Глава восьмая
И все же я полагаю, что этот невроз,
Стоящий передо мной, тоже может видеть,
Может засвидетельствовать,
что и он не свободен.
Ему дано отвернуться,
но не дано игнорировать меня,
Ни узнать, кто из нас он,
Ни сказать, чем мы намерены стать,
Ни выяснить, кто из нас — я.
Питер Хэммилл, «Отражения в зеркале»
1
Ты не ниндзя, ты сволочь!
«Что, Верунчик? Чего тебе надобно, крошка? Новые духи для мамы? «Когда я буду прыгать с парашютом?!» Проклятье! Там же дождь! Там ад кромешный! Сейчас меня ухватит за шкирку, потащит, порвет в клочья…»
— Свет мой, зеркальце…
Вопреки очевидному, Ямщика никуда не тащило. Мука и сладость предвкушения, неодолимость тяги, потребность мчаться, нестись, спешить — ничего этого не было и в помине. Это не Верунчик, догадался он, чувствуя, как уходит сонная одурь. Это здесь, в салоне! Толстая парикмахерша, скучавшая в отсутствие клиентов, закончила долгий разговор по мобильнику — кажется, с дочерью, Ямщик не вслушивался — и с задумчивостью Будды, формулирующего четверку благородных истин, уставилась в дымный вихрь зеркала.
— Свет мой, зеркальце, скажи…
Сговорились? Сговорились, да?!
Зеркало взбурлило припадочными гейзерами. Миг, другой, и в салон ворвался вихрь, самум, ураган! Чья-то фигура размазалась в пространстве, словно мизерная порция масла по здоровенному ломтю хлеба, и в единый миг материализовалась рядом с толстухой. Ямщик впервые видел, как являются по зову. Круто, подумал он. Если со стороны смотреть, очень круто. А если самому кувырком лететь, так ну его к чертовой матери!
— …что ей на день рожденья подарить, а? Планшет или смартфон? Пятнадцать лет девке, женихи так и шастают…
— Планшет! — без малейшей задержки отозвалась знакомая Ямщику девица, выразительно поигрывая запасной битой. — Катерина твоя на анимешках поведенная, а комп в доме один. На планшете нормуль смотреть, а на смартфоне мелковато. И вообще, смарт она опять в ванной утопит….
— А какой лучше брать?
— Lenovo бери, Yoga Tab 3 Pro. У него встроенный проектор, будет девка на потолке кинотеатр разворачивать. Диагональ до семидесяти дюймов, прикинь!
— Дорогой, небось?
— Не парься, подруга! Я тебе подыщу юзаный, за полцены. Упаковка, все дела — и не скажешь, что юзаный! Зато вещь, не хня китайская…
У них не было ничего общего. Блондинка и шатенка с уклоном в рыжину. Сдобный, домашний колобок и сексапильная хулиганка. Рабочий халат тщательно подпоясан, легкомысленная курточка распахнута настежь. Парикмахерше было под сорок, девице слегка за двадцать, и двигалась девица иначе, даже не пытаясь копировать жесты собеседницы. Тем не менее, Ямщик ни на секунду не усомнился, что видит перед собой оригинал и его отражение.
Вернее, это парикмахерша видела в зеркале свое отражение.
Почему я сижу, вяло удивился Ямщик. Почему? Боюсь, что битой огреет? Сижу, понимаешь, в одних трусах, загораю, уши развесил… Неужели контакт, как Геракл в книжке Олдей, может быть только один? Я зацепился за Верку, выходит, до парикмахерши мне теперь дела нет?!
«Хочешь малявку? Забирай, не жалко…»
Стукнула входная дверь. Отряхивая дождевые капли с черного зонта-трости, в зал шагнул жгучий брюнет. Плащ брюнета промок насквозь: похоже, зонт ему не сильно помог. Сложив зонтик, клиент поставил его в угол, повесил плащ на вешалку и с ухмылкой записного донжуана подмигнул парикмахерше. Так, наверное, цыган-конокрад улыбается лошади, прежде чем свести ее со двора.
— Артурчик! — заговорщицки шепнула парикмахерша зеркалу.
— Без проблем, подруга!
— Я потом, когда освобожусь…
— Ты, главное, звони в рельсу. Все разрулим, будь спок!
Артурчик занял кресло, и парикмахерша, воркуя, принялась укутывать брюнета клеенчатым покрывалом. Чувствовалось, что Артурчика, лохматого как Робинзон к концу его пребывания на острове, здесь любят. Девица же без лишних церемоний уселась прямо на рабочий стол, поёрзала, выбирая место, пристроила биту на коленях — и вдруг, словно Артур парикмахерше, залихватски подмигнула Ямщику.
— Порядок, папик! Вот и мне подфартило! Я как тебя увидела — ну, думаю, опять он мне всю малину испортит! А ты нет, ты — наоборот!
— Что — наоборот?
Прищурившись, девица оглядела Ямщика с ног до головы. Трусы, вспомнил Ямщик. Хорошо хоть, «боксерки», а не «семейные»! Свежие, кажется. Не зная от стыда, куда девать руки, он по-наполеоновски скрестил их на груди, приняв максимально независимый вид.
— Удачу на хвосте притащил! Знаешь, ты без штанов вроде как моложе. И маммон не слишком висит, и вообще. Постричься забрел?
— От дождя спасался…
— Говорила мне мама: наш город — большая деревня. А я, дура, не верила…
— А ты?! Как ты-то по дождю?!
— Фигня! — девица пренебрежительно махнула рукой. — Когда тащит, тебе все по барабану! Без проблем! Не знал? С тебя сто баксов за урок!
Она о чем-то задумалась, смешно наморщив лоб. Но долго молчать девице не позволил адреналин, а может, просто природная болтливость:
— Люська, значит. Тридцать восемь, разведёнка. Дочь Катька, двушка на Героев Труда. Пять минут от метро… Ничё, годится! Без двух сорок — это тебе не дед, и не калека! Я ее быстро на менку раскручу, она у меня похудеет! Я туда, она сюда — никаких тренажерок не надо… Живем, ниндзя! Нам теперь делить нечего, оба при контактах. Откинемся с обратки: ты — в коляску, я — пять минут от метро…
Она осеклась, уставилась на Ямщика.
— А что? — вдруг сказала девица. — Нормуль, позитивное решение…
Она смотрела на Ямщика так, словно впервые его увидела. Десять лет, подумал Ямщик. Нет, пятнадцать. Я помолодел на пятнадцать лет. У меня широкие плечи и кудрявые волосы. У меня пресс в кубиках вместо жирного «маммона». У меня «Ferrari Spider», особняк в парковой зоне и дедушка-миллиардер при смерти. Вот-вот откинется и все мне завещает. Кажется, я даже натуральный блондин…
— Папик, я в тебе ошиблась. Меня, кстати, Дарьей зовут. Можно Дашкой, я не обижусь. Был у меня парень, Давашкой дразнился. Ну, ему я как раз не дала…
— Почему? — заинтересовался Ямщик.
— Очень просил. Не люблю, когда достают. Вот ты не просишь, тебе бы я дала.
