Пятница, 6 сентября
Отряд гоняли уже полторы недели, уже полные десять дней. Гоняли серьезно, настойчиво, не давая вздохнуть. Однако, как ни странно, подавленными, загнанными в угол бойцы себя не чувствовали. Усталыми выше головы – ха, да это еще мягко сказано. Устали они уже совсем до края. Злыми – еще как. Озверевшими. Обиженными – тоже верно. Боеприпасы, например, приходилось заново делить уже несколько раз, и доходило до ссор. Любителей вести огонь длинными очередями в отряде давно не было, такие глупые привычки выбивали из новичков жестко. Но когда доходило до ближнего боя, все правила шли прямым ходом псу под хвост, и ничего тут не поделаешь. А доходило уже несколько раз, и это тоже, собственно говоря, влияло на психическое состояние, говоря напыщенно. Безумие в глазах читалось у многих уже весьма отчетливо и было чревато бедами для всех. Но сколько-то они еще надеялись протянуть.
Первая пара дней после уничтожения вертолетов с экипажами была тихой, и кое-кто уже начал чувствовать, что может обойтись. Хрена с два… Разумеется, оккупанты ответили так, что теперь вся округа стояла на ушах. На каждом значимом перекрестке – временный блокпост, на каждом километре важнейших шоссейных дорог – датчики, половина лесных троп засеяна противопехотными «бабочками». И горящие деревни: и позади, и спереди, и по сторонам. Ночью бредущие по тропам бойцы то и дело видели далекое зарево, а днем с разных сторон стояли мутные столбы дыма. И пару раз через такие деревни им пришлось проходить. Каждый раз после этого скорость их марша увеличивалась на много долгих часов.
Командир отряда, разумеется, даже не собирался давать какой-то открытый бой, стремиться удержать территорию, оборонять базы и так далее. Они были не «партизанской бригадой» Второй мировой, а мелким отрядом, до самого недавнего времени наносившим врагу очень уж неглубокие укусы. Теперь за них взялись всерьез, и исход этого мог быть только один: их уничтожат полностью или почти полностью. С очень маленькой оговоркой. Совсем маленькой, как мелкий шрифт внизу маловажной страницы «договора ипотеки». Был некоторый шанс продемонстрировать врагам, что да, они уничтожены полностью, – при том, что на самом деле кто-то сумеет увернуться и продолжить делать свое дело.
В первый же день, когда стало ясно, что началось, что это не просто быстрый рейд возмездия, направленный на кого попало, отряд начал делиться на части, как амеба. Сбрасывать балласт, как воздушный шар, ковыляющий между слоями шторма. Разбежались по десяткам заблаговременно выбранных домов в полудесятке сел и поселков «бойцыцы» и бойцы хозвзвода. Ушли в схроны те пары и тройки, которым это было назначено. Николай расстался с медсестрой Юлей: та была такая же настороженная и суровая, как и все они. Да, уже тогда было ясно, что все серьезно. Уходя, насухо выгребли боеприпасы, выгребли все медикаменты и перевязочные, выгребли нужную электронику и железо. Электроника их, в общем-то, и спасала до сих пор. Ну, не их вообще. Ядро. Один из малознакомых Николаю стрелков, бывший инженер, собирал какие-то электронные хрени. Бывший врач-терапевт ничего в этом всем не понимал, но основным компонентом сборок были вроде бы конденсаторы для люминесцентных ламп. Каких полно находилось в каждой опустевшей полгода назад конторе или лавке. Недостатком сборок было то, что запитывались они от автомобильных аккумуляторов, жутко тяжелых и неудобных в переноске, и еще срабатывали через два раза на третий. Но несколько раз реально хорошо срабатывали, и беспилотники валились с неба, как сбитые невидимой рогаткой. Ни они, ни сам инженер не могли уловить какую-то закономерность: какие бандуры падают, а какие нет. Иногда падали средние, с загнутыми вверх законцовками крыльев, иногда мелкие – явно нижнего звена. Но в любом случае это было хорошо.
Разведвзвод понес потери в самом начале, и его уже дважды пополняли просто стрелками покрепче и пошустрее. И дважды за эти десять дней они огрызались на преследователей, устраивая засады. Один раз вышло неудачно, они опять понесли потери и едва сумели вывернуться россыпью. Во второй раз разведвзвод довольно сурово попятнал полицаев и записал на свой условный счет сразу несколько уничтоженных целей. Вот такими простыми, вежливыми словами это называлось. «Цели». По крайней мере трижды то же самое делали стрелки обоих взводов, и в результате преследователи как-то чуть растеряли исходный энтузиазм. Это чувствовалось. Беспилотники и иногда вертолеты в небе были, а один раз над ними прошел прямо настоящий ганшип. Ага, значит, совсем уже все серьезно, до ручки. Ганшип был штукой дорогой, уязвимой и отчаянно ненавидимой всеми партизанами. Слишком редкой, к счастью. Здесь вам не тут, даже просто серьезные пулеметы делали жизнь любого летчика «миротворческого» контингента сложной. Все знали, что пулеметы русские просто обожают. А еще в России умели делать ПЗРК, и сколько-то из них вроде бы доходило с востока на северо-запад. В общем, много безопаснее быть пилотом чего-нибудь летающего под самым потолком – в идеале «Сентри» или сразу «Спирита».
В общем, мобильные группы на колесах и гусеницах и все перечисленное выше – датчики, временные блокпосты – все это было. А энтузиазм… Последнюю неделю их упорно гнали сразу несколько зондергрупп, но очевидно разного подчинения и не сильно хорошо сработавшиеся. Одни однозначно были турецкими, потому что штабисты показывали им снятые с убитых турок документы. Еще как минимум одна была украинской. Впрочем, у них в отряде не говорили «украинцы»: говорили «бендеровцы». Почему-то никто у них не знал, как говорить правильно: «бандеровцы» или «бендеровцы». На это не хватало начитанности. Остап Бендер был любимым всеми русскими людьми литературным героем. А кто-то там с похожим именем был знаменитым фашистом – но Бендерой этот последний был или Бандерой, это как-то оставалось для них всех неясным, да и не особо важным.
Где-то там, среди обкладывающих их со всех сторон «поборников мира и демократии», очевидно, были и американцы. Но эти вперед не лезли, маячили на самом горизонте событий.
– Ой, ждите, ребята. Ой, не подведите меня, прошу вас. Ой, смотрите мне, сволочи.
Как и все остальные, Николай уже давно устал. Устал как собака, причем ездовая, причем после маршрута к полюсу. Но все равно хмыкнул. Всем уже давно было ясно, что усталость – это нормально. Одновременно с ней во всех хорошо чувствовалась веселая предсмертная мужская злость. И как-то неплохо понималось, что это чувствуют и там, снаружи кольца охвата.
– Попить бы, – сказали сбоку хрипло. И с таким чувством, что он сам сглотнул. Господи, вот по чему он скучал больше всего из довоенной жизни. По тому, что можно было просто открыть кран, и из него потечет вода – хочешь теплая, а хочешь холодная. И ее можно даже пить, хотя это считалось неправильно: чай, не в Финляндии живем. Просто открыть кран, представляете? И польется чистая вода! И еще можно было пойти в любой магазин и за задрипанные 100 рублей купить что-то, что утолит голод: батон и фольговую коробочку паштета и пакет кефира или молока, например. Вот так вот легко и просто: купить и съесть. А если есть рублей 300–400, то этого хватит на пакет пельменей. А если еще сотня… Ых…
Далеко впереди негромко хлопнуло, и тут же затрещало. Лежащие разведчики переглянулись.
– Лохи, – негромко буркнул комвзвода. – И мы будем лохи, если их не уделаем. Не попятнаем, а именно уделаем. Поняли, бандерлоги?
Николай умилился: последний раз его бандерлогом называл родной дедушка, лет двадцать назад или даже больше.
– Идут.
Привычная уже глазу картина: редкая цепочка людей, перебегающих и падающих на землю. Перебежал на десять-пятнадцать шагов, сделав при этом один-два зигзага, упал, переполз на пару метров в сторону. Двигались они довольно грамотно, нечего сказать. И не быстро. Подрыв на очередной растяжке убавил у преследователей еще квант-другой пыла.
Силуэты были узнаваемые, цвет камуфляжа тоже. Но кто это такие – хрен разберешь с такой дистанции. Метров двести минимум.
– Утю-тю… Идите к папочке…
Да, это действительно было смешно. Смертельно опасно, ясное дело. Но они не боялись, поэтому смешно. А вот эти крендели боялись. Им было что терять. А переспективы получить обещанную награду в этих негостеприимных краях становились все менее реальными.
