Глава двенадцатая
Что тобой мне назначится?
Чей смертелен оскал?
Остаешься?
Не прячешься?
Выходи из зеркал.
Олег Ладыженский, «Больной романс»
1
Все будет хорошо
Из окна палаты был виден больничный двор.
Ночью подморозило, а небесная канцелярия расщедрилась на внеплановый завоз снега, будто его и так за зиму мало навалило. С утра сугробы, громоздившиеся во дворе, щеголяли пушистыми обновками. Снежный мех укрыл и сгладил их посеревшие ввалившиеся бока, залечил уродливые раны-проталины, следы недавней оттепели. Скамейки обзавелись мягчайшими подушками — стерильно-белыми, как и положено в больнице. Они манили присесть, но воспользоваться приглашением никто не спешил: двор пустовал, не считая одинокого дворника. Вооружившись широченной дюралевой лопатой на длинном держаке, он чистил дорожки: шкряб-шкряб! Работал дворник без спешки, с душой: позади него оставался чистый асфальт, шершавый и не слишком скользкий. Здесь вам что? Здесь вам институт патологии позвоночника и суставов, понимать надо. Не дай бог, поскользнется бедолага-пациент, сломает себе что-нибудь — чини его потом по второму разу!
Расходов-то — караул!
Сам дворник словно сошел со старой картинки: ватник в заплатах, теплые стеганые штаны заправлены в валенки, на руках — грубые рукавицы, на голове — лохматый треух. Разве что борода подкачала: вместо окладистой «лопаты», конкурентки той, из дюраля — несерьезная клочковатая поросль.
Но если смотреть со спины — все в порядке.
Вере нравилась работа дворника. Нравился шкряб-шкряб, приглушенный оконным стеклопакетом. Звук задавал ритм, успокаивал, от него клонило в сон. Двор Вере тоже нравился. Торчавшие из сугробов ветви кустов больше не выглядели голыми и жалкими прутиками, как вчера. С материнской заботой снег укутал кусты и разлапистые ёлки возле забора, накрыл шапкой деревянную крышу беседки, превратил из крыши в купол. Когда выглядывало солнышко, все начинало блестеть, искриться, переливаться. Накатывало чувство праздника, будто опять Новый Год, ждите подарков.
Вот подарки, подумала Вера. Двор, дворник. Кусты. Ёлки. Беседка. Лопата. Я и не знала, что это подарки. Подарки — не отдарки? Ну, это как получится.
За спиной раздался мягкий шелест открывающейся двери. Удивительное дело, здесь двери совсем не скрипели. С сожалением, удивившим ее, Вера прекратила глазеть в окно и развернула кресло одним плавным движением. Медсестра принесла завтрак. Стройная, высокая, в тщательно наглаженном халате цвета январского неба, в шапочке «пирожком», лихо заломленной набекрень, сестра походила на бойкую Снегурочку. Румяные оладушки со сметаной, чай с сахаром и лимоном, печенье — кормили в больнице вкусно. Не так, как дома, но Вере нравилось. И палата отдельная. Вообще-то палата была на двоих, но Ксюшу вчера выписали, и счастливые родители увезли ее домой. Ксюша, на год старше Веры, упала, катаясь на лыжах с горки. Налетела с разгона на пень, спрятавшийся под снегом. Ксюше сделали операцию две с половиной недели назад. Из палаты она вышла сама. Да, на костылях, но вышла!
— С тобой тоже все будет хорошо! — пообещала Ксюша на прощанье, обменявшись с Верой телефонами.
Все будет хорошо, подумала Вера. Она имела в виду не операцию. Все будет хорошо. Ждать осталось недолго.
Геннадий Яковлевич будет присутствовать на операции, сказала мама. В качестве консультанта. Ольга Константиновна — тоже очень хороший хирург, ее Вайнберг порекомендовал. Она прекрасно справится. Вера вспомнила, как улыбнулась маме и сказала: «Конечно, справится!» Доктора Вайнберга было жалко, он Вере нравился. Доктор ни в чем не виноват, просто иначе не получалось, а теперь получится. Рука у доктора заживет, Вера нарочно спросила об этом у зеркальца под «всей правдой». Кости срастутся правильно, и Геннадий Яковлевич снова будет оперировать.
Она уже допивала чай, когда рядом требовательно мяукнули. Момент появления Арлекина в палате Вере ни разу не удалось отследить. Вот только что его не было, а вот уже есть! Мама с папой только диву давались, откуда берется кот в больничной палате — ладно еще, в квартире! — и куда исчезает? Вера удивлялась вместе с ними, не желая расстраивать родителей. На глаза врачам, медсестрам и санитаркам, прибирающим в палате, Арлекин не попадался, и папа с мамой дали клятву хранить «большой кошачий секрет». Хорошо, что в палате имелся умывальник: Вера в свою очередь заверила родителей, что моет руки после каждого визита рыжего гулёны.
Ага, с мылом, как же иначе?
Достав припрятанную с ужина половинку куриной котлеты, Вера разломила угощение на кусочки и показала Арлекину. Кот мягко запрыгнул на колени, принялся аккуратно есть прямо с руки, щекоча ладошку шершавым языком. Когда с котлетой было покончено, он свернулся клубком на коленях и скосил на девочку блестящий глаз: «Гладить будешь, или как?»
— Конечно, буду! — засмеялась Вера.
Арлекин довольно замурчал под ее пальцами и через пару минут уснул. Вера знала: он проснется и исчезнет, стоит за дверью раздаться чужим шагам. Когда же являлись родители, Арлекин дрых как ни в чем не бывало. Вот и сейчас, когда Вера покатила кресло к умывальнику, кот и не подумал проснуться. Умывальник располагался слева от двери, над ним висело квадратное зеркало в раме из коричневого пластика. С минуту девочка разглядывала другую себя в глубине зеркальной глади. Нет, не другую, просто себя. В данный момент это была Вера, только Вера, никто, кроме Веры.
Обычное отражение.
Мыть руки она раздумала — Арлекин не любил брызг. Вернувшись к окну, Вера засомневалась: поиграть на планшете? Посмотреть мультик? Полазить по интернету? Вай-фай в институте был приличный, пусть и не такой быстрый, как дома. После недолгих колебаний она продолжила смотреть в окно, словно там был и мультик, и игра, и весь интернет разом.
