У синей реченьки

Как она танцевала!

Полевая форма делала ее мешковатой – но только до момента, пока не вошла в круг. Под буро-зелеными разводами «пятнашки», растворяющей среди рыжих мхов, зеленой листвы и болотной жижи бойцов спецназа, неожиданно проявилось гибкое, легко откликающееся на музыку тело. Так для хорошего поэта не существует проблем с рифмой, для снайпера – точки, в которой должен остановиться его выстрел.

Зал смотрел на нее.

Не особо красивая и приметная за столом, курящая одну за другой сигареты, она, несомненно, знала свой главный козырь и не торопилась вытаскивать его из колоды прежде времени. Позволила даже кому-то выиграть ничего не значащую, разминочную партию, пропустив первые танцы и снисходительно наблюдая из-за сигаретной дымки, как камуфляжные кавалеры торопливо расхватывали немногих дам, оказавшихся в этот вечер в кафе.

До нее очередь так и не дошла, никто даже из ее знакомых не захотел обрекать себя на вечер с грузным прапорщиком-связистом – и она всем отомстила. После смены кассеты вышла из-за столика вроде бы за компанию и вместе с компанией, но стоило ей сделать первые движения, как стало ясно: королева нынче – она. Женщины тут же постарались отойти от нее подальше: находясь рядом, они безнадежно проигрывали ей в легкости, элегантности, красоте движений. Зато мужчины – о, мужчины, созданные быть самым чутким биологическим барометром женской притягательности, мгновенно заполонили, затоптали образовавшийся вакуум, стали расправлять складки под ремнями, приводить в порядок потные прически. И многие из тех, кто уже определился с дамами на вечер, позавидовал опоздавшим…

подпевала себе прапорщик.

– Тигрыч, не рви сердце.

Мое отчество вообще-то Львович, но после одной из рукопашных, когда я впился зубами в горло бородатому арабу, собственные разведчики повысили меня в зверином табеле о рангах.

Я сижу рядом с Бауди, и зал поначалу косился на нас: появление чеченца среди вышедших из боев офицеров готово было подвигнуть их как минимум на выяснение отношений, и озверевший от войны люд остужали только мои подполковничьи погоны. Геббельсом здесь поработала московская пресса, в большинстве своем состоящая из чванливых и говорливых сосунков, за хороший гонорар готовых расписать в разделе сатиры и юмора похороны собственной матери. В чеченской войне они разбиралась как папуасы в северном сиянии и писали больше о себе, о своем героическом пребывании где-то рядом с войной, но оказались абсолютно не способны приблизиться к первопричине кавказских событий.

Тем более им не были интересны чеченцы, которые желали жить с Россией и в России, помогая войскам вычищать на родной земле дудаевские конюшни. Боевики закатывали их в асфальт, замуровывали в стены, заковывали в кандалы и опускали на перевоспитание в самые глубокие зинданы, вырезали до третьего колена всех родственников, но они не желали «перевоспитываться».

Бауди был как раз из «наших», став для моих разведзверей глазами, ушами и языком на горных чеченских тропах. Поэтому мы в отряде перестали читать выходящие в Москве газеты, восхваляющие Дудаева, и не допускали к себе журналистов на пушечный выстрел. Верили только друг другу и автомату вкупе с гранатой. А еще предпочтительнее – с двумя. Потому Бауди – рядом и может задавать любые вопросы.

– Но хороша ведь. – Скрывать от друга свое восхищение не имело смысла. Да и самая легкая на язык тема среди мужиков на войне – это все же они, наша притягательная противоположность. В жару пьем холодный квас, в мороз согреваемся чаем…

– Тогда надо брать.

Бауди более чем конкретен. А для разведки брать «языка», лагерь боевиков или женщину – это лишь детали.

Он успел под занавес песни втиснуться к танцующим, спокойно пережил тычки в спину, но с последними аккордами что-то озабоченно спросил у прапорщика. Тут же добавил еще пару фраз, попросил что-то объяснить, не пуская к столику, – он классически держал объект, отсекал от него посторонних, тянул время до следующего танца. И едва что-то зашипело из загнанного в угол барной стойки, заставленного бутылками магнитофона, он мимо дернувшихся к танцовщице мужиков метнул взгляд в мою сторону: забирай, подхватывай.

Я бы не носил двух звезд на погонах и крест Мужества на груди за разведку, если бы позволил сраной пехоте, долбаным артиллеристам или очумевшим обитателям танков опередить себя в захвате вожделенного трофея.

– Разрешите?

– Пожалуйста, – не оставил Бауди прапорщику иных путей отступления, кроме как в мои лапы.

– Он ваш товарищ? – перво-наперво поинтересовалась партнерша, пожелавшая выстраивать дальнейшие отношения в зависимости от моего ответа.

Предать Бауди, записав его в случайные компаньоны, язык не повернулся, и понадеялся на ее сообразительность:

– Лазим вместе где попало и как зря.

– О-о, – поняла она нашу значимость и, оценив дружбу, позволила обнять себя за талию.

– Меня зовут Иван Петров, – начал с дальних, но самых легких, располагающих к открытости, подступов – рассказу о себе.

Не поверила. И правильно сделала, в очевидную простоту моих инициалов не верили даже собственные подчиненные:

– Это псевдоним разведчика?

– Фамилия – да, а имя – настоящее.

– Или – наоборот?

– Друзья зовут меня Тигрыч.

– Не мудрено. После танца у меня наверняка останутся синяки от ваших нежных прикосновений.

Я ослабил хватку и тут же поплатился за свое благородство: партнерша без усилий выскользнула из рук. И пошла, пошла бочком по кругу в свободное плавание, будто ни со мной не была, ни до других у нее не имелось дела. Только она и музыка. Только ритм и движение. Извив тела и счастливая улыбка. Напрягшийся Бауди и счастливая язвительность танкистов, артиллеристов и все той же пехоты: «Так тебе и надо». А среди всего этого – покинутый женщиной подполковник спецназа ГРУ. Пять баллов. Я не командир разведгруппы, я – ефрейтор из стройбата, у которого исчезла лопата: то ли украли, то ли сам потерял. Но наказание обеспечено.

Прапорщик сжалилась надо мной аккурат к последнему аккорду, вновь оказавшись напротив. Улыбнулась: спасибо за танец. То есть за то, что позволил ей порезвиться в свое удовольствие.

– Можно вас проводить?

– В другой раз.

Какой к черту на войне у разведчика «другой раз»!

– Товарищ подполковник, вас Москва, – разбудил меня в ту же ночь посыльный из РЭБа – управления радиоэлектронной борьбы.

Их казармы располагались в самом дальнем углу городка, и тащиться предстояло через плац, мимо военторговских палаток, столовой и кочегарки.

