Отряд – до двух десятков едущих строем всадников – обнаружили «фульгаты». Кто в уже не багровой темноте направлялся к тому же перекрестку, что и Проэмперадор, с ходу было не разобрать, и «закатные кошки» стремительно выдвинулись к зачеркнувшему звезды обелиску. Савиньяк предоставил охране заниматься своим делом, хотя ночной отряд и вызывал любопытство. Значительная персона с эскортом предпочла бы тракт, а банд в окрестностях Аконы поубавилось, те же, что еще оставались, держались подальше от города. Конечно, на грех мастера нет, но Лионель подвоха не ждал. В отличие от окончательно взъерошившегося Эмиля.

– Лучше повернуть, – шипел не боявшийся никого и ничего кавалерист. – Да и к твоим бергерам через Ноймарские ворота ближе.

– Не люблю поворачивать, – отмахнулся Ли. На это Эмиль мог напомнить про марш от Гемутлих. Не напомнил, только придвинулся так, чтобы оказаться между перекрестком и братом.

– Ты явно не Хайнрих, – заметил прикрытый маршальской грудью Проэмперадор. – Даже после булочек со сливками.

– Вообще-то, – огрызнулся Эмиль, – убить тебя так и тянет. Но будь я проклят, если позволю это какой-нибудь скотине!

– Скотине, особенно «какой-нибудь», позволять нельзя ничего. – Грато спокоен, деревья и столб на перекрестке – тем более. Очень тихая ночь… – Ты так убежден, что меня надо спасать?

– Заткнись!

А он на взводе… Спорная все же вещь предчувствия – и строптивая: не поймешь, ни с чего появляются, ни почему пропадают, а сбывается один страх из дюжины. Именно его и помнят.

– Ты раньше что-то похожее чувствовал, или я у тебя первый?

– Завтра наденешь кирасу!

– Нет, полный доспех. И свалюсь в Вибору.

Конец несмешным шуткам положил Уилер. Оказалось, что по темным проселкам разъезжают бергеры во главе с самим Райнштайнером, а компанию барону составляет генерал Ариго.

– Доброй ночи, – поздоровался пятью минутами спустя Ли. – Вас посетило предчувствие?

– Нет, я всего лишь удержал Германа от опрометчивого поступка. – Ночной Ойген был столь же невозмутим и обстоятелен, как дневной. – Его посетило странное желание ускакать в сегодняшний закат, но как военный комендант Аконы я не мог выпустить лучшего генерала Западной армии из города без должной охраны, а как друг дома был вынужден позаботиться об излишне ретивом молодожене. Ты задал необычный вопрос, Лионель. За ним что-то стоит?

– Да. Мы тоже любовались на закат, а потом решили навестить тебя.

– В таком случае, – вмешался опрометчивый Ариго, – почему бы нам заодно не поужинать?

– Это будет почти завтрак, – уточнил барон, – но на моей квартире есть все необходимое.

– Едем, – решил за себя и брата Ли. – Заодно по дороге уладим некоторые дела. У Эмиля возникли дурные предчувствия на мой счет. Если они обоснованны, я должен принять меры, и первая из них – немедленный разговор с тобой.

– Благодарю за столь высокую оценку моей персоны. – Бергер был прекрасен и полностью оправдывал возложенные на него надежды. – Я могу узнать, на чем упомянутые предчувствия основаны?

– Ни на чем вразумительном. Эмилю кажется, что он меня вот-вот потеряет.

– Я думаю…

– Сейчас речь не обо мне. Ойген, ты как-то рассказал нам случай со старым вишневым вином и отравленной свадьбой.

– Он произвел на меня неизгладимое впечатление. Более того, я поддался слабости, которую до сих пор так и не смог побороть. Я не в состоянии получать удовольствие от наливок, хотя понимаю, что яд находится внутри вишневых косточек, для разрушения которых нужны годы. Это имеет отношение к предчувствию маршала Лэкдеми?

– Нет, к моим выводам. Кроме того, к ним имеют отношение опыты графа Валмона, видения госпожи Арамона, замыслы Вальдеса, холтийские столицы и многое другое. Ойген, я отнюдь не уверен в своей правоте, но держать свои мысли при себе права больше не имею.

– А я не уверен, что способен это слушать, – заявил Эмиль. Ариго промолчал, но его явно обуревали те же сомнения.

– Можете не слушать. – Лионель кивнул барону и тронул Грато коленом, вынуждая ускорить шаг. – Когда я был в Альт-Вельдере, я перечел Иссерциала. Не для удовольствия, само собой, хотя получил и его. Правдивостью и точностью драматург не отличался, но я верю, что во времена Элкимены и Арсака золотоземельцы резались друг с другом не хуже обитателей Седых земель, а из гоганской Кубьерты следует, что и в Бирюзовых не отставали. При этом среди смертных разгуливали боги, которые затем исчезли.