— Ты мне уже дала, — напомнил Ямщик. — До сих пор голова трещит.
— Ниндзя, да ты злопамятный! Я ж не знала, что там старпёр, песок сыплется… Думала, за приз дерусь. А с малолеткой ты клёво сообразил, я сразу и не въехала. Ну, сидячая! И что? Ты ее коляску видел? Тачку мамкину видел? На мамке шиншилла, made in Italy. Нехилый такой жакетик, тыщи в три зеленых встанет… Там у предков бабла — вайлом! Сидячие, они долго живут, если уход хороший. А при бабках вообще! Будешь в электрокресле до ста лет рассекать, шампусик пармезаном закусывать. Прикинь, а?
— На стуле, — буркнул Ямщик.
— Что?
— На электростуле буду рассекать. С пармезаном в зубах.
— Пацана себе отхватишь, — Дашка увлеклась. Глаза ее заблестели, девица облизала губы шустрым язычком. — Предки подберут, из приличной семьи. Детишек ему родишь, мальчика и пацанку. А что? Сидячие рожают, это сейчас запросто, и трахаются без проблем…
— Я не люблю мужчин.
Сейчас Ямщик был честен. Он действительно не любил мужчин.
— Врешь! — не поверила Дашка.
— Ей-богу, не люблю.
— А я вот люблю. Ладно, папик, ты не переживай, тут главное — удачно замуж сходить. Потерпишь, родишь, а потом уйдешь в лесбы. Лесба при обеспеченном муже — это сказка! Муж в совете директоров, потом к любовнице, а ты из солярия в бутик, из бутика в кабак! Дети с нянькой, а ты — свободная женщина, все при тебе, кроме ног…
— И ноги при мне, — уж неизвестно, с чего, но Ямщик смертельно обиделся за Веру. Солнечные перспективы будущей жизни Верунчика в изложении Дашки-Давашки встали ему поперек горла. — В смысле, при ней. Она у меня спрашивала: буду ли ходить?
— А ты?
— Пообещал, что будет.
— А она? Она сказала: «да всю правду…»?
— Сказала.
— Значит, пойдет, — Дарья аж побледнела от расстройства чувств. — Если всю правду, значит, ты видел. Тут без вариантов. Папик, ты не ниндзя, ты сволочь! И ведь сама тебе малолетку сдала, никто за язык не тянул! Давашка, вот точно, что Давашка! Дура я невезучая…
Девица схватила со стола ножницы, нервно защелкала дубликатом. Тушевка, вспомнил Ямщик. Такой способ стрижки, кажется, называется тушевкой. Он на всякий случай отодвинулся подальше, боясь, что Дашка возьмет и отхватит ему кончик носа. С нее станется…
Клац-клац-клац!
Вокруг были люди. Все занимались делом: стригли, стриглись, делали маникюр, мыли головы, красили волосы. И в то же время, вопреки очевидному, Ямщик был свято уверен, что в салоне кроме него и Дарьи никого нет. Они наедине, с глазу на глаз, Адам и Ева здешнего адского рая, и вот сейчас Адам пойдет в одну сторону, Ева — в другую, каждый к своему заветному фиговому листку, станут искать выход из Эдема, персональный выход, потому что общих выходов отсюда нет, и свободная женщина при деньгах, с ногами или без ног — это клёво, это достойно зависти, Ямщичок, и ты вытянул выигрышный билет.
Впервые, с ледяной отстраненностью, бьющей в голову сильней бейсбольной биты, Ямщик осознал, что из зазеркалья у него теперь есть две дороги: двойник и девочка Вера. Двойник — путь сложный, ухабистый; двойник в курсе событий, он будет предельно осторожен. Верунчик — другое дело. Полная неосведомленность, помноженная на детскую наивность — это шанс. Пожалуй, Вера — еще более легкая добыча, чем был для двойника сам Ямщик. Тут важно понять, как усилить контакт, чтобы зеркало сначала выдало пропуск — Ямщик отлично помнил, как в первый раз ударил двойника! — а после обернулось киселем, входной мембраной, позволив оригиналу и отражению поменяться местами. Девчонка — инвалид, выдернуть ее сюда не составит труда. Главное, дотянуться, схватить…
Вера, вспомнил он. Вера, повзрослевшая на год-другой. Да, точно, никаких сомнений: она стояла, опираясь на костыль, шагнула назад, переступила с ноги на ногу, разговаривая с кем-то. Может, это уже был я? Не собеседник, но сама Вера! Я-захватчик, я — новый жилец девчоночьего тела; я видел себя в недалеком будущем, глядел, не узнавая. Неужели видение — пророческое? Вера, солнышко, тебя должны были назвать Надеждой.
«А с малолеткой ты клёво сообразил, я сразу и не въехала…»
Нет, с опозданием ответил Дашке Ямщик. Нет, подруга, я только сейчас сообразил. И знаешь, что? Я не уверен, что откажусь. Если двойник упрется рогом, если я пойму, что мне с ним не совладать, что игра не стоит свеч…
— Комплексуешь, ниндзя? — Дарья оказалась прозорливей, чем Ямщику хотелось бы. — Ничего, это пройдет. У меня прошло, и у тебя пройдет. Знаешь, откуда я всего нахваталась? Я не целка, вроде тебя, я здесь уже была при контакте. Симпотный паренек, ботан, в очочках. Интернатура, белый халат. Гинеколог, прикинь! Гинеколог, а девок боится…
— Втрескалась? — зло бросил Ямщик. — Любовь-морковь?
— Ага.
Дарья обезоруживающе развела руками. Губы ее задрожали, горькие складки залегли в уголках рта. Лучше бы она мне пощечину дала, подумал Ямщик. Или просто так, по морде.
— Тянула до последнего. Мне бы наружу, а я тяну, откладываю.
— И что?
— Ничего. Маршрутка его сбила, гинеколога. Неделю в коме провалялся, и отчалил. Накрылся тем местом, которое лечил. Я иногда думаю: если бы мы местами поменялись, может, все иначе сложилось бы? Он бы здесь живой тусовался, я бы там под маршрутку не попала…
2
А теперь — дискотека!
Надо было остаться в салоне.
Куда ты поперся, корил Ямщик себя. Куда? Чем тебе лицей лучше парикмахерской? За Зинку беспокоишься?! За Арлекина?! Не ври мне, ни черта ты не беспокоишься! Это было правдой. Кот и зомби пережили уже не один дождь. Звериным (мертвячьим?) чутьем они ловили опасность загодя и успевали найти убежище. Арлекин — тот вообще мог нечувствительно скользнуть в исходную реальность, и максимум, что грозило коту — это промокнуть.
Я сбежал, признался Ямщик, старательно обходя лужи. Ну хорошо, сбежал — это сильно сказано: ушкандыбал.
В лужах плавали мокрые листья. Грязную воду ерошили порывы зябкого ветра. С деревьев срывались запоздалые капли: падая в лужи, они корежили пространство вокруг, вынуждали мир колебаться, разжижали асфальт, пускали по тротуару затухающие волны. Ерунда, детские забавы в сравнении с ливневым апокалипсисом.
Да, сбежал.
