Фок Дахе выглядел ужасно, но оставался полковником. Торским. Чисто выбритый, одетый с иголочки, он, насколько позволяла больная нога, чеканя шаг, продефилировал через кабинет и замер точно посередине вытканной на ковре охапки роз. Четко. Красиво. Каждая напряженная мышца давала понять, что ее хозяин – не убитый горем отец, а явившийся за новым назначением офицер. Это было столь очевидно, что Савиньяк не стал попусту тратить время.

– Значит, – начал разговор Проэмперадор, – вы желаете вернуться в армию?

– Именно так, господин маршал.

Ни дерганий, ни восклицаний, все очень достойно и окончательно, хотя, говоря по чести, что ветерану делать в набитом памятью о дуре-дочери доме? Уехать к внукам и жене и услышать от нее «как ты допустил?!»?

– Вы были у лекаря? – проявил заботу заявившийся минутой раньше полковника братец, до того сетовавший на Шарли. То есть не на Шарли, а на «вороных», уступивших на сегодняшних скачках витязям Карои. – Что вам сказали?

– Мне не нужен лекарь. Я полностью здоров.

– Вам виднее. – Человеку нужны не носовые платки и тинктуры, а приказы и дело. И не ему одному, к слову сказать. – Властью Проэмперадора направляю вас в распоряжение маршала фок Варзов. Он возвращается в строй и принимает командование над вновь формируемым в Придде корпусом. Фок Варзов прибывает в Акону дней через десять. Вам хватит времени, чтобы уладить дела?

– Они улажены, монсеньор.

– Приказ о вашем назначении будет готов утром.

– Благодарю Монсеньора. Разрешите идти?

– Идите.

Перебираться к столу Ли не стал, так и остался у окна, за которым разозлившийся на весь мир художник замалевывал дома и деревья черной тушью.

– Зверь ты все-таки, – хмыкнул Эмиль. – Иногда.

– Гораздо чаще.

– Тебе виднее. Хоть бы вина бедняге предложил.

– Бедняга может найти сколько угодно вина в кабаке. Вместе с закуской и утешителями. Ко мне он явился за другим и получил, что хотел.

– М-да, – изобразил глубокомыслие братец, – получить от тебя то, что хочется, редко кому удается. Если не считать не обремененных особой чувствительностью дам. Ты совсем не собираешься сегодня пить?

– Я собираюсь прогуляться. И даже соберусь.

– Знаю я эти твои прогулки… Будешь или мыслить, или занудствовать, я тебе тут не помощник.

– За бутылкой я делаю то же самое.

– Видел. Но сегодня, если ты вдруг забыл, надо пить за Росио.

– Кому надо? – Лионель пожал плечами и отвернулся к окну. Мазила за стеклами вконец разбушевался. Ему мало было сделать плоским и черным город – теперь он взялся за небо, размалевав его полосами самых диких цветов.

– Ли… – Эмиль уже стоял рядом. – Почему ты не хочешь пить за Рокэ?

– Потому что хочу для начала глотнуть вечера и ветра! А ты можешь сидеть здесь и глотать «Змеиную кровь».

– Поехали.

Брат был тих и краток; значит, что-то почуял, значит, нужно держать себя в узде еще крепче. Близнецы чувствуют друг друга, но Эмиль не забивает себе голову изломной ерундой, он не догадается.

– Повезло тебе. – Миг почти догадки остался в прошлом, и брат опять смотрел кавалеристом. – Эх, будь я Райнштайнером, я б из тебя все вытряс! Кстати, наш прекрасный барон поведал мне душераздирающую историю. Он не пьет выдержанную вишневку, потому что какие-то бергеры вздумали ею отравиться.

– Я это тоже слышал. – Они спускались по лестнице, привычно отвечая на приветствия, два таких похожих друг на друга маршала, только один знал, что пить сегодня не за кого. – Вишневое вино было ровесником отца жениха и за полсотни лет успело стать ядом… Эмиль!

– Дриксы?! – схватился за шпагу братец. – Драконы? Жабы? Где?! Вот мы им сейчас!

– Будь добр, помолчи.