И наши предки, и гоганы, и мориски сходятся в том, что боги уходили не навсегда, а гоганы и абвениаты к тому же решили, что боги поручили Кэртиану своим потомкам от смертных женщин. Так якобы и возникла занявшая внутренние Золотые земли анаксия, слишком большая, чтобы не развалиться за двадцать лет, но почему-то продержавшаяся две с лишним тысячи. Любопытно, что мира за горами и морями для большинства ее обитателей словно бы не существовало. Бирюзовые и Седые земли в это время раздирали войны, затем за них взялись холод и чума. Вытесненные более удачливыми соседями гоганы бежали к морискам, причем навеки отказались от войн. Холтийцы не отказались, но стали шарахаться от воды и нигде не оседают надолго. Вариты и агмы двинулись с места позднее, захватив с собой старые распри, но имеются свои запреты и у вас. Не столь странные, как у гоганов, но имеются, а вот у нас – нет. И никогда не было, если не считать Адриановых заповедей, позднее измененных конклавом.

– Я не стал бы их учитывать. – Барон был сама серьезность. – Церковные заповеди являются благими пожеланиями, ничем не подкреплены, и им никто не следует до конца. Гораздо больше на запреты похожи так называемые суеверия, когда люди чего-то не делают из страха, но я, Лионель, сейчас обеспокоен твоей судьбой. Помимо того, что в отсутствие герцога Алва ты незаменим, ты мне очень симпатичен. Я буду настаивать на увеличении твоей охраны за счет моих людей.

– Я очень признателен. – Любопытно, если сообщить о предчувствиях Эмиля Хайнриху, пожелает ли тот увеличить охрану собрата-варвара за счет «медведей»? – Но я настаиваю на немедленном обсуждении природы скверны. Тебе знакомы выражения «нет совести», «нет ума», «нет страха», «нет желания»?

– Разумеется.

– А что ты скажешь о «нет желания переходить горы, плыть за моря, защищать свою веру, завоевывать соседей»? Мой братец, перед тем как мы увидели девицу фок Дахе, обронил, наверное, самую важную в своей жизни фразу. Дескать, нашим предкам было лень. Но ленивому не нужны запреты, он и так будет сидеть на месте и соизволит встать, только чтобы лечь, – лень же, по сути, есть отсутствие желания что-то делать. Что, если боги, покидая свой мир, погрузили анаксию во временный полусон, отняв у ее жителей желание что-то делать сверх того, без чего не обойтись? Есть, одеваться, строить дома, продолжать свой род приходилось, но к большему не тянуло. Это прочим достались запреты и кары за их нарушение – мор, холод, потопы… Выжившие раскармливали жен, шарахались от большой воды и не воевали в Излом, а в анаксии тем временем просто тихонько жили и ждали. Время шло, боги не возвращались, люди рождались людьми, и нечто, к ним приставленное, продолжало отбирать у них бо́льшую часть стремлений. Вот отобранное и заполняло те самые загадочные «колодцы», о которых мы с тобой не раз говорили.

Академики обожают рассуждать о всяческих невидимых глазу и неосязаемых субстанциях вроде мирового эфира. Видимо, то, что отбиралось у людей, имеет сходную природу и при этом со временем способно портиться. А почему нет? Ведь его источник – смертные, а все рожденное умирает и разлагается. Загнивает даже вода, если в ней нет соли и много ряски и водорослей. Вишневое вино, перестояв свое, стало ядом. Стремление к недостижимому, готовность к риску, нежелание довольствоваться тем, что уже есть, превратились в скверну, которая выплеснулась на самые крупные и самые старые города. Вышло нечто вроде коронационных фонтанов, что били на столичных перекрестках. Не все готовы пить дармовое вино – особенно если оно омерзительно, но для пьяницы вкус и запах значения не имеют, он выпьет любое, лишь бы было доступно. И он не протрезвеет, пока бьет фонтан. Подумай над этим. Если ты меня опровергнешь, я буду лишь рад.

– Я буду думать, – очень серьезно пообещал бергер, – но я просил бы тебя сообщить то, что ты мне рассказал, графу Валмону и Хайнриху. Мне трудно в этом признаться, тем не менее гаунау нам необходим.

– А мне было трудно пригласить тебя на встречу с Хайнрихом. Неделю назад я написал ему о необходимости обсудить положение, в котором север окажется к лету. Ты со мной поедешь? Это никоим образом не приказ.

