Воскресенье, 1 сентября
Операция прошла с такими потерями, что они все до одного были без преувеличения черными от боли внутри. Особенно старшие офицеры, собственно и отдавшие приказы, обрекающие подчиненных на гибель. Все участники операции были добровольцами. Они все знали, ради чего это делается, они давно к этому готовились. Плохо приготовились, значит… Иначе было никак – без ставки на экспромт, на действия командиров низового звена «по обстоятельствам» операция просто не состоялась бы, поэтому выбора не имелось. Но все равно… Цену они готовы были заплатить любую, но плата чужими жизнями, не своей, – это всегда слишком высокая плата для честного человека.
– Как ты?
– Я?.. Как грешник перед святым Петром… Понимаю, что это все и это навсегда. Никакая другая цель… Никакая, я клянусь… Никогда бы…
Высокий мужчина со страшным лицом неожиданно сморщился и отвернулся, чтобы старый друг не видел, как он заплачет. Широко открыв рот, вдохнул воздуха так, что стало больно в груди. Запрокинул голову, изо всех сил пытаясь сдержаться. Постоял так с полминуты и обернулся снова.
– Воды хочешь?
– Нет… Знаешь, хочу водки.
– Водки?
– Да, русской водки. Смешно, да?
– Ни черта не смешно… Я вот хочу… Хочу пистолетный ствол в рот.
Этого он не хотел говорить. Это сказалось само, он даже не ожидал.
– Одиннадцать человек. Одиннадцать…
– Еще почти двадцать наших ранены. Кто знает, сколько из них?..
– Вот именно. Завтра, может быть, станет известно. Кому-то…
– Ладно. Мы заранее догадывались, что будет трудно. Но чтоб так…
Его лицо опять исказилось. На берлинский SEK пришлось почти две трети потерь, остальные на собственно «линейных» полицейских. Будь у них федеральный GSG 9, все наверняка обошлось бы намного легче, но выходить на министерский уровень они так и не решились. Все это было их собственной инициативой, за которую они были готовы нести полную ответственность: и отлично знали, какую именно. И они, и подчиненные им старшие и младшие офицеры полиции были полностью готовы к самому настоящему военному трибуналу. К тому, что они будут немедленно признаны виновными и расстреляны. Были готовы они и к тому, что операция будет сдана нашедшимся среди них предателем еще на подготовительном этапе. Или что она с треском провалится на этапе осуществления, когда «что-то пойдет не так». Не так пошло многое – слишком мало времени на подготовку, слишком мало возможностей привлечь нужных людей, слишком высокий уровень секретности. То, что они победили, было далеко не чудом – шансы на успех Карл Эберт оценивал в 50 % минимум. Но потери сделали победу почти пирровой. Почти – потому что ни один из них ни на единый момент не забывал, для чего это все.
– Верх уже звонил?
– Уже дважды.
– А самый верх?
– Собственно фрау канцлерин? Нет, пока нет. Она гарантированно уже в курсе, но, возможно, еще подбирает формулировки.
– Нас расстреляют?
– Скорее всего.
Они помолчали, потом почти одновременно криво улыбнулись. Это вышло почти зеркально, но совершенно не оказалось смешно.
– Зато как победителей. Пусть.
– Пусть.
Это было утверждение.
– Посол уже заявил свой протест?
– Не имею понятия. Но почти наверняка еще нет. Когда происходит такое… Сейчас они все в глухой обороне. Все, от морпехов охраны посольства и до самого мистера Фейнштейна включительно. Ждут, что будет дальше. Ждут, не придем ли мы уже за ними.
– Он мог бы и не ждать. Позвонить напрямую самому Вестервелле, самой фрау канцлерин…
– Может, и позвонили, откуда нам знать? Но это не отменяет ничего. Думаю, они сами уже все поняли.
– Почему они не увезли его подальше? Домой, к себе, в округ Колумбия? Что, настолько были уверены в себе?
Руководящий директор полиции провел рукой по собственному лицу, покрытому каплями липкого, холодного пота. Пальцы дрожали. Одиннадцать погибших…
– Да. Думаю, так. Что американец?
– Теперь его потрошат.
– Его при захвате не сильно?..
– Сильно. Еще как сильно. Но по сравнению со всем остальным…
Оба снова замолчали. Да, это был гарантированный трибунал: можно было даже не сомневаться. Даже в мирное время задержание сотрудника чужого посольства – уже само по себе скандал и повод для очень громких дипломатических нот, очень долгих и суровых разбирательств. Каждое такое задержание в результате оказывается незаконным: и если на них идут, то с очень серьезным прикрытием и в рамках очень серьезных политических игр. «Дипломатический иммунитет» есть нечто незыблемое. Не просто утвержденное Венской конвенцией и общепринятое, а именно незыблемое. Что-то такое, на чем держится весь мир, вся концепция дипломатии. Когда его нарушают в диких странах вроде Ливана, Ирана или Египта – это фактически casus belli, повод к войне. Силовой захват сотрудника дипломатической миссии, с уничтожением охраны в столице дружественной страны – это… Такого, кажется, не было вообще нигде и никогда за последнюю сотню лет.
Но конкретно за последние десять лет слишком многое, считавшееся незыблемым, было отринуто, и ни у кого с этим не было никаких проблем. Вторжение в Ирак и практическая ликвидация его государственности. Операция против Югославии, закончившаяся тем же самым. Операция против Ливии. Операция против России, названная каким-то идиотом «миротворческой». Они проводились под надуманными предлогами, не выдерживающими самой поверхностной проверки, да и спокойно «признанными ничтожными» потом. Но сработавшими, когда это требовалось, причем не только для благосклонного внутреннего потребителя, а и для всего мира. Кто был союзником, тот согласился; кто был слабым, тот смолчал. Это было фактически концом системы международного контроля, основанного на существовании ООН в целом и Совета Безопасности в частности. Что ж, мир изменился. Но только наглость и самоуверенность, основанная на военной и экономической мощи, может позволить столько лет, столько раз подряд рассчитывать на то, что ты единственный, кому мир позволит менять правила.