В дежурке, отгороженной от общего зала стеклянной перегородкой, мне выделили стол, принесли кондуит с расшифровкой последних радиоперехватов. Записи шли быстрым, почти врачебным нераспознаваемым почерком, но и мы ведь жизнь положили на то, чтобы разбирать подобные каракули в донесениях:

Кому и какие еще нужны доказательства «независимости» нашей прессы образца 1996 года? Значит, моя подкожная неприязнь к журналистской братии вполне объяснима…

Вошел дежурный, прилип с черным фломастером к огромной, на всю стену, карте Северного Кавказа. На ней уже не оставалось живого места от обозначений, в какой точке, когда и кто выходил на связь. Я поначалу удивлялся: почему, имея точнейшие координаты, ни артиллерия, ни авиация не наносят удар по району? Летели бы клочки по закоулочкам от всей этой бородатой шелупони!

Послужив, вник в мудрость начальства, которая простиралась дальше обыкновенной ненависти. И причина оказалась банальна: боевиков стало слишком много. Уничтожая одного главаря с рацией, мы мало чего добивались, так как на его место тут же избирался новый полевой командир. Или банда дробилась на несколько групп, что еще печальнее: за мелочью можно гоняться по горам до пенсии. Поэтому требовалось выбить критическую массу самих бандитов, которые как раз и группировались вокруг командиров.

У меня, как представителя Главного разведуправления Генерального штаба, существовали точечные задания, о которых не всегда обязательно было знать даже в штабе группировки. Для них существовал вынырнувший из Москвы, словно черт из табакерки, подполковник Иван Петров, чьи просьбы и рекомендации требовалось незамедлительно выполнять. И – все, больше никаких вопросов.

А вот наконец и то, ради чего меня подняли с постели. Что заинтересовало Москву, становится и моим кровным делом. С синим восклицательным знаком на полях расшифровки:

Не успел поднять голову, как передо мной вырос майор с щеголеватыми тонкими усиками над еще более тонкими губами. Я его практически не замечал: сидел в углу офицер – и сидел, занимался своими бумажками. Но при этом, оказывается, тайно наблюдал за моими действиями, даже издали прекрасно ориентируясь в записях. И едва я дошел до нужной страницы и нужного места, мне поднесли на ладони-блюдечке с каемочкой аккуратных ногтей дополнительную информацию, о которой только хотел заикнуться:

Майор стоял рядом, готовый предугадать мои новые желания, но для меня важнее был календарь на стене с передвижным красным окошком. До цифры «30» оставалась еще целая строчка пустых квадратиков, и пока разбрасывал по ним первичные мероприятия по подготовке к боевой вылазке, глаз «замылился» и красное окошко легко и незаметно превратилось в черную траурную рамку. Что за ерунда?

Встряхнулся, вернул цвета в нормальное состояние. Перевел взгляд на майора. Чтобы отвлечься, попытался предугадать, кем бы он мог стать, не надев погоны. По всему выходило, что потерял он себя для театра или кино: женщин такой типаж сводит с ума. А он вот возится со всевозможными циркачами и пернатыми…

Майор вопросительно изогнул тонкие, почти женские брови: что? Однако я кивком головы отпустил щеголя: срочного пока ничего нет, да и Москва могла подождать до утра. А сам мимо котельных, столовой, Военторг, через плац – обратно в люлю. В армии думать и надевать портянки надо на свежую голову.

– Товарищ подполковник, вас ждет женщина.

Меня в принципе никто нигде не должен и не может ждать, так как я, и только я – самолично, – вызываю нужных мне людей. Сегодня такой потребности не испытывал, а в женском полку – вдвойне, особенно после вчерашнего фиаско. По большому счету, мое пребывание на Северном Кавказе – инкогнито, так что ожидающая якобы меня у часового женщина – полный бред.

Первым поймал за хвост догадку Бауди. Он оторвался от карты, по которой мы ползали с лупой, но поскольку на моем лице не отразилось даже намека на сообразительность, глянул на меня через увеличительное стекло и напел со страшным акцентом:

– У бэлой рэчэньки…

Что? Прапорщик из «Фламинго»? Вот оно что! Но откуда узнала, где я обитаю? И что надо?

– Во-первых, реченька синяя, – указал я посмеивающемуся Бауди, – а во-вторых…

– Во-вторых, иди, – прервал мою демагогию разведчик. – Эх, если бы ко мне пришла такая женщина!

Разминая спину, развернул плечи. Мечтательно закатил глаза. На худощавом лице, только недавно освобожденном от бороды, поселилось умиротворение. Пора парня женить…

Но Бауди оказался прав – это была танцовщица, которая прохаживалась у бетонного забора, по загривку которого вихрами клубилась колючая проволока. Не играла музыка, вместо полумрака светило солнце, которое не прятало морщин, давно выветрились и мои сто пятьдесят грамм, а главное, она не танцевала – и я увидел совершенно иную женщину. Ни надменности, ни превосходства, ни очарования. С чего это мы вчера переполошились? Похожа на десятки прапорщиц, ежедневно мелькающих перед глазами. Ее место, если желает выделиться в общей массе – это в самом деле танцевать, танцевать и танцевать…

Нежданная гостья, похоже, уловила мое разочарование. Может быть, даже не раз сталкивалась с чем-то подобным, но попыталась выдержать ровный тон:

– Здравствуйте. Вы… меня помните? В кафе…

– Здравствуйте. Конечно помню. Как не запомнить такую женщину… – польстил ей: мне не убудет, а доброе слово, как известно, и прапорщику приятно. Но не преминул напомнить и о не состоявшемся свидании: – Удивительно, что меня запомнили.

– Я в самом деле была в компании, – начала она оправдываться, и потому стало ясно, что пришла она с просьбой. Скорее всего, она с удовольствием не знала бы меня и дальше, но что-то заставило прошерстить позывные на коммутаторе и выйти на разведку ГРУ. Хороши хранители секретов, если первыми же и нарушают все инструкции. – Я могу с вами поговорить? Или попозже прийти?

«Попозже» мне светила Чечня, дел было невпроворот и в данную минуту, но я кивнул – давайте сейчас. Лишь мельком посмотрел на часы, намекая на ограниченность времени.

Она понятливо оглянулась в поисках укромного местечка. Выручила беседка неподалеку от КПП. Сбивая пыль с придорожной травы, просительница направилась к ней напрямик, села на изрезанную ножами лавку. Достала пачку не такого уж и дешевого для прапорщика «Парламента», умело размяла тонкую сигаретку, поджидая, когда я подойду. «К сожалению, ничем не могу помочь вам», – заранее мысленно проговорил я ей.

– Я, наверное, с не совсем обычной просьбой к вам, – начала и тут же умолкла прапорщик, не зная, как продолжить.

