Молодая мать чувствовала себя прекрасно. Настолько, что вернулась к живописи и вовсю размалевывала нишу в своей гостиной. Первым, к вящему восторгу бакранской родни, принцесса изобразила козла с сияющими рогами. Козел, ненавязчиво напоминающий его величество Бакну, умильно тянулся к стройному человеку, у которого еще не имелось лица, однако намеченные парой штрихов волосы позволяли сделать определенные выводы. Матильда сделала, но предпочла оставить при себе.

– Отличный козел, – похвалила она, – только не слишком ли вы утомляетесь?

– О нет, – заверила Этери, вытирая кисти тряпочкой. – Надо же мне что-то делать, пока Премудрая не позволит мне выходить.

– И когда она позволит?

– Когда отвернется Зло, – улыбнулась кагетка. – Только не спрашивайте, когда именно это будет, я не знаю. Хотите персиков?

– Пожалуй. – Матильда вновь глянула на картину и уселась в застеленное лохматой шкурой кресло. – Как малышка?

– Чудесно. Я готова поверить, что козье молоко лучше материнского и тем более кормилицыного, хоть вначале и волновалась. Может быть, вы желаете вашего вина?

– Желаю. – Персик алатка все-таки взяла. – Мне повезло, что в Хандаве есть мансай.

– А мне повезло, что в Хандаву приехали вы.

В комнате приятно пахло фруктами, цветами и чем-то, на чём замешивают краски. Обиталище Этери вообще было приятным, но не иметь возможности даже птичек покормить… И все из-за свихнувшегося олуха, который если чего и хотел, так удрать!

То, что вломившегося в принцессин садик безумца покромсали на куски, Матильда восприняла без особого удивления, чудеса начались потом. Бедную Этери заперли в ее домике, вокруг которого неустанно водили то рожавшую лишь двойни козу, то падавшего с обрыва и не сломавшего при этом шею козла. Когда кагетка родила, ребенка тут же забрала премудрая, дабы выкормить «отвращающим Зло молоком», а Этери остались краски, кисти и стены. Навещать затворницу, впрочем, не возбранялось.

– Я закончу роспись к началу Осенних Волн, – призналась дочь Адгемара, – и устрою небольшой праздник. Надеюсь, вы к тому времени уже вернетесь?

– Наверное, но вряд ли надолго. Бонифацию нужно в Талиг, он все-таки кардинал.

– Я все время об этом забываю! Его высокопреосвященство ведет себя как Проэмперадор. Проэмперадор Варасты. Мне вдруг подумалось… – Этери широко распахнула глазищи. – У нас есть обычай отмечать день рождения отсутствующего друга, по нашим поверьям, это дарует ему удачу, а герцог Алва родился в начале Осенних Волн. Можно приурочить праздник сразу к его дню рождения, вашему возвращению и новому отъезду.

– И к окончанию картины, – подхватила разгадавшая слишком незамысловатую для дочери Лиса хитрость Матильда. – У нас будут целых четыре повода.

– Тогда решено. – Молодая мать пригубила свой бокал. Пила она, как бабочка, зато разливала вино не хуже пройдохи Валме. – А ведь я так и не рассказала вам, как появились тергачи.

– Разве? – удивилась алатка. – Я так поняла, что заезжий красавец понадобился сразу обеим царевнам, и, чтобы не было ссор, его пришлось превратить в петуха, а сестер – в куриц.

– Это было бы грустно… – Этери поставила вино на стол, резко так поставила, даже слегка расплескав. – Если бы всех мужчин, желанных более чем одной женщине, превращали в петухов, мир заполонили бы никчемные уродцы и их потомки.

– Действительно, – от души согласилась супруга кардинала, понимая, что логика собеседницы ей положительно нравится. Да и сама лисонька тоже. – Тогда кто и как оброс перьями?

– Когда обе царевны вытащили одинаковый жребий, раздались такие звуки, будто у самых облаков тронули струну. Жених пропал, словно его никогда не было, а ночью царевны увидели во сне неизвестный им цветок, и он обещал каждой исполнить любое желание, кроме одного. Обе сказали, что хотят вернуть исчезнувшее, но цветок ответил, что именно это и невозможно…

История тергачей, похоже, была заклятой. Не успела Матильда обругать болтливое растение, как явился начальник бакранского караула. Красивый бородач изобразил нечто, отдаленно напоминающее гвардейское приветствие, и объявил, что ее высокопреосвященству призывает его высокопреосвященство.