Двор наполнился людьми: больные — выздоравливающие? — выбрались на прогулку. Седой дядька на костылях, без шапки, в пальто нараспашку, стоял, чуть покачиваясь, возле скамейки. Он с наслаждением дышал, как если бы ему не давали дышать месяц, а то и больше. Из дядькиного рта валил пар, будто он курил сигарету-невидимку. Даже, наверное, сигару-невидимку — от сигареты столько дыма не бывает. Мимо него по расчищенной дворником дорожке, прихрамывая, ковылял молодой парень в синей с красным лыжной куртке и таких же штанах. Вязаная шапочка сбилась на затылок, взмокшие от усилий волосы прилипли ко лбу. Парень грузно опирался на палку, но тоже улыбался. Девочку, Верину ровесницу, закутанную по самые глаза, отчего девочка походила на разбуженного поперек зимы медвежонка, вели под руки папа с мамой. Молодая женщина, вся в белом — куртка, лосины, сапожки, шапка, перчатки — заботливо поддерживала под локоть мужчину с ходунками. Муж и жена? Наверное…
С ними со всеми случилась беда. Им всем сделали операции. Они все теперь ходят. Скоро они поправятся, пройдут реабилитацию — Вера научилась произносить это слово правильно, без запинки — и выбросят костыли с палками на помойку. С ними все будет хорошо.
Все будет хорошо.
Вера мазнула пальцем по дисплею смартфона: проверить, который час. Она ждала гостей. Тетя Неля обещала? Обещала. Поначалу Вера опасалась, что тетя Неля не сдержит обещание: забудет, постесняется или еще что. Но вчера вечером перед ужином тетя Неля перезвонила, сказала: жди. До назначенного визита — слово «визит» Вера включила в свой лексикон после звонка — оставалось семнадцать минут двадцать три секунды.
С недавнего времени Вера полюбила точность.
2
Жена и фанатка(пять дней назад)
— Здрасте, тетя Неля!
Кабуча остановилась:
— Здравствуй, Верочка! Ой, какая ты румяная!
— Да, я румяная! Я пончик!
— Как поживаешь, пончик?
— Отлично! Меня завтра на операцию кладут!
Кабуча вздрогнула. Слово «операция» слабо ассоциировалась у нее с отличным житьем-бытьем. Ну да, у дочки Андрюшиных все иначе, для нее операция — надежда. Жалко девочку, не повезло. Может, хоть сейчас фортуна улыбнется?
Кресло Веры загораживало ей дорогу. Попрощаться и обойти? Неудобно. Они здоровались, перебрасывались парой слов, но никогда не разговаривали дольше банального «вась-вась», принятого между соседями. С Вериной мамой Кабуча, случалось, задерживалась: коммунальные услуги дорожают, новая прическа, Муравьевы затеяли ремонт, умерла старуха Айрапетян, в квартиру въехал ее сын, кажется, пьющий. Двум женщинам всегда есть о чем посплетничать.
— Доктор хороший?
— Хороший! У него рука сломанная!
— Как же он тебя оперировать будет?
— Он рядом постоит! Оперировать будет Ольга Константиновна. А потом я улечу в Тель-Авив, на реабилитацию. На самолете! Там парк и бассейны!
— Слушай, я тебе прямо завидую!
Что я говорю, ужаснулась Кабуча. Господи, язык мой — враг мой. Чему тут завидовать? Совсем отвыкла говорить с детьми, да и не умела никогда.
Она моргнула, отвернула лицо.
Верочка держала в руке зеркальце. Нет, не держала — играла с ним, поворачивая то так, то эдак. Солнечные зайчики плясали вокруг, один ударил Кабучу в глаз, словно кулаком. Ей вдруг показалось, что они с Верой разговаривают не вдвоем — втроем, только неизвестно, кто третий. Третий молчал, а может, не молчал, просто Кабуча его не слышала. Надо попить что-нибудь от нервов. Таблеточки, шутил муж, синие и розовые. Раньше шутил, сейчас Кабуча не слышала от него прежних шуток — язвительных, с двойным дном, к каким она привыкла.
— Добрый день! — мимо прошел Петр Ильич с первого этажа.
— Добрый день!
— Здрасте, дедушка Петя!
Я у нее тетя, отметила Кабуча. Боренька — дядя Боря. Петр Ильич — дедушка. Дворничиха — баба Катя. Большая семья у тебя, Верочка. Нет, кажется, Бореньку ты дядей не звала. А как? Борисом Анатольевичем? Вот не помню, здоровался ли он с тобой. По-моему, не здоровался. Вы, наверное, и вовсе не разговаривали. Боренька такой, он если задумается, никого не видит. Идет по улице, как верблюд по пустыне…
Замкнутая по натуре, Кабуча плохо сходилась с людьми, а официантов и вахтеров — тех вообще боялась до спазмов. Общительным экстравертам вроде Веры она завидовала, стыдилась этой зависти и ничего не могла с собой поделать.
— Тетя Неля, а ваш муж в городе?
— В городе.
— Никуда не уехал? Не собирается?
— Вроде, нет. А почему ты спрашиваешь?
— А я — его фанатка! Я его книжки обожаю!
— Книжки? — Кабуча пришла в ужас. — Его книжки?!
— Ага! Я их все-все прочитала! И «Проект «Вельзевул», и «Эвольвер», и эту, где Гарри Поттер от аневризмы умирает. Нет, эта книжка не вашего мужа, это Роулинг, но тоже хорошая…
— А папа с мамой тебе разрешают такие книжки читать?
— Конечно! Я им сказала, что должна полноценно развиваться.
— Ну да, понимаю. А сейчас ты что читаешь?
— Про зазеркалье.
— «Алису в зазеркалье»?
— Нет, не Алису, другую. Вы разве не знаете? Новая книжка, тоже вашего мужа. Страшная, но с хэппи-эндом.
— С хэппи-эндом? — усомнилась Кабуча. — Это у Бореньки? Погоди, какое еще зазеркалье? Он не писал про зазеркалье, это Кэрролл…
— Ну, значит, еще напишет, — рассмеялась Вера, глядясь в зеркальце.
У Кабучи отлегло от сердца. Девочка шутит, ясное дело, шутит. Разговор сделался Кабуче в тягость, но она не представляла, как разойтись, чтобы не обидеть Верочку.
— А у нас кот пропал, — сама не понимая, зачем она это говорит, призналась Кабуча. — Еще летом. Я объявления вешала по подъездам. Не нашелся, погиб, наверное. Старенький он был, больной. Жалко…
— Не жалко, — отрезала Вера.
Кабуча не успела удивиться черствости детской души, как девочка продолжила:
— Не жалко, потому что не погиб. Живой он, вы не волнуйтесь.
— Ты его видела?!
— Живой, — повторила Вера, не ответив на вопрос. — Я вам точно говорю, живой. Он еще к вам вернется.
Она задумалась:
— Или не вернется. Будет у кого-то другого жить. Может, ему у другого больше нравится. Скажите, тетя Неля, а ваш муж даст мне автограф? У меня и книжка для автографа есть.
— Разумеется! Дашь мне книжку?
— Я хочу, чтобы он сам. Ну, мне лично.
Вера нахмурилась, вздохнула:
— Только меня завтра на операцию кладут. То есть не сразу на операцию, я еще полежу, подожду. Я хотела до операции…
— Мы что-нибудь придумаем, — пообещала Кабуча.
