Небожители
Ой, не пытайтесь отобрать у человека с ружьем его тапки.
– Товарищ капитан, на выезд!
– Я в отпуске, – улыбнулся Костя сержантику, даже не пуская его на порог квартиры. Командир вчера лично путевку в санаторий…
– Машина внизу.
А хоть в лифте! Хоть самолет. В армии незаменим только начфин, и то лишь потому, что в сбербанке хранится образец его подписи.
– За меня Серега остался.
– Сереге собираем по 100 рублей на челюсть: погладил в ресторане чужую жену по заду. Командир за вами…
– Я с Глебкой! – продолжал намывать Костя защитный бруствер перед личным, но на глазах становящимся одиночным окопом.
Да, он с сыном. Сын в игрушках. Жена с Маришкой в поликлинике, как раз собирают справки для санатория. Есть, конечно, теща, но она придет не раньше обеда. Ничего у сержанта с командиром не получится при всем их желании.
– Без вас сказали не возвращаться.
Вот кто может быть хуже тещи, так это посыльный в первый день отпуска. Толку, что отключил мобильный? Эх, Серега-Серега, что ж у тебя такие блудливые руки оказались? Автомата им мало?
– Тили-бом, тили-бом, загорелся Кошкин дом. Вж-ж-ж! – примчался на коленках, управляя пожарной машинкой, Глебка. Оглядел гостя. Не увидев его превосходства над отцом, спросил о взрослом, непостижимом: – Пап, а правда, что за вторником сразу идет сентябрь?
– Он как раз сегодня и пришел, Глебка. Играй.
– Вж-ж-ж! Тили-бом, тили-бом!
– Там как раз школа, – услышав про 1 сентября, приоткрыл тайну срочного вызова сержант. – В заложниках дети. Много.
Возведенный с таким старанием защитный бруствер оказался из песка: рассыпался, похоронив отпускные тапки и санаторий.
– Ясно. Иду.
Сержант кивнул, но от развалившегося окопа не отошел, остался охранять открытую дверь.
Сумку с амуницией, по старинке именуемой «тревожным чемоданчиком», Костя вечером наивно запихнул за швейную машинку. Назад ее, за шиворот! И как же долго включается мобильник! За это время можно сшить Глебке рубаху! В коробке для пуговиц барыней лежит шоколадная конфета. «Ласточка»… Теперь жена не берет трубку. На приеме? А теще по пробкам лучше на метле летать!
– Товарищ капитан!..
Костя помнил, что он не майор. Только что делать с сыном, который тушит «Кошкин дом»? Глебка для полноты эффекта может включить и газовую конфорку, и выскочить на балкон вызывать пожарные вертолеты…
– Глебка, мы мужики?
– Мы мужики, – замер тот солдатиком рядом. Скосил глаза на подглядывающего сержанта: вот так надо слушаться моего папу!
– А давай поиграем в войну? – предложил Костя сыну, торопливо перебирая на вешалке одежды. Куртка, вильнув оборвавшимся хвостиком петельки, сама соскользнула вниз…
– Давай. Я прячусь?
– Нет, сегодня ты будешь… заложником. Я сначала поеду вон с тем товарищем сержантом, уничтожу всех плохих дядек, вернусь и освобожу тебя. И вместе съедим эту конфету, – протянул Глебке «Ласточку».
Берцам просились щетки и крем, но обойдутся: судя по всему, им будет не до жиру и лоска.
– А ты мне подаришь потом скрытую камеру? – почувствовав личный интерес отца к игре, цыганом выставил условие Глебка.
– Зачем она тебе?
Ремень, кепка.
Готов.
– А я повешу ее на Новый год на елку и увижу, как приходит Дед Мороз!
Пришедшая после обеда теща, сглаживая вину за опоздание, засюсюкала, загукала от дверей. Тишина насторожила, и, торопливо сбросив с ноги сапожок, допрыгала на ней, босой, до двери в детскую комнату. И спустилась по косяку, освобождая грудь от сдавившей кофты: в комнате на полу спал прикованный наручниками к батарее внук, покрытый, словно серебристой чешуей, навешенными на рубашку орденами и медалями. Рядом с ним стояла миска с едой и кружка воды, из кулачка Глебки виднелась надкушенная конфета. Посреди комнаты лежала записка с ключиком от наручников, но сил хватило только дотянуться до телефона, нажать на ноль и двойку, а потом и тройку.