Старая Придда была кусочком юности. Счастливой. Увы, счастье узнает себя лишь на старых портретах и никогда – в зеркале. Граф Лэкдеми, он же корнет, теньент, капитан Савиньяк радовался и злился, получал выволочки и ордена, досадовал, заключал пари, дрался, бегал на свидания, пока не оказался главой дома и не понял, сколько солнца осталось в прошлом. Север надолго исчез из жизни, чтобы вернуться тающими снегами, войной, обвалами, и, наконец, проэмперадорством. Шалую молодость он, разумеется, не вернул.

– К регенту, – бросил Лионель подтянувшемуся при виде маршала караулу. Совсем рядом, в Арсенальном крыле, жила мать, а отнюдь не железное тело требовало отдыха, однако Ли не был бы Ли, если б не стал сейчас слегка Рудольфом. Разговор с матерью до встречи с регентом, горячая вода и кусок мыла до встречи с регентом, наспех проглоченный кусок мяса до встречи с регентом – это новые занозы в и без того исцарапанном самолюбии Ноймаринена. Мелкие, но явно лишние.

– Господин маршал, пожалуйста, сюда.

Знакомая анфилада, и тепло печей тоже знакомое: обычно старые замки холодны, как склепы, тем более поздней осенью, но тот, кто перестраивал Старую Придду, мерзнуть не желал. От души протопленные комнаты почти пусты. В Олларию в конце осени съезжались все, кто мог, а здесь людей немного и те все больше военные. Женщин не видно вовсе – герцог болеет и при этом воюет, ему не до светских приемов. В адъютантской памятные по Тарме капитаны возятся с картами, славно пахнет заваренной мятой… Отобрать бы и выпить, но пить придется вино, которое, без сомнения, подадут. Пить, докладывать, усмехаться в ответ на предложение отдохнуть. Ты, Проэмперадор, именно что железный, или, по крайней мере, изволь таковым казаться, ведь всем этим капитанам нужна уверенность. Старики ее больше не дают, остался ты и, пока еще, вера в Алву на юге.

– Мой маршал, вас ждут!

– Благодарю.

Рудольф, как всегда, прогуливался, под расстегнутым мундиром виднелась вязаная торская кофта. Выглядел герцог неплохо – лучше, чем в прошлый раз.

– Ну, здравствуй, – на ходу бросил он. – Устал?

– От чего? – ответил улыбкой Ли.

– Кто тебя такого разберет… Год в войне, день в седле. Мог бы и с матери начать.

– Арно нашелся, она это знает. А я знаю, что ей с вами ничего не грозит.

– Надо думать. – Рудольф знакомо и неторопливо побрел к окну. Он никогда не приглашал сесть тех, кого считал своими – друзья и союзники устраивались кто где хотел, наливали стаканы, брали с блюда пироги. Хозяин бродил, гости жевали, и все верили всем, ну или делали вид.

– С тинтой не спеши, – донеслось от окна, – сейчас приволокут вашу с Рокэ кислятину. Что горит – а ведь горит, если ты ворвался ко мне, даже не сполоснувшись?

– Могло загореться доверие. – Откровенность – сильный козырь, если ею не злоупотреблять. – Моя мать – не просто мать, а мытье – хороший предлог для уединения со слугой-шпионом.

– Ты держишь здесь шпионов?

– Нет. Мы с Райнштайнером готовы поручиться за армию и гарнизоны к западу от Аконы.

– Твоя мать расскажет о съезде дворян провинции… – Теперь Рудольф разглядывал что-то во дворе. – Ловушка сработала, но зрелище было мерзким на редкость.

– Фок Шнаузер или Ботмер?

– Оба. И еще одиннадцать подонков.

– Для провинции не так уж и много.

– Во́йны, – задумчиво произнес герцог и потер поясницу. – Не нюхавших пороха в наших краях не сыщешь, разве что привезенные жены. Дриксы с гаунау не первый век сдирают с нас шелуху, вот гнилье и вылезает сразу или почти сразу. Да уж!.. Воевали, воевали и вдруг мир. Странное чувство…

– Мир у нас с Бруно, – уточнил Савиньяк. – Мира с Марге быть не может, для него не сожрать Марагону означает отправиться вслед за Фридрихом на кол.

– Рапорты я, само собой, читаю, но про Бруно там маловато. Как думаешь, старый бык совладает с Эйнрехтом?