Как же все просто! Просто и недоказуемо, а ведь фонтаны бьют не только водой, но и вином. Ну, или отравой…

С отвращением зла ясности не было, но от карги с рогами лисичка избавилась – мало того, узницу выпустили из дома! Чего удивляться, что Этери принимала гостей в саду. Том самом, где бириссцы с бакранами, позабыв о взаимной ненависти, самозабвенно убивали свихнувшегося прознатчика. Валме считал, что бесноватого, Бонифаций с ним соглашался, но истину знала разве что яма с известью, куда швырнули бренные останки. Воспоминания о нелепой драке настроения не портили – кровь давно смыли дожди, а Матильда с детства обожала резвиться под звездами, к тому же кагетские ночи все еще оставались теплыми. По крайней мере, до полуночи, да и о меховых одеялах хозяйка позаботилась.

– Не бойтесь, – шепнула она, протягивая, Леворукий его знает, который по счету бокал мансая, – блох в них нет.

– А почему я должна бояться? – не поняла развалившаяся на вышитых подушках алатка.

– Вы ночевали в казаронских замках, – объяснила дочь казара. – Увы, в провинции все еще полагают признаком знатности и процветания не чистоту, а золото и ломящиеся столы. Когда я приехала к мужу, я не сомневалась, что меня будут есть заживо, – однако в бакранских хаблах живут собаки и козы, но не кровопийцы. Это стало моей первой радостью…

Сколько радостей вместилось между отсутствием блох и встречей с убийцей отца, Этери не сказала. Она была молодцом, эта бледненькая кагетка, сперва принявшая навязанную ей судьбу, а теперь выворачивающая ее по-своему. Уж лучше так, чем гордо вырваться из золотой клетки и угодить в сундук со старьем.

– Ты умница, – от души похвалила Матильда. – Я себе сама жизнь похабила, а тебе – другие, но ты выкрутишься! На то ты и лисичка!

– Я предпочла бы хвосту крылья, – призналась Этери, покосившись на залитый светом большой стол, у которого лопали мужчины. Блох у сестрицы казара не водилось, но угощение было истинно кагетским. Матильда отхлебнула мансая и в упор взглянула на собеседницу. Последний луч давно канул за почерневшие горы, но ройя на обнаженной, по бакранскому обыкновению, шейке сияла закатным пламенем, будто злилась.

Еще бы, ее, такую красивую, взяли – и отдали! Она к подобному не привыкла и была права. Алатка сама не понимала, что на нее накатило, ведь красная звездочка была последней памятью о внуке. Пусть Альдо ее и спер, но не для кого-то, а для бабки, которую все же любил. Паршиво, с враньем, с отравой, но по-другому у обормота не выходило. Слепым вырос, точней – вырастили, и она первая постаралась. Теперь внук лежит в талигойском склепе, если, конечно, его оттуда не выкинули. А ведь запросто могли! Пакостил дурак многим, а мстить покойникам – одно удовольствие, да и дорожка проторена. Поганая дорожка, хотя для бесноватых в самый раз.

– Вы чем-то расстроены?

– Твою кавалерию, нет!

Чужие бокалы бить нехорошо, и Матильда удержалась, просто допила до дна и поставила на широченный подлокотник.

– Простите, – извинилась Этери. – Наверное, это тени от факелов, они так меняют выражение лица. Нам пора вернуться; я отозвала вас, чтобы поблагодарить.

– За фитюльку, что ли? – фыркнула ее высочество. – Я-то здесь при чем? Алва велел подарить, когда это будет уместно, но уместнее уже не будет.

Вранье, оно такое! Начнешь – не остановишься, закружит и понесет назло хоть бы и жадности! Ничего Алва не передавал, удрал, даже не подумав проститься, а женщине и нужно-то всего ничего! Намек на то, что, ляг карты иначе, случилась бы любовь, да не простая, а сказочная. Чтоб годами видеть лишь друг друга, да еще как в первый и последний раз. Кэналлийской скотине только и надо было задержать руку в руке, поклониться и быстро выйти…

– Любишь? – внезапно спросила Матильда. – Я пьяна, утром все забуду и вообще уеду… Надо бы завтра, да не выйдет, после мансая в седло лезть только Балинт мог. Плесни еще… У тебя здесь полно, а хуже не будет.

– Я тоже… выпью.

Стройная тень, причудливо изломавшись, качнулась к столику с кувшином. Матильда задрала голову и увидела звезду. Не такую яркую, как ройя, но тоже ничего. За столом пели что-то странное, надо думать – бакранское, кагеты поют иначе. А муженек мог бы и подойти. И вообще взял бы на руки и унес домой… То есть в спальню унес бы, хотя где ему такую тушу через весь замок переть, да еще по лестницам! Выронит, никакой казарской беседки не понадобится.