– Лишить родительских прав и посадить! – явившаяся сразу за милицией чиновница из управы взмахнула руками, фокусником выпуская из-под широких рукавов кардигана стайку журналистов. Те, словно клювиками, защелкали фотоаппаратами. Глебка, звеня медалями, молотил в воздухе ногами, отбиваясь от милиционера-ключника:
– Меня папа спасет. Уходите все.
– Вот оно, воспитание. Вот оно! – Теща призывала всех в свидетели, указывая и на прибитую к стене соску. – Это он так отучает от нее дочь. Еще вымерял расстояние до рта, чтобы не на вырост! Солдафон!
Старший милицейского наряда словно услышал слишком знакомое слово из уст собственной тещи. Набычился, и стоявший рядом лейтенант замахал руками – кыш-кыш, пошли-пошли все вон. Ни теща, ни чиновница в посторонних оказаться не желали, но лейтенант грудью и распахнутыми руками, как ковшом бульдозера, выгреб всех в узкий дверной проем.
Оставшийся в комнате старший лейтенант подмигнул заложнику, лег рядом на пол, голова к голове.
– Привет, боец.
– Привет.
– Мне нравятся твои награды.
– Это дедушкины, который жил еще за одним дедушкой.
– Прадедушка.
– А это от такой же бабушки, – выставил Глеб левое плечо, на котором выше боевых прадедовых красовалась медаль «Мать-героиня».
– У тебя достойное прошлое, брат, – постарался сдержать улыбку старший лейтенант. Протянул для знакомства руку. Глеб пожал ее своей свободной. Уловив доверительность, милиционер подтянулся к батарее, сел, прислонившись к ней спиной.
– У меня тоже будут награды! – заверил Глебка, усаживаясь рядом.
– Даже не сомневаюсь, – грустно согласился милиционер, предугадывая будущее парня: на чьих коленях сидим в детстве, те и становятся примером. Заглянувшему в комнату маленькому старичку в синей медицинской униформе махнул рукой – здесь не по вашей части. Попробовал вызвать «террориста» по телефону, чтобы прояснить ситуацию из первых уст, но бесполезно опустил руку: – Вот только где может быть твой папка, брат?
Костя лежал в какой-то вонючей канаве, упираясь затылком в рваный край трубы. Из нее сочилась, стекая за шиворот, вода. И хотя есть на войне железное правило: где укрылся от стрельбы, там и замри, пока живется, падающие за шиворот капли были столь неприятны, что Костя все же повел головой, осторожно огибая трубу. Оказавшаяся ржавой и тухлой вода стала кап-кап-капать на грудь, разбиваясь о бронежилет и брызгая на лицо, но это все равно показалось менее противным, чем стекающая струйка за шиворот.
Теперь можно отдышаться и сосредоточиться. Враг смотрит через прицел на то место, где ты упал, а ты любуешься небом. Нынче оно от жары белесое, словно вылинявшая десантная тельняшка. Себе тоже пора покупать новую…
Кап-кап… Вода, словно метроном, задает ритм на движение. Под школьную ограду. Там попытаться сделать подкоп или быть готовым перемахнуть через верх. Все это для худшего развития событий – штурма школы, когда каждая секунда будет стоить чьих-то жизней.
Кап-кап-кап…
Поджав, для их же спасения, пальцы в ботинке, Костя приподнял над канавкой его носок. Пошевелил ногой, привлекая внимание стрелка. Или со стороны боевиков это был просто беспокоящий огонь и никто тебя на мушке не держит? Террористов в школе человек тридцать, им, конечно, не закрыть периметр всего здания. Но вдруг здесь посажен снайпер? Когда продырявит голову, результат гадания объявлять, к сожалению, будет некому. Лучше потренироваться на ноге, их, в отличие от головы, хотя бы две…
Тишина. Если не слышать стоны людей, собравшихся вокруг школы. А на дереве, почти над головой, висит вырвавшийся из плена, но зацепившийся за ветку праздничный воздушный шарик. Ему, как и трагедии, третий день. На солнце никнет, воздух, словно жизнь, уходит и из него. Что же дети в такой жаре и тесноте спортзала? Представить страшно, что там могли бы оказаться Глебка и Маришка. Уже за один этот страх перегрызет глотку всем, кто окажется на его пути. Крошить, крошить в капусту зверье. Волки боятся только волкодавов. И он им станет.