Капитан Джеффри А. Мартин, Армия США, второй помощник военного атташе в посольстве США в Варшаве. Захвачен в Ораниенбурге, северном пригороде Берлина, в момент проведения совещания с участниками некой международной рабочей группы. Над чем она работала? Скоро станет известно. Будет ли это иметь значение? Очень может быть, но совершенно не обязательно будет.
Захват американского дипломата сопровождался настоящим боем, в ходе которого обе стороны активно использовали автоматическое оружие и «специальные средства». Светошумовые гранаты, броневые щиты и средства электронного подавления стали самыми простыми из них. Охрана второго помощника военного атташе оказалась и подготовлена, и вооружена заметно лучше, чем полицейский спецназ. 11 своих убитых, 20 раненых, некоторые из раненых в критическом состоянии. Что это за встреча «рабочей группы», на которую сотрудник посольства США в Германии пришел с четырьмя тяжеловооруженными охранниками? Что это за люди в составе той же «группы», у которых оказалась собственная охрана?
Короткий, негромкий стук в дверь: простенький ритм. Полицейоберрат опустил вздернутый было ствол ниже.
– Да?
– Герр Эберт… Герр Рохау…
Постучавший молодой офицер полиции приоткрыл входную дверь максимум на ладонь. Просунул несколько бумажных листков, стянутых стальной скрепкой, и тут же закрыл дверь так же плотно. Руководящий директор полиции Метрополии Берлин подумал, что зря его старый друг так волнуется. Если их придут брать, ребята снаружи не пропустят пришедших так сразу, кем бы они ни были. Будет достаточно времени, чтобы приготовиться.
– Что там, Фриц?
Начальник экстренной полиции Берлина не отвечал, проглядывая один лист за другим; некоторое время было слышно только негромкое шуршание.
– Ну… Первое – это записи с радио. Там взахлеб. Наше заявление зачитали по четырем станциям полностью, и еще в одном трансляция была отрублена в самом начале.
– Из полных тринадцати разосланных.
– Вот именно. Нормально, да? Но половина страны услышала.
– Ва-банк.
– Так точно, камрад. Ва-банк.
– Ладно, не томи. Что остальное в бумагах?
– Не остальное, Карл. Еще четверть – это по ходу допроса: ты просил сразу же…
– Помню, помню, – руководящий директор полиции оборвал произносимую фразу невежливо и даже грубо, но его действительно раздражала потерянная сейчас не по делу секунда.
– Ну, как и ожидалось. Сначала готовая к употреблению вонь: демонстративное возмущение, ссылки на Венскую конвенцию, прямые угрозы. Потом объяснение ему реального положения дел и ожидаемое гневное отрицание. Уход в глухую и прочную оборону: только что на часы не поглядывал. А потом спецсредства и прочее. Сейчас дело идет, ждем.
– Что ж. Будет как будет. Мы не знаем, где его держат, верно?
– Да уж.
Оба ухмыльнулись, опять почти зеркально. Листок с коротким описанием хода допроса попал к ним через четвертые руки: с потерей времени, но надежно в отношении защиты маршрута. Е-мейл, потом факс, потом два курьера, знающих друг друга в лицо. Если их всех арестуют или просто убьют прямо здесь, в рабочем кабинете Эберта, – на ход допроса американца это никак не повлияет. Результаты этого допроса будут доведены до народа Германии вне зависимости от того, что станет с ними. Да, даже если уже их самих начнут колоть скополамином или тут же поставят к стенке, допрос все равно будет доведен до конца. Этот раздел работы выполняют германские офицеры, так же твердо готовые к трибуналу, как и они. Так же ясно понимающие, ради чего можно позволить себе нарушить закон. Законы. Святые для любого честно работающего полицейского.
– И последнее. Это из офиса герра Зигера. Телефонограмма из нескольких слов. Цитирую: «Германия должна стать более суверенной завтра, чем она была вчера». Конец цитаты.
– Ого!
– Да, Карл. Причем эта телефонограмма абсолютно параллельна его официальному запросу нам обоим – с требованиями немедленно предоставить разъяснения, освободить похищенного дипломата и так далее по всем пунктам.
– Молодец. Приятно чувствовать старую школу.
Снова пауза: Эберт взял из рук товарища бумаги и начал читать сам. Выжимка и так была четкой, но печатная речь доходила до его мозгов по-особенному. Какими-то другими каналами, чем устная. Не лучше и не хуже, просто другими.
Все было верно. Все шло более-менее в нужном направлении. Гибель ребят из SEK и полиции Берлина, и их собственная вероятная скорая гибель, были в этом отношении смазкой для запущенной машины. Кровь – отличная смазка. Много лучшая, чем слова.
Следующие два часа оба провели все в том же кабинете, с оружием наготове. Их никто так и не пришел убивать, и их никто не пришел арестовывать, и это было странным. За это время новости доходили до них дважды, если считать только «свои», пересылаемые по сложным, закрытым каналам. Сеть и СМИ ребята мониторили непрерывно, так же непрерывно скармливая им двоим тезисы происходящего сейчас в эфире и блогах, их общую атмосферу. Та была, мягко говоря, интересной. В неофициальных обсуждениях по всей стране в данный момент использовались термины «полицейский путч», «офицерский мятеж», «мятежные полковники». Но еще более интересным оба сочли то, что официальные приказы и требования приходить к ним перестали. То ли их уже списали, то ли наверху стало не до них: все переваривали содержащиеся в радиообращении сведения и пытались спрогнозировать ближайшие события. В этом свете телефонограмма Зигера из Штаба управления Президиума федеральной полиции начинала звучать очень сильно.