Звонкий, резкий щелчок. Это граната хлопает тихо и спокойно: что русская, что натовская. А одиночный выстрел снайперской винтовки всегда хорошо слышен. Один из перебегающих, второй по счету с правого фланга цепи, косо повалился в грязь – так не падают живые. И тут же они со всех своих стволов вдарили во фланг залегшим. Николай видел, как встают фонтанчики жидкой грязи, как короткие очереди нащупывают лежащих. Будь у них хотя бы два пулемета… Был один, но и его тоже хватило. Как они и надеялись, это были не регуляры, а каратели. Как это и бывает, когда начались потери, у карателей не выдержали нервы: на фоне веселого раздолья в беззащитных поселках и деревнях это было непривычно и очень уж страшно. Сначала вскочил и на полусогнутых потрусил назад один из них, потом второй. Как и положено, убегающих не трогали – зрелище стимулировало остальных. Через полминуты поднялись и помчались назад все целые, и вот тут их начали класть уже хорошо. Николай четко видел, что минимум два раза попал, и ощутил обычное мрачное удовлетворение.
– Вперед.
Они все ждали команды и рванули вперед, как волки. Справа кто-то даже подвывал на бегу, но сам он берег дыхание.
Неполные двести метров – это ерунда, когда в тебя не стреляют. В них не стреляли: уцелевшие бежали изо всех сил, стараясь разорвать дистанцию. Делиться на две огневые группы каратели не стали, значит, с подготовкой у них совсем так себе. Или офицер уже того… Выстрелы снайперки хлопали размеренно и ровно – это Николай слышал даже на бегу. Но вот видеть, попадала ли в кого-нибудь Вика, уже не получалось: горизонт для него качало в обе стороны. Пыхтя, они все добежали до нужного места, потратили полминуты, чтобы подтянуться. И тут же побежали дальше, забирая все сильнее и сильнее вправо. Где-то наверху уже стрекотало. Самое время. И еще хорошо, что не рычало моторами. Впрочем, недолго ждать.
– Туда! Туда, мать вашу!
Группа перестроилась на бегу, как слаженный конский табун. Слева уже хлопало и трещало. «Уже ближний», – смутно подумал Николай, но на бегу думалось плохо. Это он раньше полагал, что хорошо, – когда бегал трусцой по гранитным набережным чудесного города. Когда бегаешь вот так, вот тут – тогда не до мыслей. Он и так с трудом придерживался темпа, который задавали молодые.
Доктор наддал и все же догнал группу. Теперь уже никто не выл и не улюлюкал, все с равномерными всхрапываниями втягивали в себя воздух.
– К бою! Во фланг отступающему… противнику! Мать вашу еще раз!
Теперь смотреть под ноги стало вообще некогда, они открыли огонь на бегу, вскинув оружие к плечам. Лично Николай едва успевал переводить прицел и в этот раз явно ни в кого не попал. Но перекрестный есть перекрестный, зажатые между двумя группами каратели пытались уйти сначала в одну сторону, потом в другую, и через сколько-то десятков секунд все уже кончилось. К этому времени беспилотник уже висел ровно у них над головами, стрекоча, как летающая кинокамера. Еще какая-нибудь из старых, пленочных.
– Уходим.
Комвзвода Сомов, разумеется, держал все под контролем. Столько уже дней непосредственно под его началом, да еще сколько раз до этого – можно было бы уже привыкнуть. Сразу несколько человек показали небу «факу», один выпендрился и выставил вверх согнутый мизинец, демонстрируя оператору вражеского беспилотника свое мнение об убитых и тех, кто на самом деле не убит, но пытается отлежаться, прикидываясь. Проверять и даже просто быстренько собрать трофеи, к сожалению, было совсем некогда: снова пошла гонка. К первому беспилотнику уже присоединился второй, другого типа. Группа разведчиков вновь отделилась от группы стрелков, так четко сработавших по преследователям, будто это они репетировали три раза. Вой моторов стоял позади широким фронтом, кто-то там продирался через грязь. Но они успели – доскакали до опушки леса, роем вошли вовнутрь, спрятались за жухлой сентябрьской кустовой зеленью. Впереди был косогор, потом бурелом: хрен их возьмешь теперь техникой прямо в спину. Значит, опять обходить по дорогам, или выкидывать впереди десант с воздуха, или бить с неба. А каждый вылет вертолета – штука дорогая.
– Три минуты привал…
Стоны, охи, мат. Бойцы повалились в мокрую траву, как сбитые с ног чем-то тяжелым. Один из беспилотников явно ходил где-то прямо над кронами. Видит ли он их? Инфракрасным датчиком, например? Может, да, а может, и нет: листва мокрая, экранирует хорошо.
Секунды бежали просто как сволочи. Три минуты – это слишком мало, чтобы перестали ныть ноги, но зато можно уже хоть как-то успокоить дыхание. Сколько там у боксеров между раундами? Тоже три? Две?
– Подъем! На том свете належитесь! Вперед!
Понуканий особо не требовалось, они и так все понимали. Николай поймал острый взгляд Вики, поймал спокойный взгляд ее второго номера Кости, поймал полный злобы взгляд бойца по имени Андрей, которого все звали Крок. И он даже знал, от чего парень злой. Ему не дали остаться среди убитых врагов. По первому, а затем по второму разу проверить, нет ли среди них живого. Ему уже объясняли: тяжелораненый враг – это очень полезная вещь, не менее полезная, чем убитый. Нет, не понимал. Не он один. В глубине души Николай был с парнем согласен: что там еще будет с каждым таким раненым… А так… На правую лямку разгрузки бойца был навечно пришит замызганный помпончик от детской шапочки. Никто из них не спрашивал, зачем. Все знали и так.
Мысли были мутные, потому что кислорода мозгам совершенно очевидно не хватало: все шло в мышцы ног. И спины, которая ныла от груза уже с подвыванием, на уровне непрерывной острой боли. Но удовлетворение и злобный кураж пока перевешивали желание упасть и сдохнуть прямо вот здесь – значит, нормально. Не то чтобы он «с оптимизмом смотрел в будущее», но желание еще хоть разок подраться в свое удовольствие лежало буквально на поверхности всей смеси испытываемых им чувств.
Очередной километр в гору. Очередная смена курса. Очередной раз, когда ему передают оттягивающий все руки вещмешок с автомобильным аккумулятором. Хорошо, что его не приходится тащить за пластмассовую ручку. Плохо, что инженер, блин, не изобрел чего-нибудь, требующего для питания не такой тяжести. В идеале – энергии космоса.
– Док, по сторонам гляди! Вперед гляди! Пришибу, блин!
К офицерским званиям в отряде относились серьезно. На войне лейтенант – это очень и очень много, а полковник – это нечто совершенно невиданное. Но дело есть дело. Если лейтенант медслужбы тупит и не смотрит по сторонам и вверх, потому что слишком устал, бедненький, – то что? Пожалеть его?
Николай оскалился на командира взвода. Это был идеальный командир: умелый, прекрасно балансирующий на тонкой грани между храбростью и осторожностью, не жалеющий ни себя, ни своих людей, ни врага. Излишняя интеллигентность и даже просто особые вежливость и воспитанность в число его достоинств не входили, и слава богу. Служить и воевать под началом доброго, мягкого, интеллигентного командира взвода разведки было бы, наверное, очень смешно – и уж точно не долго.
Сотни и тысячи шагов складывались в километры, кровь в ушах шумела налаженным насосным гулом. Разведвзвод оставил завывающий хрип моторов далеко позади, а буквально на выходе из лесного пятна организованным стрелковым огнем сбил надоевший беспилотник. Второй к этому времени куда-то упорхал. Возможно, искать ядро отряда, более уязвимое, чем довольно быстро передвигающийся и довольно неплохо вооруженный взвод. Потрепанный, крепко помятый, но готовый к тесному общению на средних дистанциях. Сам доктор Ляхин тоже совершенно не был интеллигентом. Умным вроде был, а интеллигентом – нет. И не станет уже скорее всего.
– Еще привал… Пять минут… Или жаже шесть.
– «Жаже»?
Старший лейтенант Сомов посмотрел на умника с удивлением и некоторой даже надменностью. Сплюнул на землю густой слюной. Привычно и просто матюкнулся. Все так же привычно ухмыльнулись. Мат вообще был довольно полезной штукой. Полезной психологически. Как любой ритуал.
К вечеру они удалились от места последней стычки километров на десять. Зигзагами – это было все двадцать, потому что по прямой разведчики не ходили принципиально. Никогда не угадаешь, какой на тебя сейчас смотрит датчик. Никогда не знаешь, кто будет ждать тебя в конце следующего отрезка маршрута. А ну как сияющая черно-красным светом дверь с надписью «EXIT?»
И уже в сумерках они развернулись и потрусили почти что обратно. Под острым углом к направлению, с которого пришли. Случались ночи, когда спать не приходилось вообще, но в этот раз прямой погони на хвосте не было. И единственная рация не захлебывалась воплями о помощи, умоляя поднажать и куснуть зажавших отряд врагов хотя бы разок, дать штабу и хозяйственникам хоть тень шанса. А бывало и такое, и каждый раз это бывало очень и очень больно…
Уже укладываясь на почти ощупью нарубленный лапник, Николай потрогал вспухшую по коже руки полосу. Было забавно, что он совершенно не помнил, откуда она взялась. Точно не от пули. Нарвался на сук в лесу? Тоже не похоже, как ни странно. Похоже, может быть, на ожог от щупальца медузы – но откуда медуза в перелесках северо-запада России?
– Че, доктор, туго?
– Туго, блин.
– Ниче, прорвемся… – и через секунду, без паузы: – А ты как сам думаешь?