Хотя наверняка десятки раз репетировала вступление. Но первый запал, вероятно, уже пропал, и танцовщица затянулась сигаретой в надежде, что я по-джентльменски помогу ей наводящими вопросами. Но и я продолжал молчать, давая ей возможность до конца прочувствовать свою ошибку: скажи вчера «да», не получала бы сегодня «нет»…

Все же мстительный мы народец, мужики!

Спасая лицо, поспешил на выручку и себе, и ей:

– Мы так и не успели познакомиться.

– Надя. Прапорщик Надежда Семенова. Имя и фамилия настоящие.

Пошутила с лету, оттого, что наверняка была остра на язычок, но тут же его и прикусила: зачем самой напоминать про неудачный вечер? К тому же реакцию на него уже почувствовала…

Хотя кто сказал, что если мужчина после вечеринки остался без женщины, то она прошла неудачно? Может, ровно наоборот: утром голова свежая и никого рядом, то есть снова свободен и никому ничем не обязан. Собственно, в моем возрасте и отказ, и согласие женщины одинаково не пугают…

– Я в самом деле могу вам в чем-то помочь? – пошел ва-банк, лишь бы побыстрее завершить встречу.

– Да. Возьмите меня в разведку.

Хохотать при женщине – это крайне неприлично. Но что поделать, если первая реакция не только самая откровенная и честная, но и самая неконтролируемая.

Надя поджала губы, щелчком выстрелила недокуренную сигарету на другую сторону дороги. Гневно посмотрела на меня: «Это все, что вы способны ответить?»

– Извините, – чистосердечно приложил я руку к груди. – Полная неожиданность. К таким просьбам человека надо готовить хотя бы чуть-чуть заранее.

Однако сегодня Надя не претендовала на лавры победителя:

– Вы не думайте… Я все понимаю. В смысле – опасности и ответственности…

– Тогда зачем вам это надо? – спросил напрямую. Время поджимало все больше, и тратить его на пустой разговор становилось откровенно жаль.

Ответ оказался столь же прямолинеен:

– Мне это нужно из-за квартиры.

Все. Приплыли! Разведка ГРУ становится притягательной кормушкой для удовлетворения личных потребностей. Это – конец эпохи, когда пелись строки «Раньше думай о Родине, а потом о себе». И я – последнее острие этой самой разведки, на которое наткнулась совершенно дурацкая просьба какого-то прапорщика.

– Когда нас призывали, в военкомате сказали: участников боевых действий поставят в льготную очередь на жилье. А я с дочкой и мамой в одной комнатке в коммуналке. И иного просвета – нет.

– Но почему в разведку? – не мог сообразить я.

Надя посмотрела как на маленького: в самом деле ничего не понимаете?

– В боевых частях женские должности давно заняты женами, родственниками или любовницами.

– А вы…

– А я – нет, – с вызовом ответила Надя, закуривая новую сигарету. – Ни в родстве ни с кем, ни в любовницах.

И тут меня снова занесло на вираже. Я усмехнулся про себя: ну что ж, одними танцами войну, а тем паче – прифронтовую тыловую полосу не покоришь. Надо на всякий случай еще и характер попокладистей иметь, и в зеркало можно покритичнее глянуть…

Где Бауди? Мне нужен Бауди с его непреходящим восторгом от любой женщины. Неужели столь сильной оказалась вчерашняя обида, что можно мстить человеку таким дешевым образом?

– Хорошо. Но… но неужели будет лучше, если… С войны ведь не все возвращаются.

– Знаю. Надеюсь. Мне бы… мне хотя бы раз, чтобы появилась запись в личном деле…

И уж чтобы окончательно выложить все, с чем пришла, чтобы одновременно извиниться за вчерашнее и дать надежду на будущее, наверняка презирая себя, тем не менее посчитала нужным пообещать, глядя на остывающий белесый пепел на кончике сигареты:

– Я… я была бы очень благодарна. И… смогла бы отблагодарить… Как смогла бы…

Сорвался с дрогнувшей сигареты пепел, чтобы тут же развеяться, не долетев до вырытой посреди курилки круглой ямы: было и не было, говорилось или послышалось. А Надя пожала плечами: я все сказала, я вся пред вами – хорошая или плохая. Но зато вы теперь все знаете и вам легче принимать решение.

Легче… Разве готовность женщины жертвовать собой облегчает мужчине жизнь? И что за время, что за страна, которая заставляет идти на войну женщин?!

– Вы сможете позвонить мне после обеда? – оставил я себе хоть какой-то люфт перед принятием решения. За пять часов или Надя сама передумает ввязываться в авантюру, или у меня что-либо изменится. И оба останемся в белом. В крайнем случае, по телефону и отказать легче: не видно ни глаз, ни плеч, а свою сентиментальность можно на время придавить, как окурок в пепельнице.

Но Надя легко поняла мою уловку, с горечью приняла отказ, лишь оттянутый на несколько часов. Из вежливости пообещала:

– Я позвоню.

Торопливо ушла, ни разу не обернувшись.

Бауди, не зная причин появления танцовщицы, сгорал от нетерпения и втайне ждал похвалы за невольное сводничество.

– Ну, что?

– Унитазы всего полка – бритвенным лезвием и зубной щеткой. И чтобы как у кота…

– Какие мы грубые…

– Все плевательницы в курилках – тоже твои. Работаем, – остановил я фантазии разведчика, глянув на часы.

Бауди зеркально, потому что левша, повторил мой жест. Тем более что у обоих на руках висели «Командирские» с одинаковой гравировкой: «От Министра обороны РФ». И дата – «Апрель 1996 г.». Для людей сведущих знаковый месяц – время гибели Дудаева. Около пяти лет спезназовцы ждали, когда нагуляется Джорик на нашей кровушке, тысячи пацанов с одной стороны и еще больше с другой полегли, прежде чем власть наконец-то осмелилась произнести одну-единственную фразу:

– В организме Дудаева мало железа.

Кому надо, услышали и все поняли. А Бауди потом придумал и навесил журналистам на уши лапшу про самолет и самонаводящуюся ракету, которая среагировала на мобильник в руках у Президента Ичкерии. А на самом деле мы в тот апрельский вечер мчались на «Ниве» за президентским джипом, на котором через агентуру удалось установить радиомаячок. Надвигалась ночь, мы безнадежно отставали, и когда сигнал уже стал ослабевать и теряться, случилось чудо. И преподнесла его нам жена Дудаева, захотев прогуляться до ближайших кустиков. И подзадержалась она в них ровно настолько, чтобы мы выскочили на расстояние прямого выстрела, и развернули гранатомет, и засадили в зад джипу гранатой по самые не балуйся. А то осталась бы жива Алла от ракеты из самолета…

Сейчас нам с Бауди надо сморозить новую легенду, завязать два конца в два кольца и вбить гвоздик. В крышку гробика «акробатической» труппе и «ястребиному» гнездышку со всем выводком. При этом чтобы съезд в Гудермесе состоялся без опозданий.

