Глава 15
Женщина из народа

Берк-стрит представляет собой намного более оживленную улицу, нежели Коллинз-стрит, особенно вечером. Одни только театры на этой улице привлекают огромное количество народу. Представители света, конечно, не особенно стремятся появляться здесь пешком и предпочитают экипажи, и оттого вечерняя Берк слегка отличается от дневной Коллинз. Беспокойная толпа, движущаяся по панели, по большей части неопрятна, но тут и там она подсвечивается броскими цветами роскошных платьев дам полусвета. Эти кличущие беду птички с тщательно начищенными перышками собираются на углах и громко разговаривают со своими знакомцами, пока полисмен не попросит их не толпиться, и после долгого выяснения отношений с ним они рассредоточиваются. У дверей отелей группы потасканных субъектов в сомнительной одежде, опершись на стены, злословят по поводу проходящих и ждут, что кто-то из дружков предложит пропустить по стаканчику, подозрительно быстро откликаясь на таковое предложение, если оно поступает. Под балконом Опера-Хаус околачивается стая хамоватых мужчин, спорящих о Мельбурнском кубке или любом другом событии. Здесь и там скандалят арабы, продавая газеты, а напротив здания почты в свете электрических фонарей стоит измученная, еле живая женщина, одной рукой прижимая младенца к груди, а другой держа стопку газет, и выкрикивает хриплым голосом: «“Геральд”, третий выпуск, за пенни!» – пока уши публики не увянут от бесконечных повторов.

Кэбы безостановочно громыхают вдоль улицы: вот шустрая двуколка с лихой лошадью везет очередного богатенького щеголя в клуб, а вот неспешно тащится ветхий экипаж с худощавым четвероногим созданием. Разнообразные кэбы мчатся мимо друг друга со своими ухоженными лошадьми, окруженные взглядами ярких глаз, белых платьев и блеском бриллиантов. На обочине дороги три скрипки и арфа играют немецкий вальс для восхищенной толпы слушателей. Если и есть что-то, что общество Мельбурна любит больше остального, так это музыка. Его любовь к ней можно сравнить лишь со страстью к лошадиным бегам. Любой уличный оркестр, способный хоть как-то играть, может рассчитывать на хороших слушателей и немалую награду за свое представление. Один писатель сказал, что Мельбурн – это Глазго под небом Александрии Египетской. И конечно, красивая природа Австралии, по-итальянски яркая, не могла не возыметь эффекта на такую обживчивую расу, как англосаксы. Вопреки нелестным прогнозам Маркуса Кларка, который предвещал, что будущий австралиец будет «высоким, крупным, жадным, энергичным, талантливым человеком, прекрасно плавающим и разбирающимся в лошадях», более вероятно, что будущий австралиец – культурный, праздный человек, восторгающийся искусствами и наукой, с нелюбовью к трудной работе и отсутствием практичности. Нельзя не учитывать и влияние климата на будущее австралийцев, так что наши потомки будут похожи на нас не больше, чем утопающие в роскоши венецианцы были похожи на своих трудолюбивых отцов, впервые начавших строить дома на одиноких песчаных островах Адриатики.

К такому выводу пришел мистер Калтон, пока следовал за своим проводником по шумным улицам и наблюдал, с каким живым интересом толпы слушали ритмичные произведения Штрауса и веселые мелодии Оффенбаха. Его очаровывали залитые светом улицы с вечно спешащими людьми, пронзительные крики торгующих арабов, грохот кэбов и прерывистые потоки музыки, и он мог бы бродить так всю ночь, наблюдая за несметным числом таких разных людей, мелькающих перед его глазами. Но его спутник, который благодаря своей частичной принадлежности к рабочему классу выработал безразличие к окружающему, поторапливал его к Литтл-Берк-стрит, узкой улочке с высокими домами, тусклым светом едва горящих газовых ламп и несколькими бродягами, слоняющимися без цели. Все это удивляло своим контрастом с блестящей переполненной улицей, которую они только что покинули. Повернув на Литтл-Берк-стрит, детектив повел Дункана по темной улице. Духота, накопившаяся за день, была невыносима. Лишь глядя на чистое звездное небо, можно было представить себе желанную прохладу.

– Держитесь рядом со мной, – прошептал Килсип, прикоснувшись к руке адвоката, – нам могут встретиться мерзкие типы.