На такое можно было только плечами пожать. Сам он ничего не думал, просто воевал, как мог. Вряд ли они вытянут еще сколько-то много: очевидно, что за них взялись серьезно. А после вчерашнего и сегодняшнего небольших успехов возьмутся еще серьезнее. Он посмотрел на спросившего внимательно, но толку от этого было никакого – сумерки стали уже совсем темными. Покряхтел, улегся на колючие, хрустящие под его весом ветки, едва прикрытые бушлатом. Вздохнул.
Засыпания Николай совершенно не запомнил, но ночь его удивила. В этот раз он почему-то не просыпался каждые двадцать минут от холода сверху и снизу или от того, что что-то показалось. На войне у него снов обычно не было – он просто быстро коченел в одной позе и потихоньку затекал. Но тут ему начал сниться тот бой с саперами. Когда все там наконец завершилось и он закончил с перевязками своих раненых, то осторожно подошел к телу и несколько минут разглядывал убитого врага. Лет двадцать пять, может быть. Моложе его самого. Белый. Кровь ярко-черная, как у всех них, как у нормальных людей. Лицо искажено гневом и страданием. Пули и осколки пощадили его, и оно оказалось одухотворенным и даже красивым: у убитых так бывает редко.
Нагнувшись, Николай содрал с шеи бойца «собачий жетон» в резиновой окантовке, и прочел имя, тут же вылетевшее у него из головы. Группа крови A(II)Rh+, обычное дело. Он равнодушно кинул его на оборванной цепочке на грудь убитого, жетон тут же залила кровь. Ничего, отчистят.
На дороге уже заканчивали. Один из саперов был еще жив – вовремя катнулся вбок, и его задело только краем прицельной очереди. Помогать своим отбиваться он не стал, так и лежал, зажимая раны на перебитых ногах ладонями и воя от ужаса. Может, надеялся, что остальные сами справятся и помогут ему, а может, и просто ничего не соображал от боли. Один из разведчиков нагнулся к нему, начал задавать положенные вопросы – тот только выл и ворочался влево и вправо, бессмысленно тараща белые, ничего, кроме муки, не выражающие глаза. Стоящий рядом комвзвода наконец отвлекся на него, с секунду смотрел, потом сделал положенное.
Проснулся лейтенант Ляхин от того, что свело судорогой пальцы, намертво вцепившиеся в автомат. Он отлично помнил, что на самом деле бой закончился не так. Никак почти не закончился. Да, свои раненые были, но тогда они не уделали саперов, а отошли, обменявшись сколькими-то очередями. Своих раненых он перевязывал много позже, а не на дороге. И врагов раненых так вплотную не видел – а тут все лица в подробностях, и даже фамилия была какая-то на нагрудной нашивке и на жетоне. Что это все означает, что мозг пытается ему сказать, Николай искренне не понял и, что обидно, потратил еще несколько десятков минут, пытаясь уснуть снова. В этот раз снов не было.
К четырем его разбудили на смену. Самая собачья вахта. Было холодно, разумеется. Какой может быть костер на ночевке, пусть даже прикрытый? Теплое пятно в холодном лесу любая летающая хрень засечет с десятка километров, а то и спутник. С трудом разогнувшись и затянув ослабленные на ночь ремни, лейтенант Ляхин обменялся со сменяемым несколькими словами и потопал в нужном направлении. Негромко отхаркавшись, он устроился на новом месте. Автомат был совершенно ледяной, но он привычно уложил его под руками. За эту нескончаемую декаду носимый запас уже несколько раз подходил к концу, но один раз они разжились трофеями с побитой зондергруппы, – эта была вооружена такими же «калашниковыми». И еще один раз комвзвода привел их к заблаговременно заложенному под камушек тайнику.
Сидя в секрете, Николай больше слушал, чем смотрел. И услышал все, что надо, очень вовремя. Припав к земле, он осторожно и очень-очень тихо изготовил оружие к стрельбе. Удивительно, что никакого страха не чувствовалось, ни малейшего. Он только подумал: «Ага, вот оно», – и все. И еще наконец-то стало тепло во всем теле. Ползти и затем бежать назад было глупо, он уже не успеет. Значит, придется делать как положено. Точнее, как получится. Еще секунду он ждал, потом на ощупь проверил положение флажка переводчика-предохранителя и снова начал ждать, уже с нетерпением. Звук исчез, но человек впереди никуда не делся, просто остановился. Один, надо же. Или это просто сегмент прочесывающей лес цепи, и остальных, слева и справа, он пока не слышит и не чувствует? Если так, значит, цепь к нему фронтом. Это плохо. Огнем с фланга он имел шанс срубить сразу нескольких, и рвануть вбок, уводя их за собой. А тут…
– У-ху, – негромко сказали по-совиному спереди и сбоку. Причем не там, где он чувствовал стоящего. В стороне от этого места и заметно ближе.
Николай дернулся, доворачивая ствол, но все же удержал палец на скобе, не выстрелил. И, разумеется, промолчал.
– У-ху, – так же негромко сказали из того же места. – Не стреляй, боец. Я свой. Я выхожу.
Николай опять смолчал, еще сильнее вжавшись в уже заметно согретую его теплом землю и прищурившись на оба глаза одновременно. Возможно, сзади уже услышали, и сейчас взводный поднимает людей.
Из-за дерева вышел человек, пригнувшийся, тихий. Сорок метров. Николай ждал, потому что это явно не было похоже на ловушку. Что бы ни случилось, кто бы ни бросился на него самого сейчас сзади или сбоку, он успеет прожать спуск и срубит этого умника на хрен. Разве что снайпер сейчас даст ему в голову, но для снайпера еще все же темновато.
– Стою.
– Стреляю, – машинально все же ответил он и даже почувствовал, как человек улыбнулся. Они обменялись жестами, и тот подошел поближе, так же держа руки на виду. За правым плечом у чужака торчал ствол, и пока было не понять, что это у него там. И еще продолжал чувствоваться тот, второй, стоящий на месте.
– Стой снова.
Теперь дистанция была метров всего в пятнадцать.
– Кто таков?
– Местный я. Ильич.
– Что, совсем Ильич?
На это «местный» не нашел, что ответить. Одет он был довольно обычно для разведчика – выцветшая «горка» со скинутым на плечи капюшоном, иначе ни хрена в лесу не услышишь… На плечи и грудь нашиты несколько болтающихся недлинных лоскутов такого же желтовато-защитного цвета. Не совсем «леший», но какое-то приближение. Штаны с затянутыми шнурками штанинами, темные кроссовки. На голове бандана; узел над ухом, как у пирата. Рост средний, плечи широкие, лицо обычное, не заметное, не запоминающееся ничем, кроме густых усов и короткой бородки. Лет сорок точно, вряд ли меньше. Еще вещмешок – видна лямка на плече.
– Кто там у тебя?
– Где?
– Вон там.
Николай показал движением подбородка, не отводя направленный точно на «местного» ствол в сторону ни на миллиметр.
– А, этот. Из зондеркоманды, бандеровец. Стой, стой!
Он то ли увидел, то ли сразу почувствовал, что сейчас будет, и едва успел.
– Не надо, я свой. Я его взял, веду. Не стреляй!
Все же не совсем железный был этот мужик. Так смело выйти на ствол и потом так подставиться – это была лажа.
– Я с вечера его к вам веду.
– На землю, быстро.
– Ложусь, ложусь. Не стреляй!
Сзади уже шуршали торопливые шаги. Задержались, прислушиваясь, – и тут же начали обтекать позицию секрета слева и справа, с обеих сторон. Хотя чужак уже плотно лег на землю и даже сложил руки на затылке, отвести от него взгляд Николай так и не рискнул: очень уж он казался опасным. Причем самым странным было то, что он не «чувствовался», как всегда чувствуется положение другого человека в пространстве. Подбегающих сзади-сбоку своих Николай с большим облегчением чувствовал, и стоящего на одном месте «второго», почему-то совершенно неопасного, – тоже. А этого, опасного очень, опасного смертельно – нет.
Тяжелое тело ухнуло в ветки где-то справа, сиплое дыхание упавшего можно было расслышать, наверное, за километр. Тьфу ты, тоже мне, разведчик. Боец слева занял свою позицию совершенно бесшумно.
– Второй от меня лево двадцать; дистанция полсотни или чуть больше, – тихо сказал Николай в пространство. – Этот шустрый очень. Тот нет. Говорит, что привел пойманного бандеровца. К нам, мол, и вел.
Получилось сумбурно, но что уж поделаешь. Вот как начнется сейчас стрельба, тут будет не до красоты слога.
– Петрович, ты, что ли? – вдруг спросили слева голосом старшего лейтенанта Сомова. – Обзовись!
– Не, не я. Я вообще-то Ильич.
Пауза была с секунду, потом Сомов скомандовал:
– Ну, вставай, раз Ильич… Карлос… И к нам иди. Вместе со своим подарком. Медленно и печально иди. Сделай нам такое одолжение.
Мужик без лишней торопливости оперся на руки, вытолкнулся и утвердился на ногах. Поводил головой влево и вправо, почему-то отчетливо сказал себе под нос: «Ага, нормально», – и кивнул в то место, где стоял «второй»:
– Эй, ты там! Жертва обстоятельств! Вылезай, приехали.