– Прекрати, Фриц. Просто прекрати. Ты еще сотовый включи.
Было показательно, что полицейоберрат ничем не показал, что обычная вспышка раздражения Эберта его задевает. Стянул вниз манжету кителя, прикрыв ею наручные часы. Отвел глаза от висящего на стене квадратного циферблата электрических часов. Сотовые телефоны были у обоих выключены уже который день. И у десятков их подчиненных тоже. Даже странно, что на стороне противника никто вовремя не придал этому значения.
Снова стук в дверь. Снова оба подняли стволы на уровень глаз. Руководящий директор полиции вытер нос рукавом, как ребенок. Проклятый насморк сводил его с ума. У них почти у всех был долгий, многонедельный насморк. У тысяч людей вокруг него, у десятков тысяч. Температура-то ушла уже давно, месяцы назад; головная боль в основном тоже. А вот находящий волнами насморк оставался и к концу августа окончательно его измучил. Обычные противовирусные и сосудосуживающие препараты не помогали. СМИ несли по этому поводу какой-то бред: непонятный вирус обзывали «Русским парагриппом», «Насморком Наполеона», «Фрисби» и десятками других ничего не означающих названий. Все это действительно было странным. Но от парагриппа не умирали, и то хорошо.
– Входите.
Уже привычное действие: просовывается рука, показывает манжету – да, ее обладатель в полицейском мундире. Оба опустили оружие.
– Посетители, герр Эберт. Двое.
– Ну?
– Да, это точно они, я узнал обоих.
– Гарантий требовали?
– Нет. Сразу сказали, что получили ваше послание вовремя.
– Впускай!
Он на мгновение прикрыл глаза. Вот сейчас почти все и выяснится. Если за то, что они возьмут капитана Мартина живым, была половина шансов, то за то, что все было зря, – наверное, три четверти. 11 погибших и 20 раненых полицейских, 9 убитых чужаков: охранников помощника атташе и его «гостей». Если они все ошиблись, если он ошибся… Право застрелиться станет тогда невозможной роскошью.
– Герр руководящий директор полиции… Герр начальник экстренной полиции…
Теперь они оба стояли по стойке смирно. Оружие лежало на столе справа, молчащее, страшное и тяжелое, будто сделанное из сплошного урана.
– Господа…
Короткий обмен кивками; не рукопожатиями. Имеет ли это значение?
– Парламентская контрольная комиссия бундестага получила ваше послание и отнеслась к нему серьезно. Я думаю, вы уже поняли это.
– Да, поток приказов и угроз резко спал.
– Не только это.
Они все говорили отрывисто, короткими фразами: слишком важно было быстро понять друг друга.
– Парламентский контрольный комитет и Федеральная служба по охране конституции скомпрометировали себя полностью. Фрау канцлерин…
Значительная пауза, тоже стоящая драгоценного времени.
– Я не думаю, что она не понимала все еще с марта. Мы представили весьма серьезные доказательства. Можно было предпринять что-то уже тогда.
– Фрау канцлерин слишком зависит от… Мы все знаем, от чего и от кого. Но вы правы в своих выводах. И не правы в том, что не пошли на этот… решительный шаг именно тогда, в марте. Когда еще можно было остановить этот ужас на старте.
– Почти на старте, господа. Вице-канцлер и его люди были к этому времени уже безоговорочно мертвы.
– Да. Но вы могли спасти многих других.
– Мы пошли на мятеж.
– Так и есть. Девяносто процентов парламентариев уже требуют ваши головы на пиках сегодня же, немедленно.
– Оставшиеся 10 % – это вы?
– Нет, в нашей Комиссии не так много людей… Но да, никто, кроме нас, еще не видел ваши новости. А столь яркое радиообращение не может быть воспринято серьезно: скорее как бездоказательный жест. Жест отчаяния.
– У нас были доказательства и тогда, – глухо произнес Карл Эберт. – И их проигнорировали. Вы не думаете, что доказательств никогда не будет достаточно?
– Достаточно для чего?
Эти слова произнес тот из двух парламентариев, который до этого момента почти все время молчал, только по-детски шмыгал носом. Руководящий директор полиции окинул его коротким, неприязненным взглядом.
– Достаточно для того, чтобы остановить войну.
– Нет. Не питайте иллюзий. Эта война началась вовсе не из-за того… Поправлюсь – Германия вступила в эту войну вовсе не из-за того, что якобы русские террористы убили вице-канцлера, так хорошо известного всем своей убежденной антироссийской позицией. Позицией умеренной, но твердой и постоянной. Наша война началась из-за желания получить себе жирный кусок обреченной державы. Располагающейся по соседству и до неприличия богатой природными ресурсами, которых нам никогда не будет достаточно. Убийство вице-канцлера Реслера и вся шумиха вокруг него – они просто дали решающий толчок общественному мнению.
– В целом довольно пацифистскому после прошлой войны с русскими. И активно милитализировавшемуся за последние полгода перед началом войны. Под воздействием очень хорошо спланированной кампании. Да, господа. Я юрист, не забывайте.
– Я не забываю, герр Эберт. Даже в бундестаге и даже в нашей Комиссии тоже есть юристы, представьте себе. Но заметьте, вы сами сказали «за последние полгода до…». Как вы оцениваете уровень милитаризма сейчас?
– Он неуклонно снижается.