3
Визит
Когда санитарка Раечка пришла забрать поднос с грязной посудой, до визита оставалось восемь минут одиннадцать секунд. Завтрак всегда приносила медсестра, а посуду забирала санитарка, и Вера не знала, почему. Наверное, в институте так положено.
Она все рассчитала заранее. Время завтрака, время, когда заберут посуду, время обхода — в ее палату дежурный врач заходил в одиннадцать двадцать, плюс-минус две минуты. От начала визита до обхода должно было пройти пятьдесят минут — более, чем достаточно. Родители приедут еще позже, в двенадцать. Фредди — прозвище она придумала сама и гордилась этим — хотел заглянуть в одиннадцать, но Вера уговорила тетю Нелю перенести встречу на десять тридцать: соврала, что в одиннадцать обход.
В силу возраста Вера еще не слышала, как смеется судьба над точностью человеческих планов. У нее все было впереди. А может, слышала, за миг до того, как машину дяди Валеры, с которым Вера ехала в цирк, подрезал черный, черней всех последующих дней, «Lexus», да просто не разобрала, что это смех.
Когда в коридоре послышались шаги Раечки, Арлекин встрепенулся, готовясь спрыгнуть на пол и исчезнуть. Ой, испугалась Вера. Как я могла забыть о коте?! А вдруг он убежит и не вернется к визиту?! Визит — это почти висит. Ну, когда все висит на волоске. Обхватив Арлекина обеими руками, Вера отчаянно зашептала:
— Тихо, Арлекин! Сидеть! Место!
И на всякий случай добавила:
— Ну пожалуйста!
Команды «Сидеть!» и «Место!» девочка регулярно слышала от подруги Карины, когда та призывала к порядку капризную болонку Чапу. Иногда Чапа даже слушалась, с третьего раза на четвертый, если наорать на нее как следует и ногой топнуть.
Топнуть ногой Вера не могла. К счастью, топать не потребовалось. В шоке от собачьих команд, Арлекин оторопел, замер в Вериных руках. Частое, нервное дыхание вздымало его бока. Рыжий гулёна уставился на девочку в полном изумлении:
«Это ты мне?!»
— Тебе, тебе! Не убегай!
Вытащив из-под кота плед, Вера набросила его на Арлекина:
— Тс-с-с! Лежи тихо!
Она прижала палец к губам — и тут же сделала вид, будто просто чешет нос, потому что вошла Раечка. Арлекин, умница, лежал без звука. Плед едва заметно вздымался и опускался в ритме кошачьего дыхания. Авось, Раечка не заметит!
— Добренькое утречко! Как спалось-елось?
Санитарка смахивала на домработницу Полю: крупная, ширококостная, с добродушным лицом, разве что моложе и ростом пониже. И волосы темные.
— И спалось, и елось! — весело отрапортовала Вера.
Слишком весело, испугалась она. Ой, слишком! Ее так и колотило изнутри.
— Ну и ладушки-оладушки, — кладезь поговорок-самоделок, Раечка не знала, что еще сказать, а молчать не умела. — Ты не скучай. Если что надо, зови.
— Спасибо! Я позову.
— Подушку взбить?
— Я сама! У меня же руки в порядке!
Вера зашевелила в воздухе всеми десятью пальцами, чем заметно сконфузила Раечку. «Дура я, дурища! — читалось на лице санитарки. — Ей, небось, все, что сама сделать может, в радость. А тут я со своей заботой…» Пробормотав что-то, чего Вера не расслышала, Раечка подхватила поднос с грязной посудой и выскочила в коридор, прикрыв за собой дверь.
— Ф-фух! — выдохнула Вера.
Из-под пледа, под которым дремал пригревшийся Арлекин, наружу торчал кончик рыжего хвоста. Слава богу, санитарка не заметила! Надо собраться, приказала себе Вера, откидывая плед. Так, кот — есть, зеркало — есть, книжка — есть… Позиция! Надо занять позицию!
— Доброе утро! Можно?
— Можно…
— Это ты — Вера?
Фредди стоял в дверях. Это был Фредди, больше некому! Вера жадно вглядывалась в него, ища сходства, пусть самого крошечного, с собственным отражением — тем, которое не было ее отражением. Почему нет сходства? Почему она не услышала его шагов? Он постучал в дверь? Не постучал? Время! Еще пять минут. Целых пять минут! Он пришел раньше!
Она не успела занять позицию.
Или все-таки успела?
Фредди смотрел на Веру с не меньшим вниманием, чем она на него. Может, даже еще внимательней. Взгляд Фредди бегал, прыгал, перескакивал с девочки на кота, с кота на девочку. Участвуй такой взгляд в Олимпийских играх, и все медали по легкой атлетике — его. Похоже, это Фредди не успел занять позицию, вернее, его выбили с занятой позиции, и сейчас он искал новую.
Я успокоилась, отметила Вера. Я знала, что так будет. Я знала заранее.
Я молодец.
— Да, я Вера.
И она затараторила, завела, как говорил папа, шарманку:
— Ой, а вы дядя Боря? Писатель, да? Я ваша фанатка! Вы пришли дать мне автограф? Тетя Неля обещала, что вы придете, только я не верила. Я и сейчас не верю, честное слово! Вы такой занятой, вы же все время пишете, сочиняете, правда? Скажите, откуда вы берете истории для своих книжек? У меня вот ни одной истории нет, ну вообще ни одной, а у вас их куча, и все такие интересные…
Кивая, улыбаясь, даже не пытаясь вставить словечко, Фредди вошел в палату, повернулся к Вере лицом, встал в коридорчике между кроватями, спиной к умывальнику. Верхнюю одежду он оставил внизу, в гардеробе, иначе его не пустили бы. Ноги Фредди поверх зимних ботинок были обуты в смешные клеенчатые бахилы. На плечи, поверх рябенького пиджака — твидового?! — Фредди накинул зеленый докторский халат. Белые, вспомнила Вера. Мама говорила, что раньше все халаты были белые, все-все, без исключения, а сейчас — по-разному, потому что плюрализм и свобода мнений.
Плюрализм виделся Вере чем-то неприличным, вроде соревнований по плевкам на дальность.
Из нагрудного кармашка Фредди торчал колпачок авторучки: гость заранее подготовился к раздаче автографов. Колпачок блестел, как солнечный зайчик. Глаза Фредди блестели, как два солнечных зайчика.
— Книжку приготовила? — спросил Фредди.
— Ага, вот она!
— Кто ж ее так зачитал, беднягу?
— Это не я! Ну, чуть-чуть я…
— Молодец, давай ее сюда…
Ему хотелось как можно быстрее покончить с делом и уйти. Ему не хотелось обидеть девочку, бедную несчастную калеку, которую ждет тяжелая операция с проблематичным исходом, и он гасил торопливость, сдерживал себя из последних сил. Взгляд Фредди во время разговора не отрывался от Арлекина, словно гость в любую секунду ждал от кота какой-то пакости. Желая соответствовать, Арлекин заворочался, моргнул, сладко потянулся — и опять провалился в сон.