Впрочем, Калтон не нуждался в предупреждении, ибо район, по которому они шли, напоминал печально известный лондонский перекресток Севен-Дайалз, так что адвокат держался как можно ближе к своему провожатому, подобно Данте в аду. Вечер был не таким темным, ведь в сумерках Австралии всегда есть особая светящаяся дымка, и ее света достаточно, чтобы что-то разглядеть. Килсип и Калтон для безопасности держались середины аллеи, чтобы никто не мог наброситься на них внезапно. Периодически они наблюдали по сторонам какого-нибудь съежившегося мужчину, прячущегося в тени, или растрепанную женщину с голой грудью, вышедшую подышать свежим воздухом. Там были и дети, играющие в высохшей канаве, и их пронзительные детские голоса отдавались эхом во мраке, смешиваясь с пьяной песней какого-то мужчины, который неуверенно волочился по булыжной дороге. Время от времени какие-нибудь робкие китайцы, одетые в тусклые блузы, прокрадывались мимо, громко болтая, как стая попугаев, или молча с выражением неизменной восточной апатии на желтых лицах. Местами на улицу проливался теплый свет из открытых дверей, за которыми сидели за столами монголы, играя в фантан, а порой, оставив свое любимое времяпрепровождение, они ускользали в забегаловки, где ждала своих покупателей уже приготовленная заманчиво вкусная птица, курица и индейка. Килсип повернул налево, провел адвоката по другой, еще более узкой улочке, темнота и мрак которой заставили того содрогнуться. Дункан задумался, как же люди могут жить в таких угрюмых местах. Наконец, к его облегчению, поскольку темнота и теснота улиц, по которым они шли, приводили его в замешательство, детектив остановился у двери, открыл ее и вошел внутрь, позвав адвоката жестом следовать за ним. Они зашли внутрь и оказались в низком, темном, дурно пахнущем коридоре. В конце виднелся тусклый свет. Килсип взял своего спутника за руку и повел его по этому коридору. Эта предосторожность была действительно необходима, поскольку Калтон чувствовал дыры в прогнивших досках под ногами, куда то и дело соскальзывали его ноги, а кроме того, со всех сторон доносились писк и возня крыс. Когда они уже почти подошли к концу тоннеля – иначе это помещение назвать было нельзя, – свет внезапно исчез, и они пошли в полной темноте.

– Зажгите снова! – повелительно крикнул следователь. – Какого черта вы погасили свет?

Резкие слова здесь понимали быстро. Вдали послышалось какое-то шуршание, приглушенный голос, и кто-то снова зажег свечу.

Калтон увидел, что ее держал какой-то странный ребенок, девочка. Спутанная копна черных волос закрывала ее белое лицо. Присев на пол и облокотившись на влажную стену, она вызывающе, хотя и не без страха, посмотрела на детектива.

– Где Старьевщица? – спросил Килсип, прикоснувшись к ее ноге. Такой унизительный жест, кажется, обидел девочку, и она вскочила на ноги.

– Наверху, – ответила девочка, качнув головой вправо.

Проследив взглядом, куда она показала, Калтон – его зрение уже привыкло к мраку – смог разглядеть какую-то черную пропасть, за которой, видимо, была лестница.

– Вы не сможете добиться чего-то от нее сегодня, она собирается напиться, – добавил ребенок.

– Какая разница, – сказал Килсип резко. – Просто отведи меня к ней сейчас же.

Девочка обиженно посмотрела на него и повела их с Дунканом в черную брешь вверх по лестнице. Эта лестница была такой шаткой, что Калтон всерьез забеспокоился за их безопасность. Пока они осторожно взбирались наверх по сломанным ступенькам, он крепко держался за руку своего компаньона. Наконец девочка остановилась около двери, через щели которой виднелся слабый свет. Она свистнула, и дверь открылась. Все так же следуя за своим странным провожатым, адвокат и детектив вошли внутрь. Перед ними предстало любопытное зрелище: маленькая квадратная комната с низкой крышей, с которой свисала прогнившая и порванная бумага, слева, в дальнем углу, лежанка, на которой в куче засаленной одежды находилась почти обнаженная женщина. Она выглядела больной, поскольку беспрестанно мотала головой из стороны в сторону и то и дело напевала хриплым голосом обрывки песни. В центре комнаты находился грубый деревянный стол, на котором стояла зажженная свеча, еле освещающая комнату, и наполовину пустая бутылка шнапса с колотой чашкой перед ней. Рядом с остатками былого торжества сидела еще одна женщина с разложенной колодой карт, по которым она, видимо, предсказывала судьбу зловещему молодому человеку, открывшему дверь. Теперь этот молодой человек смотрел на сыщика недобрым взглядом. На нем был грязный коричневый жилет с множеством заплат, а на глаза была надвинута мягкая широкополая шляпа из фетра. По выражению его лица – по тому, насколько оно было сердитым, – адвокат сделал вывод, что ему грозила либо тюрьма, либо виселица.