«Второй» вышел из-за своего дерева и осторожно потопал в их направлении. Вид у него был пришибленный. При этом и рост, и телосложение, и даже одежда оказались похожими на «Ильичевские», и это вносило какой-то диссонанс.
Комвзвода разведки поднялся со своего места и пошел вперед, встречать. После секундного обдумывания Николай сделал то же самое, потому что молодой боец справа остался на месте – прикрывать.
– Называйся.
– Ильич я. Местный. Совсем уж полно – Илья Ильич. Регистрацию и фамилие не скажу, уж извиняйте.
– Сойдет для начала. Комвзвода разведки старший лейтенант Сомов, партизанский отряд «Мочи козлов». «Нормально», – это про что было?
– Да про вас. Молодцами. И быстро, и правильно. Я, впрочем, этого еще раньше почувствовал.
– Это не штатный разведчик… У нас много потерь.
Николай испытал неудовольствие: он не думал, что командир скажет о нем так уничижительно. Впрочем, нужно быть реалистом.
– А этот?
– Я и говорю: взял теплым. С середины того дня за вами топаю, но пару раз серьезно отставал. И ночевать пришлось – с этим по лесу вообще никак.
– Бендеровец?
– Бандеровец, – поправил Ильич. – Не сопротивлялся, да и… Он без оружия был. И обдолбанный, похоже. Причем не на этом деле, а будто изнутри обдолбанный.
Николаю стало любопытно: изнутри – это как? Но до того момента, когда удалось получить объяснение, прошло еще много часов. И еще хорошо, что так. Будь обстановка еще чуть хуже, и никто бы не стал разбираться – пленного врага кончили бы на месте, а нашедшего их по следам больно шустрого местного жителя как минимум прогнали бы пинками. Разумеется, всем было не до того, чтобы вдумчиво проводить допросы. Оставаться на одном месте означало погибнуть. А что такое маячки, подшитые в одежду или даже под кожу, все они уже знали. Но здесь решили рискнуть – больно полезной была сейчас любая информация. Взвод, состоящий, по сути, из полутора отделений, в очередной раз разделился на две группы, и Николаю не повезло попасть в ту, которая погнала прибившихся к ним «гостей». Но к середине того же дня они вновь объединились, и довольно скоро доктор понадобился. Разумеется, кому-то на маршруте стало совсем хреново – плохо залеченная огнестрельная рана давала перманентную лихорадку «на невысоких цифрах». При непрерывном беге с нагрузкой и под стрессом… В общем, он уже видел смерть от развившейся аритмии у молодых, и сейчас все шло к тому же: пульс у тридцатилетнего сержанта был как нитка. Мерцательная? Он не мог даже посоветовать ничего лучше «полного покоя». Заброшенный, сырой, пахнущий мышами погреб на отшибе вдребезги разбитого хутора для этого подходил не сильно, и даже при всем своем цинизме доктор Ляхин не мог думать о будущем бойца спокойно и отстраненно. Дело было плохо.
Кроме гнойных ран, лихорадок, разошедшихся швов имелись еще очередные застарелые опрелости и потертости, содранная лесными сучьями кожа, у одного из бойцов – ярко выраженный цистит. Ночевки почти без исключений были под открытым небом, а климат в наших краях в начале сентября – мягко говоря, не гавайский. Сплошные дожди, и хорошо, что заморозков еще недели 2–3 не будет. Тогда пойдут пневмонии, а с антибиотиками у него совсем уже никак.
К моменту, когда он сделал если не то, «что положено», то хотя бы «что мог», с двумя встреченными в лесу людьми поговорили без него. Обрывки фраз он слышал и косился, но без особого интереса. Было чем заняться, было о чем подумать и без этого. Но Сомов позвал его совершенно недвусмысленно. Когда лейтенант подошел, комвзвода поигрывал штык-ножом перед лицом сидящего со связанными за спиной руками «бандеровца». А тот был какой-то тусклый, и это Николай отметил для себя сразу. И в лесу не убежал, когда они в Ильича своими стволами тыкали, и можно было, по идее, потихоньку отойти и отползти куда-то назад. Сумерки, враги друг на друга гавкают, не слышат ничего, был, пожалуй, шанс. Струсил? Или такой пофигист? Здесь, к этому моменту, он может быть уже просто перегружен всем происходящим. Поэтому и ноль реакции на то, как его вот прямо сейчас начнет злой русский садист резать. А может, и вправду… Не зря ведь… Как там этот местный житель сказал: «обдолбанный внутри»? Что, это психиатрия? Опять?
– Слышь, док, – сказал старший лейтенант, когда Николай закончил без особого любопытства смотреть на тупо сидящего пленного. Ну, молодой; ну, поцарапанный. Не раненый же. Раненого зондера бы тащить по ночному лесу и не стали бы, кончили бы где-то тихо. За все хорошее. – Ты глянь. Чегой-то он вообще никакой. Я бы и не заморачивался, ты знаешь. Но вот охотник грит, ни в коем случае. Грит, он ваще особенный.
Николай не любил слушать Сомова, когда тот использовал такие вот словечки. Он совершенно не был тупым солдафоном, он был довольно умным человеком с высшим инженерным образованием. Квалифицированным технарем, как отец Николая, например. Почему старший лейтенант запаса вдруг оказался таким фантастически умелым и везучим военным, это для Николая оставалось загадкой, хотя он уже привык. Но вот эта конкретная манера у Сомова была дурацкая. Он говорил так не для того, чтобы ввести чужаков в какое-то нужное для своих игр заблуждение. Он делал такой вид перед всеми. Впрочем, даже этот самый Ильич их наконец-то поправил в отношении произношения слова «бандеровец». Значит, тоже не сильно уж простой местный житель.
– Охотник?
– Угу.
Что такое «охотник», они все знали. Это было понятие, выросшее на этой несчастной оккупированной земле за последние полгода, как что-то страшное и уродливое. Страшное и уродливое даже на фоне всего остального. Охотники всегда были одиночками. Они никогда не входили в состав отрядов и групп, никак ни с кем не согласовывали свои действия и действовали вопиюще жестоко и безжалостно. Даже в местных жутких реалиях – вопиюще, совершенно в стиле «золотых рот». У каждого из них была для этого причина: обычно одна и та же. Насколько известно, когда-то ровно такая же была у Евпатия Коловрата. Подпереть чужую дверь колом и сжечь старосту со всей семьей в собственном доме – это была манера «охотников». Причем им потом не приходило в головы дождаться карателей и принять бой лоб в лоб: так поступали просто сорвавшиеся с катушек люди, которые не хотели жить дальше. Нет, эти жить хотели и проявляли для этого изворотливость и хватку, присущие русскому человеку, загнанному в угол. И жить они хотели только для одного конкретного дела. Очень конкретного. И жили, при везении, долго. Делая и делая дело. Ой, суровые это были ребята… Давно переставшему упоминать свое воинское звание как временное лейтенанту Ляхину казалось иногда, что охотники действуют едва ли не эффективнее их отряда, – и других таких полурегуляров, какими были они.
– Ну так что? Похож он на обдолбанного?
– Вены чистые. Зрачки нормальные. Саливация… Ну, слюна тоже нормальная. Пульс получше, чем вон у… – он вздохнул и кивнул сам себе. – Я ж не нарколог.
– Про неньку его спросите. Про изобретателей колеса и строителей пирамид.
Ровно в этот момент парень неожиданно начал плакать. Молча и сухо, без слез, просто содрогаясь всем телом.
– И вот так каждый раз, блин, – сипло сказал со своего боку охотник Илья. – Я ж говорю.
Что делать в такой ситуации, Николай к этому дню знал отлично. Хлестко дать по морде – и облить водой. Но воды лишней не было, поэтому он ограничился первым. Как ни странно, это помогло. Парень прорезался тонким, на вершине слышимости, криком. После второго такого же удара он наконец-то сфокусировался и посмотрел прямо на Николая. У того рука уже была занесена для третьего раза, и опустил он ее с неохотой.
– Ага, уже прогресс. Значит, слышать мы слышим. Когда хотим.
– Командир, – хмыкнул сбоку один из бойцов. – Вы мне его дайте на короткое время. Ей-богу, тут будет песня про зайцев!
– Время нет, – с сожалением возразил старший лейтенант в обычном своем стиле. – А то б я дал, да. Или сам. Слышь, ты?!
Он резко дернул вперед рукой с зажатым в ней штык-ножом, и в этот раз связанный шатнулся назад и повалился, не удержав равновесие.
– Будешь говорить? – спросил Сомов голосом уже попроще.
– Буду…
– О! А я уж собирался… Ну, две минуты дадим тебе. Не успеешь вызвать за это время мой интерес – извини. Тогда прощай.
– Я…
Голос у парня был хриплый, сорванный, но при этом довольно тонкий. Вместе это производило странное впечатление. Начал парень сдуру издалека, и начал так, что все уже собрались подниматься. Однако охотник неожиданно настойчиво попросил дать человеку сказать. Прозвучало это так необычно – «человеку», – что все как-то притихли. И вот тогда, не сразу, пленный начал говорить уже реально интересные вещи.