Дашку словно прорвало, она тараторила без умолку — выговаривалась за месяцы (годы?!) вынужденного одиночества. При других обстоятельствах Ямщик бы поддержал беседу, а там, глядишь, Дарья, вся во власти адреналина, бурлящего в крови, и впрямь бы ему дала. Проблема заключалась не в том, что сейчас Ямщик был, мягко говоря, не в лучшей форме. Просто Дарья, быстро смирившись с фактом, что перспективная малолетка досталась другому, принялась строить планы за себя и «за того парня». Острый ее язычок с беспощадностью скальпеля срезал с Ямщика кожу, мышцы — слой за слоем, обнажая неприглядную сердцевину.
— …а если ты, ниндзя, упоротый мужской шовинист — сменишь пол. Сейчас это запросто, было бы бабло! Главное — предков убедить: мол, тебе без члена жизнь не мила. Пришьют заново, гормончиками накормят, и станешь мужик мужиком, лучше прежнего. Ну, в качалку походишь, для красоты…
Это оказалось последней каплей. Схватив шмотки, Ямщик принялся лихорадочно одеваться в мокрое, шипя сквозь зубы от боли.
— Куда намылился, папик?
— Не твое дело!
— Малолетку окучивать? Засвербело, да?
Проглотив ругательство, Ямщик покинул салон. «Двойник! Двойник! — твердил он на ходу. — Двойник!» Гвоздем вколачивал в тугую доску рассудка:
«Двойник, и баста!»
Над улицей вспыхнули фонари. Ветер стих, капли иссякли. В безмятежной глади луж залоснился фактурный асфальт, проступили стены домов, балконы, «скворечники» кондиционеров, затеплились уютные прямоугольники окон. Лицей встретил Ямщика пульсацией музыки, несущейся с третьего этажа. «Техно», что ли? Сквозь бумканье басов, глухое и монотонное, он не сразу расслышал тихий скулеж.
Зинка?!
В цоколе зомби не оказалось, пришлось тащиться на первый этаж. Ступеньки проминались под ногами, но держали — спасибо торцевым окнам и фонарям. Зинку он нашел в холле: здесь горел свет, и зомби наворачивала круги меж двух зеркал, справа и слева от выходного тамбура. На каждом третьем шаге Зинка замирала, вертела головой и скулила, будто потерявшаяся дворняга.
Арлекина при зомби не наблюдалось.
— Зинка! Чего грустишь?
— Ы-ы! Ы!
С недавних пор он научился различать интонации покойницы. Сейчас Зинка радовалась. Со скоростью беговой черепахи она поспешила навстречу благодетелю. Поначалу, обустраиваясь в тренировочном зале, Ямщик опасался, что лицей Зинка сочтет большущей столовой, рогом изобилия. Как отвадить ее от детворы? Как вдолбить в мертвые мозги, что учениками питаться нельзя?! Вдалбливать, однако, ничего не пришлось. Зря он, как выяснилось, орал на мертвя̀чку в парикмахерской, зря швырялся машинкой для стрижки: детей Зинка и пальцем не трогала, только вздыхала издалека. Дети для нее были табу, зашитым в подкорке, и запрет сохранился даже после смерти. Ямщик, сказать по правде, зауважал Зинку после этого: надо же, зомби, а с принципами!
— Ну всё, всё, я вернулся. Сказал же, не брошу…
— Ы! Ы! Ы-ы-ы!
— Арлекин?
— Ы-ы!
— С Арлекином что-то случилось?!
Зинка с усилием запрокинула лицо к потолку. Хрустнули шейные позвонки, и Ямщик всерьез испугался, что зомби сломает себе шею от усердия. Нет, обошлось. Глаза-пуговицы неотрывно уставились в потолок.
— Он там? Наверху?
— Ы-ы!
— Ладно, я пошел. За мной не ходи, будь здесь!
На лестнице лампы не горели. С убедительной вкрадчивостью Ямщик надавил черную клавишу выключателя на стене, и тусклое зазеркальное освещение, поколебавшись секунду-другую, вняло его просьбе.
«Кто сегодня на вахте? Марь Пална? Капитолина? Хрипатый Валёк?»
Валька̀ Арлекин невзлюбил с первого взгляда и на глаза ему не показывался. Капитолине, в прошлом — чопорной работнице собеса, и добродушной уборщице Марь Палне кот являлся и даже оказывал великую честь, позволяя себя гладить и угощать свежим творожком. Чуял, плут: эти не прогонят. Вахтерши терялись в догадках, уличный Арлекин или домашний, просто любитель побегов, спорили, какими тайными тропами кот просачивается в лицей, но Арлекина в любом случае привечали, а начальству о рыжем нарушителе и словом не заикнулись. Если сегодня дежурит кто-то из женщин, кот вполне мог увязаться за отлучившейся с поста вахтершей. Такое уже бывало. Когда б не Зинка, Ямщик, измученный беготней, дождем и душевными терзаниями, не отправился бы на поиски, но тревога покойницы передалась ему.
Второй этаж.
Темень коридора наискось рассекла тонкая световая плоскость — луч проектора из-за неплотно прикрытой двери. Кабинет директора? Ямщик щелкнул выключателем, но лампы в коридоре, в отличие от их лестничных сестер, гореть на работе отказались категорически. С величайшей осторожностью, ступая как по минному полю, Ямщик двинулся вдоль стены. Напротив, по левую руку, тянулся ряд широких окон. Галогенный фонарь во дворе лицея, двойные стеклопакеты, наглядная агитация под блестящими листами плексигласа — «Наша спортивная гордость», «Люби и знай родной свой край!», «Правила пожарной безопасности» — всего этого хватало в обрез, впритык, только чтобы не провалиться в тартарары, в аморфную субстанцию, из которой Ямщик с усилием выдирал подошвы ботинок. Бранясь черными словами, он дошел, встал на хрупком мостике света, где пол обретал относительную твердость. Грудь тяжело вздымалась, словно после марш-броска по пересеченной местности. Ныло под ложечкой, каждый вдох отзывался в ребрах тупой, давящей болью. Обождав, пока дыхание худо-бедно выровняется, Ямщик заглянул в щель между дверью и косяком.
Не кабинет — приемная. Деревянный кубик из детского конструктора, вид изнутри. Дубовый шпон стен в прожилках и разводах; надраенный до блеска паркет; полировка секретарского стола, где мирно соседствовали антикварный дисковый телефон и плоский монитор компьютера. Пузан-чайник, белый фаянс чашек с розовыми цветочками, вазочка с клубничным вареньем, горка печенья на блюдечке. Капитолина и секретарша, молодящаяся блондинка в модных узеньких очочках, чаёвничали. Говорили о детях, а может, о внуках — Ямщик не вслушивался. Ему вдруг нестерпимо захотелось шагнуть в комнату, присесть за компанию, ощутить под пальцами бок чашки, гладкий и теплый…
— Арлекин!
Он уже понимал, что кота в приемной нет. Будь Капитолина одна…
— Арлекиша! Выходи!