– Подобная встреча – необходимость. Разумеется, я приму посильное участие, однако ты к этому времени должен находиться в добром здравии. Мы можем принять меры по защите от покушения, но нельзя сбрасывать со счетов такие вещи, как проклятия, порча и загробная ненависть…

– Постой-ка! – Это не было предчувствием, просто тихо всхрапнувший Грато дал понять, что поблизости появились чужие лошади. – Кажется, закатом любовался кто-то еще. Или не любовался…

Озеро было золотым насквозь, до самого усыпанного несметными сокровищами дна. Вглядевшись, Матильда узнала янтарные четки, проданные Альдо и перекупленные Хогбердом. Рядом упокоились фамильные украшения Мекчеи, но главной драгоценностью оставалось само озеро, ведь в нем плескалась не вода, а старый мансай. Можно было встать на колени и пить, пить, пить до изнеможения. Агарисские сидельцы так и делали – стояли на четвереньках вдоль маленькой бухточки и лакали, воздерживался лишь Хогберд. Пегий боров зачерпывал золотистое вино ведром и, воровато оглядываясь, передавал отцу эконому, а тот переливал краденое в водовозную бочку, куда впрягли злополучного линарца. Хогберд не просто вернул лошадь монахам, он вступил с ними в сговор! Проныра мог черпать из запретного озера, ведь его принимала в своем доме урожденная Мекчеи. Поделать с этим ничего было нельзя: нечисть пускают лишь раз – называют по имени, и она входит. Кто-то является налегке и забирает хозяев, а барон приперся с ведром и принялся, по своему обыкновению, наживаться.

– Теперь ядом станет и это вино, – грустно сказал черный олларианец, о котором Матильда забыла и думать. Аспид стоял у самого берега, придерживая полы своего одеяния. – Вы опоздали, фокэа, но я вас не виню. Вы счастливы, а счастье отвлекает!

– Я им сказала про колодцы, – обиделась Матильда, – и Валме даже услышал.

– Колодцы все равно расплескали, – укорил аспид и попятился, потому что из мансая вылезла нога в сапоге, но без туловища. Нога заканчивалась белой костью, совсем как у курицы, которую уже обглодали. Одинокая конечность пару раз топнула, чтобы отряхнуться, полетели золотистые брызги, аромат мансая стал еще сильней!

– Разбивается бокал, – пропел монах, оказавшийся Робером Эпинэ. – Полночь!

– Я больше не могу! – по-женски всхлипнуло озеро. – Если я не изменю, я сдохну! Я должна… Должна ему изменить… Один раз, но так, чтобы… Чтобы я выбрала сама… Простите!

– Чего?!

Ее высочество оторопело уставилась сперва на янтарную лужицу на полу, затем на пустой бокал в своих руках и, наконец, на утирающую глаза Этери. Всегда безупречно уложенные волосы кагетки вырывались из-под бакранской ленты, щеки горели, а по одной из них ползла неухваченная слезинка. Все вместе – лужа, Этери, стол и сама Матильда – неспешно кружилось, зато не было никаких олларианцев, хогбердов и обгрызенных ног. Уже легче.

– Я все равно это сделаю! – Этери вскинула растрепанную головку. – Сделаю… Иначе я не смогу… себя хоть как-то ценить! Ваше высочество, мне нужен любовник!

– Когда? – брякнула алатка, поняв, что она напилась и заснула. Как последняя дрянь, потому что под чужую беду спят только дряни. Она б и сейчас дрыхла и видела Хогберда с ведром, только Этери грохнула бокал, полетели брызги… Сама Матильда бокалы тоже колотила, но любовников при живом Анэсти у нее не водилось. Дура, дважды себя наказала, сперва – мужем, затем – воздержанием!

– Только один раз…

– Постой… – затрясла головой Матильда. – Кому изменять?

– Вакри.

Этери так и не опускала взгляда. Как в церкви, когда у Создателя не просят, а требуют, и не милости, а справедливости.

– Ничего не понимаю. Твой муж ведь Барха!

– Стал после рождения первого сына. Бакраны так часто меняют имена… Но для меня муж – Вакри. Он пришел ко мне как Вакри. Этого я ему не забуду!

– И что? Все было так мерзко?

– Не знаю… Да! Было. Дело не в Вакри… Меня продавали, продавали и, наконец, продали! В хаблу… Вместе с пятью языками и акварелью. Я живу… Как же иначе? У вас вспоминают анаксию, мы любим говорить о саймурах… Вы слышали про саймурскую царицу? Она построила на берегу башню и пускала к себе всех! Вельмож, воинов, купцов, пастухов. На одну ночь. Утром их уносил Рцук, а вечером царица открывала окно и ставила на него свечу. И кто-то опять приходил. До утра. Отдать жизнь за ночь с царицей может любой пастух… Жизнь! Вакри ничего не отдал, только получил. Из чужих рук! Пастух и царевна… Я вам налью! Не мансая… Я ведь так и не стала алаткой, а это – кровь! Для него.

Новая струя была темно-красной, в ней купались огоньки свечей, а за стеной вновь безбожно лгала гитара, притворяясь кэналлийской.

– …ехали четверо конных… ночь наступала…

Виконт пел вполне прилично, если б он еще не замахивался на то, с чем нужно родиться.