Звали его Миколай. Он действительно был молодым, 23 года. Родился в Чернигове, окончил колледж, пытался поступить в институт, но не пробился. И с детства Миколай был свято уверен, без малейших сомнений убежден – он родился в самой прекрасной стране на земле. Стране с потрясающим потенциалом, в основе которого лежат не только богатейшие недра и земля, но и невероятный по своим талантам народ. Перед украинским народом преклонялся весь мир, абсолютно весь. Все самые знаменитые изобретатели, поэты, писатели, космонавты, военные – все это всегда были украинцы. И в Средние века прогресс двигали именно украинцы, и даже раньше, когда все соседи украинцев еще только строили первые деревянные городки и бурги в своих лесах и болотах. Так было с начала времен, и это знали все цивилизованные историки. Еще раз, весь мир буквально преклонялся перед Украиной и украинским народом, совсем еще недавно решительно порвавшим с коммунистическим прошлым и обратившимся к демократии. Десятки европейских парламентариев посещали Украину ежегодно, и все они говорили только одно: как все правильно, как Украина прекрасна, как работящ и инновационен украинский народ. В том же Европейском союзе то и дело обсуждали прием Украины в члены и даже предоставление председательства, и ближайшим этапом к этому должна была стать ликвидация всяких устаревших визовых препон, оставшихся еще от ужасного Советского Союза, врага всего человечества. Еще более важным было ожидавшееся введение панъевропейского плана финансовой помощи Украине – светоча и авангарда всего хорошего, прогрессивного, – будущей вывески и примера для всех государств того же бывшего Советского Союза. Слава богу, его уже нет… Ожидалось, что эта финансовая помощь позволит не только полностью реконструировать и обустроить страну, но и обеспечит каждому полноправному гражданину Украины значительный грант, как признание их роли в современной европейской и мировой политике. Размер гранта обсуждался, но большая часть обозревателей упоминали 5000 евро в месяц. Миколай с тщанием рассчитывал, сколько времени ему придется копить на ту машину, которую он хочет иметь, и выходило все равно довольно долго, но даже труд по проведению таких расчетов был приятен.
Все это было абсолютной правдой: все это говорилось, озвучивалось и визуализировалось для граждан прекрасной Украины годами и десятилетиями, и после миллионных повторений воспринималось уже как абсолютная истина. Но не все было так просто и безоблачно. На нее, сияющую, прекрасную страну, наползала жуткая, страшная тень Рашки – мерзкого, ублюдочного средоточия всего зла, существующего в мире. И самое-то обидное, что собственно государственность бывшей Руси, а затем Рашке, дала именно Украина. Все редкие успехи рашистов-москалей были обеспечены Украиной, само выживание русских как народа, при всей его ущербности, было обеспечено, даровано Украиной, и больше никем другим. Зависть, которую москали испытывали к своей прекрасной, свободной соседке, зиждилась на их пещерности. Именно из-за нее они устраивали диверсии на украинской земле, интриговали в кабинетах ЕС и ООН, куда их почему-то еще продолжали пускать, несмотря на их вонь. Только из-за существования мерзких москалей Украина так и не была еще ни председателем, ни даже просто членом ЕС, именно из-за них украинцы еще не получали давно обещанную, гарантированную им финансовую помощь…
Миколай ненавидел москалей всегда, сколько себя помнил. Еще в детском саду разъясняли, что это враги. Что видишь Николая – бей. Бей, чтобы он знал, – Николаем быть стыдно, гадко. Николаи – рабы и недочеловеки, которые должны смотреть на Миколаев снизу вверх. Потом это разъясняли, углубляли, обосновывали в школе. В каком-то классе ученики узнавали слово «аксиома». Так вот, это была именно аксиома. К девятнадцати годам не слишком успешный выпускник колледжа Миколай не имел других примеров такой ненависти, которую он испытывал к москалям. Именно они были виноваты в том, что ежемесячно вместо 5000 евро он получал какую-то ерунду, что он не мог себе позволить ни дом на берегу моря, ни девушек с обложек, – ничего того, что по умолчанию должно было принадлежать представителям самой лучшей страны, самого древнего народа на земле. В Черниговскую сотню он записался одним из первых, без сожаления бросив опостылевшую работу. Их прекрасно обмундировали, их тренировали настоящие американские и канадские инструкторы, смешно говорившие на ломаном украинском, но учившие их на совесть. Он навсегда запомнил, каким же это было удовольствием – главным, самым ярким за очень долгое время, – когда их сотня прошла, печатая шаг, по главной улице города, среди сияния солнца, топча бросаемые горожанами цветы!
Потом сотня была развернута в отдельный батальон, получивший название «Чернигов-1», и шагистики стало меньше, а боевой учебы – много больше. Но он не жаловался, и не жаловался никто, потому что впереди была настоящая, прекрасная, великая цель – уничтожить мерзкую Рашку. Отплатить москалям за века унижения и насилия над их всегда стремившейся к свободе, прекрасной родной Украиной… Когда началась международная операция «Свобода России», они выли, кричали от восторга, пили и бросали пустые бутылки в дома, чтобы разлетающиеся острые осколки показывали всему миру – вот так будет! Вот так! Название операции не могло ввести в заблуждение никого, даже самых тупых деревенщин: «миротворческая» – это означало, что Россия будет повержена. «Свобода» – означало, что русских будут убивать. Уже через две недели после очередного напряженного цикла подготовки, после очередных политических лекций, шедших в последние дни уже почти непрерывно, – их бросили в бой. На тентованных грузовиках батальон перебросили на самый восток страны, давить окопавшихся там предателей. Жечь книги на русском языке, отлавливать прячущихся по домам мужчин и женщин, имевших отношение к подавлению украинской свободы десятилетия назад, – и не желающих расплачиваться за свои преступления хотя бы сейчас. Именно тогда они впервые попробовали вкус настоящей крови, почувствовали радость риска и боевого товарищества… Кто-то пытался сопротивляться: в них, истинных украинцев, бывало, бросали палки и кирпичи из окон и из-за смешных самодельных баррикад. Случалось, даже смели в них стрелять. Они отвечали на эту подлость настоящим огнем, – и если местные жители не понимали, что их тупому и поганому москальскому языку, их бесполезному цеплянию за прошлое пришел окончательный конец, то огня становилось все больше и больше. Пока он не сжигал и окопавшихся на их земле москалей и их пособников.
А потом, после разгрома рашистского подполья, – их, победителей, уже обстрелянных бойцов, перевезли в саму Рашку. Это был, наверное, уже третий эшелон: как известно, смешные москальские вооруженные силы были разгромлены почти без какого-либо труда и за считаные дни. Смешно было даже предполагать, что рашисты на своих ржавых «газиках» и танках времен 50-х годов смогут долго сопротивляться блестящим стальным армадам цивилизованных стран. Здесь они, черниговцы, тоже пролили немало вражеской крови: за каждый подлый выстрел из-за угла, за каждый косой взгляд, за все. В общем-то, даже просто мужской пол и возраст 16–60 были поводом для пули, – а с женщинами они разговаривали другим языком… Дважды их передислоцировали, каждый раз все севернее. Миколай наконец-то разбогател, и все мечтал, как вернется домой победителем. И как его, героя, сразу сделают как минимум директором какой-нибудь конторы, на что он имел теперь очевидное право. Набранные евро, и устаревшие, но все равно котировавшиеся доллары, и золото он сначала хранил в своем вещмешке. Потом его дважды подряд обворовали, он устроил надежный тайник неподалеку от казармы, в развалинах сожженного панельного дома, и вот его набивал уже до упора. За все это время было сколько-то потерь, но немного, и их легко и быстро восполняли: в добровольцах в Украине недостатка не было.
А потом вдруг что-то постепенно начало идти не так. К июню не просто в батальоне, а конкретно в их роте произошли два суицида подряд, причем не просто суицида, а очень нехороших, с предсмертными убийствами, причем по сходному сценарию. Один раз солдат взорвал в палатке соседнего взвода две ручные гранаты: погибли сразу шесть человек, включая его самого. На несчастный случай это не было похоже, выжившие рассказали, что это была непонятная и неожиданная ссора на пустом месте. Он начал вдруг на всех орать, покрывать их оскорблениями, а потом выхватил из своей сумки гранаты и без колебаний выдернул оба кольца по очереди. Сумасшествие? Офицер из социально-психологической службы объяснял им, что такое «боевой стресс», упирал на стойкость и мужество, присущее украинским солдатам-победителям, ругал водку. А ровно через трое суток в его собственном взводе произошло ЧП такого же типа: стоящий в карауле солдат начал орать, топать ногами, зачем-то с криками бегать, держась обеими руками за голову. Над ним сначала насмехались, потом позвали лекаря и командира, попытались отобрать оружие. Тот сначала отбивался прикладом, потом открыл огонь. Микола смотрел на это со стороны и уже догадывался, к чему идет дело, – поэтому к моменту, когда прозвучала первая очередь, лежал в хорошем укрытии. Погибли три человека, включая самого близкого друга второго из свихнувшихся, – а потом тот без колебаний застрелился сам. Выкрикнув на прощание, что они все идиоты и ничего не понимают. Миколай долго раздумывал над этими словами и потом хвалил себя за то, что никому не признался, как они его впечатлили, если не потрясли.