– Возьмите. – Этери протянула бокал. – Вы в самом деле хотите, чтобы я рассказала? Зачем?

– Надо! – отрезала Матильда, напрочь забывшая, о чем спрашивала. Вот плод абехо она помнила. Амулет из фруктовых косточек, это ж надо до такого додуматься!

– Я не знаю…

– Лукавишь, лисонька, – вслепую ткнула алатка, – все ты знаешь.

– Не все. – А глазки-то у скромницы блестят, и она тоже пьет. Понемногу, зато все время. – Я хотела, чтобы он меня целовал… И большего тоже хотела. И хочу. Но в Закат я не пойду ни за кем, я даже голодать откажусь, а если бежать, то не в пустыню, а во дворец. Это не та любовь, о которой поют, и не та, которой любили вы… Вы могли стать королевой Гаунау, а стали…

– Старой дурой! Хотя нет, сейчас я почти не дура, а вот смолоду… Да и тебе не шестнадцать, поумнела уже.

– Мы рано умнели… Нас было много, но отец хотел, чтобы остался один, так и вышло. Это о братьях, а я… Меня предлагали многим.

– А внуку… Альдо тебя не обещали?

– Отец не искал союза с Раканами; он велел, и я выучила алатский. Теперь я знаю еще и бакранский, а бакраны – это Талиг. По крайней мере, сейчас.

– Сейчас праздник, – напомнила Матильда. – О, гитара! Жаль, что подделка… Валме не кэналлиец и никогда не станет, мы – те, кем родились… Тьфу, родимся-то мы как попало, главное – где растем!.. Я через костры сигала, от скрипок дурела и парней целовала, такой и помру.

– У меня не было костров. – Этери накрыла ладонью красную звездочку, а струны опять звякнули. Так и есть, романсишко! – Вы увидите регента?

– Вряд ли скоро. Он воевать сбежал, а войны́ больше на севере.

Над лесом полыхало так, будто горели сразу Оллария, Эйнрехт и Паона. Небесное неистовство будоражило, вызывая еретическое желание все бросить и умчаться в обезумевший закат; чувство было странным и столь сильным, что Лионель натянул поводья, заставляя Грато перейти с кентера на шаг. Соберано Алваро любил повторять, что сдерживать мориска легче, чем себя. Он вряд ли думал, что первое может стать вторым.

– Что случилось?

Эмиль тоже осадил своего каурого. Брат часто меняет лошадей, еще чаще – женщин, и никогда – друзей.

– Ничего, – отоврался Ли, встречая встревоженный взгляд. – Красиво.

– Не сказал бы, особенно после пожара в Сэ… Слушай, раз уж выбрались, давай тряхнем стариной, и учти – я тебя обгоню.

– Учел. – Лионель завернул коня, оставляя манящее пламя за спиной. – Проигрывать ты не любишь, так что скачки не будет.

– Понятно. – Брат неторопливо расстегнул ольстру. – Мы приманиваем очередных бесноватых, их родственниц и любовниц, а ты, как всегда, врешь. «Проехаться», «глотнуть ветра»… Тебе не ветер нужен, а очередной мешок с пылью.

– Пожалуй, если это пыль веков. – Непонятное стремление все еще не отпускало. В Гаунау было иначе, так что это не землетрясение… хотя Придда прежде никогда не тряслась. – Пистолеты можешь убрать, нас никто не ждет.

– Зато меня ждут в Фельпе, а я тут с вами почти забыл, что женюсь.

– С нами?

Болтовня отвлекает, хоть и не до конца. Странное чувство, будто у порога куртизанки стоишь или смотришь на бокал… Еще не наслаждение и уже грех, как сказал бы какой-нибудь ханжа. Тот грех, который делает жизнь – жизнью, а человека – человеком.

– Ты со своим бароном не люди, а ушаты холодной воды, – укорил братец. – Любое чувство если не зальете, то разъясните, а это еще хуже… Я ведь из-за Франчески чуть не опоздал к Аконе, а теперь письма́ написать не могу.

– Это не из-за Райнштайнера, а из-за сливок… Булочки со сливками несовместимы с любовной перепиской. Особенно на ночь.