Костя вывел голову из-под трубы, перевернулся на живот, невольно пеленуя себя болотной жижей. Хотел получить целебные грязи в санатории? Пожалуйста, бесплатно. До забора метров двадцать открытого пространства, всего несколько прыжков. Но путь этот потребуется именно проползти, и не кап-кап-кап-кап-кап-быстро, а как можно медленнее и незаметнее. Это в мирное время бегущий по улице офицер вызывает улыбку, но во время войны – уже панику. А ее нельзя допустить ни при каких обстоятельствах, при ней террористы начнут расправляться с теми, кто у них в руках. Поэтому – никто не собирается никого штурмовать. Всем сохранять спокойствие. Только переговоры, и ничего кроме них. А если кто и увидит ползущего бойца, пусть улыбнется, насаживая цель на крючок: медленный враг угрозы не представляет.
Так что Косте, даже обреченному, остается только ползти, выбирая расстояние до ограды. Правда, командир обещал отвлекать в это время террористов переговорной активностью…
Ну что ж, первый пошел!
Выполз.
Выстрела не прозвучало, зато какая-то тварь тут же села Косте на шею. Защекотала, но рукой не шевельнуть выше мизинца, не отогнать. Спина загорелась от жгучего солнца и ожидания выстрела. Самое паскудное, что он раздастся, ему некуда деться: пуля для того и льется, чтобы останавливать все, что движется. Хотя Костя не движется, он миллиметрами подтягивает себя к забору. Тот еще не виден, взгляд перекрывают сухие травинки и капли пота на ресницах. Но и головой не трясти, дозволено лишь отморгаться. Как там шар на дереве, держится? Держись, дорогой, не сдувайся. И не улетай. В небе и так сейчас тесно от собравшихся ангелов. Интересно, они хоть раз соберутся в небесное воинство, чтобы всей белой ратью налететь на врага? Почему сверху налетает только воронье?
– Кар!
Накаркал. Никуда стервятники не делись. А от земли идет, не переставая ни на мгновение, стон. Не случалось в истории большей подлости взрослых по отношению к детям. Ворваться во двор во время школьной линейки, расстрелять на глазах у ребятишек их отцов, запереть всех в спортзал при тридцатиградусной жаре без воды и света. Резать гадов на куски…
Так, замереть. Отморгаться. Успокоиться. Отвлечься. Иначе эмоции сорвут нервы. Какая же сволочь залезла под воротник? Прижать шеей, раздавить о «броник».
– Кар-кар.
Вместо «кап-кап» ритм задает воронье. Прекрасная смена декораций. Но вода, хоть и ржавая, – это жизнь. Что означает карканье, известно из детских сказок. Тем более и там, куда ползет Костя, его ждет не свадьба. Отряд рассредоточился напротив всех возможных участков прорыва, Косте, как небожителю, командир «нарезал» самый дальний угол здания. Задача известная: пока остальные нагнетают обстановку на главных направлениях, ему проскочить школьные коридоры и ворваться в спортзал. И уже там, вызывая огонь на себя, не дать боевикам подорвать бомбу, подвешенную к баскетбольному кольцу.
Все, вперед.
Кар-кар-кар…
Нет-нет, не в таком темпе, желательно хотя бы через раз. К тому же за тополиным листком с надкушенным гусеницей краем начинает возноситься Брестской крепостью кирпичная кладка забора. Неужели дадут доползти? Или нажмут на курок на последнем сантиметре? Давным-давно, определяя Костю в группу захвата, командир подчеркнул:
– Эта должность, товарищ лейтенант, имеет дополнительное звание – небожитель. При любом раскладе ты уже в раю, потому что при освобождении людей тебе идти на пули первому.
Только бы она не в позвоночник…
Костя замер. Умер. Он не спезназовец, не небожитель. Он – истлевшая куча листьев. Бугор земли. Коряга. Боевикам ничего не угрожает. Как нелепо пошутили они с Глебкой по поводу заложников…
Додавив «броником» жука, вытянул освободившуюся шею к Брестской крепости. Гусеницей подтянул туда же тело. Колено обожгло резкой длинной болью. Стекло? Заживает долго… Еще… Еще… Легко, спокойно, размеренно. А запах пошел такой, будто попал в стадо баранов. И расстояния осталось на один рывок. Всего лишь подтянуть коленку, создать упор. Нет, лучше левую. В правой боль: стекло, скорее всего, бутылочное. У них со стрелком будет не более двух секунд на двоих. Кто кого? Нырнуть рыбкой или вильнуть ласточкой…
Лежать!!!