Но во все, что повторяется, спецназ ГРУ не играет. Только эксклюзив, только изюминка, только Нобелевская премия в области литературы за оригинальность сюжета.

Но думать мешает Надя. Нет бы прийти ей чуть-чуть позже. Квартира нужна… Квартира нужна многим. И что теперь, всех тащить в горы?

– Что? – вмешивается Бауди.

Ничего. Это к операции не относится. Надю отодвинуть в угол, «Фламинго» стереть из памяти, утреннюю встречу зарыть в землю. Не меньше! Зарыть в землю, зарыть в землю…

– Что? – теребит Бауди, на этот раз уловив на моем лице озарение.

А ему есть, есть с чего появиться!

– Зарываем в землю! Парашют!! Сбитый летчик!!!

– Мы – вместо них, – мгновенно включается в работу над Нобелевской премией разведчик.

– Сбит наш самолет…

– Лучше «вертушка».

– И не сбита – главари потребуют подтверждения от всех групп на ведение огня. Лучше, если потерпела аварию. Упала в горах. Сама.

– Первыми должны пронюхать новость журналисты. Начальная затравка должна пойти от них. Им боевики верят.

– А их самих за разглашение секретных сведений лишить аккредитации и выслать из региона…

– Я бы вообще всех выгнал.

– Спасшийся экипаж, трое…

– Лучше двое, один погиб…

– Двое выходят на связь, которая пеленгуется «Ястребом» или «Акробатом»…

– Я по-чеченски выхожу в эфир, сзываю своих «сторонников» на поиски и захват пленных…

– Но вертолетчики ближе всех окажутся именно к «Ястребу». Накануне сбора в Гудермесе. Они постараются за сутки взять нас.

– Уведем подальше, соберем вместе и накроем.

– Я люблю Надю, – отдал я должное танцовщице, пусть совершенно опосредованно, но выведшей нас на идею с крушением вертолета.

– Уже? – Бауди не знал, откуда растут ноги у нашей легенды, и легко переключился с возможного боестолкновения на реальную женщину.

– Какой-нибудь экипаж все же спрятать, – не дал я другу отвлечься на постороннее.

– Машину вообще перегнать на другой аэродром, – грустно, но согласился продолжить именно военную тему мой чеченский разведзверь.

– Назначить комиссию по расследованию причин катастрофы…

– Прислать москвичей, это авторитетно…

– А прятать не парашюты, иначе нужны обломки вертолета. Им должна попасть в руки окровавленная летная куртка. С погонами полковника…

– И на груди дырочки от наград…

Устранив сбой с Надей, мы вновь легко просчитывали, набрасывали, предугадывали нюансы, которые бы выдавали муляж за сдобную булочку с изюмом.

– Запустить «вертушки» над возможным районом аварии…

– Активизировать радиообмен…

– Каких же мы пиндюлей получим! – Бауди потер руки в предвкушении драки так, словно нас ждали в ущельях под Гудермесом накрытые столы при радушных хозяевах.

А мне от нагнетаемой опасности еще больший бальзам на душу: ну и куда в такое пекло брать Надежду? Самим бы унести ноги…

Карты и фотоснимки из космоса (что, зря туда запускают военных?) помогли разложить по полочкам, выступам и распадкам каждый наш шаг в будущем броске «на холод» (специфическое выражение спецназа ГРУ при выходе на боевое задание, но откуда взялось, никто не помнит). Дело практически сделано, а впереди еще целая неделя.

Мы отбросились на подушки и теперь, «сидя» на спине, могли пофантазировать в свое удовольствие. Каждый на свою тему. К тому же за окном строительной «бытовки», прекрасно приспособленной под офицерские домики, начало подкручивать пыль и мусор, а ветерок с гор долгим, все крепнущим тягуном спустил на Моздок и предгрозовую свежесть. И думать тоже стало лень, и в самый раз появилась возможность отоспаться за ночной вызов в РЭБ. Глянул на пластмассовый будильничек рядом с телефонным аппаратом и тут же подхватился: черт возьми, через полчаса возможен звонок от Нади. Она такая, она наберет номер…

– Ты куда? – открыл глаз уже полусонный Бауди.

– В РЭБ, полистаю перехваты. Если кто позвонит, пусть ловит вечером.

Надя ждала меня под дождем.

Под хиленькой крышей знакомой курилки, способной рассеивать солнечные лучи, но отнюдь не сдерживать проливной ливень, жалась к железной стойке мокрая пятнистая курица, в чьей дородности легко угадывалась танцовщица. Я не успел ни отпрянуть за бетонный экран забора, ни смешаться с бегущими из Военторга солдатами, ни увернуться в плащ-накидку, сделавшись однородным, сразу на всех похожим военным чучелом. Да и Надя увидела меня практически сразу, оторвалась от стойки. «Я здесь», – подтвердила ее вскинутая с сигаретой рука.

Зачем?

Мгновенно пожалел, что не соблазнился приглашением отужинать с дежурной сменой майора-усача. Подумаешь, от спирта пахло резиной. Но зато сало, сало исходило истомой прямо на ломтике хлеба! Нет же, решил держать солидарность с Бауди, который мог ожидать меня на ужин. И где теперь тот ужин, где Бауди? Куда, в конце концов, исчезла моя боевая настороженность? Как мог усомниться в докучливости и настырности женщины? Она стоит здесь с обеда или пришла только что? Почему майор не проявил должной настойчивости на спирт и сало перед представителем Генштаба? Бардак в этой Чечне!

– Что ж вы под дождем-то? – начал укорять-ругать-защищаться нападением. Как будто часовой пустил бы ее к домикам разведчиков. – А меня срочно Москва к телефону.

– Да-да, ваш товарищ сказал. А я просто мимо шла… на всякий случай заглянула…

«Никуда ты не шла, кроме как ко мне», – снова мысленно усмехнулся я над ее детской уловкой, хотя и своя не отличалась оригинальностью.

Дождь продолжал заунывно тянуть свою песню, и я спохватился, перебросил Наде со своих плеч плащ-накидку. Прапорщик отчаянно засопротивлялась, сбрасывая ее, и в какой-то момент остались оба раскрытыми. Поняв, что никто не уступит, с обоюдного молчаливого согласия нырнули под прорезиненную коричневую ткань вместе. Теперь следовало где-то прятаться от ливня. Ближе располагался мой домик, но учили старые ловеласы: иди туда, где будешь свободен в выборе действий.

На данный момент я желал как можно быстрее расстаться с настырным прапорщиком, а выгнать ее из дома совесть, ясное дело, не позволит. Легче всего расстаться на пороге ее домика. Проводил – и до свидания.

– Пойдемте, провожу вас.