– В этом что-то есть, – признал озадаченный жених, хотя за невесту Савиньяк тоже не поручился бы. Урожденная Гампана подумает-подумает – и предпочтет фельпские интриги талигойским ласкам. У матери политика тоже в крови, но она слишком любила и угодила в свою любовь совсем юной. Незнакомая пока Франческа первую любовь похоронила, а будет ли вторая столь же безоглядной?

– Стань я бергером, я тебе сказал бы, что в этом есть весь ты, но на талиг подобная фраза звучит слишком коряво.

– Мать пишет, – рассеянно сообщил Эмиль, – что кардинал против нашего брака не возражал. Странное дело, в Фельпе я о такой чепухе не задумывался…

– Ты и здесь не задумывался, это матери в голову пришло.

Отвечать Эмиль не собирался, как и убирать пистолет. На звук брат бил отлично, уступая разве что Рокэ. Ли в стрельбе отставал от обоих, хоть и не сильно… Лет до двадцати они с братом шли голова в голову, а Рокэ на полкорпуса впереди. И они всегда веселились – до бойни на Винной и убийства отца это было нетрудно.

– А помнишь, – негромко окликнул Лионель, – какими хорошими мы были? Вроде твоего адъютанта, только читали меньше, а дрались больше.

– Рафле надо было убить самим.

– Кто-то спорит? Будь я в те поры поподлей, дуэль кузену не светила бы. Ни с Росио, ни тем более с Отто. Он, кстати, отпросился у маркграфа и едет к дяде.

– Не знал.

Эмиль о чем-то сосредоточенно размышлял, и вряд ли о племяннике фок Варзов. Вокруг шумели несгоревшие в закате деревья, и прямо над дорогой дрожала звезда. Не Фульгат и не Ретаннэ. Ретаннэ зовет вперед, в неизвестность, а они возвращаются в город. По собственным следам.

– Ли!

– Да?

– Как хочешь, а я скажу! Может, ты засады и не ждал, но она где-то была или вот-вот будет. На этот раз пулей в плече тебе не отделаться.

Пожать упомянутыми плечами, улыбнуться, хотя ночь прячет и улыбки, и слезы. Ночь прячет, а закат?

– Тебя терзают предчувствия на мой счет?

– Хватит дурить! – Эмиль старался говорить тихо, выходило хрипло. – Не Рокэ! У бедолаги не осталось брата, даже самого завалящего, не то что близнеца… Когда ты бегал по Гаунау за Хайнрихом, я о тебе не думал – просто знал, что ты есть. А сейчас я не могу думать не о тебе! Тебя вот-вот не станет, Ли… И не в бою, какие сейчас, к Леворукому, бои! Только от дряни с кинжалом уберечься трудно. Ты тоже что-то чувствуешь, иначе б эту кошачью Гризельду так шустро не расстреляли.

– Ты ошибаешься. – Предчувствия? Может быть. Ту шальную пулю братец как-то учуял. – Девица фок Дахе, кстати, ее звали Гизелла, при жизни подавала слишком дурной пример, зато теперь подает хороший. Узнав о казни, половина мстительных дур испугается, а треть, возможно, задумается. Нельзя позволить…

– К змею твои дела! Сколько можно?! Переводишь гальтарскую муть, копаешься в гоганской, Мелхен вот вконец замучил… Придда бедного выкручиваешь, как прачка рубаху, а нет бы под ноги посмотреть! Прикажешь с Райнштайнером переговорить? Пусть объяснит, что жизнь Проэмперадора принадлежит Талигу хотя бы до конца этого вашего Излома!

– Не преувеличивай. Для младшего Катершванца… самого младшего, гибель близнеца стала полной неожиданностью. – А стала ли? Арно может спросить, если додумается, конечно. – Я уважаю предчувствия – не будь их, меня завалило бы вместе с армией, но, может быть, дело в другом? Брат-Проэмперадор может брата-маршала раздражать. Ты не хочешь меня видеть таким и не хочешь понимать, чего я боюсь, вот тебе и кажется, что со мной что-то случится. Люди теряют друг друга, оставаясь живыми, при этом они за одним столом годами сидят, как Бертрам с Идалией. А вот мать отца до сих пор не потеряла, и у нее никаких предчувствий не было. У нас ни у кого не было.

– Откуда? Отец ехал к Борну, а тот хотел не убивать, а сдаваться. И этот парень… Йоганн, так ведь? Двое братьев ушли в бой, один выжил, другой – нет… Проклятье, не могу внятно объяснить, но, когда ты заявился в Гёрле, все еще в порядке было. И когда к Бруно ездил – тоже.