– Валме не годится, – вернулась к тому, что болело, принцесса. – Тебе нужен Дьегаррон! Сама бы с ним, только хряк мой… Не могу! Мой он теперь! Может, и Хайнрих моим стал бы. Жирный же и не дурак! Ладно, не суть, ты Дьегаррона не проворонь, хорош… А глаза какие!

– Мне все равно… Если не Ворон, то кто угодно, лишь бы я сама его позвала. Я!

– …ехали четверо конных…

– «Четверо», – повторила за какими-то кошками Матильда. – Их всегда четверо…

– Но сердце у них одно. – Лисичка подняла неразбитый бокал. – Это я знаю…

Со стола убрали, зато принесли яблоки и, чтоб его, пиво. Значит, не конец, значит, сидеть и сидеть. И слушать о том, в чем Ариго ни кошки не понимал, как ни старался. Ойген с Савиньяком не стали бы забивать себе и другим голову чепухой, да и творящееся вокруг криком кричало об опасной дряни, с которой нужно что-то делать. Увы, все, на что хватило Жермона, – это разгадать маневр Бруно, да и то благодаря горячке. Сейчас генерал был здоров, как Ойген, и бреда не предвиделось. Оставалось напиться до говорящих ежей – авось явятся и все объяснят…

– Герман, ты сыт? – озабоченно поинтересовался барон. – Потому что, если ты голоден, с тобой говорить бесполезно.

– А со мной говорить бесполезно в любом случае, – хохотнул Эмиль. – Давайте разделим наши силы. Вы трое будете думать, а мы трое – спать. Малыш вот уже…

– А вот и нет, – дернулся Арно. – Не сплю, но всегда могу уйти.

– Не можешь, – обрадовал Лионель и тут же перебрался к двери, устроившись на полускрытом красной портьерой сундуке. Проэмперадор вел себя как всегда, то есть не поймешь как. Что делал бы сам Жермон, узнав о предчувствии на свой счет, генерал не представлял. Наверное, попытался бы написать Ирэне, но Савиньяк женой обзавестись не успел. Зато его ждала мать…

Лионель, похоже, почувствовав взгляд, кривовато усмехнулся, от чего Жермону стало неловко, как бывает неловко перед теми, кто остается в заслоне. Генерал с нарочитой лихостью подкрутил усы и подмигнул Ойгену:

– Если нужно, я могу и потерпеть, но неужели у тебя только пиво?

– Вино сейчас греют вместе с пряностями, – невозмутимо объяснил бергер. – Господа, нам нужно понять причину нашего странного поведения. Сперва, Герман, я полагал твой порыв жизнелюбивой выходкой недавно и счастливо женившегося человека, а свой – нашей дружбой, скрепленной в Зимний Излом по заветам Агмарена и прошедшей испытание на Мельниковом лугу. Сходное желание маршала Лэкдеми можно объяснить совпадением, тем более что он намеревается вступить в брак. Но появление на той же дороге и в тот же час полковника Придда и теньента Сэ заставляет задуматься.

– Как и то, что мы шестеро, кто чаще, кто реже, фехтуя, предугадываем движения друг друга, – напомнил Лионель. Теперь он взобрался на сундук с ногами и, придавив портьеру, прислонился к стене; раньше он такого себе не позволял. – Жермон, я не говорил вам, что мать нашла потомка Гайярэ?

– Кого? – не сразу сообразил Ариго. – Как?

– Они вместе бежали из Олларии. Я этого господина не видел, но матери верю – она заметит сходство даже через века. Молодой человек состоял в свите Левия и при этом имел одно лицо с портретами графов Гайярэ. Видимо, герб разбили преждевременно.

– Этот эсператист чем-то примечателен, кроме своего лица? – недовольно уточнил Райнштайнер. – Какого мнения о нем твоя матушка?

– Она ему обязана жизнью.

– Даже так?! – Жермон стукнул ладонью по столу, напугав яблоки, которые тут же бросились наутек. – А нельзя вернуть ему Гайярэ? Мы с Ирэной остаемся в Альт-Вельдере.

– А если графиня Савиньяк как-нибудь найдет Валька, что ты будешь делать? – осведомился Райнштайнер. – Человек из свиты кардинала при всех своих достоинствах…

Жермон махнул рукой и полез собирать яблоки. Он искренне любил Ойгена, но барон не назидал лишь в бою. Кроме того, время от времени Райнштайнер шутил. Не слишком разнообразно, но упорно, и это было упорством осадного орудия, посылающего ядро за ядром в одно и то же место крепостной стены. После возвращения от дриксов такой стеной чаще других становился Арно. То, что с Валентином парень вел себя как осел, он понял и признал, только бергеру этого было мало. Барон показывал крупные волчьи зубы и раз за разом вопрошал, заказал ли виконт Сэ новую шляпу, и если не заказал, то когда намерен это сделать. Придд, напомнив, что год еще не кончился, а значит, пари не проиграно, лишь ухудшил положение… Но сегодня Райнштайнер был серьезен, как могила. Насчет Вальков он не шутил, а защищал талигойские земли, в том числе и от неведомого эсператиста Гайярэ, и вообще-то был прав. Разбрасываться владениями не стоит, но возвращаться в то, что некогда было домом, Жермон не собирался.