Идти под одной накидкой пришлось, тесно касаясь друг друга. И в этом крылась моя роковая ошибка: попробуйте, прижавшись к женщине, ощущая ее мягкое подвижное тело, добровольно отстраниться или сделать вид, что вас это не волнует. Может, у кого-то и есть такая воля, но где ее взять фронтовому разведчику, в последний месяц обнимавшего лишь врагов, хрипящих под твоими пальцами?

И Надя, Надя! Какими фибрами души, каким уровнем подсознания уловила, что со мной все кончено, что меня можно брать голыми руками? Только что дрожавшая от холода, она вдруг в одночасье сделалась горячей, запылала, прожигая мне мокрый бок. Я не видел расползающейся под ногами тропинки, не ощущал залетавшего под капюшон дождя – меня грело, меня вело, меня держало в напряжении ее горячее бедро. В исковерканном, ставшем на дыбы сознании одиночкой металось среди торосов утлое спасательное суденышко, с которого почти беззвучно кричали:

«Что угодно делай, но только не бери на операцию. Не соглашайся. Сдержись!»

– Пришли, – сообщила Надя, ступив на дощатый порог домика. Они стандартны во всем городке, значит, живет с кем-то вдвоем. Что дальше? Чашка горячего чая?

– Чаю горячего попьете? Или кофе?

Оттого, что предугадал действия прапорщика почти дословно, стало грустно. Женщина интересна в игре в догонялки, но не в явные поддавки. Хотя что лукавить: от недотрог мужчины отходят еще быстрее…

– Заходите, заходите, – подтащила меня за остающуюся на плечах плащ-накидку к самим дверям Надя. – Согреетесь, обсохнете – и я вас отпущу.

«Сам уйду», – поправил я прапорщика, и с этим убеждением переступил сбитый порожек.

Убранство внутри домика тоже мало чем отличалось от нашего. Впрочем, если в комнатке вмещаются лишь две кровати, тумбочка, столик и вешалки, то как ни крути, а сотворить что-либо индивидуальное не под силу даже женщинам. Надя лишь смахнула с кровати соседки стопку выстиранных трусиков, затолкала их под подушку, а в остальном… Хотя нет, и веревочка для сушки всяких тряпочек натянута под потолком, и вымытая (!) посуда на подоконнике, и витает запах чего-то неуловимо сладкого, почти ванили, а не гуталина вперемежку с потом…

– Если позволите, я… быстро переоденусь. Промокла.

Мне элегантно предлагалось или выйти в крохотный коридорчик, или отвернуться. Естественно, предпочел второе, потому что в треугольничке между занавесками виднелось стекло, которое с наступлением сумерек превращается в прекрасное зеркало. Разведчику при подобных подручных средствах и оборачиваться смысла не имелось – все перед глазами. Смотри бесплатное кино и улыбайся, как Надя торопится с одежкой. Дольше всего она думала над лифчиком, но, видимо, и он промок насквозь – завела за спину руки, вернула их оттуда с разъединенными белыми ленточками. Прежде чем окончательно освободиться от мокрых липких чашечек, подняла взгляд и, скорее всего, по моему напряженному затылку поняла о своем промахе. Мгновенно отыскала предательский треугольник, столкнулась в нем с моим взглядом, скрестила на груди руки. Молча дождалась, когда я опущу голову, и что делала дальше, меня интересовало уже меньше: значительно интереснее было ждать, как Надя отреагирует на случившееся.

Никак не отреагировала. Попросила:

– Подайте чайник.

Его металлический острый носик выглядывал из-за занавески, и я потянулся к подоконнику. Мимоходом подмигнул треугольничку, благодаря за услугу. Повернулся к хозяйке и – замер: Надя была в халате! Я, конечно, видел женщин в халатах, но – не на войне. И если для нее он был привычен, она наверняка облачалась в него каждый вечер, но я-то иного, кроме мешковатых брюк и бесформенных курток, в городке на женщинах не наблюдал. Халат стал манной кашей вместо опостылевшей перловки, сочной грушей взамен подгоревшего червивого сухофрукта, случайным долларом в горсти мелочи. Изобретал халатик с пояском наверняка гениальный, страстно любящий женщин, нетерпеливый мужчина, мечтавший одним движением обнажать женское тело. А Надя ведь наверняка досняла лифчик…

– Что вы… так смотрите?

– Красивая, – сказал почти правду.

Она довольно пожала плечами: какая есть, хотя сама никогда не считала так… Про подглядывание не заикалась, сделала это нашей маленькой тайной, при этом вряд ли догадываясь, что именно секреты более всего и сближают людей. Кроме, конечно, ходьбы по узкой тропинке в дождь под одним плащом…

– У меня есть немного вина, – предложила Надя, когда настоялся чай с добавленной в него щепоткой липовых цветков.

– Зато я без гостинца. И мне неудобно, – в какие-то моменты я мог быть совершенно искренен.

– Значит, будете должны, – нашла бесхитростный повод продолжить знакомство Надя. Подняла пластмассовый стаканчик, на правах хозяйки предложила тост: – За то, что вы спасли меня от дождя. Это, оказывается, очень важно и… приятно, когда кто-то укрывает тебя от непогоды.

Но выпить не успели, кто-то еще возжелал совершить подобное: стук в дверь не был ни стеснительным, ни извиняющимся. Надя вскинула брови, мгновенно вычислила, кто это мог быть, смутилась и метнулась к двери, не давая посетителю возможность заглянуть в комнату.

– Привет… О-о, я не вовремя? – гость не мог не заметить в прихожей мои грязные бахилы сорок пятого размера.

Голос показался удивительно знакомым. Если Наде достаточно было вскинуть брови, узнавая гостя по стуку в дверь, то мне пришлось насупиться, сосредотачиваясь и примеряя слова к галерее образов, мелькавших перед глазами в последнее время. И память сама нарисовала красавца-усача из РЭБ. Ага! Так вот кто он, затесавшийся в наши ряды осведомитель. Вот кто дал Наде наводку на меня и локатором отслеживал мое перемещение, наводя ее точно на цель. Значит, я мог сколь угодно долго травиться техническим спиртом, но Надя все равно вышла бы в дождь аккурат к моему появлению из-за угла. Где банальный, причитающийся по этому поводу торт в лицо сопернику?..

В прихожке перешли на шепот, а потом слишком громкий стук двери дал понять: гость покинул домик недовольным. Не предполагал, что я окажусь на его месте?

Надя вернулась настороженная, с ходу попыталась определить, насколько неприятным оказался для меня визит вечернего усатого стукача – в прямом и переносном смысле.

«Но я ведь выставила его, я оставила вас», – читалось на ее лице вместе с извинениями.

«Во мне есть выгода», – расставил я акценты в ее благородстве. Но, разряжая обстановку, поднял так и не опустошенный стаканчик. За что мы пьем? За спасение от непогоды. И за тех, кто укрывает, а не подставляет. Мне не интересно, кто и зачем приходил. Но взамен я получаю право из самого выгодного положения объявить о главном:

– Я не возьму тебя с собой.