– И сейчас будет. – С этим разговором надо кончать, и поскорее. – Не со мной, так с Талигом.

– Теперь ты собрался походить на отца?

– У меня не выйдет.

– Уже выходит. Ты лезешь на рожон и думаешь, что едешь в гости. Или на прогулку. Или по делам, а сам уже не с нами… Прежде я этого не понимал, а сейчас как пелена с глаз! Может, твои «фульгаты» и хороши, но против дриксов, а не против не пойми чего, так что теперь ты без меня шагу не сделаешь.

– Даже к любовнице?

Эмиль что-то в самом деле чует – что? Вряд ли дело в чьей-нибудь ненависти, но брату так проще думать.

– Ты любовницу для начала заведи! Ли, я тебе всерьез говорю: один ты больше шляться не будешь. Один – в смысле без меня, потому что твои головорезы не помощники. И плевать, что ты Проэмперадор и глава дома!

– Хорошо. В таком случае тебя ждет ужасный вечер. Мы едем к Райнштайнеру.

– Леворукий, зачем?!

– Затем, что, если ты прав, я должен рассказать барону все, что успел надумать. Пусть сам ищет доказательства или опровержения.

– Это все мансай, – объяснила ее высочество, плюхаясь в излюбленное кагетами полуложе-полукресло. – Мансай… после касеры… Назапасали тут!

Этери в ответ тонко улыбнулась, однако не ушла. Чего-то хочет? Или тоже все надоели? Матильда хмыкнула и поудобней устроилась среди подушек. Она давно столько не пила, но проклятый камень, перекочевав из шкатулки на молоденькую шейку, разбудил в старухе женскую жадность. Именно женскую, память об Альдо здесь и не ночевала, просто алые ройи на земле не валяются. Они и под землей-то валяются не очень, их раз в сто лет выносит на берег сумасшедшая кэналлийская река, хотя в этом Кэналлоа всё сумасшедшее! И в Алате тоже…

За окном мяукали гитара и Валме, уж лучше бы со своими козлами разбойников гонял и Хогберда драл. Пегий боров так и уехал на горностаевой кляче, и поделом! Сам купил, сам пусть и ездит, за такие-то деньги небось не бросишь!

– Вы что-то сказали?

– Я? – искренне удивилась Матильда. Вокруг плавали какие-то облака, позади бренькало, но алатка твердо помнила, что днем пила мансай с Этери, а отдав ройю, хватила касеры… От жадности и уже у себя. Потом пришел муж, и с ним она тоже пила, и не только… Бонифаций одобрил руку дающую, а вот мансай не одобрил, но тогда голова не кружилась и дымом не пахло. И вообще они явились на прием, не качаясь, это ее потом развезло, когда они с кагеткой удрали от общего стола. Все вышло как-то сразу: туман, закружившиеся звезды, тошнота. Вот когда пригодился бы походный гайифский нужник, но его сдуру разобрали и уконопатили. Пришлось проситься к Этери, та поняла и даже попыталась поддержать пошатнувшуюся тушу, но Матильда дотащилась сама. В Агарисе она привыкла обходиться без помощи. Да и кто бы ей помогал, не Анэсти же! Этот за всю жизнь ни разу не напился… Твою кавалерию, он вообще ничего сам не сделал… Только сына, но здесь ни рук, ни головы не требуется.

– Вы правы… Увы…

Этери сидела на краешке кушетки, но смотрела не на гостью, а в стену. Без толку – полумрак надежно скрывал и счастливого козла, и безликого, но такого несомненного Алву.

– Будет похож! – ободрила художницу алатка. – Больше, чем на акварельке.

– Так вы видели? – грустно спросила кагетка.

– Видела! – призналась Матильда. – Но ему не сказала.

Сказала, еще как! Только этому… маршалу было не до того, он наладился на свою войнищу. Что с того, что девчонку вместо алатских замков швырнули в козлиную халупу, и рожай себе! Таскай на шее обглоданные косточки и рожай, рожай! Тут либо в пропасть сиганешь, либо прибьешь кого-нибудь, либо влюбишься в первого встречного, лишь бы не блеял! То, что этот первый встречный тебя в хаблы и загнал, уже не важно, хотя папаша тоже был хорош.