Сам ты калека, молча сказала Вера.
Она раскрыла книгу на той странице, что положено — слова «титульный лист» были ей в новинку — и протянула книгу Фредди. Протянула, но, пользуясь своим больничным положением, иллюзией слабости, не подняла — так, чтобы Фредди наклонился вперед и вниз.
Над его плечом открылось зеркало, висящее над умывальником. В зеркале Вера видела спину Фредди, укрытую халатом, видела себя и Арлекина. Только там, в зеркале, в отличие от палаты, Арлекин лежал на сиденье кресла-коляски один-одинешенек, а отражение Веры нервно разгуливало от двери к умывальнику, скрестив руки на груди. Почуяв внимание оригинала, отражение подмигнуло Вере — наверное, хотело успокоить, приободрить, но получилось не очень.
Я боюсь, поняла Вера. Я сильно-сильно боюсь.
— Свет мой, зеркальце, — пробормотала она.
— Что? — удивился Фредди.
Когда до него дошло, что, было поздно.
4
Момент истины (вчера, сегодня, сейчас)
Зеркало, отметил Ямщик. Зеркало в пластиковой раме кофейного цвета, с дурацкими вензельками по краям. Зеркало над умывальником, на стене, по левую руку от входа в палату. Ай, молодцы! Ну, Верка; ну, Арлекин! А я, дурак, боялся, что вы не справитесь…
Проблему обозначил он, еще вчера, но диспозицию и стратегическое — во как! — решение предложил генерал Верунчик. Было важно не допустить, чтобы хитрожо… — не при детях! — хитроумный двойник, войдя в палату, бросил в зеркало взгляд. Ямщик не мог сказать точно, увидит двойник в зеркале его, зазеркального конкурента, или нет, но даже если был один шанс на дюжину, что увидит — это грозило сорвать всю затею.
— Я сяду здесь, — сказала Вера.
Она откатила кресло к противоположной стене, установив его между кроватями. Села, чинно сложив руки на коленях; вспомнила про книгу для автографа, взяла с подушки томик в мрачной обложке.
— Фредди обратит внимание на книжку?
Двойника Вера звала Фредди, в честь Фредди Крюгера, обаятельного кошмара с улицы Вязов, и Ямщик не возражал.
— Обратит, — согласился он. — Должен.
— Фредди войдет, — развивала идею Вера, — и посмотрит на меня. Он повернет голову ко мне, значит, отвернет от зеркала. На затылке глаз нет, это хорошо. Арлекин! Иди сюда! Фредди знаком с Арлекином?
— Знаком, — подтвердил Ямщик. — От Фредди наш Арлекин и сбежал. Вон, клык себе сломал, ниндзя.
— Умница! Хороший кот, — развалившись пузом кверху на девчачьих коленках, укрытых тонким пледом, Арлекин урчал как трактор. Когда Вера почесывала ему живот, он хватал руку всеми четырьмя лапами, демонстрируя инстинкт убийцы, но когтей не выпускал. — Вот пусть Фредди его и увидит. Я, книжка и кот. Фредди будет думать: тот кот? Не тот кот?! Откуда? От верблюда! Мы его отвлечем, да?
— Да. Ты не задумывалась о военной карьере?
— Нет, я буду банкиром. Ну, банкиршей. Ты видел, какая у меня классная книжка? Классней не бывает!
— Это моя книжка, — напомнил Ямщик. — Классная, ясен пень.
— Нет, ты смотри, какая она потрепанная! Все писатели любят, когда им дают на подпись старенькие книжки. Это значит, что книжку много раз читали. Писателю приятно, он тогда не просто подписывает, а еще и пишет что-нибудь хорошее. «Умненькой девочке Вере», например.
— Ты-то откуда это знаешь?
Ямщик попытался вспомнить, какие книги он подписывал с бо̀льшим удовольствием, новые или старые, и не смог.
— На форуме вычитала, — отмахнулась Вера. — В сообществе любителей творчества.
— Моего?
— Нет, кого-то другого. А какая разница?
Действительно, подумал Ямщик. Какая разница? Никакой. Он подумал это тогда, когда Вера еще только хвасталась затрепанным «Эвольвером», как хвастаются антикварной редкостью, купленной по случаю за гроши; он подумал то же самое сейчас, когда двойник стоял к нему спиной, с книгой и авторучкой в руках, собираясь расписаться на титульном листе.
Какая разница?
Он прислушался к себе. Ничего. Все, как обычно, если не считать возбуждения бегуна на старте, за миг до выстрела пистолета. От договора с бесами Ямщик ожидал чего угодно, большей частью неприятного, если не гибельного, и все ожидания пошли прахом. Ничего. Может быть, это и есть неприятное? Гибельное? Ты не чувствуешь ничего особенного, привыкаешь к этому — какая разница? — и когда особенное выскочит из-засады, вырвется из-под контроля, ты впадаешь в ступор: кролик при атаке удава…
Хватит!
Гнилая интеллигентская рефлексия, замена поступков переживаниями — если есть худшее время для этого, так вот оно, прямо сейчас.
— Свет мой, зеркальце, — произнесла девочка в кресле.
— Что?
Двойник замер, склонившись над раскрытой книгой; авторучка дамокловым мечом повисла над титульным листом. Стоп-кадр: казалось, слова Веры заморозили двойника, превратили в ледяную статую.
— …скажи, да всю правду доложи! — срывающейся скороговоркой выкрикнула девочка. — Кто тут настоящий?! Настоящий Ямщик Борис Анатольевич?
— Я! Я настоящий!
Он успел первым. Двойник открыл было рот для ответа — не важно, какого! — но Ямщик его опередил. «Последняя проверка?! Или просто…» Так или иначе, это уже не имело значения, потому что Вера подняла перед собой зеркальце, которое до сих пор прятала под пледом. Подняла отражающей поверхностью от себя, как поднимают распятие, защищаясь от нечистой силы. Круглое озерцо бурлящего тумана — против истекающего дымом квадрата на стене.
Две параллельные плоскости.
Два зеркала.
Туман вскипел. Дым взорвался седыми гейзерами. Зазеркалье с хрустом потянулось, словно дитя спросонок, и Ямщик едва устоял на ногах. Мироздание схлопнулось, вытянулось змеёй, проглотившей копьё. Змея простёрлась в бесконечность — возможно, где-то там, в лабиринте неевклидовых пространств, она закольцевалась, заглотив свой хвост вселенским Уроборосом.
Но змея тоже не имела значения. Значение имел только зеркальный коридор.
Зеркальный коридор.