После женитьбы Ариго о свалившемся на голову наследстве и думать забыл, а сейчас нахлынуло. Старый, но все равно белый замок был полон призраков, которые внезапно взяли и почти вернулись. Не дождавшийся сына отец, не дождавшаяся писем сестра, двое полубратьев, то ли знавших тайну, то ли нет, мать, которую он по привычке продолжал так называть. И другая женщина, узнавшая правду и не скрывшая ее. Не мать, только без нее он не выжил бы – без нее и маршала Арно. Маршала убили, и Арлетте остались лишь память и сыновья. Если с Лионелем что-нибудь случится…

Генерал торопливо высыпал собранные яблоки на стол – одно опять вознамерилось удрать, его не глядя поймал Придд. Райнштайнер все еще говорил, но Валентин смотрел на прикрывшего глаза Проэмперадора. Придд смотрел, Жермон не смог… Лионель казался спокойным, только Эмиль не зря лез на стену – брат одной ногой уже был по ту сторону заката и, похоже, знал это не хуже близнеца.

Принесли подогретое вино – запах гвоздики напоминал о жизни, Альт-Вельдере и двух выпавших им с Ирэной ночах. Целых двух… Он боялся проснуться, в чем и признался. Ирэна долго молчала и вдруг сказала, что проснулась лишь сейчас. Провалилась в кошмарный сон после смерти Джастина, а теперь очнулась.

– Герман, ты вспомнил что-то важное?

– Нет… Просто совпадение.

– Какое? Это может оказаться важным?

Важнее этого ничего нет и не может быть. Для него… Не для дела и не для графини Савиньяк, к которой кому-то придется ехать…

– Герман, что ты вспомнил?

– Мы сейчас говорим о другом!

– Мы говорим обо всем, что так или иначе связано с Изломом. Если тебе в голову что-то пришло, не держи это при себе.

Пришло. Собственное счастье и вставшая на пороге беда. Не будь Эмиля с его страхами, Жермон не стал бы скрытничать, но зачем каркать второй раз? Если что-то можно сделать, Ойген это сделает, да и сам Лионель не ягненок и не дурак. Он будет драться за свою жизнь, потому что она слишком нужна.

– Герман, ты так и не ответил.

– Подумалось, что меня лишили наследства и вышвырнули вон, как и наследника Гайярэ. Словно круг замкнули.

– В самом деле. Я на это внимания не обратил, а ты, Лионель?

– Это может оказаться еще любопытней, если знать одно обстоятельство, но о нем не сейчас. – Савиньяк медленно повернул голову. – Я, вспомнив про Гайярэ, увел разговор в сторону. Вернемся к встрече у городских ворот: она не могла быть случайной, так что же нас объединяет? Полковник Придд, хотелось бы знать ваше мнение.

Валентин зачем-то встал и, придерживая шпагу, вышел из-за стола.

– Господин Савиньяк, я не могу сосредоточиться на разговоре, потому что последние несколько минут думаю только о вас. Прошу меня простить, но как вы себя чувствуете?

– Скверно, – негромко признался Проэмперадор. – Но это поправимо.

– Ли! – завопил Арно, что-то опрокидывая. – Ли!!! Кляча твоя несусветная, что…

– Теньент, – Лионель слегка повысил голос, – стоять! Валентин, вы сможете перетянуть мне руку? Жгут у меня есть.

– Да, господин Проэмперадор.

– Ли!!! – Арно послушался и замер, Эмиль не собирался. – Придуши тебя Леворукий, что ты затеял?!

– Нужно было проверить, действительно ли мы связаны, и если да, то насколько. – Савиньяк слегка повернулся и принялся закатывать левый рукав. – Ми, будь так любезен, сядь… Озарения в фехтовании и сегодняшнего желания ускакать в закат мне для выводов не хватало. Если нас связывает кровь, которой мы имеем право клясться – а это первое, что приходит на ум, – то оставалось эту кровь в достаточном количестве пролить.

– Скотина!

– Так было нужно. Господа, между прочим, мой брат целый вечер собирается выпить за герцога Алва. Почему бы нам это не сделать? Рокэ родился именно сейчас.

– Достойный повод, – веско сказал бергер, – и мы несомненно выпьем, но в твое вино, Лионель, нужно немедленно положить мед. Для восполнения кровопотери.