– Он попробует. В любом случае мы можем ставить только против китовников.

– То есть на Бруно и старуху Штарквинд?

– И на молодого Фельсенбурга. Этот на одной земле с Марге жить не станет.

– А на одной земле с родичами и нами? Ладно, не к спеху… Деньги нужны?

– На войну пока хватает. – Клад Манлия ждет своего часа и дождется. В тишине и покое. – Хватило бы на мир.

– Бертрам есть не просит, но и делиться не торопится. – Рудольф отвернулся от окна, однако назад не побрел, так и встал, слегка расставив ноги. – В Ноймаре налоги собрали, а как Надор?

– В этом году ничего не даст, но себя прокормит. Манрик прислал отчет, считать он еще не разучился, а воровать научится вряд ли. Хочет строить мануфактуры и менять местных коров на горных алатских.

– Пусть строит, – махнул рукой Ноймаринен. – Как вышло, что Жермон женился на вдове Гирке?

– Любовь заняла место смерти, только и всего, что-то одно должно было с ними остаться. – Прежде Рудольф без причин направление разговора не менял. Не хочет говорить о деле или только о Манрике? – Пара получилась очень красивая, правда, я отнюдь не уверен, что дал влюбленным законное разрешение. Придется справиться у мэтра Инголса.

– Мне давно никого так не хотелось убить, – ухмыльнулся регент, – но этот кошачий адвокат прав сто сорок раз из ста. Если ему доверять, о бумагах можно не думать. Ты доверяешь?

– Пожалуй. – Сколько еще не Проэмперадор платил еще не вице-супрему, Рудольфа не касается. – Он был умен в Олларии и вряд ли поглупел в Придде.

– В Придде он обнаглел. Я издам рескрипт, предписывающий членам регентского совета носить шпаги.

– Мэтр не будет расставаться с мантией, только и всего, а оружие судейского при исполнении – закон и только закон.

– И это знаешь? – Ноймаринен хмыкнул, но не ревниво и не подозрительно. – Вас только за пегой кобылой посылать. Ему ставьте!

Вошедшие ординарцы принялись ставить. Вино, пирожки, нарезанное холодное мясо, зеленые северные яблоки, которые вечно норовили сбежать со стола Варзова.

– Мне написал Вольфганг. – Регент тоже увидел яблоки и тоже вспомнил маршала Запада. Бывшего… – Он отдышался и рвется в армию хоть полковником. Необходимости нет, но держать его в Вольфзее не по-людски. С другой стороны, фок Варзов слишком долго командовал армиями, чтобы принять какую-то мелочь. Сейчас он думает, что согласен на все, только, боюсь, это «все» – до первого полученного приказа. Если, конечно, кто-то из вас, малолеток, рискнет приказывать маршалу фок Варзов.

– Я рискну. – Ли подхватил и подбросил яблоко. – Гонять разбойников, равно как и душить Данарию, должны подвижные части, к тому же…

– «К тому же»… – угрюмо передразнил Рудольф. – Договаривай уж! Стратег…

– К тому же Бруно может не удержать вожжи, и его армия, или ее часть, бросится за Хербсте. Тех, кто рвался в Ноймар, я бы со счета тоже не сбрасывал, воевать можно и зимой. Алонсо это успешно доказал, а дриксы вряд ли забыли «Снежную кампанию» двести семьдесят четвертого года. На выдумки «гуси» не горазды, но по части присвоения чужого опыта равных им нет.

– Не доверяешь ты старикам, – задумчиво произнес Рудольф. – Мы тоже не доверяли. Сорок лет тому назад.

– Бруно в одних годах с Хайнрихом. – Ли чудом не поднял бровь, как это делали Росио и Леворукий. – Могу еще вспомнить Валмона и собственных мать с дядюшкой. Господин регент, вы вольны обижаться, но разговор о старости – это с вашей стороны чистое кокетство. Что до Бруно, то ему придется грести против очень сильного течения. Дриксы рвутся воевать, благо у них это впервые за последние тридцать лет неплохо получается.

– Значит, оставим Вольфганга на северном берегу. – Рудольф не злился, напротив. Если б еще герцог стал в один ряд с Хайнрихом и Бертрамом. – Я устал изображать сердечную болезнь и при этом не пускать сюда Георгию, так что быть тебе Проэмперадором Олларии.