Ямщику не нужно было оглядываться через плечо, чтобы убедиться: коридор продолжается за его спиной. Узкий фрагмент реальности, отраженный сам в себе: от пола до потолка, в три шага шириной. Справа и слева, как сквозь стекло иллюминатора, толстое и мутное, проступали размытые контуры палаты. Проверять «стекло» на прочность Ямщик не собирался. И так ясно: через него не пробиться.
Ему — не пробиться.
А двойнику?
Идея зеркального коридора пришла Ямщику на ум давно, еще осенью, сразу после мучительных скитаний в зеркальном лабиринте супермаркета. Он вертел идею так и этак, придумывал тысячу способов заманить двойника в ловушку, лишить возможности сбежать, вернее, избежать прямого столкновения, и с сожалением отбрасывал один вариант за другим. Союзник, думал Ямщик, изнывая от бессилия. Если в коридор нельзя заманить — коридор можно создать, но для этого мне нужен союзник.
Союзников не было.
Обратиться к Дашке, после того, как Дарья обменяется местами с парикмахершей? Ну да, эта оторва тебе насоюзничает! Веру в качестве союзника Ямщик поначалу не рассматривал, и как выяснилось, зря. Другое дело, что он не знал, хватит ли у девочки отваги. Даже если учитывать, что она не может сбежать, и вряд ли захочет давить коляской двойника — испугается, выронит зеркальце, закричит, призывая медперсонал…
Ямщика жег стыд. Прикрываться ребенком, использовать ребенка в рискованной ситуации, толкать ребенка на поступки, неподсудные с точки зрения действующего законодательства, но убийственные для участников этого цирка хищников — он ел себя поедом, но, как справедливо заметил бес-вожак в приватной беседе: «А что, у тебя есть выбор?» Ямщика жег стыд; то есть, раньше жег, когда план еще только начал приобретать очертания. После беседы с бесом стыд исчез, вытеснен новыми обстоятельствами, и Ямщик лишь сейчас заметил, что уже, считай, сутки, живет без стыда.
Коридор едва заметно вздрогнул. Волна мелкой ряби пробежала по нему — и сгинула, унеслась прочь. С опозданием у Ямщика заныли зубы.
— Держи, Вера, держи!
Он не знал, слышит ли его маленькая союзница, но Вера держала коридор.
Двойник выпрямился. В зеркальце он увидел Ямщика, увидел перед собой, вплотную — только руки протяни! — и невольно отшатнулся, зная, что может произойти в следующий миг. В отличие от двойника, Ямщик больше не видел зеркальца, даже как кругляш из кипящего тумана. Оба «проектора реальности», будто теннисные мячи, разлетелись до горизонтов, спрятались в бесконечной дали зеркального коридора. Отворачиваясь от опасной для него амальгамы, окна, за которым прятался враг, двойник резко крутнулся на месте, и Ямщик не выдержал, рассмеялся.
Обернувшись к умывальнику, над которым висело зеркало в пластиковой раме, двойник по-прежнему смотрел ему в лицо.
— Я здесь! — Ямщик махнул двойнику рукой. — Привет, что ли?
Двойник шарахнулся прочь, к Вере — и вновь оказался перед Ямщиком, на шаг ближе. Ямщик поманил его, смеясь, и двойник, неуклюже отвернувшись, так, что шея болезненно хрустнула, метнулся в сторону, прочь из ловушки.
Момент истины?
С размаху двойник врезался в стену зеркального коридора — и увяз в студенистом желе. Он попытался протиснуться наружу, забился в конвульсиях, и стена упруго сократилась на манер кишки, вытолкнув пленника обратно в коридор.
— Куда же ты? Мы только начали!
Коридор содрогнулся. Ловя миг удачи, двойник в отчаянном усилии прыгнул на противоположную стену. Теннисный мяч, вспомнил Ямщик, когда двойника швырнуло назад, на прежнее место.
— Нагулялся? Не пора ли домой?
Двойник с вызовом приподнял подбородок, взглядом, полным ненависти, уставился на Ямщика — и вдруг, в свою очередь, рассмеялся. Он стоял в коридоре, в паре шагов от Ямщика, скрестив руки на груди, и смеялся беззаботней мальчишки, явившегося в цирк смотреть клоунов.
Он больше не пытался сбежать. Он вообще не двигался.
5
Бей первым, Фредди!
Фредди выпрямился так резко, что Вера, не удержавшись, вскрикнула. Руки ее дрогнули, книга упала на пол, но зеркальце она удержала. Сейчас Фредди набросится на нее, ударит, вырвет талисман! Что она ему сделает? Он здоровый и взрослый! Вместо этого Фредди шарахнулся от девочки, как от огня, бросился к умывальнику, словно умыться было для него делом жизни и смерти, но не добежал, споткнулся на ровном месте. Он качнулся, пытаясь сохранить равновесие, и Вера увидела отражение.
Нет, не свое. И не Фредди.
Он стоял в зеркале. Он стоял иначе, чем Фредди. И одет был по-другому — джинсы, ботинки, расстегнутый пуховик, а не зеленый докторский халат поверх рябого пиджака. Они с Фредди были похожи, как близнецы; они были разные, как дом и крокодил. Вряд ли Вера смогла бы объяснить, в чем заключается отличие, но этих двоих она бы ни за что не спутала, даже оденься они одинаково.
Фредди развернулся и побежал к ней. Бегать в палате было негде — от стены до стены, тоже мне дистанция! — но Фредди бежал на месте, на том самом ровном месте, где минутой раньше споткнулся. Наверное, это выглядело смешно, только Вере было не до смеха. Пальцы, сжимавшие зеркальце, сделались скользкими от пота. Девочка перехватила талисман обеими руками. Как руль автомобиля, пришло ей в голову. На миг представилось шоссе, длинное и прямое. Шоссе уходило к горизонту, по шипящему, как змея, асфальту несся мамин джип, черная лаковая громадина, и Вера сидела за рулем. Вперед, бормотала она. Вперед, никуда не сворачивая. Назад дороги нет. Надо держать руль ровно, чтобы джип не слетел в кювет. Надо держать руль и давить на газ.
Вера держала.
Фредди заметался туда-сюда: к умывальнику и обратно. Человек в зеркале — настоящий дядя Боря, которого Вера спасала от самозванца! — скалился в беззвучном смехе. Звук куда-то пропал, но это пустяки. Надо просто держать руль, и всё.
В уши ворвался рев гитар и грохот ударных. Высокий, чуть надтреснутый голос взвыл по-кошачьи:
— I'm on a highway to hell
On the highway to hell
Highway to hell
I'm on the highway to hell!
Эту песню ставила Карина, когда родители уходили из дому. Вере песня не нравилась, но обижать Карину она не хотела.