Пульсация над головой добавила громкости, навалилась, заглушила голоса беседующих женщин. Неужели надо тащиться туда? Что ты забыл на танцульках, Арлекин? Или тебя нет и там? Нужно проверить, Зинка зря не паникует. К счастью, выход на «черную» лестницу был рядом, в полудюжине шагов. Из проема рвались наружу жизнерадостные отсветы электричества. Путь выглядел безопасным; опять же, страсть как не хотелось валить обратно, через весь коридор, потом в обход…
Дым на лестнице стоял коромыслом. Зеркал тут не было, просто накурили.
— Толян, ты где?
— В Караганде!
— Щас медляк будет, тебя Натка ждет.
— Подождет. Организм требует никотина!
— Ну, тогда угощай!
Ямщик прошел сквозь двух подростков — лохматый оболтус в джинсах и футболке с «Нирваной» протягивал открытую пачку «Marlboro» наголо бритому приятелю в гавайке. Музыка долбила так, что уши сворачивались в трубочку. Пол ритмично вздрагивал, толкался в подошвы. В коридоре громоздились столы и стулья, составленные друг на друга. Дверь в столовую, превращенную на сегодняшний вечер в танцевальный зал, была распахнута настежь, и оттуда мела метель ярких сполохов цветомузыки. На каждом шаге пробуя пол ногой, Ямщик приблизился к двери, встал на пороге — и прожекторы в последний раз полыхнули алым, а на зал обрушился финальный аккорд.
Тишина. Благословенная тишина.
— А теперь, — возвестил в микрофон ди-джей, верзила в бандане и стимпанковских «гогглах», — по заявкам олдскульного крыла нашей тусовки…
Он выдержал качаловскую паузу.
— …старые добрые «Scorpions»! И вы уже знаете, какая песня сейчас прозвучит!
— Знаем! — взревели в зале.
— I'm still loving you!
— …loving you!
— И вы совершенно правы! I'm still loving you — встречайте!
Надо же, изумился Ямщик. Помнят! А я думал: хлам, нафталин… Эту хитовую балладу с неизменным успехом крутили на дискотеках его юности. Под вкрадчивую гитару Руди Шенкера он ступил на танцпол. Словно тонкий, готовый треснуть в любой момент лед едва замерзшего озера, пол был скользким, но держал. Ожили прожектора: вторя мелодии, они разгорались и гасли углями вечернего костра.
— Арлекин!
Послышалось? Или действительно «мяу»? Ямщик завертел головой, силясь отыскать источник звука. Взгляд скользнул по ряду дымных прямоугольников у входа — зеркала над умывальниками. Ну да, это ведь столовая. Живем! Иначе сгинули бы в радужной пурге, да при наглухо зашторенных окнах…
— Арлекин! Ты где?
С гитарой сплелся голос Клауса Майне, «человека-в-кепке». Даже если кот и ответил, певец заглушил Арлекина.
Time, it needs time
To win back your love again.
I will be there, I will be there…
Кавалеры посмелее спешили к своим избранницам, пока тех не перехватили. На танцполе объявились первые пары. «Ботаники» и дурнушки жались по углам — кое-что в этой жизни не меняется, сколько лет ни пройди. Вступили ударные и бас, а Ямщик все кружил по столовой, невидим для лицеистов. Еле держась на ногах от усталости, пережидая вспышки боли в помятых ребрах, он заглядывал во все углы, под умывальники и ди-джейский пульт, за колонки. Ну где же ты? Where are you, my friend? Нет, это не «Scorpions», это Джон Лорд…
По закону подлости беглец нашелся в самом конце поисков. Из-под груды курток, похожей на могильный курган, блеснул отраженный свет прожекторов — два глаза, круглых от испуга.
Yes, I've hurt your pride and I know
What you've been through.
You should give me a chance.
This can't be the end
I'm still loving you…
— Как тебя угораздило?
Он попытался извлечь забившегося под куртки Арлекина, но не тут-то было. Кот попятился, вжался в шаткое убежище, зашипел, широко разевая розовую пасть. Когда Ямщик решил настоять на своем, Арлекин отмахнулся лапой, и на запястье Ямщика набухли кровью борозды от когтей.
— Кретин! — первым легло на язык. — Зар-раза!
Толпа людей, грохот, свистопляска огней. Не удивительно, что Арлекин, явившись на дискотеку из природного любопытства, перепугался до смерти. Черта с два его теперь вытащишь!
— Не дури, а? Пойдем к Зинке, она плачет…
Все, чего он добился — избежал новых царапин.
— Ах, так?!
С решимостью шахида, готового отправиться в рай на свидание с гуриями, Ямщик оторвал дубликат от первой попавшейся куртки. Дубликат вышел плохонький, такие долго не держатся. Ну и ладно, нам долго не надо! Дождавшись, пока Арлекин снова сунется наружу, он изловчился и набросил куртку на кота. Сгреб в охапку, пока пленник не выпутался, прижал к груди:
— Ты должен дать мне шанс!
У Клауса Майне получалось лучше, но Ямщик тоже не сплоховал:
— Это не может быть концом, придурок! Ведь я все еще люблю тебя…
…I'm still loving you…
Песня кончилась, зал взорвался аплодисментами и воплями восторга. Рыжая морда высунулась из рукава куртки. Кот вырывался, изворачивался всем телом, брыкался, как норовистый жеребец. Куртка трещала по швам, грозя расползтись в клочья. Откуда у него столько сил, удивился Ямщик. Откуда? Старичок, да тебя хоть на кошачьи бои выставляй!
— Спасибо, спасибо! Вы — лучшие! А сейчас…
В голосе ди-джея прозвучала коварная радость:
— Scotty and Pit Bailay! «Life Is Too Short»!
Колонки словно спицей проткнули. Шипящий свист, вой ветра — и на танцоров обрушился ритм. Над Ямщиком полыхнула шаровая молния. Нет, запоздало понял он, с замиранием сердца глядя на вертящийся под потолком шар, сотканный из кипящего тумана. Нет, не молния. Луч светового пистолета ударил в центр шара — ядовитой рыбы фугу, обклеенной чешуей зеркальных прямоугольничков — и голова Ямщика, как зеркало злого тролля, разлетелась мириадами сверкающих осколков.
3
Жизнь слишком коротка
Он дергался в конвульсиях.
Нет, не он — они.
Его лечили электрошоком.
Нет, не его — их.
Ямщик закричал, когда его рассекло, раскололо, раздробило на десятки клонов, сотни дубликатов-отражений. Все они были им; он был всеми. Клоны брызнули по залу, Ямщика — Ямщиков!!! — корежило, трепало в ритме «техно»: труппа марионеток в руках кукловодов-эпилептиков. На него (них!) натыкались танцующие лицеисты, клоны липли к подросткам, совмещались, начинали двигаться синхронно…
…грохочет по камням речка: мелкая, быстрая, нос байдарки, ярко-синий, цвета летнего неба в Карелии, проходит впритирку с шершавым валуном; пара мощных гребков выводит лодку на стремнину, брызги в лицо, солнце в глаза, байдарку несет к порогам, Танька оглушительно визжит, так, что у самой закладывает уши: не от страха, от возбуждения, от вихря первобытных чувств…
Арлекин рванулся. Кошачьи когти разодрали куртку вдоль рукава.