– Да, и это совершенно не смешно. Он снижается, потому что наши мальчики и наши мужчины вновь гибнут на просторах России, как они гибли больше полувека назад. Когда корвет «Людвигсхафен», новейший надводный корабль всего Дойчемарине, взорвался на якорной стоянке на рейде Мурманска… И мы до сих пор не знаем, не имеем понятия, от чего он взорвался!.. В этот день уровень пацифизма повысился в Германии резко. На пару пунктов. И вы можете назвать много других примеров, каждый из вас смотрит ТВ по вечерам…
– Но вы не об этом.
– В точку, герр Эберт. Но я не об этом. Мы все взрослые люди, мы знаем, ради чего они гибнут. Их святая жертва… Вы заметили, СМИ перестали говорить о святом подвиге «миротворцев», несущих свет восточным соседям, погрязшим в невежестве, и все такое прочее?
– После Франции.
– И опять в точку. Но французского варианта не будет, герр Эберт. Мы совсем другая страна, и мы совсем другой народ. Германия не выйдет из этой войны, немцы будут продолжать убивать и умирать за пирог для будущих поколений. За газ, воду, золото и нефть. Но невероятное признание американского дипломата не просто в планировании и организации убийства одного из высших лиц государства… В государственной подоплеке этого убийства! Вот что бомба! Вот что заставит перераспределить этот пирог так, как мы и не могли мечтать. И знаете как?
Вопрос был почти риторическим. А высказывания однозначно стали длиннее. Судя по всему, к этой секунде их встречи полномочные члены Комиссии уже все для себя решили.
– Ваш мятеж позволит нам именно это. Он даст нам убрать Парламентский контрольный комитет и Федеральную службу по охране конституции – жалких и мерзких марионеток заокеанского соседа. Убрать фрау канцлерин и ее клику, все эти годы изо всех сил заботившихся о благе чужих стран, а не собственной. Конкретной чужой страны, скажем прямо. Германия получит новую степень свободы. И теперь будет сама выбирать себе и друзей, и врагов.
– А русские?
– А что русские?
За окном вдруг глухо ухнуло, и в кабинете задрожали стекла. А ведь это были не простые стекла – даже в выходящих во внутренний двор кабинетах они делались небьющимися, почти броневыми, и были защищены от вибрации. Направленный микрофон ничего не взял бы даже с десятка метров.
– Что это?
– Спросите себя об этом сами. Может, как раз те самые русские решили поучаствовать в нашей беседе? А может, опять не русские? Вы не боялись, господа, что нам не дадут поговорить спокойно? Не думали о риске для себя?
– Мы пришли с охраной. И вы сами гарантировали нам…
– Мои гарантии недорого стоят, – с горечью сказал Эберт. – Я потерял слишком много людей, получая те доказательства, которые вы теперь имеете. Отличных людей. И тоже немцев. Но вы удивитесь, они пошли на смерть вовсе не для того, чтобы вы перераспределили кресла в бундестаге. Вы представитель СвДП?
– Да. А мой товарищ – ХДС.
Полицейский пожал плечами. Аргумент не прошел: это были партии большинства. Устраивать то самое «перераспределение кресел в Бундестаге» было совершенно не в их интересах. Теоретически.
– Но я понял, о чем вы. Состав и цели заседания «рабочей группы» очень… Оставляют очень острое впечатление. Кто бы мог подумать?
За окнами снова ухнуло. Вроде бы дальше, но не менее сильно.
– Это не бомбежка, – уверенно произнес начальник экстренной полиции. – Это что-то другое.
– Бросьте… Это все ерунда. Никому не нужно…
Глубоко внизу, где-то в основании здания, приглушенно стукнуло и тут же затрещало и начало сыпать: то так же глухо, а то отчетливо, как далекие хлопки кнута. И тут же прямо за дверью послышались громкие, возбужденные голоса. Не потеряв ни секунды, оба полицейских бросились к столу, на котором лежало их оружие.
– Не смейте!
Эберт оттолкнул парламентария прямым ударом в центр груди и дотянулся до железа первым. Успел развернуться, одновременно приседая, досылая патрон в патронник и передвигая неудобно расположенный предохранитель на F. Ну что, это все? Теперь их убьют всех вместе, и Германия потеряет последний шанс выйти из этого безумия? В голове старого юриста как-то неясно, смазанно мелькнуло, что все СМИ радостно, без вопросов подхватят совершенно очевидную версию. «Мятежники-полицейские захватили в заложники и застрелили двух членов бундестага, входящих в состав Комиссии… Пытались вбить клин между союзниками… Наверняка были подкуплены русскими, наверняка были причастны к затягиванию расследования убийства вице-канцлера…» Он почувствал обреченность. Ничего не имело смысла: никакие предательства по отношению к собственной совести, никакие жертвы.
Секунда, еще одна, потом другая. Перекличка глухого треска и отчетливой барабанной дроби внизу, под перекрытиями, продолжалась. То чуть стихая и разбиваясь на отдельные диалоги, то собираясь в самые настоящие аккорды. Все четверо молчали, прислушиваясь к происходящему снаружи и внизу, к неразборчивым голосам за тонкой, ни от чего не способной защитить дверью. Потом стало чуть тише, а потом все стихло совсем.
– Я не…
– Тише вы, идиот!
Эберт чувствовал тяжелое человеческое дыхание прямо здесь, за этой самой дверью. Кто это: свои или чужаки? В последнем варианте не было ничего невозможного: именно такому исходу вероятного, запланированного нападения он тоже давал почти половину шансов. Ребят Йоханна Охмана и самого Йоханна могли продавить, если опять что-то пошло не так, если нападавших оказалось больше, чем предполагалось. Если они были лучше подготовлены и лучше вооружены. «Еще лучше», – так можно сказать. После первого боя, после силового ареста помощника атташе они все что-то уже начали понимать в тактике городского боя. Да, это тоже могло случиться. Но неужели напавшие прошли мимо его ребят в приемной так просто, вообще без стрельбы? А может, все еще хуже? Может, он переоценил надежность третьего члена их команды? Может, ошибся в очередной раз?