Музыка оборвалась, Фредди прыгнул в сторону, к двери из палаты, налетел на стену-невидимку, размазался по ней — и его толкнуло обратно. Дядя Боря в зеркале сделался страшный, руки Веры дрогнули. Отражение в зеркале дернулось, как на экране телевизора, Фредди прыгнул в другую сторону, к окну…
Она не поверила своим глазам. Зеркало над умывальником вспучилось, сделалось резиновым. Резину кто-то пытался прорвать с той стороны. Отражение дяди Бори исчезло, вместо него проступило выпуклое лицо, отливающее серебром, и две ладони. Пальцы вместо ногтей — правда или только кажется?! — заканчивались человеческими головками, маленькими, вроде кукольных. Головы беззвучно разевали рты, силясь прогрызть туго натянувшуюся зеркальную пленку.
У Веры застучали зубы.
— Фредди! — взвыл дядя Боря из пузыря. — Бей первым, Фредди!
Надо держать руль, вспомнила Вера. Иначе — отчаянный визг тормозов, уши раздирает скрежет рвущегося металла, в спину впиваются раскаленные крючья. А если держать руль, то ничего, терпеть можно.
6
Ямщик и бесы (вчера)
— Боюсь, — признался Ямщик. — Вернее, опасаюсь.
— Чего? Что тебе терять, дуралей?
— Как что? Душу!
— Ду-у-у-шу! — насмешливо передразнил вожак. — Откуда она у тебя, душа-то? Ишь, раскатал губу…
Ямщик обиделся:
— Как это, откуда? А у всех откуда?
— Ямщичок, братишка, — бес наклонился ближе. От него пахло мокрой псиной. — С чего ты взял, что душа — она у всех? Душа — редкость, случай, фарт. Жемчужина в выгребной яме. Ее пока найдешь, с ног собьешься, копыта отбросишь. Будь душа у всех, мы бы из вас не вылазили…
Утром в пабе никого не было, даже бармена за стойкой, даже уборщиц. До открытия — полтора часа, чего суетиться? Печи холодны, бутылки скучны без подсветки. Сквозняк колышет, треплет край скатерти. Я рехнулся, подумал Ямщик. На что я соглашаюсь?!
— Кинете, — тоскливо произнес он. — Ведь кинете, а?
Шайка сгрудилась поодаль, за банкетным столом. Ямщик ждал хора, как в античной трагедии, но хор опаздывал. Сегодня шайка вела себя на удивление прилично, не нуждаясь в регулярном «цыц!». Подвижные, обезьяньи личики карликов застыли в странном оцепенении, словно легион был компанией механических кукол, у которых кончился завод. У каждого к нижней губе прилипла папироска. Еще минуту назад окурки дымились, а теперь уже нет.
— Можем, — согласился вожак.
Часть его физиономии размылась. Левая скула, щека, глаз, моргающий по-птичьи, нижним веком — всё превратилось в смазанную полосу, словно дул ветер, жуткий ветер, и плоть выдувалась в сторону. С подобным эффектом Ямщик сталкивался, наблюдая за прохожими, чьи отражения, формирующие их облик, попадали на край стекла и перепрыгивали из окна в окно. В случае с бесом, сидящим напротив без движения, это выглядело особенно гадко.
— Можем, и даже могём. А что, у тебя есть выбор?
— Нет.
— И у нас нет. Рука руку моет, ворон ворону глаз не выклюет. Положись на народную мудрость, Ямщичок. Мы входим, мы выходим — все выходим, с тобой вместе; и сразу же мы выходим без тебя, верней, из тебя. Я обещаю, что так будет. Ты мне веришь?
— Нет.
— Правильно делаешь. А знаешь, почему?
— Почему?
— Я тебе тоже не верю. В этом залог нашего краткого, но тесного сотрудничества. Еще не хватало, чтобы бесы строили планы, опираясь на веру! Это ты опирайся, у тебя Вера с большой буквы…
— Ну хорошо. Допустим, я впущу вас в себя. Стану одержимым. Тут вы мне и устроите: корчи, пена на губах, богохульства…
— Зачем? — удивился бес. — Слушай, ты меня уж совсем за идиота держишь! Корчи потом, если захочешь, по отдельному прейскуранту. Ты о другом подумай, Ямщичок. Сцепишься ты с двойником без нас, и что? Кто кого, это еще вопрос, это бабка надвое сказала! А вдруг не справишься?
— А с вами справлюсь?
Фраза прозвучала двусмысленно.
Бес погрозил Ямщику толстым пальцем:
— Шалун! Каламбурист! С нами справишься, если вместе с нами. Как в песне: «Без чертей меня чуть-чуть, а с чертями много!»
— С друзьями, — поправил Ямщик. — С друзьями.
— А я о чем пою? Что вижу, о том пою. Ты одержимых встречал?
— В кино.
— Пусть в кино. Цепи рвут, да? Пять человек одного держат, а он их, как щенят, раскидывает? Ты Самсон, Ямщичок! Гог и Магог! Годзилла! В здоровом теле — здоровый дух! И добро б один дух, а тут целая свора! Что против одержимого какой-то двойник? Тьфу и растереть! Это тебе не из рогатки по котам шмалять. Только это не главное…
— А что главное?
— Сила есть, ума не надо? Надо, Ямщичок, ой как надо… Ты бы на его месте к зеркалу подошел? Если бы знал, что за зеркалом конкурент ждет, слюни пускает, когти точит — подошел бы?
Ямщик замотал головой.
— Вот! И он не подойдет. Если просто ждать, не подойдет. Его подманить надо, купить за копейку. Сделать так, чтобы он не подошел — подбежал! Галопом прискакал! А кто твоего двойника лучше обманет, чем мы?
— Кинете, — простонал Ямщик. — Сперва его, потом меня. Ведь кинете, а?
— Можем. А можем и не кинуть.
— Но ведь можете кинуть!
— Ага. Или не ага. Потому что свободны в принятии решений, а свобода, приятель — осознанная необходимость. Чей афоризм?
— Карл Маркс?
— Барух д'Эспиноза. Был такой затейник, стекла шлифовал. «Для нас действовать по добродетели означает не что иное, как жить, заботясь о самосохранении, руководствуясь разумом и собственной пользой.» Разумом и собственной пользой, понял? Где польза, там и добродетель! А где самосохранение, там две добродетели! Ну что, по рукам?
— Гарантии?
— Никаких. Тут нотариусов нет.
— По рукам.
7
Шевели булками, идиот!
— Я иду!
Показалось? Или он действительно сплюнул пену, выступившую на губах? Ямщик захохотал: да, пена. Пузыри, как у младенца, вдоволь насосавшегося материнского молока. И вопль, дикий вопль рвет глотку, словно в задницу воткнули цыганскую иглу: «Я иду!» И сила в каждом суставе, в самой хрупкой косточке, в звенящих сухожилиях, в наитончайших волоконцах мышц. Бесы? Какие бесы? Он не чувствовал присутствия бесов в себе. Пена, сила, ярость, уверенность в победе — все было его собственное. Соверши Ямщик чудо, и чудо было бы его собственным.
