Звезды висели на ветвях, будто каштаны, и, как каштаны, они срывались и падали, превращаясь в иглу, за которой тянется мерцающая нить. Мэллит пыталась узнать созвездия, что висели над Агарисом, но северное небо было другим. Гоганни куталась в шаль и думала о том, что добрая Бренда все еще плоха, а в доме мало хлеба и ночуют двое мужчин, которые встанут голодными. Если они будут долго спать, можно успеть на рынок, только будут ли там достойные куры?

Становилось все холодней, пора было закрывать окно, задвигать смешную заслонку на печной трубе и готовить постель. Девушка отвернулась от звезд и тронула непривычно большой башмак. Она обещала полковнику перевязать сбитые ноги, но отдирать присохшую ткань не хотелось, а в доме отца негнойные раны тревожили раз в день. Когда Мэллит разогнулась, звезды заступила высокая тень. Мужчина стоял на той самой развилке, что так помогла утром.

– Сударыня, – сказал гость, и гоганни узнала Проэмперадора, – вас не затруднит посторониться?

Мэллит отшагнула; она ставила ноги ребром, но все равно стало больно, и боль помешала заметить прыжок.

– Выйти таким путем легче, чем войти, – первородный Лионель закрыл окно, – тем не менее вы рисковали.

– Я умею, – сказала гоганни прежде, чем подумала, и ей пришлось продолжить: – В Агарисе я выходила из своей спальни через окно, но там дерево росло ближе. Я боялась, только другой дороги не было.

– Одна из великих истин, – спокойно подтвердил победитель дриксов. – Если нет другой дороги, приходится прыгать. Вам лучше сесть.

– Да…

– Так садитесь. Сегодня выдался странный день, давайте и закончим его странно.

– Первородный Лионель поднялся из сада?

– Нет, прошел по карнизу, в детстве мы с братом часто так развлекались – правда, башенки Сэ заметно выше.

– Но почему… первородный отверг дверь?

– Потому что открыто было окно.

– Я должна что-то вспомнить?

– Не думаю. Ночь, открытое окно и свет в нем притягивают мужчин. Разве вы этого не знали? И разве вы смотрели на звезды просто так, ничего и никого не ожидая? О чем вы думали?

– Завтра вы и брат Селины будете голодны, – тихо сказала Мэллит. – Я думала о том, как успеть на рынок.

– Неправда.

– Я думала об этом.

– Несомненно, вы собирались на рынок, но, обдумывая завтрак, не кутаются в шаль, не поднимают лицо к звездам, не выходят к перекрестью дорог, а окно – это всегда перепутье, граница между «остаться» и «уйти». За порогом всегда ждет дорога, но за окном их три.

– Так говорит ваша Кубьерта?

– Так молчите вы… Я люблю смотреть чужими глазами. Вы пытались узнать агарисские звезды и жалели о доме, которого больше нет. Не жалейте, просто помните.

– Я помню… – Первородный Лионель слышит безмолвное, такое бывает. Он знает о правнуках Кабиоховых то, что они забыли сами. Первородный скоро уйдет. Жаль… – Я нужна?

Не ответил, подошел к печи, пошевелил угли, вернулся.

– Еще рано закрывать вьюшку. И думать про утро тоже рано, сударыня. Не будем оскорблять ночь, она сделала что могла, остается принять ее подарок.

Взглядом можно удержать, и названный Лионелем удержал. Мэллит не могла не смотреть в черные глаза, и тьма в них была иной, чем у нареченного Робером. Теперь гоганни поняла, зачем он пришел, но разве можно забыть омерзительнейшую из правд? Сны, приходившие в Хексберг, были приятны, но лживы и не имели конца, а истина в гадких кровавых пятнах гнила в Олларии. Гоганни вздернула подбородок.

– Я жгу свечи, но я не зову! У меня разбиты ноги. Я лягу спать и утром пойду на рынок в больших башмаках. Ценит ли первородный кур?

– Не сейчас.

На лице Альдо была бы ярость, на лице Робера – грусть, а нареченный Чарльзом стал бы сетовать, не словами – голосом и душой. Проэмперадор улыбнулся.

– У меня нет сердца! – выдохнула Мэллит. – У меня больше нет сердца…

– Сударыня, если б оно у вас было, я никогда не посмел бы предложить вам себя. Так вышло, что у меня сердца тоже нет.

– Разве первородного топили в грязи? Разве он отдал все и обрел пустоту?