Знаменитая «кровь» была кислой и при этом горчила. Алатка недолюбливала чужие вина, но пила, слушая сразу кагетку и гитару. Как ни странно, Валме с этими конными справлялся – они ехали с перевала и тащили с собой ночь. Вот эту самую, осеннюю. Ночь – и с ней вместе что-то еще, трудноуловимое и очень важное. Дышащий пол мешал сосредоточиться, алатка зажмурилась и тут же увидела одинокую ногу. Та исхитрилась украситься бумажной хризантемой и порывалась плясать. Принцесса торопливо распахнула глаза – пол дышал, гитара пугала, Этери гладила полыхающую ройю.

– А ведь твоего отца, – на всякий случай напомнила Матильда, – убил Алва.

– Убил, – согласилась кагетка. – А Баата – братьев. Это не мешает ни мне, ни ему, а кровь отца не дороже. Алва сделал хуже: он отдал меня бакранам, но Ворон меня не видел, а отец отдавал всем… Всем!

– Ты это уже говорила.

– Вы напомнили о казаре, моя память о нем – это память о торге!

Четверо конных, вконец истоптав душу, убрались, и вечер заполнило что-то немыслимое, чистое, как вода с гор, как юность и надежда, но не сахарная, не слепая, не пугливая, а способная взглянуть хоть бы и на солнце.

– Опять бакранское, – объяснила Этери, – но кто поет, не знаю. Вам налить?

Кувшин показал дно, Этери его оттолкнула, сбив на пол блюдо с фруктами. Желтые, синие, рыжие шары и шарики раскатились по сопящему полу, причем самые дошлые устроились в лужице мансая.

– Вот возьму и соберу! – прервала жуткий разговор Матильда и кое-как встала. Пол не проснулся, стоять на мерно колыхающихся плитах было трудно. Женщина покачнулась, села рядом с лужей и лишь потом сообразила, что, собрав мокрые сливы и персики в подол, пропахнет мансаем. Потом доказывай, что она помогала подвыпившей Этери, а не сама спьяну облилась. Это вдовица Ракан могла творить что хотела, а супруге кардинала надо выглядеть прилично, хотя бы при союзных казарах. Ругнувшись, женщина попробовала подняться. С первого раза не вышло – нужно было опереться руками, а в них были сливы.

– Позвольте вам помочь.

Это был он! Жеребец с галереи. Маску и приятеля он где-то потерял, и алатка увидела, что у него лиловые глаза. Будь они синими, мерзавец походил бы на Алву, каким тот был лет десять назад.

– А где второй? Белый? – вопросила принцесса и высыпала фрукты назад в разлитый мансай. – Ты-то – черный…

– Я бываю и белым, и черным.

За спиной ахнула Этери, но жеребец имел обыкновение доводить начатое до конца. Умело подняв Матильду с не унимающегося пола, он взгромоздил свою ношу на подушки, подобрал самые заметные из раскатившихся фруктов и только после этого обернулся к кагетке.

– Прошу извинить мое вторжение, Этери. В Хандаве легко заблудиться.

– Вы… – простонала дочь убиенного казара. – А… мы… Мы пьем за вас!

– Я польщен.

– Это не он! – поспешила развеять недоразумение со своего ложа Матильда. – Я его уже видела… Он – конь и выходит из стены.

Жеребец свое разоблачение принял спокойно, он вообще не терял головы, в отличие от Этери. Хотя что она видела, эта девчонка?! Ни кладбищенских львов тебе, ни отгрызенных ног!

– Вы ведь думали, что я одна? – лепетала пока еще не изменявшая жена. – Я каждый день одна… Только сегодня… Я хотела собрать ваших друзей, хотя бы друзей.

– За это я вам особенно признателен…

Лисенок моргал и пытался вручить взятку, которую называл то выкупом, то возмещением. Все было так ужасно! Легковерный Баата, взяв с доверенного ему пленника слово, позволил тому просто жить в одном из замков, объедаясь, обпиваясь и дожидаясь, когда родня за него заплатит. Увы, нехороший человек злоупотребил кагетским гостеприимством и казарским простодушием. Он уехал якобы полюбоваться окрестностями – и пропал.

– Но я видел его еще раз, – с дрожью в голосе признавался Баата, – теперь этот человек носит другое имя, но я узнал его. И при этом не узнал, так как не мог поднять руку на адъютанта маршала Капраса. Я предал ваше доверие ради Кагеты, ведь, схвати я гайифского офицера, маршал оскорбился бы и остался с Хаммаилом. Раньше я не вполне понимал отца – хуже того, я его осуждал. Мне казалось немыслимым нарушить слово, а отец говорил, что казария дороже чести казара.

– Не только казария, – утешил Валме. – Уверяю вас, герцог Алва ради Талига зайдет намного дальше, а его я осуждать не намерен.

– Тогда, в знак того, что вы меня прощаете, примите…

– Не приму! – Валме покосился на стол и, поняв, что разбиваться нечему, залихватски махнул рукой. – А вот вы, если будете думать не только о Кагете, но и о всяких безделицах, обеднеете и в придачу поседеете. Как ваш батюшка.