Когда они вошли, гадалка подняла голову и, прикрыв глаза костлявой рукой, внимательно посмотрела на посетителей. Калтон подумал, что никогда раньше не видел такую мерзкую старую каргу. И действительно, уродство этой женщины настолько бросалось в глаза, что было под стать работам Гюстава Доре. Ее лицо было испещрено бесчисленными морщинами, которые были еще более отчетливыми из-за въевшейся грязи, густые серые брови нависали над проницательными черными глазами, чья ясность не была затуманена прожитыми годами, а завершали эту картину крючковатый нос, похожий на клюв хищной птицы, тонкие губы и рот без зубов. Ее волосы были очень густыми, почти белыми, и завязаны в толстый пучок грязной черной лентой. А при взгляде на ее подбородок Дункан невольно процитировал строчки о ведьмах из «Макбета»:

Карга ничем не уступала тем ведьмам.

Когда незваные гости вошли, гадалка злобно взглянула на них, спрашивая:

– Какого черта вам здесь надо?

– Хотят вашей выпивки! – крикнула девочка с дьявольским смешком.

– Убирайся отсюда, жалкое отродье, – прохрипела старуха, погрозив костлявым пальцем, – или я выпорю тебя.

– Да, она может идти, – сказал Килсип, кивнув девочке, – и вы тоже свободны, – резко добавил он, поворачиваясь к молодому человеку, который до сих пор держал дверь открытой.

Посетитель гадалки хотел было поспорить с детективом, но потом все-таки послушался, пробормотав что-то о «неслыханной наглости заявляться в чужую спальню». Ребенок последовал за ним, не без помощи Старьевщицы, которая с отточенной годами сноровкой сняла с ноги туфлю и бросила ее в голову выходившей девочки.

– Вот погоди, изловлю я тебя, Лиззи, – прокричала она, щедро сопроводив бранью, – да башку разобью!

Лиззи в ответ лишь пронзительно засмеялась и исчезла за дверью, закрыв ее за собой.

Когда она ушла, Старьевщица сделала глоток из колотой чашки и, с деловым видом собрав вместе свои грязные карты, вкрадчиво посмотрела на Калтона косым взглядом.

– Вы хотите заглянуть в будущее, голубчик? – прохрипела она, быстро перетасовывая карты. – Старьевщица расскажет…

– Нет, не расскажет, – перебил ее детектив. – Я пришел по делу.

Старуха удивилась такому повороту событий и пристально посмотрела на него из-под своих густых бровей.

– Что на этот раз задумали мальчишки? – хрипло спросила она. – Здесь нет никакой добычи, черт тебя задери!

В этот момент больная женщина, все это время ворочавшаяся на лежанке, начала петь из старой песни «Барбара Аллен»:

– Проклятье! Заткнись! – закричала Старьевщица. – Или я вышибу твои мозги. – И она схватила бутылку, собираясь осуществить свою угрозу, но затем, передумав, налила себе еще содержимого бутылки в колотую чашку и выпила его залпом.

– Она выглядит очень больной, – заметил Калтон, бросив нервный взгляд на постель.

– Так и есть, – простонала гадалка. – Ей место в психушке, да-да, вместо того чтобы лежать здесь и петь какой-то вздор. У меня от нее мурашки по коже. Вы только послушайте, – злобно добавила она, когда больная продолжила петь:

– Чтоб тебя! – продолжила возмущаться старуха, выпивая еще джина. – Она постоянно говорит о смерти, как будто больше не о чем.

– Что за женщина умерла здесь три или четыре недели назад? – перебил ее Килсип.