– Все было проще. – Он не приближался, напротив, отступил в глубь комнаты. – Я таким родился. Каждый чем-то да обделен, но сын моего отца понял: человек бессердечный не должен приближаться к человеку с сердцем. Иначе он его вырвет, и другому станет очень больно.

– Так и было, – призналась гоганни. Душа хотела забыть, тело помнило и боялось. – Я вижу сны, но я не смогу…

– Вы так уверены?

– Глаза нареченной Сэль стали звездами, когда вы вошли. Я – пепел, она – цветок! – Мэллит лгала и говорила правду. – Как я останусь с подругой, украв ее мечту? Это исполненная зла захотела взять за свою любовь – вашу.

– Она больше не хочет ничего. Разве Селина говорила, что я ей нужен?

– Нет… Она говорила, что вы – добрый человек, такой же добрый, как Повелевающий Ветрами и та, что называлась королевой Талига.

– Пожалуй. – Большое покрывало расстилали с помощью палки, Проэмперадор сдернул его одним рывком. – Мы и вправду многим похожи, и завтра станем похожи еще сильнее. Может быть… Сударыня, я не стану класть между нами шпагу, она холодная и сквозь сон может показаться змеей. Кроме того, я предпочитаю заточенное оружие, а одалживать на одну ночь тупое было бы странно. Клянусь своей кровью, я не трону вас без вашего на то желания. Более того, я не коснусь вас первым. Идите сюда.

О том, что Гизелла могла оказаться никудышной наездницей, Арно подумал уже у самых ворот. Что ж, если так, придется купить в первой же деревне двуколку и пару лошадок. Кан обучен сопровождать экипаж, он просто пойдет рядом, хотя почему это дочь полковника и подружка разбойника будет нескладней той же Сэль? Арно еще раз повторил придуманный приказ, медлить и дальше было уже нельзя. Проэмперадор засиживается с бумагами за полночь, но тащить к себе девушку в эту пору не станет даже он.

В горле пересохло, Арно облизнул губы и взялся за тяжелое бронзовое кольцо, которое держало в пасти странное животное, рогатое и клыкастое, – то ли вепрь, то ли тур.

– Кто идет?

– Теньент Савиньяк. Приказ Проэмперадора.

Открыли, само собой, сразу. Начальник караула, как и положено, отдал честь, подоспевший солдат взял мориска под уздцы. В Аконе имелась и обычная тюрьма, но самых матерых зверей Райнштайнер держал в казармах. Арно это было на руку – вояки его знали, к тому же тюремщики подозрительны и слишком любят бумаги. Виконт спросил дежурного офицера, тот кивнул, зевнул, соврал, что уже знает, и велел солдату с фонарем проводить теньента, куда велено. Ни расспросов, ни сомнений – разве придет кому-то в голову, что брат Проэмперадора собирается похитить осужденную? Другому, самое малое, навязали бы эскорт, хотя эскорт для такой пичуги? Смешно!

Миновали еще одни ворота, теперь они шли переходом, соединявшим два двора. Вокруг была темнота, над головой – тоже, но со звездами, которые то и дело сыпались вниз. Арно протянул руку, коснувшись старого кирпича. Снаружи казармы казались просто большими, но мать как-то обронила, что ночь делает большое огромным. Арно тогда было лет шесть, он тайком выбрался в парк посмотреть на нетопырей, а парк внезапно превратился в лес… Мать с Гизеллой справится, тут только и нужно, что поставить злюку в тупик и заставить слушать. Мигнуло – солдат опустил фонарь, – желтое пятно заскользило по утоптанной земле.

– Каменюки тут, – объяснил провожатый за мгновение до того, как из земли вылезло два булыжника. – С дырками. На счастье лежат, не трогаем… Но башку ночью раскроить – раз плюнуть.

«Счастливые» камни словно сторожили второй двор: сразу же подслеповатыми глазками замигали окна часовни. Солдат свернул к крыльцу, желтый луч облизал вцепившийся в разбитые ступени пучок крапивы. Тоже на счастье не трогают?

– Сюда. Сударь… Дозвольте, я здесь подожду… Лютая уж больно покойница была, до остатнего ярилась…

– Так… – начал Арно и осекся, переваривая услышанное.