– Так кого здесь убили? – осведомилась принцесса. – В подвале… Его убивали, а твой родитель стоял и смотрел?

– Отец здесь не убивал… Дед и Баата… брата, но это лучше, чем наоборот.

– Он и меня чуть не убил… Нечаянно! Хотя вольно ж нам было в казарскую беседку лезть, но в подвале Баата не убивал. Там седой был и в одежках этих ваших… багряных.

– Дед, – рассеянно решила Этери, – и деда. Хандава принадлежала тестю казара, он не хотел отдавать замок. Казар приехал в гости… С «барсами». Возьмите!

Что-то скользнуло в руку. Этери вскочила и сразу исчезла из глаз, но Матильда помнила, что днем там была занавеска. Зашуршало, звякнуло, затем знакомо забулькало. Что ж, самое время выпить, утром хуже уже не будет, зато сейчас станет повеселей, а то нашли о чем говорить! О зарезанных тестях!

– У нас тоже резали! – крикнула вслед Этери алатка. – Не из-за замков, правда. Я не я буду, если наш с Альбертом дядька сам в Рассвет ускакал!

Кагетка не отвечала, и Матильда разжала ладонь. На ней мерцала все та же проклятущая звезда.

– Спятила?! – вопросила ее высочество.

Темнота промолчала, только вновь полилось вино. Валме заткнулся, но песни продолжались: красивый мужской голос выводил что-то нежное, гордое и при этом призывное. Матильда вздохнула и начала вставать. Настырное покрывало путало ноги, куда-то сбежала одна туфля, а пол вздумал дышать и пускать пузыри. Наверняка имбирные. Женщина ухватилась за какую-то штуковину, понимая, что опускаться на четвереньки и ловить вторую туфлю нельзя, поскольку будет не встать. Самым простым было снова лечь, тогда и искать ничего не надо, и поганых пузырей видно не будет, но Матильда Алати не забыла, как запиралась в спальне и пила, запивая взятое с бою счастье. К ней никто не приходил, дайты и то не было – Анэсти собак не любил. Он вообще никого толком не любил, даже себя!

Матильда отшвырнула единственную туфлю и, старательно прощупывая ногой предательский пол, двинулась на звук. Невидимый бархат провел по физиономии мягкой лапой, алатка рванула ткань на себя, открылся просвет. Этери с бокалом в руке сидела у стола, и глаза у нее были как у Мупы, которую не взяли на улицу.

– Ну?! – рявкнула кардинальская супруга, стараясь не погладить бакранскую наследницу по головке, до безобразия молодой. – Что за фортели?! Сказано ж было не снимать!

– Кем? – Лисонька опорожнила бокал. Вкуса она явно не чувствовала. – Он не оставлял мне ройи. Это ваш камень! Вы меня жалеете, а он мне ничего не дарил, только песни, и то всем сразу… Но поцеловать хотел…

– Да уж! – удостоверила Матильда, высматривая второй бокал. – От вас обоих искры летели…

– Искр мало, если нету трута… У него нет детей, я рада! Я не могла бы… Видеть и знать, что они не от меня. Лучше я буду носить ожерелье из косточек абехо… Ройя в хабле – это ужасно! Но сегодня я ее надела… Вы же видели?

– Я ее и сейчас вижу. – Бокал был совсем под носом, туфля, надо думать, тоже, но сейчас она далеко. Они обе далеко… – А ну, надевай! Опять под замо́к захотела?! И вообще… Премудрая с подданными знают, что ты должна ее носить… Против Бакры не попрешь, особенно здесь. Это я могла в Агарисе дурить, как хотела. Потому что даром никому не нужна была… Как вдова Ракана, так-то меня кто только не хотел!

– Я не буду носить этот камень! – Шепот тоже может быть громче крика. – Камень Катарины Ариго. Я – не Катарина!

– Это точно! – отрезала так и не повидавшая талигойскую королеву Матильда. – Катарина королевское с бабским не путала. Эта ройя для твоих бакранов поважней любой короны, пока она на тебе, ты любую премудрую оборвешь. А выкобениваться будешь, когда сбежишь со смазливым дурнем!

– Я не сбегу, – пообещала кагетка и вновь потянулась к кувшину. – Я никогда столько не пила, но почему?! Почему жизнь швыряет нам лишь то, что нам не нужно? За что?!

Матильда не знала и поэтому просто протянула бокал.