…ни банданы, ни «гогглов», был ди-джей, сплыл ди-джей; Гарик Погорелов хмурится над тестовой контрольной, рубашка «кофе с молоком», верхняя пуговица застегнута, брючки отутюжены, волосы собраны на затылке в стильный хвост; куда ставить «галочку»: второй ответ или третий?..
Успел! Перехватил бушующего Арлекина поперек туловища. Под пальцами, сквозь ткань, сквозь примятую шерсть — горячее, исхудавшее, мелко дрожащее от ужаса тело. Какой же он маленький!.. какой несчастный…
…горячий шепот, жар дыхания, обжигает, сводит с ума, рвет крышу от близости, все выйдет, наконец выйдет, не может не выйти, Натуся уже готова, мягкое под рукой, бретелька ползет с плеча; оплеуха, искры из глаз, щеку словно кошка изодрала, это не ногти, блин, это просто караул, дура, маньячка…
Вырвался, сволочь. И со всех четырех лап, рыжей ракетой — к выходу. Ну, к выходу — это ладушки, это годится. Беги, не споткнись, а я за тобой…
Кто я? Где я? За кем это я собрался?!
…«лут, лут бери!» Вадюха орет в ухо, брызжет слюной, из адского барона два артефакта выпали, один, кажется, крутой; «Сердце! Сердце хватай, погаснет!» — гори-гори ясно, чтобы не погасло, справа ломится толпа подземных гоблинов, хилая мелюзга, зато много, накастовать flamewall, всех накрыть и хватать сердце, прав Вадюха, да что ж он так плюется?!
…And you run
'Cause life is too short!
And you run
'Cause life is too short!
Техно-голос, пропущенный через приставку, уходит вниз, в инфразвук. Кажется, что старенький магнитофон «Юпитер» тянет ленту, и звук плывет, лишь драм-машина долбит и долбит без остановки. Дергаются подростки, дергаются Ямщики, сколько их ни есть; дергается в центре зала карлик из торгового центра. Ну да, карлик. А что? Кепка, кургузый пиджак, папироса в углу рта. Карлик пляшет, ловко попадая в такт; карлики пляшут… Клоны? Фантомы шара, обклеенного битыми зеркалами?! Один, второй, третий: пиджачки, кепки, папиросы. Дискотека вовне, дискотека внутри; в мозгу, в пустой столо̀вой черепа, откуда вынесли столы и стулья. «Я», «они», «мы» — липнут, сливаются, переплетаются косичками…
— …горячий шепот, ни банданы, обжигает, ни «гогглов», жар дыхания, брызги в лицо, толпа подземных гоблинов, солнце в глаза, из адского барона выпадают два артефакта, байдарку несет к порогам, Натуся уже готова, пара мощных гребков, мягкое под рукой, куда ставить «галочку»?! Танька оглушительно визжит, блин, это просто караул, flamewall, дура, маньячка…
Я, я, я, ja-ja, natürlich, все смешалось в доме Облонских, смешались в кучу кони-люди, не разобрать, где кто, не отделить друг от друга, танцоров от Ямщика, Ямщика от Арлекина, Арлекина от карликов: пляшет взвод, рота, легион, ухмыляются, подмигивают, дымят ядрёными папиросками, никакая свистопляска их не берет, никакая дискотека, сам чёрт их не берет, крутится-вертится шар голубой, шарф голубой, Сартр голубой; лазерные лучи карликам по барабану, по драм-машине, одного лазером полоснуло — пополам! — был один, стало двое, мельче прежнего, пляшут, ломают нижний брейк, куролесят по полу — кыш! — под ноги подкатились, есть в футболе такой прием — подкат…
Ямщика подсекло — так опытный рыбак подсекает мощную рыбину. Танцпол встал дыбом, и Ямщик, кубарем пролетев добрую треть зала, вывалился в распахнутую дверь.
…And you run
'Cause life is too short!
…коридор. Столы, стулья.
В столовой умирал звуковой шторм. Выдохшись, опадала хлопьями световая вьюга. Замер без движения чешуйчатый шар под потолком. И в разуме Ямщика замедлял вращение, рассасывался, таял вихрь судеб и чаяний, переживаний и страхов, настоящего, прошлого, будущего. Он не знал, сколько времени пролежал возле штабеля столов, собирая себя по кусочкам: не человек — паззл, мозаика, разбитое зеркало. Наверное, целую вечность. Когда вечность подошла к концу, он встал и, отчаянно хромая на обе ноги, цепляясь за перила, выскальзывающие из-под пальцев, спустился по пустующей лестнице на этаж ниже. Дальше свет не горел, а искать выключатель не осталось никаких сил. Значит, по второму этажу (и я бегу), в холл, и оттуда (потому что) — в заветную нору (жизнь слишком коротка), подальше от дискотеки…
Арлекин?!
Кот выбрался, удрал из столовой, с ним все будет хорошо. Зинка внизу, в холле, заберем ее по дороге, успокоим… Ямщика шатало из стороны в сторону. Слева — стена, справа — гибельная топь, зыбучие полы̀, и надо пройти по краю, по карнизу над бездной, а тебя, Ямщичок, качает, как после ноль седьмой водки без закуски, в коленки дроби насыпали, и мозги набекрень… Кто ты? Где ты? Ага, стоѝшь. Думал, что идешь, ан нет, стоишь. На чем ты стоишь? На узенькой полоске света из директорской приемной. Что у тебя впереди? Еще три четверти коридора. Нет, чувак, не дойдешь. Кубик приемной манил пряничным домиком, сказочной избушкой в чаще зимнего леса — вот, и окошко светится, и плевать, кто там живет, баба Яга или добрый доктор Фракенштейн…
Дверь сдалась без боя, открылась настежь. Не вписавшись в проем, Ямщик больно ударился плечом о косяк — выругался бы, да сил нет! — ввалился в приемную и, чувствуя спиной восхитительную надежность стены у входа, грудой хлама сполз на пол.
— Ну ты и сволочь! — с чувством объявил он.
Арлекин зевнул. Развалившись на синтетическом ковре, кот с завидным аппетитом наворачивал творог из блюдца: видимо, успокаивал нервы, потрепанные дискотечным адом. Творог, без сомнения, был реальный, не дубликат, и Арлекин, соответственно, тоже — по крайней мере, в настоящий момент. Они обе его видят, уверился Ямщик. И Капитолина, и секретарша. Лицейский фан-клуб рыжего паяца оказался шире, чем предполагалось.
— Я тут, понимаешь, грудью на амбразуру…
— Мяу, — согласился Арлекин.
Все правильно, услышал Ямщик. Спасать меня — твоя прямая обязанность. Спас? Молодец. Теперь можешь полюбоваться, как я ем. Молния, вспомнил Ямщик. Молния цвета бешеной лисы, зеркальный лабиринт в торговом центре, скрежет металлических колец, мах занавески, на которой повис кот…
— Ладно, сквитались. Понял, шут гороховый?
Второй зевок был ему ответом. Ты мне по жизни должен, услышал Ямщик. Как высшему существу, а вовсе не из-за какой-то драной занавески.