Тихий, аккуратный стук – убийцы так не стучат. И та же кодовая ритмическая фраза. Только в этот раз он не поверил.
– Герр Эберт? Герр Рохау? Это я, не стреляйте!
Фырканье парламентария справа-сзади. Он не знал, кого именно из представителей демократических партий. И сроду он, к слову, не слышал, чтобы политики были настолько искренними и честными в разговоре с нижестоящими офицерами и гражданами. Провокация? Очень может быть.
– Фриц, ты. Аккуратно.
Старый товарищ согнулся еще ниже и, двигаясь почти на корточках, приоткрыл дверь. Карл Эберт видел, каким бледным было его лицо. Причем странно, что он вообще видел все это: ведь он не отрываясь смотрел на приоткрывшуюся дверь поверх ствола. Однако именно не придумывал, а видел – ярко, насыщенно, как редко бывает в жизни.
– Карл, это свой.
– Герр руко…
– Заткнись, я сказал.
Как ни странно, парламентарий тут же замолчал. Снова звук шмыгающего носа. Удивительно, что великая европейская фармпромышленность не может придумать ничего нового и эффективного против «Насморка Наполеона». Почему Наполеона? Потому что он тоже вторгался в Россию? Ватерлоо он проиграл, помнится, именно из-за насморка, но Ватерлоо располагается далеко от русских границ.
– Герр руководящий директор полиции, все кончилось. Прибыл офицер снизу. Позвольте ему войти, пожалуйста. Он безоружен. И он действительно свой.
– Кто еще в приемной?
– Все наши. А он пришел один.
– Хорошо, Макс. Пусть подойдет к двери и назовется.
– Полицейоберкомиссар Шмидт.
– Я помню тебя, Шмидт. Входи. Очень медленно.
Офицер вошел, и Эберта поразило его лицо: страшное, искаженное.
– Почему ты один?
– Остальные держат низ. До сих пор. Там уже вроде бы все кончилось, но они… А меня послали, потому что – вот…
Он со стоном вытянул вперед правую руку, и с растопыренных пальцев сорвалась жирная, густая, черная капля. О линолеум пола она разбилась с таким звуком, будто весила килограмм.
– Садись, черт тебя побери! Не стой! Фриц, организуй аптечку! Держись, камрад! Что там? Что полицейоберрат Охман? Йоханн Охман?
– Убит.
– Черт… Кто тогда из заместителей?..
– Полицейгаупткомиссар Клее жив, командует. Но погибли две трети офицеров. Было…
Лицо раненого исказилось еще больше. Карл действительно отлично его помнил. Это был высокий, сильный, достойный, всегда уверенный в себе мужчина. Совершенно по праву носивший погоны офицера полиции. Но он никогда не был в настоящем бою. Впрочем, для них всех это был первый или всего лишь второй бой.
– Было нападение. Как вы и предупреждали, когда отбирали людей. Но… Они все были с автоматическим оружием с глушителями: я такого и не видал никогда. Сразу пошли потери. А Охман… Как только броневики закрыли им выход, он повел нас вперед, прямо на огонь. Сразу всех нас, сразу со всех трех сторон. О господи… Это была атака, настоящая, как на войне. Бронежилеты почти не помогали ни нам, ни им. Это всего несколько минут длилось, наверное… Вокруг падали люди, я стрелял…
Эберт повернул голову вправо, потом влево, оглядывая тех, кто стоял рядом. Да, этого можно было ожидать. Легко говорить о пользе войны, когда ты далеко от нее, и даже русские бомбардировщики и русские ракеты – абстракция, не доходящая до ума. И трудно, когда видишь очевидца и так одуряюще пахнет кровью.
– Держись! Не падай, держись!
Он отлично видел, что раненому полицейскому плохо, глаза страдальца «плыли», теряя фокус. Один из полицейских, непосредственно прикрывавших его приемную, наконец-то добежал с аптечкой и сел прямо на пол у ног раненого, уже перепачкавшего старое кресло. Аптечка была дурацкая, офисная, но что-то в ней все же было. Бинты, вата, нашатырь, обезболивающие. За окнами уже не выли – ревели сирены «Скорой помощи»: пяти или шести машин сразу. В районе будет паника. Если для ее начала не хватало грохота непонятных взрывов – она начнется сейчас.
– Дальше! Говори дальше!
– Мы все были как пьяные! Господи, мы не струсили! У меня заклинила «Германика», и я бил из штатного пистолета. Мне попали еще в живот, но сбоку, и элемент выдержал, но я чувствую – что-то порвалось внутри…
– О господи! Фриц, ты видишь?!
– Свинство… Боже, какое это свинство…
– Живых взяли… Как и было приказано – тяжелыми щитами. Троих я видел своими глазами, но они все, все трое были ранены… Еще одного добили. Он попал обермейстеру Финкель прямо в лицо, в упор, и она умерла на моих глазах… Его взяли, но убили, не оставили живым. А я…
Офицер вдруг замолчал, закатил зрачки под веки и молча повалился набок.
– Фриц! Кто там еще, все сюда! Помогайте!
Карл Эберт уже перестал думать о том, что кто-то мог продолжать двигаться к его кабинету снаружи, что нападавших могло быть несколько групп. Что они могли делиться на отвлекающую и ударную. Они обсуждали все это раньше, и это не имело никакого значения теперь, когда на его руках умирал человек.