На «ты» назвал, подчеркивая особое расположение и доверительность. И этим пытаясь хоть как-то сгладить отрицательные эмоции.

– Я знаю.

– Не обижайся.

– Обижусь.

Я встал и сделал попытку откланяться, потому что миссия представилась выполненной и меня отныне ничто здесь не задерживало. И это, как заметил, стало для Нади еще большей проблемой: доказать, что гостеприимство слагалось и проявлялось вне зависимости от моего категорического «нет». Она быстро-быстро, совсем по-детски замотала головой, сморщив лицо и умоляя глазами: не уходи, иначе я перестану себя уважать.

Мне показалось, что я тоже не хотел уходить.

– Там, где работаю я, опасно всегда.

Надя, машинально перебирая в пальцах пустой стаканчик, кивнула: не надо оправдываться, я все понимаю.

– Мы сами нарываемся на боестолкновение с противником. У нас не обходится без «двухсотых», – для устрашения соврал о погибших. Тут же вспомнил, как представился траурным красный квадратик на календаре в РЭБ. Кажется, болтаю много. – Впрочем, Бог насчет потерь миловал. Но в целом…

Умолк. О приметах на войне вслух стараются не говорить. Их на всякий случай втихомолку чтят – и не будят лиха! Даже ради женщин.

Моя случайная женщина сидела на армейском коричневом табурете совсем близко – комната благоприятствовала этому. И только я хотел – чисто дружески, успокаивая! – прижать к себе ее голову, как Надя сама, лишь чуть-чуть наклонившись, прильнула ко мне. Еще могла сделать вид, что все получилось случайно, как раз из-за малых габаритов помещения, но я сам подался навстречу. Она уловила ответный порыв и осторожно осталась рядом.

– Береги себя.

– Конечно. Я же пообещал тебе ответный подарок.

– И… и не обращай внимания на то, о чем просила.

– Я подумаю, что можно сделать. Как-нибудь иначе…

– Когда уходишь? Надолго?

– На этой неделе.

– А у меня через десять дней заканчивается контракт. Может, еще успеем свидеться.

– Ты не станешь продлевать службу?

– Скорее всего, нет. Устала. И страшно соскучилась по дочке. Она пока с мамой, но возраст такой, что желательно находиться рядом. А то ведь можно погнаться за одним, но потеряешь больше. Вернемся – и заживем по-прежнему.

– Наверное, уже пора, – позволил я ей самой решать, оставаться мне или уходить. Хотя мысленно попросил: не прогоняй!

Надя прижалась чуть сильнее, но не для того, чтобы удержать, а попрощаться. Наверное, была права: нельзя навешивать на одни плечи груз, предназначенный для решения двоим.

Осознав это, присел на корточки, оперся о мягкие женские колени, внимательно посмотрел в карие глаза: не верь мне.

– У меня размазалась под дождем тушь, – торопливо сообщила она о второстепенном.

– Мне приятно сидеть у твоих ног, – не разрешил свернуть с дороги на тропинку.

Засмущалась, оказавшись не готова к обнаженной откровенности от человека, который только что всем своим видом демонстрировал евнухство. Заторопилась найти причину, которая перебила бы обоюдную дрожь.

– А у тебя… у тебя же мокрые носки. Погоди.

Подхватилась, безошибочно нашла в тумбочке вязаные носки с ободочком в красную нитку. Протянула – меняй. Вообразить себя, спецназовца, в цветастой старушечьей вязанке – это не найти более глупого вида, и я рассмеялся, пряча ноги под табурет. Смех обидел хозяйку, она думала о тепле, а не о красоте, и пришлось успокоить ее:

– Они мне все равно малы. Сядь лучше обратно.

– Зачем?

– Я сказал искренне: мне приятно находиться у твоих ног.

– Правда? А я все время боюсь, что ты подумаешь…

– Мужчины боятся ровно того же, что и женщины: неискренности в отношениях.

– Но что можно распознать в человеке, если видишь его во второй или третий раз?

– В четвертый.

– Все равно мало.

– Погоди, – встал, вышел из комнаты и тут же вернулся на завоеванный пятачок у сомкнутых неприступных колен, пусть торопливо и прикрытых непригодившимися носками. – Теперь в пятый. А еще я чувствую твое тепло. – Для убедительности попробовал раздвинуть лицом шерстяную колючую преграду и дозволить губам дотронуться до тела.

– Ты просто замерз, – не сдала Надя позиций. – Вечера после дождей здесь холодные, надо уже поддевать что-то под куртку.

– Я в тельняшке.

Отпустила легкий щелбан по лбу, прихлопывая мальчишескую браваду:

– В городе на рынке продают пуловеры на козьем меху. И носки обязательно посмотри, их там полно. И без расцветки.

– Куплю, если не забуду. А пока… пока ты согрела. Даже так… недоступно.

– А мне показалось, что ты скован.

– Потому что оказалась невыполнимой твоя просьба.

– Значит, я тебе не безразлична?

– Получается, что нет.

– Ты первый, кто начал не с восторгов от танцев.

Восхитился я все же танцами, и, не желая больше лукавить, просто подтвердил очевидное:

– Но танцуешь ты все равно замечательно.

– Семь лет училась. А после родов располнела. Теперь вот такая… толстая.

– Среди мужчин тоже попадаются чудики, которым нравятся воблы.

– А я комплексую. Не надо?

– Не надо.

– Ты мне тоже понравился. Еще в «Фламинго». Но сидел такой серьезный…

– Пока не увидел тебя.

– А я ушла. Хотела показаться независимой.

– Теперь не прогонишь?

– Прогоню. Сейчас придет соседка.

– А… завтра?

С завтрашнего дня я планировал для всех умереть до конца операции, но если будет разрешено…

– Не умирай.

И, как маленькому, пригладила волосы, поцеловала в лоб и отпустила спать.

Так и ушел бы, не упади с колен носочки с красным ободком…

Я разбудил прикорнувшего под «грибком» часового, поднял с кровати уснувшего поверх одеяла Бауди, позвонил в Москву оперативному дежурному, задав ему кучу глупейших вопросов про погоду и пробки на дорогах. Смел принесенные Бауди из столовой бутерброды. И не мог понять себя. Не первый раз, как говорится, замужем, но чем взволновала Надя, до которой я, по большому счету, даже не дотронулся? Потому что исчезло основное препятствие – ее просьба взять на войну?

– И она такая, как в танце? – вычислил Бауди предмет моего воздыхания. Хотя что тут высчитывать…

– Лучше. Всю жизнь не протанцуешь, а она очень женственна и добросердечна. Все, спать.

– Попробуй, – съязвил Бауди.