– Может быть, – грустно сказал казар. О причинах, по которым предыдущий Лис стал белым, он распространяться по-прежнему не желал. – И все же я должен что-то для вас сделать.

– А вот это – пожалуйста, – оживился Марсель. – У казарона, который нас принимал по дороге к Гидеоновой переправе, есть гайифские часы. Выкупите их и забудьте о бесчестном гвардейце навеки.

– Часы? – Длинные ресницы озадаченно взметнулись. – Разумеется, хотя это такая малость. Вы хотите, чтобы я прислал их в Валмон?

– Я хочу, чтобы вы бросили их в пропасть. То, что они где-то есть, омрачает мое существование, пусть и не слишком сильно.

Казар сперва удивился, потом рассмеялся, и, кажется, от души. А что ему оставалось? Этери затевала праздник для себя, но выгнать Баату не могла – ни как сестра, ни как принцесса Бакрии. Кагетка поступила мудрее – завладела Матильдой, оставив братца без половины политики. Лисенок если и был разочарован, виду не подал и попытался заняться Бонифацием, однако кардинал был рассеян и богословен. Вызволять жену из ручек завладевшей ею Этери он тоже не спешил, и Баата удовлетворился виконтом.

– А чем, – полюбопытствовал, отсмеявшись, казар, – вас прогневили именно эти часы?

– Вот этим.

Виконт тронул струны и прозвенел:

– «О-о, мой сюсь, о мой сладостный сю-юсь…» Омерзительно до гениальности и поэтому привязчиво. Не исключаю, что теперь вы это будете несколько дней петь.

– Я выполню вашу просьбу, – пообещал казар. Так серьезные люди клянутся над отцовскими могилами. – О, ваше высочество…

– «Ваша высокопреосвященства»! – с достоинством поправила выплывшая из дома алатка и слегка покачнулась. – Виконт… Вы мне… ээ-э…

Подхватывать пьяненьких дам Валме умел, даже самых царственных. Матильду надлежало немедля вручить супругу, но Бонифаций, как назло, куда-то задевался, а рвущийся помочь Баата был совершенно излишен. Марсель прищелкнул пальцами, и по другую сторону принцессы возник Котик, сделав казарскую помощь невозможной. Придав физиономии выражение дипломатического извинения, Валме повлек Матильду под сень дерев, где принцессы начали свои возлияния. Будь кагетка трезвей алатки, она собутыльницу в таком виде не выпустила бы, так что своих сил дамы явно не рассчитали. Валме их не осуждал, но гостей следовало разогнать – то есть не гостей, а бакранов с казаром. Коннер и Дуглас как раз могли пригодиться.

– Ты паршивец, – сообщила Матильда, рушась на выносливый местный диванчик, – но ты… поймешь… К Этери нельзя никого пускать… Ни-ко-го!

– Меня можно, – заверил виконт. – Я проверю, ей может быть что-то нужно…

– Что ей надо, у нее есть. – Алатка заговорщицки подмигнула и шепнула: – Она сейчас изменяет… Умница! Не то что я в ее годы… Мансай остался еще?

– Нет! – отрезал Марсель, мысленно взывая к Бонифацию. – Не желаете воды?

– Утром. Твою кавалерию, да знаю я, что напилась… И худо мне будет, только не сейчас, сейчас я хочу мансая. И пусть к лисичке никто не лезет, особенно эти… подданные. Жеребец козлам не товарищ!

– Жеребец? – Оставить Котика стеречь и пойти за Бонифацием? Остаться самому и послать за мужем волкодава? А если епископ, тьфу ты, кардинал не лучше принцесс? – Ваше высочество, подождите меня. Я принесу мансай, а с вами побудет Готти.

– Но к Этери входить не сметь! – Алатка повысила голос. – Не одна она… Ясно? Жеребец там… Ничего себе, хотя второй, белый, лучше был. Дьегаррона бы ей туда… Где мои пистолеты?.. Где?!

– У Темплтона, – нагло соврал Валме. – Не волнуйтесь, он отдаст.

– У Дугласа?!

Матильда не очень поверила, но встать уже не могла. Мешало не только выпитое, но и получивший соответствующий приказ Котик, плюхнувший на колени охраняемой тяжелую башку. Расчет себя оправдал – обожавшая собак алатка немедленно вступила с волкодавом в доверительную беседу, и Валме ринулся к Темплтону.

– Нужна помощь? – догадался тот.

– Где Бонифаций?

– Вышел куда-то вместе с Коннером. Разыскать?

– Если он не усугубит наше положение.

– Не должен, но не лучше ли позвать Этери?

– Вряд ли. Этери слишком усердно отвращала зло.

Будь у Валме две собаки, он уложил бы вторую у порога кагетки, но чего не было, того не было, пускать же к хозяйке братца-казара и тем более подданных не следовало. Разогнать засевшую в садике компанию виконт не мог, оставалось ее как-то занять и под шумок нырнуть к лисичке. Матильда еще ходит, но это ничего не значит, Этери мельче и явно не имеет нужного опыта.