— …а это в августе, в дельфинарии…
Капитолина вместе со стулом перебралась в торец стола. Развернув монитор так, чтобы видно было обеим, секретарша делилась с вахтершей фотографиями.
— Златка плавала с дельфином. Я сперва боялась, но Витюша сказал: пускай. Домой идем, а Златка мне: «Мама, это как плавать с инопланетянином…»
За спиной Капитолины дымило стенное зеркало: овал в рамке из декоративного можжевельника. Ведомый инстинктом, о существовании которого и не подозревал, плохо соображая, что делает, Ямщик встал на ноги, держась за стену. Теплый шпон под рукой. Блестящий паркет под ногами. Дерево, всюду дерево. Ноги тоже деревянные: две колоды. Между спиной вахтерши и зеркалом — метр, а то и меньше. Ничего, он поместится.
«Зачем? Что ты там забыл?!»
Стул, как и любая мебель, которой человек оттуда пользовался прямо сейчас, был для Ямщика иллюзией, пустым местом, но Ямщик действовал так, словно стул был реален. Расположившись позади Капитолины, в жалком промежутке между зеркалом и спинкой стула, он уставился через вахтершино плечо в монитор. Дельфины. Смеющаяся Злата. Витюша с ведерком попкорна. На кой ему сдались эти семейные ценности?
Нет, фотографии ни при чем. А что при чем?!
Приятный озноб пробежал по телу, возвращая силы. Сникла, угасла боль в ребрах. Подживая, зачесались ссадины. Воспоминания о дискотеке отдалились, стали расплывчатыми, безобидными призраками. Ямщику показалось, что он дышит каким-то новым, неизвестным ранее способом. Ток воздуха, насыщенного электричеством, шел из точки между лопатками Капитолины; второй ток, послабее, шел из поясницы. Раньше, похоже, токи уходили в зеркало, теперь же они задерживались и рассасывались в Ямщике, полностью или частично. «Не сиди спиной к зеркалу! — требовала в детстве бабушка Муся. — Боря, встань сейчас же!» «Почему?» — интересовался любознательный Боря. Бабушка отмалчивалась, но ворчала до тех пор, пока Ямщик не уступал.
Он протянул руки. Ладони легли на бесплотные плечи женщины. Закололо в кончиках пальцев; царапины от арлекиновых когтей, миг назад ярко-красные, побледнели, сделались еле заметными. Ямщик облизал внезапно пересохшие губы. На затылок вахтерши он глядел, как мальчишка — на леденец.
— Капочка! Что с вами?!
— Сердце…
— Вы так побледнели…
— Ничего страшного, сейчас пройдет…
— Валокардинчику? Я вам накапаю…
Мне нужно, сказал себе Ямщик. Мне правда нужно.
Кто это в дверях?
В дверях стояла Зинка. Зомби смотрела на Ямщика с пониманием и надеждой.
4
Тень отца Гамлета
— Боря…
Ямщик влетел в Кабучину спальню, даже не успев сообразить, что зовут его, да не его. Миг назад он стоял в прихожей, вполоборота к зеркалу, размышляя, дома ли двойник, а если да, то какие способы физического воздействия опробовать на нем для чистоты эксперимента — и вот уже смотрит на красную, вялую, вне сомнений, температурящую Кабучу.
— Боря, воды…
Щеки в пятнах болезненного румянца. Губы обметало лихорадкой. Ноздри шелушатся, воспалились по краям. Волосы скручены на затылке в смешной, некрасивый узел. Гулька, вспомнил Ямщик. Я звал этот узел гулькой. Байковая пижама промокла от пота. Весельчаки-снеговики с морковными носами гоняют санки, бегут на лыжах, секут полозьями коньков светло-голубую ткань. Обычно в пижаме Кабуча выглядела еще крупнее, чем была на самом деле, но сейчас жена напомнила Ямщику воздушный шарик, из которого выпустили воздух.
«Мобильник. Когда Кабуча болела, я из кабинета не слышал, что она зовет, а кричать она не могла. Я оставлял ей мобильник рядом с подушкой, и она звонила мне, если хотела, чтобы я подошел. Звонила редко, стеснялась, боялась отвлечь от работы. Где ее мобильник?
Мобильника нигде не было.
— Вот, я тебе фервексу наколотил…
Нас двое, понял Ямщик. Нас в спальне двое, и речь не обо мне с Кабучей. Двойник вбежал вместе с Ямщиком; да что там! — двойник стоял на том же месте, что и Ямщик, перед кроватью. Они, считай, слиплись, превратились в шампунь-кондиционер «Faberlic», который «два в одном», только у Ямщика руки бессильно свисали вдоль тела, а двойник протягивал руки вперед, держа блюдце и чашку, откуда шел слабый, пахнущий лимоном парок.
— Я хочу воды…
— Сначала фервекс. У тебя жар…
— Дай мне антибиотик…
— Три дня. Если температура будет держаться больше трех дней…
— Я хочу антибиотик, — капризно повторила Кабуча.
— Сегодня третий день. Завтра я дам тебе аугментин. Хотя не думаю, что он понадобится. Пей, не спорь со мной…
Они разделились: Ямщик остался стоять, двойник присел на край кровати. Опустив блюдце на тумбочку, он помог Кабуче сесть, взбил подушку, ловко подсунув ее под спину больной — и принялся поить жену, стараясь, чтобы ни капли не пролилось на постель. Похоже, двойник обождал, пока фервекс в достаточной степени остынет — Кабуча пила, не обжигаясь, и лишь хрипло вздыхала после каждого глотка.
— Вот так, хорошо…
— Боря, у нас есть мандаринка?
— Есть, я купил. Может, булочку? С кефиром?
— Нет, мандаринку. Булочку позже…
— Сейчас принесу…
Прихватив с собой опустевшую чашку, двойник сбегал на кухню и вернулся с десертной тарелкой. Заранее очищенный, разваленный на гроздь долек мандарин просвечивался насквозь, притворяясь лампой под оранжевым абажуром. Рядом лежали два ломтика булки с корицей и зеленая веточка мяты. Судя по всему, двойник не оставил надежды соблазнить Кабучу на полноценный завтрак.
Оконная гардина была отдернута до середины карниза. На подоконнике Ямщик видел косметическое зеркало, из которого текли струйки дыма. В сочетании с плоскостью экрана выключенного телевизора зеркало оформляло спальню до вполне приемлемой материальности. Двойник бросил в зеркало косой взгляд, пожевал губами, словно размышляя, не убрать ли его, или хотя бы развернуть тыльной стороной к Ямщику…
«Нервничает? Сильные чувства делают нашу связь прочнее, облегчают задачу. Ненависть, тревога, страх — проще бить, мучить, подставлять ножку. Главное, довести до белого каления. Любовь? Привязанность? Не знаю, не пробовал. Кажется, Дашка тоже не пробовала. «Думала, все, валю наружу. Раздраконю, взбодрю — и вперед, по-быстрячку…»
— Боря, дай мне зеркало.
— Зачем?
— Я ужасно выгляжу.
— Ерунда, принцесса. Не говори глупости.
— Дай мне зеркало и принеси миску с водой. Я хоть лицо оботру, и плечи…
— Я тебя оботру, не переживай.