– Откуда мне знать? – ответила Старьевщица угрюмо. – Я ж не убивала ее. Это все бренди, пила без остановки, будь она проклята.

– Вы помните ту ночь, когда она умерла?

– Нет, – честно ответила старуха. – Пьяна была, абсолютно, беспросветно пьяна, господи помилуй.

– Вы всегда пьяны, – заметил сыщик.

– Ну и что? – возмутилась женщина, схватив бутылку. – Вам-то что до этого? Да, я пьяница. Я всегда пью. Была пьяна вчера, позавчера и собираюсь напиться сегодня. – Бросив выразительный взгляд на бутылку, она продолжила: – И завтра, и так будет всегда, пока я не сыграю в ящик.

Калтон содрогнулся, настолько ее голос был полон злобы и ненависти, но детектив, в свою очередь, лишь пожал плечами.

– Тем хуже для вас, – только и сказал он. – Вспомните, в ту ночь, когда умерла так называемая «Королева», сюда приходил джентльмен?

– Говорит, что да, – ответила Старьевщица. – Но, видит бог, я ни черта не знаю, была пьяна.

– Кто говорит? «Королева»?

– Нет, внучка моя, Сал. «Королева» послала ее за джентльменом. Хотела, чтобы он увидел свою работу, полагаю, будь он проклят. И девчонка стащила бумагу у меня из коробки, – пропищала гадалка с негодованием. – Стащила, когда я была слишком пьяна, чтобы остановить ее.

Следователь бросил взгляд на Калтона, который кивнул ему в ответ с благодарным выражением лица. Они были правы: бумага украдена с виллы в Тураке.

– Вы не видели джентльмена, который пришел? – спросил Килсип, снова повернувшись к старой ведьме.

– Да нет же, чтоб вас! – ответила она. – Он пришел около половины второго утра, вы же не думаете, что я не смыкаю глаз всю ночь напролет?

– Половина второго, – повторил адвокат. – Как раз. Это точное время?

– Провались я на этом месте, если это не так, – подтвердила Старьевщица. – Внучка может подтвердить.

– Где она? – грубо спросил Килсип.

На этом старуха откинула голову и застонала.

– Она бросила меня, – выдавила она, стуча ногами по полу. – Ушла и бросила свою бабку, присоединилась к Армии спасения, чтоб они провалились!

В этот момент больная на койке снова завыла:

– Придержи язык! – закричала Старьевщица, встав и подбежав к кровати. – Я придушу тебя, слышишь? Ты хочешь, чтобы я убила тебя, для того и поешь свои песенки про смерть?

В это время детектив скоро переговаривался с мистером Калтоном.

– Единственный человек, способный доказать, что мистер Фицджеральд был здесь между часом и двумя ночи, – торопливо начал он, – это Сал Роулинз, так как все остальные либо спали, либо были пьяны. Поскольку она теперь в Армии спасения, я с самого утра отправлюсь в их казармы и найду ее.

– Я надеюсь, у вас получится, – ответил Дункан, глубоко вздохнув. – Человеческая жизнь зависит от ее показаний.

Они собрались уходить, и Калтон дал гадалке несколько серебряных монет, которые она тут же схватила мертвой хваткой.

– Вы пропьете их, – уточнил адвокат, отойдя от нее подальше.

– Скорее всего, – согласилась старая ведьма, мерзко улыбнувшись и спрятав деньги у себя в подоле. – На мне публичный дом, и выпивка – моя единственная радость в жизни.

Вид денег возымел должный эффект, и она держала посетителям свечу, чтобы те могли спуститься без риска разбить голову. Когда сыщик с адвокатом наконец сошли на первый этаж, свет пропал, и сверху снова послышалось пение больной, но теперь это уже была «Последняя роза лета».

Уличная дверь была открыта, и, на ощупь пройдя по темному коридору с прогнившими досками, они все-таки вышли на улицу.

– Слава богу, – вздохнул Калтон, снимая шляпу. – Слава богу, мы вышли целыми из этого притона!

– В любом случае наше приключение случилось не зря, – заметил детектив, когда они пошли по улице. – Мы выяснили, где был мистер Фицджеральд в ночь убийства, значит, он в безопасности.

– Это зависит от Сал Роулинз, – угрюмо возразил Дункан. – Но сейчас давайте выпьем по стакану бренди, а то мне не по себе от такого визита.