«Умри, душа моя, с филистимлянами! И уперся всею силой, и рухнул дом на владельцев…»
То, что он раньше полагал корчами, оказалось бешенством. Так рвут цепи.
Какая-то часть сознания, которая еще сохраняла остатки здравого смысла, подсказывала Ямщику, что в отличие от двойника он по-прежнему находится с обратной стороны зеркала. Сами зеркала, отгораживающие изгнанника от захватчика, зазеркалье от реальности, оставались для Ямщика бесплотными — клубы дыма, если смотреть в лоб, рискуя мигренью; ничего и сбоку бантик, если смотреть с тыла. Но бесплотность не делала преграду менее прочной. Надежней бетонного забора, исписанного похабщиной, зеркала — квадрат над умывальником, круг в руках Веры — ограждали Ямщика от его жертвы, а жертва, хоть убей, не желала приближаться к опасным зеркалам ни на шаг, застряв в коридоре.
Хоть убей, подумал Ямщик.
Мысль эта полностью заглушила нудятину здравого смысла. Убила, закопала и надпись написала. Убей! Ну хоть убей, что ли?! Легион страстей бился в Ямщике, толкая его к двойнику, в заветную реальность, вспучивая зазеркалье глянцевым волдырем, нарывом, полным кипящего гноя.
— Бей первым, Фредди!
Сладостно было видеть ужас в глазах двойника. Сладостно было видеть ужас в глазах девочки, окаменевшей в инвалидном кресле, с насмерть перепуганным котом на коленях. Сладостно было видеть, что ужас девочки бессилен приказать ей бросить зеркальце к чертовой матери, зато ужас двойника вот-вот заставит мерзавца бросить, нет, броситься вперед, прямо на волдырь, на зрелый фурункул, чтобы силой затолкнуть гной обратно, не позволить врагу выбраться в реальность, которую двойник уже более полугода считал своей.
— Я иду!
Вчера Ямщик помнил, что вырваться наружу — хоть с бесами, хоть без — он не в состоянии. Чушь собачья, сказал вожак. Суета, подхватил легион. Суета сует! И всяческая суета! Цыц! Если бы мы могли это сделать, продолжил вожак в тишине, на кой ляд бы нам сдался ты? Все, на что мы способны — со мной, перебил Ямщик, или без меня, и вожак кивнул — это создать иллюзию. Обмануть, ввести в заблуждение. Мы можем почти вырваться. На это хиленькое почти вся надежда, Ямщичок. Двойник — наш пропуск обратно, и если он поверит, что ты справишься без его участия, если захлебнется адреналином, первым кинется в драку…
Еще не хватало, процитировал Ямщик, чтобы бесы строили планы, опираясь на веру! Ничего, буркнул вожак. Все однажды случается впервые. Зинка прорвалась, напомнил Ямщик. Зинка, огрызнулся вожак. Я тебе не Зинка! Да и ты мне не Зинка, Ямщичок.
— Иду! Я уже здесь!
Вчера он помнил, что можно рваться, но вырваться нельзя. Черт побери, он это помнил даже сегодня! Только память сгорела дотла, а из пепла восстала уверенность: да! Вырвусь! Сам, без посредников и помощников! Что-то в этой уверенности было не так, но Ямщик не желал разбираться, что именно. Уверенность ломилась в реальность, авангардом неслась впереди него, уверенность уже освободилась, хлестнула по линолеуму палаты огненной лавой, достигла ног двойника, обутых в клеенчатые бахилы, жаром полыхнула в лицо, багровое от дурной крови, велела сердцу зайтись в приступе тахикардии.
Уверенность была заразней, чем вирус чумы.
И двойник поверил.
С яростью, не уступавшей той, что клокотала в Ямщике, он бросился на волдырь, из двух волдырей выбрав меньший, щитом воздвигшийся перед Верой, перед ее зеркальцем. Сунул обе руки внутрь, в податливую сердцевину; левой схватил Ямщика за борт пуховика, так, что ногти свистнули по черному полиэстеру, правой же замахнулся, норовя ударить, вогнать кулак в лицо, прямо в рот, распятый на кресте крика, чтобы губы всмятку, а зубы вбились в глотку. Отвернувшись, вжав щеку в плечо, Ямщик почувствовал, как хрустит под кулаком скула.
Боль была прекрасна.
— Бей! Ну же!
Двойник ударил во второй раз, и Ямщик поймал его за рукав пиджака, сразу за локтем. Докторский халат свалился на пол, двойник задергался, пытаясь высвободиться, отступить назад. Кажется, он наконец догадался, чем грозит ему ближний бой. Отступить не получилось, вместо этого он наступил — наступил на предательский халат, поскользнулся, теряя равновесие, триста раз успев проклясть в мыслях клеенку больничных бахил, и Ямщик рванул двойника на себя, рванул с силой, которая чуть не вывихнула ему самому плечевые суставы, как если бы Ямщик висел на дыбе.
Едва не сбив Ямщика с ног, двойник влетел в зазеркалье — и кубарем покатился по зеркальному коридору. Посторонний зритель уверился бы, что оба они остались там же, где были раньше, Ямщик и двойник, но из посторонних зрителей здесь находились только девочка и кот.
— Быстрей! — заорал кто-то, угнездившийся в Ямщике.
— Что?
— Шевели булками, идиот!
Когда Ямщик прыгнул, волдырь лопнул окончательно. В крови и слизи, как и полагается новорожденному, Ямщик упал между кроватями, а за его спиной зеркальце уже латало дыру, затягивалось дымом и туманом — нет! — блестящей амальгамой, в которой отражался мужчина с кровоподтеком на скуле, распластанный на линолеуме.
— Бей! — вопил ушлый кто-то.
Захлебывался криком, словно драка продолжалась:
— Бей!!!
— Что?
— Зеркало! Разбей зеркало!
— Держи! — заорал Ямщик Вере. — Не опускай зеркало!
Ему чудилось, что он орет благим матом. В действительности он всего лишь шевелил губами, но Вера услышала.
8
Ворон ворону
— Кинете. Ведь кинете, а?
— Можем.
Ямщик не верил бесам. Не верил ни на грош.
С недавних пор он вообще никому не верил. Вера — слишком большая роскошь. Одна Вера у него уже есть, и хватит, а две веры — не для таких, как он. Не для таких, как они, кто блажит в его мозгу на разные голоса:
— Разбей!
— Разбей зеркало!
— Бей!
Голоса разные, а кажется, что один. Тот самый, который в пабе доверительно сообщил:
— Я тебе тоже не верю.
Значит, ворон ворону глаз не выклюет?
Он лежал на полу, в двух шагах от белого керамического умывальника с закругленными краями, с уходящей «коленом» в стену трубой, тщательно выкрашенной под слоновую кость, с легкой, едва заметной желтизной. В ровном слое краски местами попадались бугорки, волоски от кисти…
Всё было таким настоящим, что Ямщик боялся поверить.