– Дозвольте не ходить, – завел свое провожатый. Теньент резко кивнул, шагнул через две ступеньки, распахнул дверь и увидел два закрытых гроба. Возле одного горели свечи, в головах второго стоял полковник. Ему позволили остаться с дочерью, а она возражать больше не могла. Можно было уйти, лучше всего было уйти, но Арно подошел. Полковник услышал шаги, обернулся, кивнул. Удирать стало поздно, что говорить – теньент не представлял. Безмолвно оплавлялись дорогие черные свечи, но цветов не было: то ли не разрешили, то ли старик не захотел или просто забыл. О каких только мелочах он не передумал, а если что и требовалось, то охапка иммортелей.

Крайняя слева свеча замигала и начала крениться, и тут же начал оседать полковник. Арно его подхватил, на висках старика – он стал совсем стариком – выступили бисеринки пота, губы посинели, и что с этим делать, виконт не представлял. Все, на что его хватило, – выволочь беднягу на свежий воздух. Солдат оказался умнее, а может, уже видел такое.

– Сюда ложите! – велел он теньенту. – И под голову что-то суньте… Хоть бы мой мундир. Посидите с ним, я приведу кого надо…

– Я… не умру, – успокоил полковник. – До похорон… Спасибо, что пришли…

– Я цветов не принес, – повинился Арно, будто это имело какое-то значение. – Не подумал…

– Не надо… цветов… Не невесту хороним…

Помощь добиралась целую вечность, полковник не умирал и больше ничего не говорил, жалкий свет в окошках часовни заморгал и потух, будто старуха глаза закрыла, потом раздались шаги. Два фонаря, носилки, низенькая, толстая фигура и рядом высокий силуэт в офицерском мундире. Такой знакомый!

– Валентин! Ты как тут…

– Решил за тобой зайти. Когда мы говорили, я предполагал подобный исход, но не был уверен до конца. Отойдем, тут нужен врач.

– Ну и что бы ты делал, если б я не опоздал?

– Тебе это очень не понравится, но я почти решил превратить задуманную тобой ложь в правду.

– «Почти»?!

– Я принял твой довод. Сперва я должен был увидеть девушку. Она ведь должна была утонуть, не так ли?

Нареченный Лионелем не солгал, он уснул, не коснувшись недостойной и не раздеваясь, спящий был прекрасен, его вид радовал взгляд, но смущал душу. Мэллит осторожно коснулась плеча первородного, и тот, не открывая глаз, накрыл ее руку своей. В Хексберге гоганни снились улыбки и легкие, как весенний ветер на берегу, поцелуи; это было прекрасно, но потом раздавался звон, будто от разбитого хрусталя, и берег моря становился смятыми простынями. Проснувшись, гоганни долго лежала, глядя на свечу и пытаясь вернуть радость, но возвращалась лишь гадкая ночь с мертвой любовью. Сегодня не было свечи, и берега с розовой пеной тоже не было, волосы гостя золотил масляный ночник, и все равно она спала и видела сон. Разве стал бы Проэмперадор входить в окно и говорить как правнук Кабиохов? Талигойцы скрывают потаенное, они молчат или лгут, пряча желание, а потом хватают ту, что не убежала и не затворила двери. Мужчина, не удовлетворивший свою страсть, не уснет рядом с женщиной, это Мэллит знала от сестер… Девушка осторожно высвободила руку и села, обхватив коленки. Сон был таким ясным, и он пришел после полного событий дня. Дерево под окном спасло три жизни, оттого оно и приснилось полным звезд, но грезы затянулись, и в них прорастала горечь.

Губы Мэллит пересохли, и сердце стучало так, будто она вновь бежала пустой улицей. До воды было не дотянуться, и девушка встала, помня о многом, но не о сбитых ногах. Боль тут же провела по ступне раскаленными когтями; боль не снится, она будит, однако все осталось по-прежнему – слабый золотистый свет и спящий с лицом огнеглазого Флоха… Кто скажет, как сыны Кабиоховы входили к дочерям человеческим? Может быть, те, кто изведал их любовь, думали, что спят? Может быть, они спали?

Мэллит тихонько взяла ночник и, забившись в уголок, сменила повязки. Что делать дальше, она не представляла, все было слишком странно, но бежать не тянуло – напротив. Ей хотелось знать, многих ли брал ночами за руку названный Лионелем и что он им говорил? У свободных мужчин, если они знатны и богаты, всегда будут женщины, только первородный не хочет принести слезы той, что даст ему мимолетную радость. Селина говорит, он добр, и он сумел увидеть в Кубьерте былые беды…

Дитя должно быть сыто, даже если мать голодна, но сколько без хлеба продержится худая? Пояс невесты породила нужда; тех, кто жил в Золотых землях, не изгоняли в пустыни, и у них иная память и иная красота. Здесь Мэллит красива, а подобный Флоху будет красив всюду. Девушка тихонько вернулась на свой край постели, та скрипнула, и на этот раз мужчина приоткрыл глаза.