– Нет. – Ли отложил яблоко. – Проэмперадор Олларии – Робер Эпинэ. Такова воля Катарины, подтвержденная Алвой. Я готов стать разве что Проэмперадором Кольца Эрнани.

– Называйся как хочешь, но столицу пора приводить в порядок. – А вот это главное, что бы ни было сказано еще и сколько бы они ни проговорили! – Сперва я думал послать Людвига, но моим сыновьям столько талигойской крови не пролить.

– Эмилю тоже, – на всякий случай отметил Ли.

– Ему в Олларии делать нечего, как и Жермону. – Рудольф, диво дивное, подошел и сел напротив. Теперь юг и север смотрели друг другу в глаза. – Я вижу троих. Тебя, Райнштайнера и, не удивляйся, Придда, при всей его молодости. Другим через себя не переступить; мне, к слову сказать, тоже.

Взгляд Рудольфа был тяжелым и требовательным – так и должен смотреть регент. Ноймаринен долго думал и пришел к выводу, что Олларию пора топить в крови. Ли думал не меньше и полагал это преждевременным. Не из-за крови как таковой, из-за погасших маяков и расплескавшихся колодцев. Гнать в зелень десятки тысяч вооруженных, привыкших к драке людей следует с открытыми глазами. И только если другого выхода не будет.

Несогласный волк скалится, олень наклоняет украшенную рогами голову, люди… Люди ведут себя по-разному. Лионель улыбнулся и налил себе вина. Левой, причем вышло это само собой.

– Монсеньор, я бы сперва посмотрел, что выйдет у Бруно, и узнал подробности разгрома морисков под Паоной, – предложил он.

– Не хочешь. – В голосе Рудольфа досада мешалась с удовлетворением. – Не такой уж ты и Леворукий… Но дожидаться Алву я тебе не дам.

– У Рокэ мориски. – Ждать некого, только этого еще не знают. Весной догадаются, но пока ты не совсем один хотя бы в чужих головах. – Но кроме меня и Райнштайнера, есть Эчеверрия с Дьегарроном.

– Хочешь оставить кровь кэналлийцам?

Эмиль ответил бы, что кэналлийцы не меньшие талигойцы, чем бергеры и ноймары, Ли обошелся без этого.

– Я оставлю всю кровь талигойцам, – пообещал он. – Но прежде пойму, сколько ее нужно. И когда.

Бонифаций высился посреди гостиной, и столь тяжелого взгляда алатка не видела даже после глупости с гитарой и гитаристом.

– Письма привезли, – кратко, как того вечно требовала ее высокопреосвященство, объявил он, и принцессе внезапно стало зябко. – Из Тронко и от Дьегаррона. Читать будешь?

– Буду, – решила Матильда, отчего-то подумав, что Алва допрыгался, и совсем этому не обрадовавшись.

– После прочтешь, – тут же передумал аспид. – А то, пока ждать буду, лопну. Твой Эпинэ с твоим Левием прохрюкали-таки Олларию, а твой Дьегаррон ни кошки решить не может. Источает невинность, аки сноп лилий – аромат, а голова у кого болеть будет? А, неразумная?

– У тебя! – рявкнула принцесса, испытывая непонятное облегчение от того, что дело не в Вороне. – Что там еще в Олларии вашей стряслось? Все слопали и теперь клянчат? Надо кормить: столица, куда денешься!

– Может, и надо, толком не понять. – Муженек поморщился и плюхнулся на стул. – Губернатор и прежде умом не блистал, ну так Сильвестру не умные надобны были, а смирные. Вот и наплодил баранов с печатями.

Касера была совсем рядом, но наливать кардинал не спешил. Матильде пить тоже не хотелось. Женщина чинно опустилась на софу, в последние дни бывшую местом супружеских утех, и рявкнула:

– Ты либо письма давай, либо говори толком! Губернаторов хаешь, а сам?