— Нет, не надо. Я сама…
— Добавить в воду уксуса? При температуре полезно…
— Немножко. И дай мне мобильник.
— Зачем тебе мобильник?
— Вдруг мама позвонит? Или с работы…
— Нечего им звонить. Ты спи, я отвечу, если что…
Гамлет, вспомнил Ямщик. Гамлет и Клавдий, акт третий, сцена третья. Три — счастливое число? Клавдий на молитве: «Гнись, жесткое колено! Жилы сердца! Смягчитесь, как у малого младенца! Все может быть еще и хорошо…» И Гамлет в стороне: «…и буду ль я отмщен, сразив убийцу в чистый миг молитвы? Назад, мой меч…»
Назад, моя швабра. Моя тарелка, назад.
Насилуя чувство юмора, рождающее косматых уродцев, Ямщик вышел в прихожую. Нервный смешок кривил ему губы, драл горло острыми коготками. Гамлет, подумал он. Какой из меня, к чертям собачьим, Гамлет? Тень отца Гамлета — это еще куда ни шло…
5
Когда же вышел Он на берег…
Его ждали у парадного.
Ну хорошо, не у парадного — у окна квартиры Петра Ильича, которое Ямщик сделал для себя парадным, дверью в дом, так и не рискнув на прогулки по болоту нижней площадки подъезда. Окно, дверь — какая разница, если его ждали?
Больше всего это напоминало школьные годы чудесные. Повздорив с компанией второгодника Саньки Дикаши на предмет ежемесячной дани, третьеклассник Борька Ямщик изощрялся в путях земных, находя тысячи способов избежать встречи с Дикашей и его клевретами. В двух случаях из пяти, а может, даже в трех, избежать не удавалось. Нога за ногу, он брел за порцией ожидаемых тумаков, или неуклюже спрыгивал с забора, выслушивая насмешки мучителей. Вот и сейчас: Ямщик повис на руках, спрыгнул на асфальт, отряхнулся, делая вид, что важней этого занятия нет в мире ничего, и повернулся к ухмыляющейся компании.
Карликов было шестеро.
Рост еще больше усугублял параллель со школьниками. Сперва Ямщик счел карликов близнецами, но быстро понял, что ошибся. Ладно, рост — одни мельче, другие крупней. Ладно, одежда: кургузые пиджачки, мешковатые брюки, кепки набекрень. Ладно, папиросы в углах нагловатых ухмылок. Мишура, дребедень, камуфляж. Карлики не были близнецами, потому что близнецы — люди, а в карликах Ямщик сильно сомневался на этот счет. Даже с учетом всех каверз зазеркалья, вчерашние танцульки подводили черту под любыми вариантами.
Почему я не удивлен, подумал Ямщик. Разучился?
— Легион? — спросил он, перехватывая инициативу. Адрес отправителя (отправителей?!) мейла, полученного на днях, вспомнился сразу. — Легион семьсот семьдесят семь? «Собака» легион и так далее? Кстати, почему три семерки? Почему не три шестерки?
— Портвейн, — карлик, которого Ямщик счел главным, подмигнул, как на памятной гифке. Он был покрупнее, и если у всех его товарищей левый глаз дергало нервным тиком, то этот подмигивал сам, своей волей. — Портвейн «три семерки». Лечит душу, бьет по мозгам. Точь-в-точь как мы. Угостить?
— В другой раз.
— А он будет, другой раз?
— Обязательно. Кто мне предлагал дружить семьями?
— Ты крещеный? — внезапно поинтересовался вожак. Ноздри его раздулись, затрепетали. — Можешь не отвечать, я и так чую: нехристь.
— Я еврей, — обиделся Ямщик. — По маме.
— Жид! — загалдела шайка.
— Жидяра!
— Жидовская морда!
— Цыц! — гаркнул на них вожак. — Развели мне антисемитизм!
— По веревочке бежит!.. — не удержавшись, пискнул самый мелкий, огреб подзатыльник и виновато развел ручками: — А что? Я вот люблю евреев, они потешные…
Ямщик озлился:
— Иди ты к черту!
— Хотелось бы, — вожак вздохнул. На левый его глаз навернулась слеза: крупная, блестящая. Правый глаз остался сухим. — Очень, знаешь ли, хотелось бы. Осталось выяснить, как это сделать. Не подскажешь, а?
— Я в бесов не верю, — на всякий случай предупредил Ямщик. — И не надейся.
Вожак присел на корточки:
— Я тебе что, Иисус на дороге в Дамаск? — враскоряку он был похож на жабу. На умную, деловитую, плотоядную жабу за миг до прыжка. — Уверовать в меня предлагаю? Тоже мне, фарисей Савл нашелся… Не верь, твои проблемы. А вот Зинка твоя поверила, не побрезговала. Бабы, они сердцем чуют, особенно покойницы. Видал, как она от нас шарахается? Скажи ей, пусть не боится, не тронем. Нам ее отсюда волочь некуда, нам бы самим выбраться, и ладушки…
— Не тронем! — поддержала шайка.
— Ни-ни!
— Ни пальцем!
— Нам бы самим…
— Сами мы не местные!..
— Домой хочу! К мамочке…
— …к бабушке!..
— Цыц! — вожак плюнул в мелкого окурком. — Нет, ты видел, с кем приходится работать? Шушера, слякоть, чуть что, в рёв…
Ямщик прижался спиной к стене. Бесы вели себя дружелюбно, вожак даже набивался, судя по всему, в приятели, но Ямщик хорошо знал, чем заканчиваются сделки с этим племенем. Знал он это из книг, собственного опыта не имел и приобретать не собирался.
«К тебе, кстати, эти уже подкатывали? С деловым предложением? — напомнила вчерашняя Дашка: не вечерняя, из парикмахерской, а дневная, от кондитерской. — Если подкатят, гони в шею. Кинут, я по ихним рожам вижу, что кинут. Лучше сам вылезай, своими силами…»
— Я с тобой работать не буду, — предупредил он.
Сперва Ямщик хотел сказать «с вами», но подумал, что вожак примет это на свой счет — и решил не баловать жабу лишним уважением.
— Ой!
Вожак с озабоченностью глянул на небо, потер нос, словно на него упала капля. Дождь, подумал Ямщик. Надо бежать, да побыстрее. Он запрокинул голову, рискуя подставлить лицо каплям, и выяснил, что дождя нет и не предвидится.
Шайка зашлась диким хохотом:
— Трус!
— Трусло!
— Боягуз!
— Ватные коленки!
— Цыц! — гаркнул на них Ямщик.
Как ни странно, помогло. Видимо, на «цыц» у бесов был рефлекс. Вожак — единственный, кто не смеялся — оттопырил большой палец: мол, одобряю, быстро учишься. Когда самый мелкий бесенок, передразнивая вожака, тоже оттопырил палец, но не большой, а средний, вожак прямо с корточек прыгнул на дуралея.
— Не буду! — брызжа кровью из разбитого носа, мелкий кубарем покатился прочь. — Я больше не буду!