– Первородный меня простит, мне не спится.

– Я догадался… Надеюсь, не по моей вине. Мне говорили, что во сне я спокоен.

– Это так. Я думала об услышанном. Я росла больной, я не принесу первородному радости и не получу ее. Так бывает.

– О Кабиох, и все потомки его! – Названный Лионелем приподнялся на локте и, смеясь, смотрел на Мэллит. – И кто же вам такое сказал? Наверняка какой-нибудь глупый лекарь… Пичкал вас соком восьми и одной лягушки и бормотал заумную чушь… Лекари, дай им волю, объявят смыслом жизни клистир и теплое молоко с пенкой. И с маслом. От такого и впрямь затошнит, только это не значит, что затошнит от вина.

– Первородный Лионель… Меня в самом деле… Я молчу, почему вы меня слышите?!

– Я – первородный из дома Молнии, а вы, похоже, отмечены именно Флохом. Альдо вел род от бастарда Придда, ваша ара ответила не ему, а Эпинэ. Как вышестоящему.

– Повелевающему Молниями?

– Да. Ну а вас по ошибке связали то ли с Волной, то ли просто ни с чем. Неудивительно, что вам было дурно, но почему вам должно стать плохо сейчас? Вы потеряли, я никогда не имел. Мы не причиним друг другу вреда и, кто знает, возможно, сможем вспоминать эту ночь с нежностью. Сейчас очень скверные времена, сударыня, было бы обидно потерять то красивое, что нам еще доступно, и унести в никуда память о боли.

– Первородный…

– Именно, прекрасная Мэллит. Флох нас с вами не оставит.

Протянутая рука легла на одеяло в волоске от коленей Мэллит, сверкнуло одинокое кольцо. Алый камень словно подтверждал сказанное. Как было не коснуться его?

– Смелее, сударыня… Вы позволите помочь вам развязать пояс?

– Я… Да.

– Не бойтесь. Должен же кто-то вас и впрямь научить. Так что вам говорил глупый лекарь?

– Недостойная не спрашивала лекарей, – пролепетала Мэллит, понимая, что теперь не уйти.

– Если нет лекаря, зачем бояться? – удивился непостижимый.

– Что мне делать? – прошептала гоганни.

– Ничего. – Чужие губы легонько коснулись ее собственных. – Вернее, делайте что нравится… Остальное забудьте.

И она забыла, вернее, оно забылось само. Мэллит думала о любви, ждала любви, ненавидела любовь и ничего не знала о том, чего же она хотела и от чего бежала. Гоганни летела на звездных качелях, и первый ветер стонал, вскрикивал, смеялся ее голосом, а второй что-то отвечал, но девушка не слушала, пока тот, кто был с ней, не откинулся на спину.

– И что вы скажете теперь? Много правды сказал ваш лекарь?

– Первородный… Такого не бывает… Но я… Вам понравилось?

– Главное, чтобы понравилось вам. – Нареченный Лионелем говорил тихо, словно засыпая. – Запомните главное правило: женщине хорошо, когда ей хорошо, а мужчине, если он мужчина, хорошо, когда хорошо женщине. Вы меня поняли?

Мэллит не ответила, боясь спугнуть и так уходящее. Проэмперадор был прав, в ее жизнь вошло много бед и лишь один мужчина – тот, кого она сейчас обнимала и кого вряд ли обнимет еще раз. Дело было не в том, что ей не хотелось бежать, бежать и бежать, и не в том, что она забыла обо всем, кроме ласкавших ее рук. Все началось, когда человек с ликом сына Кабиохова поклялся кровью не касаться ее первым. За несколько часов Мэллит поняла больше, чем за все прожитые в пустоте годы. Теперь она знала и то, зачем рождаются, и то, что она так и ушла бы в то никуда, что пожирает всех, ушла, думая, что навеки обделена.

– Ну вот, – горячие пальцы убрали слезинки со щеки, – а говорите, хорошо…

– Я…

– Вы. Я. И целая вечность до рассвета. Не правда ли, это радует?