– А мне, твою инфантерию, тошно! – огрызнулся кардинал. – От блеющих и ноющих, и не тебе меня язвить! Толком же…

Толком выходило, что с месяц назад за Кольцо стали рваться беженцы, и несли эти беженцы какую-то ерунду о погромщиках, от которых не стало житья, о взявших их сторону военных и даже о дуксах, причем не простых, а свободных. Озадаченные адуаны беженцев, как было велено, перехватывали; когда же одно и то же пришлось слушать по десятому разу, решили-таки прогуляться за Кольцо. До Олларии, само собой, не добрались, но там по всем признакам и впрямь творилась какая-то «муть». Адуанский командир послал весть в Тронко, где по причине кагетско-гайифских дел сидел лишь по горло занятый рыбной ловлей губернатор. Болван с перепугу схватился за перо, дабы…

Бонифаций вытащил из кармана бумагу и прочел:

– «…дабы донести до Вашего сведения, что мы столкнулись с той угрозой, по причине коей регент Талига, Проэмперадор Варасты и Первый маршал Талига объявил карантин. С глубокой печалью я вынужден сообщить, что предвижу серьезные затруднения и полагаю необходимым присутствие Вашего Высокопреосвященства в Тронко. В тяжкую для Отечества годину вверенная мне провинция нуждается в защите, и я испытываю надежду, что Ваше Высокопреосвященство поддержит мою настоятельную просьбу, обращенную к маршалу Дьегаррону. Я не допускаю ни малейшего сомнения, что регент Талига и Проэмперадор Варасты победоносный герцог Алва сам незамедлительно вызвал бы маршала Дьегаррона, тем более что нынешнее положение враждебной нам Гайифы исключает ее вторжение в наши пределы, а посему держать значительные силы на границе есть недомыслие и расточительство. Моя близкая родственница, очень хорошо знающая регента Талига герцога Алва, разделяет мою уверенность…»

– «Хорошо знающая»? – не удержалась Матильда. – Это как? Я Адриана за сорок лет так и не узнала, а сколько та родственница Алву видела и с какой стороны?

– Вот с той самой и видела, – хмыкнул Бонифаций. – Если свечка горела, вестимо. Дурак-губернатор удумал, что мы всё тут бросим и регентскую любовницу охранять устремимся.

– Да не удумал он ничего. – Матильда, улучив момент, завладела письмом и прочла-таки до конца. – Наоборот. Эта гроза осетров хочет, чтобы за него думали мы. Дескать, дорогие Алвины друзья, вернитесь и скажите, что мне, бедному, делать. И армию приведите… Дьегаррон что пишет? Начнешь дурить, штофом брошу. Мне ближе.

– Язва! – В раскатистом голосе отчетливо слышалась нежность. – Чума варастийская! Да разве стану я от тебя сии плачи прятать? Читай, а я уповать буду, что поймешь ты наконец, где телок неразумный, а где – бык, волками травленный.

Аспид лукавил: он не ревновал, сейчас – нет. Когда Дьегаррон взялся за гитару, было дело, но сейчас Бонифаций думал об Олларии, той самой, откуда его выставили, продержав семь лет в Багерлее, и которую он украдкой любил. Вот и врал себе и жене, но прочесть письмо грустного маркиза следовало, и отнюдь не из-за диких мальв и чужих напевов, которые брали за душу, будто свои.

«Ваше высокопреосвященство, – Дьегаррон в отличие от губернатора писал без завитушек во всех смыслах этого слова, – пересылаю адресованное Вам письмо губернатора, наверняка в главном повторяющее полученное мной. Прежде чем действовать, я должен понять, что происходит, причем я имею в виду не только и не столько Олларию. Герцог Алва мне ничего не сообщил, но, возможно, он оставил указания Вам. Если это так, я как командующий армией, которой, видимо, придется действовать в пределах Кольца, должен знать все. В любом случае прошу Вас поторопиться с переговорами, так как вся моя армия или же ее часть в ближайшее время будет передислоцирована в окрестности Тронко…»

Менее похожего на плачи письма вообразить было трудно. Дьегаррон был молчальником, и голова у него вечно болела, но думать и решать он умел. Когда речь шла о деле…

– Я сейчас тоже плач устрою! – пригрозила Матильда. – Что будем делать? Готовились к одному, а выходит другое. Дьегаррону и впрямь придется уйти, и кто тогда будет павлиньих губернаторов пугать? Надо и о лисятах подумать. Говорим или тянем, пока сами не узнают? Я бы сказала. Пусть видят, что мы им доверяем и от твоего Талига не оторвались.

– Если бы… – Бонифаций все еще не смотрел ни на касеру, ни в вырез жениного платья. – Не ждал я пинка под зад… Думал, Оллария потихоньку оживает, да нечего было на еретика с мятежником надеяться. Они, может, и хотели как лучше, только грязным веником ковры не чистят…

– За глаза и о Леворуком не судят! – взвилась Матильда. – Веники… А ты эти веники видел?