По детской площадке, оседлав трехколесный велосипед, медленно ездил щекастый бутуз, похожий на хомяка-мутанта. Его конвоировала бдительная мамаша, не прекращая трындеть по мобильнику. Сгребала листья в кучу старуха-дворничиха. Оранжевая жилетка, надетая поверх теплой куртки до колен, превращала дворничиху в аттракцион, в еще одну ярко раскрашенную горку, пирамидку, рукоход. У гаража профессор Кропоткин, однофамилец знаменитого анархиста, копался в потрохах древней «Волги». Помощи ждать было неоткуда. Соберись во дворе батальон полиции и взвод спецназа в придачу, помощи ждать было неоткуда.
И все-таки он не удержался:
— Как вы здесь оказались?
— Любопытство, — вожак прикурил от зажигалки новую папиросу. — Окуня ловят на блесну, леща на кукурузу, плотву на червячка. Таких, как ты, ловят на любопытство. Видишь, а? Нет, ты видишь?
— Что?
— Ты видишь, как я открываю карты? Я играю честно: сам тебя покупаю, сам говорю, где объегорил. Еврей, говоришь? По маме? А про десятника слыхал?
— Про какого десятника?
— Ну, болтают, что бог, — слово «бог» вожак произнес через губу, сглотнув гласную. Вышло что-то вроде «б-г», или даже «пх-х», — у девяти евреев всю глупость забирает и отдает десятому. Оттого евреи умные, но уж если дураки, то клинические, со справкой. Так и у нас в легионе. Только у этих, — он кивнул на шайку, и бесы угодливо захихикали, — весь ум забрали, и не пх-х-х, а наоборот. У них забрали, мне отдали. Поэтому я думаю, а они делают. И беда, если они первые.
— Почему? — не понял Ямщик.
— Они тебе наделают! А я после их художеств думаю, думаю, и кроме массовых расстрелов ничего в голову не лезет. Хочешь знать, как мы тут прописались?
Ямщик кивнул. Сам большой любитель резко сменить тему разговора, он не поспевал за разворотами вожака.
— Изгнали нас, — вожак желтым ногтем почесал рябушки на щеке. Звук был, как ножом по стеклу. — Изыди, значит, и ногой под зад. Ни тебе здрасте, ни тебе до свиданья…
— Изгнали? Откуда?
— Из рая! — лицо вожака налилось дурной кровью. Пальцы сжались в кулаки, и Ямщик уже ясно представил, как такой кулак сворачивает ему челюсть. — Яблоню мы у них обнесли, вот нас сторож и выпер! Ты что, братишка, совсем мозго̀й поехал? Откуда бесов изгоняют? «Когда же вышел Он на берег, встретил Его один человек…»
— Человек! — подхватила шайка.
— Один! И звучит гордо!
— А по Матфею два! Два бесноватых!
— А по Луке один!
— И по Марку один!
— Человек из города!..
— Одержимый бесами с давнего времени…
— И живший не в доме, а в гробах!
— В гробах!
— В гробу мы его видели!
— Цыц! — заткнув спорщикам рты, вожак с укоризной погрозил Ямщику: — Не в курсе? А еще интеллигентный человек, из города! Не в гробу живешь, в лицее! Рогатку вон какую отхватил…
— Я фильм помню, — Ямщик поймал себя на том, что оправдывается. — «Экзорцист», семьдесят третьего года.
— Фильм он помнит!
— И «Обряд», две тыщи одиннадцатого, с Хопкинсом…
— Хопкинса он помнит! Ты мне еще сериал вспомни, с Альфонсо Эррерой!..
— А ты мне баки не забивай! — Ямщик шагнул вперед, навис над вожаком. — Изгнали тебя, да? В зазеркалье, да? Ты кому лапшу на уши вешаешь? Вас в ад изгоняют, ну, в свиней, на худой конец… Где тут ад? Где тут свиньи?!
— Со свиньями тут все в порядке, — буркнул вожак. — Наплюют в душу, а ты утирайся…
— Нет у тебя души! Понял? Нет!
— А если нет, так что, можно плевать? Тебя, значит, сюда изгнали, ты достоин. Зинка твоя самоволкой приперлась, ну да, Зинка — швея-мотористка, уважаемый член общества… А мы, лишенцы, рылом не вышли? На, любуйся, Фома неверный…
Из папироски вожака повалил дым. Серые кольца с белесыми, неприятно шевелящимися прожилками — армадой колес, слетевших с осей, они наехали на шайку, опрокинули, размазали по асфальту. Карлики вопили, корчились, теряли форму и плотность, как если бы злая воля зазеркалья развоплотила их, лишила всех возможных отражений. Зеркало, сообразил Ямщик. Когда я вижу зеркало, я вижу очень похожий дым. Ну, или туман… Дымовая завеса встала стеной, число белесых прожилок умножилось, вытесняя серый цвет. Прожилки заблестели слюдяными потёками, слились воедино, превращая завесу в зеркало, настоящее зеркало, о существовании которых Ямщик, сказать по правде, успел подзабыть. Впрочем, вместо собственного отражения он увидел в зеркале комнату: окно задернуто лиловыми шторами, мебель вынесена, остался только стул, и на стуле сидел мальчик лет десяти, крепко-накрепко привязанный к спинке и сиденью джутовым канатом. Позади мальчика, прямо на полу, была установлена светодиодная лампа, похожая на пук волос, торчащих из синего черепа-подставки.
Свет бил Ямщику в глаза, как если бы мальчика не существовало.
С энергией Самсона, разрушающего храм, ребенок рвался из пут. Он что-то кричал, плюясь пеной — сквернословил или богохульствовал, но до Ямщика не долетало ни звука. Более того, рывки пленника давно должны были опрокинуть стул, но стул стоял насмерть, будто вкопанный. Из-за лампы все виделось размытым, как на любительской фотографии при съемке быстро движущихся объектов. У Ямщика началась резь под веками, он заморгал, утирая слезы, и в последний момент успел заметить, что стул встает на две передние ножки. Опасно наклонившись, стул закачался в положении, исключающем саму мысль о равновесии — и свора карликов с низкого старта устремилась вперед. По-рыбьи разевая рты, размахивая коротенькими ручками, они отделялись от мальчика так, как отклеивается от пластыря ламинированная подложка. Судя по лицам бесов, искаженным му̀кой мученической, по слезам на щеках, по багровым, готовым лопнуть жилам на шеях и лбах, в зеркало им хотелось еще меньше, чем человеку хочется в геенну огненную. Плевать было зеркалу на желания шайки. Ртутный омут тянул карликов, волок за шкирку, всасывал, вбирал в блестящую утробу…
— Цыц!
Дым исчез, а с ним и бесы: хоть там, хоть тут. Ямщик стоял один-одинешенек, спиной к стене. Голова кружилась, колени подгибались; если бы не стена, он бы упал. Распаренный, мокрый, как из бани, Ямщик чуял острый запах пота. Это от меня, понял он. Это от меня разит.
— Эй? — голос дрожал. — Чего хотели-то?
Дружить семьями, вспомнил он. Дружить семьями.
Назад: Глава седьмая
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ АХ ТЫ, МЕРЗКОЕ СТЕКЛО!