Попробовал. Не сразу, но получилось. Ничего не снилось, но утром встал с ощущением легкости и удовлетворения от жизни. Бауди уже сидел над картой, чеченские горы вот-вот должны были свалиться с ее свесившегося края, а мне впервые за время пребывания «на югах» стало совершенно безразлично, что творится вокруг. Подумаешь, война… К ней тоже привыкнуть можно. В этом мире одно остается незыблемым – волнение от прикосновения к женщине. И смысл моей жизни на данном этапе – быстренько сбегать на войнушку и вновь зарыться лицом в мягкие колени.

…Войнушка получилась классной. Самому нравилось, как клюнули на нашу «аварийную посадку» «акробаты», как горласто сели нам на хвост и мы с Бауди потащили их в ущелье. Вертолетчики на аэродроме в Ханкале уже начиняли «нурсами» и патронами своих стрекоз, рассовывали в планшеты карты с целеуказаниями, а мы, бегая загнанными зайцами по склонам и хребтам, рвали в клочья «пятнашку», оставляли в расселинах ногти, полосовали задницы, сбивали в кровь локти и колени – делали свою черновую солдатскую работу, втягивая банды на наковальню. Раза полтора успел улыбнуться Наде – а ты хотела с нами! И когда пружина сжалась до предела, когда унюхал у пробежавших мимо нашего схрона боевиков запах чеснока с творогом – любимого блюда чеченцев, послал SOS майору-усачу.

После этого требовалось продержаться еще минут пять-семь до подлета «вертушек», переждать смерч огня, пересчитать трупы, собрать документы и идти провожать на аэродром Надю. К тому же я сообразил, как помочь ей: донесение о предыдущем броске «на холод» в Москву еще не отправлялось, и вписать вместо одного из своих бойцов нового связиста труда не составит. Так что справка об участии в боевых действиях прапорщика Семеновой Надежды (отчество – пока прочерк) придет из Генштаба ко мне, в группировке войск даже знать не будут о ней. Вроде никого не подставляю, а за благое дело авось помилуют в аду.

«Нохчи» вынюхивали нас все в меньшем круге, а «вертушки» не появлялись. В небе продолжало нещадно светить и печь солнце, и даже Бауди, на каждую новую операцию отпускающий бороду, начал с удивлением поглядывать на меня. Подчиненным всегда кажется, что командиры знают чуть больше и это «чуть» как раз и спасает в безвыходной ситуации.

Но я не знал и не понимал ровным счетом ничего. Сигнал послан и принят, банда на наковальне, где «кузнец»?

Дважды повторять команды должность личного посланника начальника Генштаба не предполагала. А тем более она не предусматривала каких-то дополнительных уговоров – кого бы то ни было во всей группировке войск на Северном Кавказе. Я – тот самый классический пример, когда моя самая незатейливая просьба должна восприниматься всеми как приказ. Получается, что и в этом плане в Чечне бардак. Шорох наводить все же придется.

А чесночная отрыжка уже била в нос. И если накануне я вцепился арабу в горло, то сейчас уже на моей шее запросто могли сомкнуться челюсти его зверенышей. Время работало против нас, и ничего не оставалось, как потянуться к рации во второй раз. И только в этот момент, испугавшись будущей кары, в штабе группировки спохватились и сами вышли на связь.

Наконец-то!

Конец!!

То, что услышал я, означало одно – конец. Конец войне. А значит, в первую очередь нам с Бауди. Мужикам на съезде в Гудермесе.

– Какой Лебедь? Какое перемирие? – зашипел я в мембрану, когда мне в ухо косноязычно, потому что подобное сообщение не шифровалось (предательство заранее не кодируется!), попытались объяснить, что Грозный сдан, а секретарь Совета безопасности генерал Лебедь подписал с чеченцами мирный договор. Поэтому приказ по войскам один и категоричный: огонь прекратить, всем вернуться в места постоянной дислокации.

– Кто ж нас отсюда выпустит? Сволочи! – Я выпустил в мелькнувшие среди камней силуэты почти весь рожок.

Я слишком много прослужил в спецназе, чтобы понять: нам никогда не вернуться ни в места постоянной дислокации, ни в Москву, ни в Генштаб. Крышка нам, смерть всем моим разведзверям, кто выманивал в этот день из нор «нохчей» и в одночасье оказался оставлен, брошен, предан очередным миротворцем в тылу у противника. Почему? Кто решил? Когда? В чем целесообразность, если одномоментно погибнут десятки разведчиков?

Вопросы в пустоту, потому что на осознание собственной гибели хватило долей секунды. Напарник, хотя и не слушал переговоров, понял все по моему виду еще быстрее.

– Сюда, – позвал он меня в неприступные заросли.

С такой же надеждой, как только что он сам глядел на меня и верил, будто я знаю и могу больше простого смертного, я безоговорочно последовал за своим разведчиком. Он – местный. У него в этом районе полно родственников. Я бы тоже вывел его из любого закоулка Москвы на Красную площадь…

…Мы вышли в Моздок через десять дней.

Все эти черные дни омоновцы и чеченские боевики (совместная комендатура – бред!) шпыняли нас на блокпостах как последних проституток с Тверской. По нам бесконечно долго созванивались, уточняли детали, при этом держа под прицелом мордой в грязи. По обрывкам разговоров поняли, что, несмотря на перемирие (или благодаря перемирию!), группа боевиков проникла к штабу группировки в Моздоке и взорвала на железнодорожном переезде служебный автобус. Поэтому растерянные комендачи не доверяли нам, перестали доверять кому бы то ни было и мы: наверняка мог найтись какой-либо сумасшедший, который захотел бы получить медаль за бдительность при нашей «попытке к бегству», а уж боевики, распознав в Бауди своего, и подавно вскидывали в его сторону оружие.

И мы ушли с дорог в распадки, скрылись в лесах. Мы выползали из предательского гнезда ночами, готовыми дернуть кольца гранат, которые для верности повесили вместо кулончиков на шеи: контрактники и разведчики в плену – самые лакомые кусочки для пыток. В лучшем случае их просто доводят до сумасшествия и держат на привязи. И хотя у меня не было на «пятнашке» погон, я решил, что, если случайно останусь жив, больше их никогда и не надену. Пусть служат Лебедь, Ельцин, их домочадцы, адъютанты и советники. Хотя точно знал: такие тоже не станут служить. Ни армии, ни государству. Они способны любить только себя и только во власти. Надеждой для страны могут остаться такие, как Надя – рабочие лошадки, которые за благополучие в собственном доме готовы вытерпеть и превозмочь все. И параллельно этому – спасти страну.

Перед самым городком мы с Бауди постепенно перестали разговаривать и друг с другом. Не то что иссякли темы для разговоров или поубавилась злость на свершившееся. Долбаная Москва с долбаными правителями были моей страной и моими правителями, а значит, вольно или невольно, но это я предал Бауди и таких, как он, желавших жить с Россией.