– Я Олларию видел… – Бонифаций опять почесал нос, и вышло это грустно. – Там каштаны сейчас падают… А может, отпадали уже? Забыл. И жил бы себе да жил, а тут… Ты Триумфальную помнишь?

– Эта которая от главных ворот к дворцу? – уточнила принцесса. – Длинная такая…

– От ворот Роз! – рявкнул Бонифаций. – Длинная… Ничего-то ты, душа твоя алатская, не понимаешь! Это же Оллария, и там сейчас опять…

– Это у тебя Оллария, а у меня – Сакаци! Чуть не полсотни лет, как сбежала, и тоже не думала, пока не вернулась… Ну не могу я этих зегинцев к алатской границе пустить!

– Значит, не пустим, – пообещал Бонифаций. – Но побегать придется.

Ли приехал засветло и, никуда не заходя, прошел к Рудольфу. Это было правильно: те, кто прежде в себе не сомневался, а потом дал маху, становятся мнительны. Ноймаринен никогда не заподозрил бы Савиньяков в заговоре, зато вполне мог подумать, что Юг временного регента со счетов почти сбросил. И без того непростых отношений это точно бы не улучшило.

Арлетта вздохнула и в сотый раз обошла свои апартаменты. Она кружила по комнатам, то садясь, то вставая, то хватаясь за в одночасье ставшие скучными или глуповатыми книги, а уставший с дороги сын совсем рядом говорил о том, что могло ждать до утра. И ждало бы, будь Рудольф Диомидом или хотя бы Бертрамом.

Графиня провела пальцем по дубовой завитушке, вытащила из бюро записки Эрнани, потом свой перевод, села, открыла чернильницу, встала и ушла к окну. За стеклами смеркалось, поднявшийся ветер гонял сухие листья, пытаясь свить из них желтую пляшущую змею. Увидеть отсюда входящих в дом было невозможно, но ждать тянет если не на башне, то у окна. Арлетта щурилась, вглядываясь в пустой вечер, пока в анфиладе не раздались приближающиеся шаги. Женщина поднесла руку к воротнику и быстро уселась за стол у предусмотрительно открытой чернильницы. Она не собиралась оборачиваться, пока сын не подойдет, но Ли окликнул ее с порога. Прежде он вел себя иначе.

– Мне уже сказали, что ты тут. – Арлетта сунула предательски сухое перо в чернила. – Хорошо, что ты начал с Рудольфа, но материнское сердце предпочло бы, чтоб ты поел.

– Рудольф меня накормил, – утешил выросший в Проэмперадора белоголовый малыш. – Все еще переводишь эти назидания?

– Не могу отделаться от ощущения, что в них кроется что-то действительно ценное. Мир?

– Два мира. – Рука сына ослабила шейный платок. – С Бруно и с Рудольфом. Он хотел знать все.

– Как и я. Тебе придется повторить свой рассказ, если ты, конечно, успеешь.

– Я задержусь на пару дней, но один придется посвятить мэтру Инголсу.

– Алатское наследство оказалось полезней, чем думалось. Рудольф только спрашивал или еще и рассказывал?

– Он дал прочесть письма Бертрама, но ты наверняка знаешь больше.

– Бертрам снова ходит. С отвычки это не просто, но он всегда был упорным и собирается еще и на коня сесть. Возможно, уже сел – последнее письмо помечено 24-м днем Осенних Скал. Два доклада на один вечер – это слишком. Ступай отдыхать.

– Я уже отдыхаю. – Ли огляделся и передвинул два кресла к окну. – Теперь Валмона назовут притворщиком.

– Не ты, надеюсь.

– Бертрам слишком мужчина, чтобы добровольно превратиться в колоду, особенно при тебе. Кто его исцелил? Мориски?

– Нет. Я назвала бы это чудом, но тебе лучше прочесть самому и о чуде, и об Эпинэ, и о Паоне с Данарией. Пересказ никогда не бывает точен, а ты потом скажешь, что заметил.

– Проверяешь свои выводы?

– Немного, – созналась Арлетта, любуясь своим лучшим произведением. Запыленный с дороги и несомненно усталый, Ли был невозможно хорош собой. – Мне написала маркграфиня. Очень милое письмо с предостережением против дам Арамона.

– Ты вняла?

– С чего бы? Дочь в самом деле полезна при ловле бесноватых?