Еще трижды дело кончалось проще: один совсем молодой солдат, из пополнения, целенаправленно разбил лицо старослужащему в какой-то совершенно рядовой истории. Вроде бы не поделили какую-то местную девку, что бывало – но потом он вдруг дезертировал с оружием. Слава богу, никого своего не убил, но несколько раз прямо в зеленой зоне, в окрестностях их батальонного опорного пункта находили на стенах гадкие надписи на украинском, которых раньше никогда не было. Сочли, что их пишет тот самый дезертир. Сверху приезжали, расследовали – без толку. Потом командира соседней роты госпитализировали как бы с белой горячкой, но про произошедшее там на самом деле у них среди солдат ходили очень нехорошие слухи. Поговаривали, что капитан что-то такое совсем уж неожиданное и странное ляпнул вышестоящим командирам, а пьянство – это был просто повод убрать его. Пьянством у них никого было не удивить. И еще что-то в этом роде случалось. Один сержант вдруг начал ходить в вязаной яркой шапочке с вышитым словом «РОССИЯ» и на все категорические приказы и возмущение собственных товарищей отвечал только глупым смехом. Его быстро куда-то убрали: здесь-то все было ясно. А один просто застрелился. Несколько дней ходил тихий, потухший какой-то, на вопросы или не отвечал, или коротко огрызался. А потом отошел подальше от всех и выстрелил в себя.
Вновь появившийся у них трепач из «социально-психологической» пришел к выводу, что все устали, и рекомендовал командованию временно вывести батальон из зоны «С». Командование же на очередном построении прилюдно объявило, что все они не устали, а просто зажрались и впали в свинство от безделья. И пообещало обеспечить их участие уже в самой настоящей войне – на востоке, где москали до сих пор, оказывается, дают всем желающим просраться. Как ни странно, заметного повышения дисциплины не последовало. Все как пили, так и продолжали пить. Несколько человек один за другим дезертировали, причем один оставил командиру взвода записку, которую даже никому из его собственных товарищей не дали прочитать, – сразу же уничтожили. Микола искренне не понимал, что происходит. Он был занят методичным, упорным накоплением денег, но, даже сконцентрировавшись на их поисках, не мог не заметить, как странно себя многие ведут. Молчат, мрачно думают, невпопад бормочут что-то себе под нос. Сначала он решил, что дело в наркотиках, но было реально непохоже. Потом ему пришло в голову, что придурок, который как бы «психолог и воспитатель» может быть в чем-то прав, и стресс все-таки важен. Но какой там стресс: они победили, сопротивление рашистских террористов было минимальным и больше развлекало и служило оправданием всем их действиям, чем наносило какие-то потери. А потом вдруг…
Миколай отлично помнил, как это случилось. Это было 2 сентября, всего несколько дней назад. Еще с середины дня он чувствовал себя паршиво и решил, что снова заболевает. Этим тоже было никого не удивить. Выпил горячего чая с сахаром, и потом отдельно еще разведенного в кипятке «Фервекса». Быстро уснул на своем вонючем матрасе, под бубнеж и ругань соседей по палатке. И проснулся в 2 или 3 часа ночи в холодном поту. Сел, как подброшенный пружиной, вытер холодную и липкую дрянь со лба и щек. В его голове будто бил барабан – так колотилось сердце. Мысль в той же голове была всего одна, но такая объемная и яркая, что от нее все болело, – так она распирала его мозг. Будто написанная прямо изнутри глаз огромными, сияющими буквами, она кричала: «ОБМАНУЛИ!» Кричала так громко, что он тоже закричал это слово, потом завыл, замотал головой, пытаясь сбросить невыносимое напряжение. Проснувшиеся соседи по палатке обругали его в несколько голосов, но он не унимался, кричал и выл, и его начали бить. Побежали за командиром взвода.
Успокоить Миколая не удалось – он метался и опрокидывал вещи, срывал одежду с гвоздей на опорных столбах, разбрасывал давно знакомых, но совершенно чужих ему людей, находя хоть какое-то облегчение в том, как тратил силы, в том, как его бьют. К этому времени его начали бить уже по-настоящему: разбили губы и рассадили обе брови. Отчетливо прозвучало: «Еще один, ну а чего?» Он отбивался как мог, и его просто связали, не прекратив при этом добавлять. Вымещать на нем свои чувства в отношении полуночного подъема. Вылили на него несколько бутылок воды, потом все же побежали и за лекарем. Неторопливо подошедший комвзвода отдавал какие-то приказы, которые Миколай не понимал. Даже лежащего на земле, уже обессилевшего и не шевелящегося, его продолжало с силой раскачивать из стороны в сторону. Он продолжал выть и плакать, настолько страшным, настолько невыносимо ужасным было то, что ему открылось. В Средние века, вероятно, такое принимали за откровение свыше – голос ангела, почившего святого, даже самого Иисуса. Сейчас ему, современному человеку, знакомому с компьютером и сотовой связью, было совершенно ясно: нет, это не свыше, это он сам. Оказывается, вся его жизнь была ненастоящей. Оказывается, с самого раннего детства ему все, все без исключения, нагло врали прямо в лицо. Ему, верящему! Потом перегруженный разум отключил себя, и он надолго выпал из этого ненормального мира. И очнулся уже чуть более спокойным, уже способным думать хоть что-то.
Если Миколай не сбился, это было на второй день, то есть позавчера. Пришел в себя он, разумеется, в лазарете. Военный врач был добрым, внимательным и с такими глазами, что всегда считавшийся на редкость простым парнем Миколай включил внутри себя невидимый рубильник: ни слова правды этому человеку говорить было нельзя. Он рассказал, что много пил всю неделю или даже дольше, а потом решил, что хватит, и резко перестал, потому что болит голова и желудок. И вдруг – вокруг черти, и стало очень страшно, а вот сейчас уже лучше… Сравнение своих недавних друзей с чертями было честным, и это помогло. Военврач, судя по всему, углядел какие-то нотки искренности в его словах и поверил. Возможно, временно сделал вид, что поверил, но дожидаться того, что будет дальше, Миколай не стал. Стоило врачу уйти куда-то по своим делам, он подхватился и сбежал, выбив стекло стулом и выпрыгнув в окно второго этажа. Лазарет размещался в бывшем детском садике или, возможно, бывшей детской поликлинике или чем-то подобном, потому что вид был привычный – сплошные зайчики с морковками и белочки с орешками в лапках, и еще Карлсон и мальчик верхом на летящем гусе. Имя этого персонажа Миколай не помнил. Все это вместе было еще более страшным, чем раньше: одной из мелких деталек того, что до него дошло, – это было то, что москали тоже любили своих детей. Часовым у располагавшегося у дальней ограды КПП он соврал, что его послали за сигаретами, те похмыкали и сказали, что с него пачка минимум. Встреченный в сотне метров за воротами младший офицер сморщился при виде Миколая, будто укусил лимон, и сделал ему выговор за внешний вид. Тот отвечал настолько невпопад, что офицер взорвался, обложил его матом, обозвал пропившим оружие алкашом, пообещал дисбат, но потом плюнул и ушел.
Каждый раз, когда слово «ОБМАНУЛИ» всплывало у Миколая перед глазами, он на какое-то время отключался. Но теперь не терял сознания, а продолжал куда-то двигаться, как-то общаться со встреченными людьми: что-то такое. В светлые же промежутки ему было непрерывно худо: он почти все время или выл, или стонал, или просто горько плакал. Обман был чудовищно, неправдоподобно ужасен и огромен. Он был… Ему даже было сложно подобрать сравнение. Ну, если бы вдруг он выяснил, что любимые, прекрасные родители, которые кормили его, ночей не спали, водили за ручку и все такое… Если бы оказалось, что все это время, с самого, наверное, зачатия, они делали это не от любви, а выращивая его на органы, на мясо!.. Вот это, наверное, было бы сравнимо с произошедшим… Никакой прекрасной, самой лучшей на свете Украины на самом деле не было. Украина была, но она была несчастным, невезучим осколком чего-то большего, который теперь непрерывно дергали, ворочали совершенно чужие руки, – лишь бы было больно соседу. Больно, еще больнее, еще и еще с каждым годом! Никто Украиной в мире не восхищался, над ней все откровенно смеялись. И москали не мечтали ее завоевать и погубить за ее любовь к свободе: у москалей хватало своих забот, и на соседей они смотрели с брезгливостью и недоумением. И никаких 5000 евро в месяц просто за принадлежность к великой украинской нации никто платить не собирался, таких идиотов на земле нет. И миллионы школьных уроков, телепередач и радиотрансляций про то, как мерзка Рашка, – они тоже были не просто так, их тоже кто-то оплатил и заказал и дал им лицензию, рейтинг, все что положено… Для чего, Матерь Божья? Для того, чтобы за двадцать с лишним лет они пропитались этим насквозь? Для того, чтобы они пришли вот сюда, на юг, запад и север чужой страны и теперь без колебаний убивали этих самых людей, искренне их ненавидя, искренне считая себя правыми? Убивали за чужой язык, за обнаруженные на книжной полке в чужом доме мемуары Жукова – губителя и палача Одессы? За замеченную у москаля на поясе потертую георгиевскую ленточку, как убивал он сам? За шапочку с тем же самым словом «РОССИЯ», в конце-то концов? И что им будет за это? Какая награда? Благодарное восхищение мира? Или ад с чертями? Воя, Миколай снова терял сознание на многие часы, а придя в себя, понимал, что прошел очередные километры. Потом он вдруг нашел себя в каком-то заброшенном, разбитом вдребезги деревенском доме, роющимся в обломках. Потом – с арматуриной в руке, опять плачущим.