Он оперся на локоть в попытке сесть. Заныли плечи, в скуле громыхнул пульс боли. Голова пошла кругом. Подошвы ботинок, два месяца державших Ямщика на льду, ерзали по линолеуму, отказываясь дать сцепление. Ямщика охватила паника, он дернулся и сел. Хотел обернуться к Вере, но взгляд мимо воли прыгнул вперед и выше.
— Разбей!
— Разбей зеркало!
В гладком ртутном квадрате поднимался с пола двойник. Ямщик сидел, а двойник поднимался. Мы до сих пор в коридоре, понял Ямщик. Мы в коридоре, и ничего еще не кончилось.
— Разбей, скотина!
— Разбей!
«Что он может сделать? Затащить меня обратно? Как, если я останусь на месте?! Я к нему и близко не подойду, хоть за уши тяни…»
Наверное, Ямщика подслушали, потому что в следующий миг он ощутил тягу. Эта тяга меньше всего походила на вызов Веры, когда его волокло мимо исписанного граффити забора. Впору было поверить, что парочка грузчиков из ближайшего супермаркета ухватила Ямщика за ноги, словно говяжью тушу, и потащила к умывальнику. Нет, не к умывальнику — к зеркалу над ним, прямиком в гостеприимные объятия двойника! Грузчики превратились в индийские божества, отрастили дюжину могучих ручищ на двоих, взяли жертву за лодыжки, за грудки, за плечи…
Ты ведь ждал этого, Ямщик?
Подошвы с суматошным шелестом заскребли по полу, не находя опоры. До умывальника с зеркалом оставалось всего-ничего, когда Ямщик, раскинув руки крестом, ухватился за ножки больничных кроватей. Под пальцами — железо. Надежное, крепкое…
Скользкое!
Левая рука сорвалась. Ямщика повело ю̀зом, развернуло набок, взгляд уперся в круглое зеркальце Веры. Там тоже стоял двойник.
— Разбей! — выл легион.
Ямщик едва не выпустил спасительную ножку. Лицо двойника в зеркальце трепал нервный тик. Должно быть, он пытался улыбнуться. Когда Ямщик отвернулся, затылком чувствуя чужую ненависть, словно бурав, входящий в кость — лицо двойника в зеркале над умывальником трепал тот же тик, будь он проклят. Словно отражение, в чьи обязанности входит точное копирование оригинала, Ямщик машинально дернул щекой — и почувствовал, как что-то вырвалось из его собственной груди.
Вздох? Стон? Всхлип?!
Бестелесные тени, извергаясь из распяленного в беззвучном крике рта, обретали материальность. Превращались в комки мокрой грязи, в вопящих карликов — и уносились в зеркало, ограниченное пластиковой рамой с вензельками, проваливались в него, не оставляя следов на равнодушной поверхности.
Ямщика рвало бесами.
…Плевать было зеркалу на желания шайки. Ртутный омут тянул карликов, волок за шкирку, всасывал, вбирал в блестящую утробу…
На это он и надеялся.
Истошный вой легиона, жуткий в своей безысходности, иглой вонзился в барабанные перепонки:
— Иу-у-у-у-уда-а!
Ямщика выгнуло дугой. Мышцы поясницы, а следом и весь правый бок скрутил спазм. Тело не выдерживало нагрузки. Бесы вырывались наружу сплошным потоком, их было много больше, чем предполагал Ямщик — адский свинец, летящий из скорострельного пулемета. Отдачей его швырнуло на спину. Левая рука нашарила утраченную опору, вцепилась мертвой хваткой.
— Иуда-а-а!
Вой набирал силу, бил с двух, с трех, с пяти сторон, словно Ямщик угодил в зону максимального стереоэффекта акустической системы. Вряд ли это слышал еще кто-то, кроме Ямщика, иначе сюда уже сбежался бы весь институт. Пальцы вновь поехали, теряя опору. Двойник шагнул ближе, чтобы оказаться рядом, когда Ямщика швырнет к зеркалу, но лавина карликов захлестнула двойника, сбила с ног, погребая под собой.
— Иу-у-у-у…
Вой уже затих, когда, схвачена судорогой, отказала правая рука. Ямщика подбросило, ударило ребрами о край кровати. Падение вышибло из него дух, но каким-то чудом Ямщик увидел: шипя и распушив шерсть, Арлекин «делает свечку» на коленях Веры, взмахивает лапой… Когда кот выбил зеркальце из пальцев девочки, блестящий кругляш кувыркнулся в воздухе, пустив по палате веселый солнечный зайчик — и со звоном разлетелся вдребезги, ударившись об пол.
Осталось еще одно, последнее зеркало.
Казалось, он поднимается на ноги целую вечность. Кряхтя по-стариковски, держась за поясницу — встает, встает, встает. Болело все, что могло болеть. Что не могло — тоже. Двойник напротив выбирался из-под груды карликов, дергавшихся, как в эпилептическом припадке.
— Нет, — сказал Ямщик.
И ударил локтем в центр зеркала.
Раздался хруст. Черная паутина трещин разбежалась от центра к углам, и в умывальник со звоном посыпались осколки.
9
Без вариантов
— Папа, мама! Это дядя Боря, он писатель…
Родители Веры стояли в дверях. Им повезло, они пришли раньше назначенного срока. Явись они вовремя, и лишились бы такого зрелища.
За ними приплясывала, тянула шею санитарка Раечка.
— Бахилы, — сказал ей Ямщик. — Эти ваши гадские бахилы…
— Скользкие, да?
— Да.
— Ой, вы же упали!
— Упал.
— И в зеркало, да? Локтем?
Это не я писатель, подумал Ямщик. Это она писатель. Сама все сочинит, даже врать не надо. Знай кивай и поддакивай
— Локтем. Вот еще…
Он показал распухшую скулу.
— Об умывальник?
— Ага. Об край, зар-раза…
— А я говорила! Я говорила Татьяне Валерьевне! Еще линолеум этот… У нас больные на костылях, а они постелили бог знает что! Вы жаловаться будете?
— Нет.
Раечка была разочарована.
— Хороший вы человек, — осуждающим тоном произнесла она. — Я бы на вашем месте сразу жалобу накатала. Заведующей отделением, и еще в горздрав. В горздрав обязательно, они должны реагировать. Идемте, я окажу вам первую медицинскую помощь.
— Позже. Я сюда зачем пришел?
— Действительно, — удивилась Раечка. — Зачем?
Ямщик поднял с пола авторучку. Наклонился еще раз, и поднял книгу. «Ты будешь ходить, — размашисто написал он на титульном листе. — Будешь, без вариантов. Это я тебе всю правду докладываю.»
И расписался.
Назад: Глава одиннадцатая
Дальше: ЭПИЛОГ