– Сын тоже, хоть и в меньшей степени. Мать все еще здесь?

– Да, и я этому рада. Приятная женщина: ни малейшей утонченности, говорит ужасающие вещи, причем исключительно в прозе. Мы проводим время просто отлично.

– Пригласи ее к завтраку. Как Проэмперадор я обязан выразить госпоже Арамона благодарность, а как честный человек – подтвердить, что репутация Селины под защитой не только моей, но и Райнштайнера.

– А что ты, как честный человек, выразил маркграфине?

– Ничего.

– Значит, это было невыразимо. Ты ее оставил?

– Да, – не стал запираться сын. Вдаваться в подробности он, впрочем, тоже не стремился, разве что ухмыльнулся каким-то своим мыслям.

– Прежде твои связи обходились без последствий.

– И опять ты знаешь больше, чем я думал.

– Наверняка я знаю лишь о Марианне, что и позволяет сделать вывод – остальные не доставляли хлопот.

– Баронесса их тоже не доставляла. Ты хочешь знать о Фриде?

– Не слишком, – слегка покривила душой графиня, – но должна. Она – дочь Рудольфа.

– Я бы сказал, что она – внучка Алисы и, если не путаю, троюродная племянница покойной Гудрун.

– Ты объяснил или отшутился?

– Тебе – объяснил. Пока Фриде хотелось величия и удовольствий по отдельности, все было прекрасно.

– Итак, она разглядела в тебе величие. Вплоть до королевского… Ты, дитя мое, отнюдь не похож на Фридриха, ты ни на кого не похож. У Рудольфа хорошая для нашего возраста память, он заметил, что из трех моих сыновей детского прозвища не чурается только самый страшный. Разумеется, он извинился за оговорку.

– Естественно, ведь он хотел сказать «старший», а «Ли» на взгляд Эмиля звучит лучше «Ми», и это так и есть. Давно хотел тебя поблагодарить за отсутствие на стенах Сэ младенческих портретов. Боюсь, будь они там, замок сгорел бы задолго до мятежа.

– Мой детский портретик именно это и сделал, – засмеялась Арлетта. – Сгорел… Мы жгли его вместе с твоим отцом и смеялись. Ты очень похож на Арно. Не для всех – все помнят маршала Савиньяка человеком, до конца цеплявшимся за дружбу, – для меня. С мужем я, вопреки крови Рафиано, была откровенна, теперь я откровенна с тобой.

– Вот ты и бросила на весы последнюю песчинку. – Ли видел отлично, но порой щурился. Коты и кони в таком случае прижимают уши. – Минуту назад я не знал, скажу тебе или нет, теперь знаю. Отца застрелила графиня Борн. Карл всего лишь прекратил агонию, спас жену и отправился в Занху. Месяц назад Габриэла Борн утонула, и Придды заговорили. Карл почти согласился сдаться, но Габриэла не сомневалась в победе и сожгла за мужем мосты.

– Ты поверил? – выдавила из себя Арлетта.

– Это все ставит на свои места. Ты помнишь показания Борна?

Она помнила.

– Возьми письма Бертрама, там много важного, в том числе про скверну, и ступай спать. Или не спать… Когда я вспоминаю, я должна быть одна.

Встал, собрал бумаги, резко развернулся, вышел. Ли не говорит не нужных слов никому, Фриде уж точно он не сказал ничего опасного, но ненависть – вроде омелы: чтобы разрастись, земля ей не требуется.

Графиня подошла к окну, в которое скребся ветер. Сын прав, что рассказал, но имя убийцы не меняет ничего. Занха была мелочью, хоть и справедливой: возмездие, в отличие от мести, необходимо. Чтобы негодяй больше ничего не натворил, чтобы люди видели – мерзавцы свое получили, только чужой смертью дыру в жизни не залатать. Арно нет и не будет, его не заменят ни сыновья, ни внуки, ни притчи, ни Талиг… Как бы мальчишки ни бросали ей в окно цветы, как бы важны ни были дела, она одна.

– Мама.

– Ты еще здесь?

– Я ждал в гостиной. В Сэ ты тоже уходила стоять к окну, я помню.

Сыновья не обнимали ее с одиннадцати лет, Арлетта сама их отучала, это было невероятно трудно, особенно с младшим, но сегодня Ли сделал по-своему. Мать и сын долго молчали у остывающей печи, а потом заговорили о Старой Эпинэ и опытах графа Валмона.