Что это все означало, он так и не понял, но на вторые сутки затмения ужас и подавленность как общий, самый главный фон всего сменились на обиду. Глубочайшую, искреннюю, как вообще все его чувства до этого. Чтобы утешиться, Миколай попытался как-то поговорить с первой встреченной им местной женщиной – то ли москалькой, то ли жидовкой. Но поняв, что он один и не вооружен, она тут же попыталась его убить… Потом он опять ничего не помнил, но очнулся в следующий раз вообще в лесу: впрочем, в пределах видимости от проезжей дороги. Полевая эмблема «Чернигова-1» на плече оказалась оторвана, эмблема ВСУ тоже, все документы куда-то делись – удостоверение личности военнослужащего среди них. Не было вообще ничего, только боль и обида в душе, и ободранные до мяса кисти рук, и натертые ноги.
Охотник выследил его без какого-либо труда и еще долго осторожничал, гадая: ловушка это или действительно пьяный или обдолбанный одиночка. Он не стал убивать странно ведущего себя зондера с ходу, потому что не был уверен, враг ли это. Подобрался ближе, набросился, сбил с ног, прижал нож к ребрам, чтобы помучить в свое удовольствие… А тот начал сразу же рассказывать про то, как его выращивали на органы и мясо, и как это обидно, и вообще страшно так, что ни жить не хочется, ни вообще что-то делать… И заплакал, совершенно по-детски.
Потерявший в рейде карателей семью с маленькими детьми охотник Илья собирался сначала вообще пропустить весь этот бред мимо ушей, но его что-то буквально зацепило. Наркоманов он видел в жизни немного: в их краях их не было – чай, не столица. Псих? Да, было похоже. Но парень валялся у него в ногах, выл и рыдал не из-за того, что выпрашивал жизнь: такое он видал уже несколько раз; толку-то… Он кричал и выл о своей собственной обиде, о потраченных на ерунду многих годах своей молодой жизни и годах и жизнях тысяч человек: любимых родителей, любимого брата, совершенно неинтересных для любого слушателя племянников и дядек. На всех них охотнику было наплевать – будь он хозяином «большой красной кнопки», он бы и родителей, и всю семью карателя привел к тому же знаменателю, что и его самого, и несколько сотен миллионов других человек. Да, именно так… Но этот вой и плач… Они не тронули его, но они почему-то показались ему важными. И он потратил многие часы, чтобы дотащить странного человека до отряда, – последнего уже, наверное, в их краях. Петляющего среди сходящихся маневренных групп, которые уже сутки шарахающегося по перелескам от тех же карателей и от более серьезных команд. Илья рискнул жизнью, потому что сейчас было не самое удачное время для прогулок, особенно с таким тормозом на ногах. Сейчас однозначно было лучше сидеть очень тихо, и если двигаться, то между надежными лежками. А он…
– Ну че скажешь, доктор? Псих?
– Однозначно, – без колебаний ответил Николай, разглядывая и пленного, и охотника. Вроде бы все сходилось. И слезы на щеках самые настоящие, и нитки из темного пятна на плече торчали. Но все это ему не просто не нравилось, все это вызывало очень и очень большой дискомфорт. Не вписывалось оно в то, что он уже привык считать нормой, среди чего жил. Что-то он такое слышал раньше, очень смутно. Что-то такое же или почти такое же странное. Это раздражало.
– И че?
– Да пошел он… Будет нам теперь мозги парить, что осознал, что хочет искупить. Неделю бы назад полоснул бы по своим из чего-нибудь скорострельного, так я бы проникся. А то сидит тут, с тряпкой на запястьях, и мозги нам парит.
– Угу…
Командир взвода вздохнул и начал подниматься. Синхронно с ним начали подниматься и почти все остальные разведчики: Петрищев, Федотин, Иванов, Сивый, Дмитриев, Петрова со своим верным хвостиком, Геннадьев, Смирнов, потом еще человек десять. Каждого Николай знал и по именам, и по позывным, как в отряде и его взводе вежливо именовали клички. Они же были Петя, Фродо, Кениг, Сивый, «Тащ кап-лейтнт», он же Злющий, за ними просто Снайпер с не имеющим никакого прозвища напарником, Крок, Питер… И он сам, доктор, который «док», «Тащ лейтнт» и Нож, – вот в такой последовательности.
Иванов-Кениг и Крок нехорошо осклабились, Сивый и несколько других посмотрели совершенно равнодушно, охотник Илья сплюнул себе между ступней.
– Ну и стоило мне ноги топтать, блин?.. Я-то думал…
Разочарование в его голосе было совершенно очевидным, и Николай снова почувствовал то странное чувство, что он упускает что-то важное, лежащее на поверхности. Это же было сказано, это же прозвучало вслух, при всех, ну? Ощущение было острое и давно знакомое. Еще с медицины, с больниц, со студенческих циклов «внутренних болезней», со старого учебника синдромальной диагностики Роба Хэгглина. Один из десятка параметров развернутого биохимического анализа крови, по которым устало скользишь глазами в конце длинного рабочего дня. Одно или два из тысяч слов, которым киваешь, когда больной описывает тебе свои боли там и тут; один из полусотни оттенков в рентгенограмме. Ну?
– Эй, ты! Сколько таких было? Кто, ты говоришь, странно себя вел?
– Не знаю… Много. Каждый пятый, может быть.
– Крок, он твой.
– Ы-ы…
Охотник отвернулся рывком. Обидно ему, ясное дело. Остальные не стали, и сам Николай не стал. Обычное дело. Патроны слишком ценны в их краях, чтобы расходовать их по-глупому.
– Тридцать хватит?
– Сорок! Минимум!
Во-во, эти про то же. У охотника был СКС – самозарядный карабин Симонова, который ел те же самые патроны 7,62 39, что и старые «калашниковы». Бог его знает, этого Илью, где он взял СКС: выглядел карабин серьезно потертым, – значит, не в почетном карауле служил.
Расстались они как-то быстро: обе стороны явно считали, что зря потеряли время. Николай двигался там, куда его поставил комвзвода, делал все, что нужно, а сам мрачно и рассеянно продолжал думать. То, что сказал покойный зондер под самый свой конец, тоже вызывало смутно знакомые ассоциации. То ли он что-то такое похожее проходил еще в институте и прочно потом забыл, то ли… От всего этого он злился все больше, это отвлекало и раздражало. Особенно на фоне смертельной усталости, недосыпа, голода и вообще перманентной злости на все окружающее.
Уже к восьми утра в небе повис знакомый стрекот, потом вдалеке начало гудеть сразу с нескольких сторон. Было ясно, что они потеряли лишние 20–30 минут совершенно глупейшим образом. Повезло с погодой – дул довольно сильный ветер, да еще и порывистый. И все небо было в облаках. Да, в этих краях такое нон-стоп с октября по апрель включительно. Но сейчас это особенно к месту: беспилотник даже не удалось увидеть – он быстро делся куда-то сам и больше не вылезал. Большая модель выдержала бы и такой ветер, но этот, судя по звуку, был явно легким – ротного или батальонного уровня.
К десяти с небольшим комвзвода подтянул к себе все четыре дозора и сообщил нехорошую новость: ядро отряда в очередной раз пощипали с неба, а потом, очевидно, начали обкладывать все плотнее и плотнее. По сравнению с последним, относительно спокойным днем, дела были плохи. Командование пришло к выводу – кто-то им явно плотно сел на хвост. Разведвзвод был одним из немногих козырей отряда, если не последним к этому дню. Было ясно, что дела идут худо, однако это случалось не в первый раз, и они уже знали, что делать. Сомов расстелил самодельную карту, и минут пять сидел над ней с двумя другими офицерами и двумя самыми опытными своими разведчиками. Остальные, включая измучившегося от попыток вспомнить старые лекции Николая, использовали эти минуты по прямому назначению – легли и вырубились. Сориентировавшись, старший лейтенант поглядел на часы, на небо, на своих людей. Выругался и молча поднялся на ноги. Так же молча его разведчики начали приводить себя в порядок и поднимать товарищей.