Аптечка тоже уже не имела никакого значения, как вся их подготовка. Внутреннее кровотечение – совершенно не будучи медиком, этот диагноз он поставил четко и безошибочно. Жаль только, что поздно. Мог бы догадаться и раньше.
– Все, Карл. Все, прекрати, не мучай себя и его. Он умер.
Мир шумел и раскачивался. Вой сирен под окнами был невероятным – он раздирал барабанные перепонки, как не сдерживаемая правилами поведения рок-музыка.
– Сколько еще?
Как ни странно, товарищ понял его вопрос.
– Пришел еще один. Оберкомиссар… не помню его имени, но тоже свой, из ребят Йоханна. Прикидочные потери – почти две трети. Много безвозвратных, много тяжелых.
Эберт наконец-то разогнулся до конца и прочно утвердился на ногах. Способность мыслить понемногу вернулась: сказывалась, вероятно, привычка к работе в условиях стресса. Да, далеко не такого, но все же какой-то опыт.
– Ну что, господа парламентарии? Увидели? Своими глазами? Чего стоят гарантии? Права человека? Цивилизованность? Хотите принять участие в экспресс-допросе захваченных террористов?
Оба парламентария были бледными, почти как умерший. Но за них можно было не беспокоиться: у этих крепкое нутро. Таких зрелищем и словами не возьмешь.
– Это было для нас? Все для нас?
Полицейоберрат фыркнул:
– Все? Вы высокого мнения о себе. Не все. Однако откровенность за откровенность, а честность за честность. Вы были откровенными со мной – я этого не ожидал. Поэтому отвечу. Да, в какой-то мере все же да, для вас. В некоторой мере, я бы сказал. Not macht erfinderisch. Впрочем, меня устраивало, и если вы придете позже, и если вы придете раньше этого. До минуты все не рассчитаешь, не выйдет. Идем?
Он повернулся и двинулся к двери, не глядя, следуют ли за ним остальные. В голове теперь стучало и звенело – пронзительно, как рикошетящие пули. Почему он им это сказал? Он же не собирался? Почему они были честными с ним? Парламентарии, политики, которые не могут быть честными по умолчанию, даже со своими собственными детьми, с женами в постели?
В приемной, при их появлении, ребята построились «во фронт». Шесть человек: четверо мужчин, две женщины – все в малых чинах. Если бы к его кабинету прорвались, они были бы обречены: как и он сам, и Фриц. Слабым утешением было то, что нападавшим это ничем не помогло бы: захваченного американца допрашивали совсем в другом месте, его письма в Комиссию и соответствующие детали в радиообращении были самой настоящей дезинформацией.
– Вольно. Продолжайте удерживать… Вызвали ли медиков?
– Да, герр Эберт.
– Отменяйте. Перенаправьте вниз, там нужнее. Но сами ни шагу отсюда. Вход в мой кабинет – защищать изо всех… Как приказано.
– Так точно.
Они прошли мимо полицейских – бледных, напряженных, напуганных, с обнаженным оружием в руках. Было очевидно, что им страшно. Но это были добровольцы, и это были люди, поклявшиеся защищать граждан Германии даже ценой своей жизни, если это потребуется. Сейчас ровно такой случай. Не похожий на те, что каждый из них с юношеских лет представлял себе – один на один с озверевшим бандитом в темном переулке, – но все равно такой.
Эберт вспомнил телевизионную сенсацию недельной давности. «Пленный офицер русского Генерального штаба признался в том, что подготовка к нападению на европейские страны велась непрерывно с 50-х годов XX века». Еще бы не велась: разработка подобных планов входит в обязанности абсолютно любого генерального штаба. Что германского, что польского, что русского. Интересно, когда арестуют их самих, вменят ли им в вину те планы, которые они разрабатывали с самого начала этой войны? Или все затмит то, что они сделали в итоге?
Коридор, лестница, еще коридор. Испуганное лицо клерка, попавшегося им в коридоре. Напряженные и деловитые лица двоих бойцов в бронежилетах, прикрывающих подходы к аппендиксу, в торце которого располагалась шахта одного из служебных лифтов. Сотни метров, многие десятки ступеней. Крики и стоны отсюда не слышны. Оказывается, германская архитектура – это вовсе не только прямые углы. Здание построено давно, и архитектор однозначно был не полностью здоров психически. Чужак заблудился бы здесь за пару минут.
– Я уверен, они выполнили приказ в точности, и ждать нам не придется. Вы готовы?
– Герр руководящий директор полиции, мы готовы уже буквально ко всему. Если вы приведете нас к хранящемуся в вашем подвале Ковчегу Завета, мы не удивимся слишком уж сильно. Как-то уже хватит. Ведите и показывайте.
Эберт осклабился так, что это могло напугать. Но он был прав в своих оценках: эти господа вовсе не из пугливых. Не просто так к нему, мятежнику, прислали именно их двоих. Парламентская контрольная комиссия бундестага – не место для хлюпиков.
– Стоять!
Они остановились как вкопанные. Карл Эберт бестрепетно выдержал вид четырех направленных ему в грудь стволов пистолетов-пулеметов, способных изорвать его в клочья за доли секунды. Старшего в этой четверке человека он тоже знал в лицо, а тот отлично знал его самого. Но что-то же заставило его потратить лишнюю секунду на проверку?
– Проходите. Все в порядке.
– Сколько?
– Трое.
– Отлично. Медпомощь?
– В меру.
– Еще лучше. Вы…
– Никого не пропустим, герр Эберт. Абсолютно.
– Большое спасибо.