– Лежать, я сказал, – прошептал Костя, стараясь отвести нос от бараньего гороха, покрывшего землю до самого забора.
Надо, надо полежать. Задача не менялась – не вызвать паники и раздражения бандитов. Как ты там, красный шар? Держишься? Вот и мы держимся. И начинаем скольжение. Если упираться в землю носками, то можно продвинуться на целую горсть гороха. Как же ты далека, Брестская крепость. И путь к тебе устлан не розами.
Ну что же ты, гад, не стреляешь? Не может быть, чтобы не прикрыли самый дальний угол. И что вороны смолкли? Ждут развязки? Конечно, им сверху ситуация виднее. А жук оказался живучим, продолжает ползать под «броником». Тут бы себя вытащить, а некоторые хотят на чужом горбу, в прямом и переносном. Но потом умирать ему, проткнутому шомполом, на самом медленном огне. Или смилостивиться? Как бы то ни было, под одним прицелом ползут. А на месте стрелка он бы уже вскидывал автомат, если хочет успеть…
Успел!
Очередь прозвучала короткая, уверенная. Расстрельная, потому что в упор.
Единственное – не из здания, а внутри его. Плохо. Значит, боевики расстреляли еще кого-то. Могли это сделать назло командиру, который тянет с уступками, давая Косте время доползти до стены. Лишь бы не зря, лишь бы успеть к бомбе.
Но голова уже в тени забора. Неужели проскочит? Теперь аккуратненько занести себя к ограде. Боком, чтобы поглубже уложить тело вдоль кладки. Кирпич красный, в щербинах, сколах. Все! Стрелка не было. Но кто знал! Можно махнуть рукой: наверняка кто-то из своих наблюдал за ним в бинокль и докладывал командиру о перемещении. А теперь жука из-за шиворота на божий свет – и со всей пролетарской злостью и ненавистью размазать об этот самый спасительный кирпич! Или на волю, раз обещал?
Костя с удовольствием хлопнул себя по перегревшемуся загривку, растер его и обмяк в бессильной усмешке – под пальцами оказался хвостик оборванной петельки от вешалки. О-о! Лучше бы жук! Сколько крови попил.
И самому бы литра два-три-четыре холодной воды. Как дети без нее третьи сутки? Ангелы-ангелы, если не можете собраться в войско и облачиться в доспехи, пошлите хотя бы дождик со своих владений. Завтра будет поздно…
А на подкоп надеяться нечего. И стальные прутья ограды не разогнуть. Остается прыжок через верх.
В ближайшем окне стекла выбиты – это плюс. Рамы узкие – минус, придется выносить плечом. В глубине класса на одном гвозде нервно болтается плакат. Какой класс? Схему, нарисованную местными жителями, Костя держал в памяти, и пришлось вывернуть шею, чтобы прочитать схему: «Нормы оценки знаний, умений и навыков по русскому языку». Все правильно, класс русского языка и литературы. Выше контуженного плаката висели иконами портреты писателей, и здесь тоже не обошлось без потерь: Пушкин был убит выстрелом в голову, Толстого прошила автоматная очередь наискосок по груди, Гоголю оторвало плечо. А он, наивный, выставлял носок ботинка.
Но теперь ждать. Должны же договориться, должны же хоть куриные мозги остаться у этих нелюдей, чтобы не трогать детей.
Не остались.
Взрыв взметнул крышу спортзала, в ту же секунду Костя взлетел над оградой. Проломил плечом раму с торчавшими осколками стекла. Что-то пошло не так, как хотелось бы, его бросок не стал главным, и теперь ему приходилось нестись по коридорам, полным дыма и битого стекла, в стрельбу и крики.
Первой под ногами оказалась скрюченная фигурка девочки. Подхватив ее на руки и закрыв собой, Костя бросился к выходу, в котором среди детей мелькали инопланетянами-гулливерами бойцы их отряда. С крыши падали горящие доски, от одной Костя едва увернулся, став в пролет двери на кухню. То ли показалось, то ли это было на самом деле, но из-под приподнявшейся крышки поварского котла на него глянули детские глаза. Это могло почудиться, скорее всего, так и было, но на котел упали головешки, придавив крышку.