Так и брели: я, без вины виноватый, и мой лучший чеченский друг – виноватый без вины. И чем ближе становилась минута неизбежного расставания, или даже не расставания, а выяснения всех тонкостей сделки Лебедя, тем беспокойнее становилось на душе у обоих. Если дудаевцы стали друзьями, то кто теперь Бауди? Надеяться, что он сможет укрыться на бескрайних просторах России, наивно: в начале девяностых власть на наших глазах точно так же предала рижских омоновцев, и латвийские ищейки с позволения прокуратуры России лазали по всей стране в их поисках, и арестовывали даже в Сибири, и увозили в рижские застенки. Ясно, что я не оставлю подчиненного, что лягу костьми и в конце концов вместо него подставлю запястья для наручников…

– Что там с Надей? – вдруг спросил Бауди.

Спросил, чтобы и самому не тяготиться победой единоверцев. Не заглядывать в завтрашний беспросветный день. Чтобы освободить меня от терзаний. И нашел для этого единственно верный способ – позаботиться о других.

Мы уже стояли перед дверью собственного домика. Он, покосившийся, с облупившейся краской, крохотный, оставался тем не менее последним островком, где нас могло ждать хоть какое-то успокоение, а зашторенные окна – оградить и дать уединение. Он становился нашей крепостью, за стенами которой мы могли держать оборону, а в крайнем случае – достойно пустить пулю в лоб, если за нами, как за врагами народа, придут Лебеди, Акробаты, Бородачи, Шамили и прочие национальные герои Чечни-Ичкерии. Все-таки мы пропустили момент, когда следовало начинать уничтожение главарей. Что в Чечне, что в Москве. Прилет одного генерала, возомнившего себя центром Вселенной, – и мы тут же получаем взрывы на переезде у собственного военного городка. С такими темпами завтра все повторится в Ростове, а послезавтра – в Москве. Какими слезами еще умоется Россия от того, что не дали додавить заразу? Оставалось ведь совсем чуть-чуть…

И Надя… Теперь я вряд ли смогу что-то сделать для нее. А какими страстными были три остававшихся вечера перед моим броском «на холод»…

– Я схожу к ней? – попросил разрешения у разведчика. Главное, чтобы не подумал, будто и я предаю его, оставляю одного.

– Привет от меня.

Бауди достал из-под кадки с водой ключ, вошел в домик. Щелкнул замок изнутри, хотя раньше мы никогда этого не делали…

Чтобы отвлечься, попробовал думать о Наде. У нее заканчивался контракт, но, может, хоть какая-то польза от Лебедя окажется – в общем бардаке на день-два задержится? Тогда мы втроем пойдем в «Фламинго» и выпьем за… За что можно нынче поднять рюмку человеку в погонах? Нет тоста для русского офицера на Кавказе, даже это отобрали…

Домик Нади тоже увиделся обшарпанным и еще более кособоким, чем наш. На мой острожный стук внутри него завозились, и неожиданно забилось сердце от осознания простейшей истины: здесь, на войне, единственно близким человеком после Бауди у меня оказалась Надя. Желавшая, чтобы я был всегда в тепле. Она неожиданно оказалась права – тельняшка не греет. Погоны не спасают. Звания и знания никому не нужны. Дождаться солдата с войны могут только женщины, но – не политики. И потому я у Надиного порога, а не в штабе группировки. Где мое славное сладкое диво? Здравствуй!

Но дверь открыла незнакомая девушка – полная противоположность Нади: тоненькая, с боксерской стрижечкой. Если бы не сережки, можно было бы даже усомниться: не пацан ли это? Соседка?

– Вы… – начала она медленно угадывать, а глаза ее на моих глазах неожиданно стали наполняться слезами. Почему? Что-то случилось? – Вы… Иван Петров?

Она протянула руку, но я не успел, а у нее не хватило сил устоять на ногах – присела тут же, в проеме двери, спрятала лицо в ладони. Маленькие худенькие плечики затряслись в подавляемом плаче, и я рванул мальчиковую девочку вверх:

– Что?

– Надя…

– Что – Надя?

– Она тогда поехала в Моздок. На рынок.

– И что?

– Она была в том автобусе, который взорвали на переезде.

Я уронил девочку и осел рядом с ней сам. Соседочка, о которой я знал только по стопке выглаженных трусиков, вцепилась пальчиками в мою куртку, уткнулась в плечо. Она знала о трагедии уже несколько дней, переплакала ее и теперь призналась в самом страшном:

– Я… боюсь ночевать здесь одна.

– Но как все случилось… Почему? – Я спрашивал пока отрешенно, я еще удерживал глыбу, готовую обрушиться и оставить от меня одну боль. Кто-то незримый пока еще спасал меня от нее, давал передохнуть перед тем, как уйти в глубину.

– Она… вас ждала. Столько говорила о вас. А майор не захотел, не дал ей ни одного дня находиться здесь…

– Какой майор?

– Усатик… Они раньше… встречались. Сказал, «уезжай», и документы все принес, что она уже не числится…

Гусар из РЭБ. С его лощеной внешностью прямая дорога не только в киношные ловеласы, но и в реальные подлецы. Маленький Лебедь. Сколько же их вокруг!

– А она захотела съездить на рынок, купить вам в подарок пуловер и носки.

Девочка нырнула в домик-норку и тут же вернулась с серо-коричневатым клубком в пакете. Сунула мне, застывшему под упавшей таки глыбой:

– Это ваше. От нее.

И с надеждой – про то, о чем, наверное, больше всего говорилось в их женском домике:

– А ей теперь запишут в личном деле, что она была на войне? Или погибла – и погибла?

…Мы сидим с Бауди во «Фламинго», пьем водку. Много водки. Чтобы пропить память, прошлое и даже настоящее. И не встречаться с будущим.

Рядом с нами тихая девочка Вера с боксерской стрижечкой. Она не пьет вообще, но боится оставаться в домике одна.

Народ стекался в полуподвал сумрачный, и даже завсегдатаи кафе – чванливые и денежные московские телевизионщики – сидели притихшие. Или кто-то набил им морды, или стало доходить, что они натворили вместе с Лебедем. Танцев не было, хотя магнитофон и шипел что-то из-за горы открытых бутылок на стойке.

И вдруг мы с Бауди одновременно вздрогнули: зазвучало до боли знакомое:

У синей реченьки, под красным солнышком С тобой мы прятали от всех любовь…

Как она танцевала!

– Не плач, Тигрыч.

Не плачу. Но даже если бы не был Тигрычем, у меня еще остается в запасе Львович. И я еще вцеплюсь в горло всем, кто убил Надю. Не потому, что пьян, а потому, что я русский офицер и никому не отдам ни своих погон, ни России, ни веры, ни любви.

Вот только не танцует в кафе Надя…