Слова были смешные, не подходящие к ситуации. Сюрреалистичные. «Большое спасибо» говорят, когда тебе подают кофе, когда молодой человек придерживает тяжелую дверь на входе: вот в таких вот случаях. Когда офицер ставит на кон свою карьеру, свою жизнь, свою честь, судьбу своей семьи, так не говорят. Лучше уж смолчать.
– Не за что.
Еще лучше, вне всяких сомнений.
– Ага. Ага. Ну что же, неплохо.
Это тоже вырвалось, этого он тоже не собирался произносить вслух. Ощущение было, как у крепко выпившего, – отлично знакомое каждому взрослому мужчине, если он не кришнаит. Эберт постарался взять себя в руки.
– Здравствуйте, мои дорогие. Заждались?
Ужас на лицах. Вытаращенные глаза, багровые пятна на щеках. Оглушающий запах крови – пятен на полу явно для этого недостаточно. Пропиталась одежда? Господи, что же там было, на входе?
Двое очевидных южан; один вроде бы восточноевропеец – светловолосый, с правильными чертами лица.
– Вот этого первым.
Огромный мужчина в форме со знаками различия полицейобервахмейстера выдергивает кляп, и тут же раздается возмущенный крик. А за ним звук сильного удара, от которого крик обрывается, меняясь на рваный кашель и стоны.
– Говори.
– Я…
Он изо всех сил прислушивался, но не уловил ни звука за своей спиной, где стояли парламентарии. Да, он только что окончательно подписал себе смертный приговор. Даже если ровно эти трое окажутся убийцами Реслера и его людей, это уже не имеет никакого значения – его карьера и жизнь кончились. Но ему было наплевать.
– Кто приказал?
– Вы не смеете!..
Снова удар.
– Я был там случайно! Я ничего не знаю!
Удар, кашель, рвота.
– Будешь говорить?
– Я не понимаю по-немецки! Не понимаю!
– Только что понимал… Ну, да и ладно. Начинаем.
– Что? Что?
Дикий, душераздирающий визг: связанный человек бьется так, что его с трудом удерживают двое полицейских. Потом держат уже трое, а один режет.
Покашливание сзади.
– Герр руководящий директор полиции?
– Да-да?
– Мы заявляем официальный протест от имени Комиссии. И бундестага в целом. Решительный протест.
– Очень хорошо. Еще что-нибудь?
– Да! Мы также заявляем официальный протест герру Рохау как начальнику Экстренной полиции Берлина. И требуем от него немедленно пресечь ваши действия. Требуем решительно.
– Герр Рохау?
– Я тоже услышал, господа. И тоже принял к сведению.
– Гм.
– Очень хорошо. Эй ты! Ты начал понимать немецкий? Нет?
Много мычания, мотание головой, кровь из прокушенной губы, кровь из пальцев, кровь, выступившая на повязках.
– Карл, может, другого?
– Как ни грустно. Или дадим последний шанс? Слышишь, ты? Начало доходить до тебя? Или все-таки нет? Жаль.
Снова визг, запах крови, запах рвоты, запах мочи. Парламентарии сзади и двое связанных спереди глубоко, натужно дышат. Удерживавшие изуродованного человека полицейские расходятся в стороны. Лица троих мрачны и неподвижны. Четвертый, с ножом в руке, зло щурится: это отлично видно в ярком свете люминесцентных ламп. Интересно, он тоже думает, что это блеф? Все нет, а это да?
Оглушительный грохот, почти непереносимый для ушей. Это потому, что помещение маленькое и закрытое. Интересно, слышно ли было снаружи? Понятно, что да, но насколько хорошо?
– О боже…
Снова рвота. Нет, не такие уж у парламентариев крепкие нервы. Или крепкие, но граница у их крепости все же существует. Запах пороха такой острый, что режет глаза.
– Ну что, кто из вас двоих? А?.. Кто из вас двоих понимает по-немецки?
– Га-а-авно.
– Что?
– Scheiße, – любезно и ненужно перевели сбоку. – Сказано по-русски.
– О, как вовремя сказано! Мы, значит, русские? Интересно, и пара документов в карманах найдется? Обыскали его?
Да, разумеется, обыскали: все из карманов было сложено тремя кучками на столе в дальнем углу кабинета. Патроны россыпью, запасные снаряженные магазины, бумажки, разноцветные пластиковые карточки. Вероятно, именно у этого имя на документах было русское: Сергей.
– Еще раз повтори.
– Га-а-авно.
– Почти правильно, молодец. Почти как москвич. Но большинство русских не слишком тянут первый слог этого слова и не так уж явно проявляют звук «а», скорей произносят нечто среднее между «о» и «а». Уж это слово я знаю. Так что нет, не верю. Ты прибалт или поляк?
Сидящий обвел глазами окружающих, несколько долгих секунд тупо смотрел на тело убитого минуту назад человека, а потом как-то обреченно мотнул головой.
– Нет, я словак.
– Что ж, значит, не совсем я угадал. Догадываешься, что будет дальше с вами, если будете молчать? Прямо сейчас и прямо здесь, в этой комнате?
– Я видел. Но ведь это… Это незаконно?
– Стрелять в полицейских четверть часа назад – тоже незаконно. Убивать вице-канцлера и стравливать нас с русским медведем – еще как незаконно. Наш мятеж незаконен: мы мятежники, ты слышал? Лично я совершил уже столько, что смертный приговор мне гарантирован. Насчет этого не беспокойся. Мне уж все равно. Тот тоже был не первый, понял?
– Да, тоже понял… Но вы же полицейский?