Девочка на руках застонала, и, больше не раздумывая, Костя побежал сквозь огонь дальше.
– Мам, больно! – вскрикнул Глебка, когда она надавила пальцами, закрывая ему глаза. Вырвался, сел смотреть телевизор на полу.
В кино тоже показывали горящую школу, из которой солдаты выносили раздетых, окровавленных детей. К ним бежали кричащие люди, вокруг шла стрельба, и Глебке стало страшновато: там все казалось взаправду. На всякий случай вытащил из игрушек все танки и бронетранспортеры, выставил полукругом перед телевизором – поддержать своих. Оглянулся на маму: я правильно сделал?
– Он там, наш папка там, – показывала та на экран, и Глеб с надеждой посмотрел на свою армию, готовую спасти любого, а уж папку – в первую очередь. Может, рубашку с дедушкиными наградами для боя одеть успеет?
Из кухни прибежала со свечками бабушка. За ней, взвизгивая от каких-то своих детских восторгов, прискакала с ложкой Маришка. Увидела соску на стене, припала к ней. Но стоять, уткнувшись в стену, показалось неинтересным, и она, заложив для разворота вираж, побежала обратно к оставленной еде.
– Он там, там. Он обязательно будет там, – обессиленно шептала мама, не отрываясь от экрана.
Бабушка виновато закивала, поставила около телевизора стакан с пшеном, воткнула в него свечу, подожгла. Огонек заслонил половину экрана, смешался с пламенем внутри школы. Глебка хотел бежать за своей пожарной машинкой, которой он запросто тушит Кошкин дом, но в этот момент увидел в кино папу, который нес на руках худую девочку.
– Папа! – закричал радостно Глебка. Его папа в телевизоре! – Маришка, быстрее – тут папа!
Мама тоже увидела его, бросилась к экрану. Пламя на свече от порыва воздуха пригнулось, сил обратно распрямиться ему не хватило, и оно свернулось в яркую точку на фитильке. Изображение размыла бело-синяя струйка дыма. И хотя они вдвоем принялись разгонять завесу, лицо папы оказалось закопчено. Он поминутно оглядывался, словно оставил кого-то в пожаре, и едва у него перехватили девочку, посмотрел из телевизора на Глебку и ринулся обратно в клубящееся месиво из черно-белого дыма и красного огня. Он не гас, как у свечи, а едва отец скрылся в школе, сверху рухнула балка, подняв от восторга миллион огненных брызг. Мама, только что державшая Глеба, вдруг обмякла и рухнула на пол, разметав боевой танковый порядок.
– Бабушка! – закричал Глебка, теперь уже сам закрывая глаза от страха.
Рухнувшая балка зацепила, сбила Костю с ног, заставив упасть грудью на битое стекло. В спортзале продолжались крики, но он, подхватившись, нырнул в столовую, к котлам. Обжигаясь, принялся сбрасывать с крышки горящие доски, и в этот момент раздалась наконец так долго ожидаемая очередь. В спину.
Бронежилет уподобился наковальне, по которой ударило сразу несколько молотов, левая рука словно оторвалась, хотя Костя видел ее при себе. Стены закачались, и, чтобы не потерять сознание до того, как удастся приподнять крышку, Костя застонал в голос. Для одной руки стальной поварской кругляш оказался слишком тяжелым, но он поддел его плечом. Поднял, как Геракл, на ней отражением зеркально горящую крышу, само небо с его ангелами. Как он просил у них дождя! А из темноты пышущей жаром преисподней, вместившейся в котле, на него смотрели угасающие, еле открывшиеся глаза пацаненка. Едва различая его в пелене несознания, Костя прошептал:
– Вылезай.
Мальчик не пошевелился. У него не осталось сил даже шевелиться, он уже сдался жаре, огню и стрельбе. Он устал бороться за жизнь, потому что, если маленькому выпадают такие страдания, что может ждать впереди? Глаза закрываются легче, чем открываются. Хорошо, что не в темноте…
Косте пришлось стать еще одним Гераклом, чтобы отбросить крышку. Она уперлась в горящую балку, но держалась самостоятельно, и Костя потянулся за мальчиком. Пальцам оказалось не за что ухватиться на голых плечах, и тогда он сам перевалился внутрь котла. Раненая рука не захотела остаться за бортом, потянулась за хозяином следом, при этом заполняя болью все малое пространство в жарком котле. Места в ней и для одного пацана было мало, и Костя вытолкал оставшимся в живых плечом Геракла мальчика наружу.