Доктор столкнулся глазами с Викой – та посмотрела на него, как на пустое место, и продолжила шепотом общаться со своим парнем. Совершенно машинально он проверил крепление штыка – и поймал взгляд того же Крока, который рядовой Геннадьев. Очень понимающий взгляд, очень знакомый. Оба скалились друг другу, как две давно знакомые собаки – дворовые, не домашние. Привыкшие к дракам без правил, не раз дравшиеся рядом. Николай знал, что сейчас будет, как это знали и все. Гонка по пересеченной местности. Может, передадут одну или две ориентировки от штаба, если не откажет связь. Может, случится выход на хвост какой-нибудь преследующей ядро отряда пешей группе – или, наоборот, засада на идущую в охват мобильную группу. Короткий, злой, интенсивный огневой бой. Иногда непосредственно переходящий в ближний – теоретически выгодный разведвзводу, основу вооружения которого составляла легкая стрелковка. И уровень подготовки большинства бойцов которого допускал такое. А настрой даже и приветствовал. Теоретически, ага. Если абстрагироваться от того, из чего он складывается, как оно бывает. После ближнего боя люди реально сходят с ума, но почти все они и так были тронутые, так что, в принципе, какая разница?
– Давайте, славяне! Дружно!
Взвод ответил своему командиру невнятным угрожающим ворчанием, рычанием, опять же почти как свора псов. На окружающих его лицах Николай увидел то, что на секунду сделало его счастливым: если во всем этом возможно хоть какое-то счастье. Он был здесь свой. Он был таким же, как они.
И ровно в этот момент уже давно висевший где-то на границе слышимости свистящий вой начал резко, тяжело нарастать. Показательно, что никто не задумался ни на один момент, и команда старшего лейтенанта – тут же продублированная трижды – была совершенно ненужной. Все попрыгали, попадали в стороны, рассредоточившись как это только было возможно за остававшиеся им мгновения. Уставили в серое небо бесполезные стволы. Реактивный самолет пронесся ровно над их распадком; как показалось сжавшемуся в комок в ожидании неизбежной предсмертной боли Николаю – на высоте в считаные десятки метров. Снизу он был выкрашен в темно-темно-синий цвет с более светлыми на этом фоне пятнами. И тут же, даже менее чем через одну секунду, за ним и чуть в стороне прошел второй такой же.
– Наши!!!
Вот такого вопля они не слышали уже давно. Орать, реветь, выкрикивать что-то они не могли – не привыкли, потому что всегда было нельзя. Но даже привыкшие говорить на выходе, в поле, мало и тихо – теперь они не сдержали себя, почти никто. На обеих плоскостях жутких, смертельно опасных машин, способных прихлопнуть их всех походя, были вырисованы четко различимые красные звезды с белой окантовкой – с детства знакомая эмблема.
– Наши, наши! Вы видели? Господи боже, это наши!
Рев уже затихал впереди, а разведчики все не могли успокоится.
– Тихо, я сказал! Тишина всем!
Ну да, замаскировавший их неожиданный вопль звук уже истончился, кончаясь. Пара ушла куда-то на северо-запад, растаяв под серостью глухо затянутого облаками неба. Все переглядывались и перешептывались, не до конца еще осознав увиденное, не полностью еще поверив.
– Петрова!
– Я!
– Что это было?
– Самолеты?
– Умная, а? Я сам видел, что не жопы с ручками! Я спрашиваю, что это было? У тебя же отец летчик!
– А я что, Светлана Савицкая? Я-то не летчик. А снайпер! И химик!
– Ну на что хоть похоже? Ну не будь ты вообще уже!..
– На истребители вроде. На папины не похожи были. У него светлые были, и…
– Блин, ну вот женщина, а? Ты машины, в смысле автомобили тоже так различала: «Вот эта красненькая»?
– …И еще, папины «Сушки» были больше, – закончила Вика. – Даже вблизи.
– Это вроде бы «МиГ», а не «Сухой».
Все повернулись синхронно, посмотрели на сказавшего, и тот живо изобразил лицом междометие «а че?».
– Я думаю, это истребители, – заключила Вика. – И действительно похожи на наши «МиГи». Они грубее…
– Что?
– Папины… Папины бомбардировщики были вроде побольше, я говорила… И еще они были гладкие, скользкие какие-то на вид. Как коты… Дикие, страшные, но явно коты. А эти грубые и будто из конструктора сложенные.
Секунду все переваривали странные слова девушки, потом старший лейтенант заключил:
– Раз не «Сушки», значит, точно «МиГи». Раз «МиГи», какие бы они по модели ни были, значит, истребители. Раз истребители… – Он обвел всех взглядом. – А черт его знает. Но в любом случае: значит, не все так плохо. Значит, летают. Реактивному самолету это… Готовить его надо, обслуживать. Наводить. Не знаю, что еще. И вот они тут. Истребители. Истреблять.
Говорил он оборванными, грамматически неправильными фразами, но все понимали, что Сомов имеет в виду. Особенно про «истреблять». Они тоже были здесь именно для этого. А не сидели по домам, выращивая морковку на зиму: то ли себе, то ли незакомплексованным чужим дядям.
– Давайте, собрались. Нас ждут.
Они наконец-то перестали переглядываться и возбужденно обмениваться междометиями, как первоклассники на перемене. Привычно попрыгали на месте, проверяя, как подогнано снаряжение, и сначала зашагали, потом затрусили, а потом и побежали вперед. Скупыми жестами и еще более скупыми словами команд старший лейтенант распределил людей в головной и боковые дозоры. Несколько минут спустя, когда они уже втянулись в бег, выделил и замыкающую пару. В нее он поставил младлея Сивого с кем-то из молодых, и Николай подумал, что это нехарактерно. И подумал не равнодушно, а весело. После произошедшего настроение у них было уже совершенно другое. Ситуация «самолеты, как обычно, вражеские, и прошли мимо, никого не убив» тоже была бы позитивом, но она была простой и привычной. Но вот такое… Своих самолетов они не видели уже бог знает сколько времени. Лично он – с начала войны. Страшно подумать, что сейчас ощущает и что думает Вика. Жив ли ее отец? Доживет ли она до победы, чтобы увидеться с ним? Сумеет ли остаться неискалеченной?
Ровно дышащий, тяжело бегущий вместе со всеми остальными лейтенант Ляхин даже не понял, что впервые назвал сейчас про себя это самое слово, которое они еще ни разу не упоминали вслух. «Победа». Они дрались столько уже месяцев, но ни разу не произносили его в разговорах между собой, ни разу не слышали в не особо пафосных командирских и комиссарских воззваниях. Весь их риск, потери, успехи, поражения, боль и многочисленные смерти рядом – все это было не ради победы. А скорее от отчаяния, от гордости, от злости и обиды на судьбу и на чужаков. Нагло, бессовестно пришедших, чтобы отнять у них все: дом, жизнь, свободу. Какие ни есть – не самый богатый дом, не самую легкую жизнь, не самую полную и очевидную свободу. Но свои, добытые своими руками, переданные им руками и сердцами родителей, дедов с бабками и так далее, до самого упора, до самой тьмы веков. На победу они не рассчитывали, потому что слишком уж явным было неравенство сил. Слишком уж быстро, как подкошенная, рухнула система власти, которой они столько лет столь многое прощали, лишь бы она объединяла колеблющуюся страну. Слишком уж умело и деловито враги нанесли поражение настоящей, кадровой армии, далеко не самой худшей на земле. Слишком уж их было много и слишком уж жуткими оказались потери потом, когда остатки разбитых бригад и отдельных батальонов откатились далеко на восток и север. Когда от эпидемий, бандитизма, действий карателей начали гибнуть без преувеличения сотни тысяч и миллионы оставшихся беззащитными людей.
Впрочем, все эти «слишком» никогда не имели для них решающего значения. Ну, много. Ну, враги все вместе, а мы почти всегда по отдельности, даже сами по себе, а союзников у России нет и не предвидится. Но в твоем конкретном прицеле вражеские солдаты и русские по рождению полицаи все равно по одному – по двое, не больше; поэтому какая разница?
В конце концов, может быть это и работало, постепенно меняя все. Именно такой подход, такое отношение к происходящему. Представьте себе до предела разъяренных русских людей. Которые уже отлично узнали, за что они дерутся. Которые или уже обстреляны, или не боятся стать обстрелянными, если это плата за возможность стрелять по врагу. Которые вооружены: кто лучше, кто хуже, но тем не менее. Которые уже давно считают страну проигравшей войну и даже практически не сомневаются в своей скорой гибели, но делают, что могут, не оставляя себя ни на какое «потом». Сколько их было? Вряд ли кто-то знал точно. Существовали какие-то цифры по воюющим кадровым частям, непрерывно несущим потери и непрерывно пополняемым добровольцами и мобилизованными мужчинами и женщинами с удерживаемой еще территории. Были цифры по срочным выпускам немногочисленных училищ и курсов, по вышедшим к своим и влитым в состав тех же частей окруженцам. Очень ориентировочные – по разрозненным здесь и уже начавшимся объединяться на юге и востоке страны партизанским отрядам. И совсем их не было по «охотникам», по «призракам», по «чуме», – как называли одиночек в разных местах. В отмеченных в чужих документах разными латинскими литерами Зонах Урегулирования, на которые разбили бывшую Россию. Уже несколько месяцев назад всех их вместе, без остатка посвятивших себя войне с врагом, насчитывалось несколько сотен тысяч человек. Сейчас их уже совершенно точно было намного больше.