– Жакна, – вполголоса велел виконт, – идем со мной.

Уважаемые бакраны все еще восседали за мужским столом – если б не опустевшие блюда, можно было подумать, что старцы за весь вечер даже не пошевелились. Чуть дальше устремлял к небу взор задумчивый, слишком задумчивый, Баата. Еще немного – и примется тревожиться о сестре.

Виконт положил руку на эфес шпаги.

– Да будет вам известно, что регент Талига герцог Алва появился на свет именно в этот час! – Или не в этот, главное, что появился, а бакраны любят красоту и подробности. – Я прошу своего соратника Герарда Жакну спеть в честь регента песню, которую тот вывез из ваших гор, песню о девушке на берегу. Она недавно уже звучала, но сейчас восходит звезда, под которой родился ваш друг, и эта звезда ждет.

Жакна понял. Жакна проникся. Жакна сверкнул очами. Бакранская песня вновь заполнила сад, как вино заполняет бокал. Осенней, полной звезд ночи не хватало именно этого мотива и именно этого голоса. Как бы ни был Марсель исполнен чувства долга, он задержался, и правильно сделал, потому что Дуглас нашел-таки Бонифация с Коннером. Диспозиция менялась, можно было спокойно дослушать, связать Баату генералом-адуаном, а Матильду – супругом, высвободить Котика и, не скрываясь, передать принцессе Этери извинения ее высокопреосвященствы, оставив у двери пса. Разумеется, из уважения к хозяйке. Дальше виконт не загадывал, потому что ночь и песня повергли его в странное состояние, предшествующее рождению стихов. Настоящих. Тех, что возникают из ниоткуда, замирают на самом краю сознания и исчезают навсегда. Марселю еще ни разу не удавалось их удержать, но нынешняя ночь была особенной.

– Ничего ж себе! – сдавленно ахнул Коннер. – Монсеньор!!!

Вдохновенье вспугнутым рябчиком порскнуло прочь, Марсель резко обернулся: варастиец с очумелым и при этом блаженным видом куда-то таращился, а за ним воздевал руки казавшийся огромным Бонифаций. Оба не верили своим глазам. Валме тоже не поверил.

– Кэналлийские штучки, – пробормотал наполовину онемевший язык виконта, – удалиться в дыру…

Ползущие камни и прыгающий по ним человек, скрежет, толчок, тишина… Зоя не сомневалась, сам Марсель то верил, то нет. Сегодня сомнений в худшем не было, и, разумеется, Алва вылез именно сегодня! Хотя откуда бы Ворон ни взялся, он был непонятен, как позабывший лилии черный гость. На всякий случай Марсель поискал глазами тень и нашел сразу несколько. Конечно, тут же факелы!

– Мы были достойны, – лепетал Жакна, – и он вернулся… К нам… Мы были достойны… Мы достойны!

Гавкнул, завилял обрубком хвоста Котик, отгоняя мысли о выходце, призраке, бреде… Быстрая темная фигура сделала еще один шаг. Походка была знакомой. Если б только не дыра!

Марсель стоял ближе всех – нет, ближе всех оказался распахнувший объятия Бонифаций.

– Тебя ли я зрю, регент блудный?! – рокотал он. – Ну и с кем ты прохлаждался?.. Хоть бы написал, изверг!

– Зачем?

Дыра содрала с Рокэ лет десять, но в остальном он не изменился. На первый взгляд. Бонифаций о посторонних забыл напрочь, Алва о них помнил – вернее, видел.

– Твое высокопреосвященство, – шепнул он, – я давно и счастливо не женат, но, на мой взгляд, ее высочеству сейчас необходимо общество супруга. Валме, на минуту!

Вблизи Рокэ казался еще более живым, всяко живей полувыходца, открывшего виконту дверь в Нохе.

– Ты чем-то удивлен?

– В некотором смысле, – огрызнулся возмущенный запредельной даже для Алвы наглостью Марсель. – Мы ведь расстались во время мистерии!

– В самом деле? В таком случае, я это забыл.

– Прикажешь напомнить?

– Потом. Это слишком похоже на дело, а здешняя обстановка не располагает. Что вы все-таки празднуете?

– О, поводов множество. Возвращение в Талиг, конец переговоров, твой день рождения…

– Значит, это шутка не Этери, а над Этери?

– Это шутка твоей матери. Вернее – вашей. После такого свинства я вновь перехожу на «вы».

В ответ Алва уставился вверх. Марсель на всякий случай последовал его примеру и увидел разве что небо. Оно было совершенно обычным, если так, конечно, можно говорить о небе.

– Рокэ, – взвыл виконт, – может быть, хватит?!

– Пожалуй.

– Тогда извольте объясниться.

– Потом. – Алва еще раз глянул на звезды. – У меня день рождения. Дай гитару.