На себя сил осталось еле-еле. Тянула вниз стотонная оторванная рука, но даже ее удалось подтянуть к груди. Оставалось набрать воздуха для последнего рывка, но в этот момент сверху рухнула еще одна балка. Она легко, словно при игре в городки, сбила крышку, та всей своей мощью опустилась на приподнявшуюся спину спецназовца, замуровав на земле и Костю, и его душу, так и не ставших небожителями.
…К вечеру над школой пошел дождь. Не ситничком, не в крапинку – обрушился сплошным потоком, заливая не то что огонь, а даже искры, тараканами попрятавшиеся в расщелинах головешек. А заодно смывая и последние земные следы погибших ребятишек.
Милиционеры, кутаясь в плащ-накидки, старались до темноты опоясать бело-красной строительной лентой место трагедии – утром искать саперам и следователям неразорвавшиеся боеприпасы и улики. Любопытных не было, вокруг школы бродили лишь черные седые тени, оставшиеся от обезумевших людей. Но даже среди этих раскачивающихся в такт своему горю теней выделялась фигурка мальчика, осторожно приближающегося к школе. Идущий следом отец раз за разом останавливал сына за плечи, но мальчика это только убеждало в наличии надежной защиты, и он делал новые шаги к зловещему распластавшемуся чудищу с пустыми глазницами.
– Не надо, Азаматик. Пойдем домой, родной, – просил отец.
Врачи говорили, психологи предупреждали, сам понимал, что нельзя мальчику даже косвенными признаками напоминать о потрясении, после которого он перестал говорить. Завтра его отправят в клинику в Москву, но сегодня весь вечер Азамат вырывался на улицу, тянул в сторону школы.
– Стойте, стойте. Туда нельзя, – остановил их промокший постовой, вышедший из-под дерева. На нем, продолжая напоминать о бывшем празднике-трагедии, болтался сдувшийся красный шарик.
– Сын там был. Тянет весь вечер что-то показать, – развел руками перед охранником отец: «Понимаю, что нельзя». Но ради сына он теперь готов сделать все.
Охранник, оглядев мальчика и представив, сколько на его судьбу выпало жизней, вздохнул, погладил его по голове. Посмотрел по сторонам, убеждаясь в отсутствии начальства, первым шагнул в пахнувшую мокрой золой и тротилом школу:
– Только со мной. И осторожнее. Куда он хочет?
Мальчик, со страхом оглядывая плачущие черными подтеками стены, показал сначала на столовую, а там – на огромный котел с некогда красной, а теперь почерневшей от огня и дыма надписью на круглом лбу: «1-е блюдо».
– Ты там прятался? Внутри? – понял отец.
Мальчик закивал головой, но пальчиком продолжал тыкать на крышку, заваленную бревнами. Отец с милиционером отбросили их, с усилием приподняли крышку и тут же торопливо отбросили ее в сторону: внутри котла лежал окровавленный спецназовец, и с первого взгляда было не понять, живой он или мертвый…
…Маленький старый врач, почему-то работающий на «Скорой помощи», а не воспитателем в детском саду, сидел у постели больной до тех пор, пока та не забылась пусть и в тревожном, но сне. Кивнул замершей рядом женщине, позавчера вызывавшей их бригаду для себя и прикованного наручниками к батарее внуку: пусть поспит. Осторожно собрал свой «тревожный чемоданчик». Огляделся вокруг, словно не досчитав присутствующих, поинтересовался шепотом:
– А где ваш аника-воин?
Ему кивнули на детскую комнату.
Глебка, чтобы быть выше, стоял на порожке балкона, в одной руке сжимая санитарную машинку, а второй протягивая в сторону далекой звезды шоколадную конфету:
– Это тебе, папа. Возьми. Я ее только немного надкусил. Только хвостик. Но она ведь все равно долетит до тебя, да? Возьми. И хотя меня спас чужой дядя, ты все равно вернись обратно.