– Был полицейский. А теперь просто пользующийся последними часами безнаказанности мятежник в ожидании ареста и суда. Видишь этих джентльменов? Они меня используют. Нас. Они официально потребовали, чтобы мы немедленно прекратили вести себя несообразно. Но, видишь ли, от того, что я прекращу, что мы все прекратим, – не изменится уже вообще ничего. А силой они нас заставить не могут. И от того, что я сейчас сделал, и от того, что мы можем еще сделать, пока успеваем, нам не хуже будет, не лучше. Я вот могу убить одного его, могу одного тебя, а могу обоих. И мне за это одно ничего вообще не будет, представляешь? А могу ведь не сразу убить, а сначала помучить. Не из садизма, а для пользы дела. Чтобы узнать что-то новое, например. А заодно и они узнают – вот такая от меня и остальных польза им, таким чистеньким. Осознал? А ты?
Второй из мужчин сплюнул кровью на покрытый серым линолеумом пол, злобно сверкнул глазами. Полицейский с ножом в руке подошел молча, вытянул вперед руку, резанул наискосок лба. Сидящий забился и закричал, замотал головой – брызги полетели далеко в разные стороны.
– Ну, нет так нет. Тогда послушай пока. И готовься.
Он снова повернулся к первому.
– Ты знаешь по-русски что-нибудь еще?
– Мало. Пару десятков слов.
– Сколько тебе лет?
– Тридцать…
– Ага, русский в школе уже не учил. Учил немецкий. Знаешь, вот это имя «Сергей» в твоих документах… Лично я думаю, что тебя должны были прямо здесь оставить. Или ты сам уже понял? Даже если бы все для вас прошло удачно – тебя и наверняка еще кого-то просто оставили бы среди прочих, с пулей в спине. Есть такая вероятность. Согласен?
Мужчина снова кивнул.
– Да. Я и сам уже догадался.
– Да ну? А как?
– Я не боец… Ну, учили и стрелять тоже, но я… Срочную я отслужил слесарем в мастерской… С работой дома плохо… Я завербовался, меня готовили на подрывника, а тут мне взрывчатки и прочего не дали, только автомат. Но приказали во время операции, ну… Непрерывно кричать по-русски грязные слова. Несколько слов всего. А я подумал…
– Извини, что перебиваю, – Эберт жутко ухмыльнулся. – Ты сказал «готовили» – готовили где? Готовил кто?
– В Братиславе, дома; и потом в Венгрии. «Курсы разминирования», но больше нас учили как раз минно-подрывному делу. Инструктора НАТО – сначала бельгийцы и американцы, потом канадцы и португалец. У меня получалось плохо, и платили нам меньше, чем обещано, – в общем, я думал отчисляться. Но потом начали отбирать для разных команд, и я вызвался – думал, будет лучше.
– Когда отбирали?
– Год назад.
– Ясно. В России был?
– Да, один тур.
– Заработал?
– Не очень… Много вранья, много приписок… Почти половина обещанных денег мимо нас так и проходила. А потери были, и вообще…
– Как ваша компания называлась?
– «Кодо-9».
– Не слышал про такую. Ладно, к этому мы вернемся. Когда в Берлин перебросили? Какая здесь была задача?
Мужчина замялся и снова обвел глазами окружающих, будто рассчитывал на помощь. Значительно показал глазами на второго пленного.
– Ой, да ладно. Он уже покойник, не хуже меня с моими ребятами. Только мы его прикончим до того, как нас возьмут. А что, ты тревожишься за него? Он тебе дорог?
В этот раз мужчина, отрицая, крутил головой так энергично, что это можно было счесть забавным. В какой-нибудь другой обстановке.
– Тогда продолжай. Пока для тебя все идет неплохо.
– В Берлин нас перебросили три недели назад. Сказали, надо быть готовыми ко всему.
– Кто сказал?
– Старший группы. Нас… В общем, нас же реально завербовали, и я потом понял, что реально спишут… Правда, я не вру… Сначала думал, что все нормально, что я нужен. А потом вдруг почувствовал, а дальше уже понял: нет, я им не для того нужен… Ну, это ведь как было? Когда после курсов и после России был вторичный отбор, мне показали фотографии того, как я… Я и не знал, что меня снимали. Мы много фотографировались там, конечно, но вроде все ведь свои были… Про некоторые случаи я и не помнил, но на фотомонтаж не похоже, и я решил, что это тоже правда… В общем, мне объяснили, что назад хода нет, что я не нужен никому и что из меня сделают публичного козла отпущения в любой момент, если я буду… Я согласился, потому что куда тут денешься? И тогда жизнь наладилась как-то. Меня и еще нескольких из наших сунули в охрану какой-то тюрьмы в Румынии. Там держали русских пленных, с которыми работали. Скучно, но платили уже ничего. Потом нас вернули назад. Пару месяцев нас всех учили еще, но учеба вообще странная была: даже про мины и взрыватели уже ничего не говорили, а сплошь о политике. Как русские во всем виноваты, еще с их царя Петра. Как они всегда мечтали весь мир захватить, и что Восточная Европа всегда была их жертвой… Как в школе, честное слово.
Все слушали очень внимательно: и Карл Эберт, и Фриц Рохау, и парламентарии, и полицейские, и даже почти уже не всхипывающий раненый, шею которого удерживала сзади чужая ладонь.
– Потом нас восьмерых сюда переместили. Привезли на микроавтобусе без окон, ночью. Поселили в каком-то общежитии. Выходить вообще запретили и не разрешали даже занавески на окнах открывать. Кухня оборудована была, холодильник с полуфабрикатами, телевизор. Компьютеров не было, Интернета не было, даже сотовых телефонов не было. Телевидение все на немецком, даже порнуха. Тьфу, скучно… Даже старший группы ничего не знал. Раз в два дня приходил один мужик, рассказывал, что в городе русская делегация и что немцы будут с ними сговариваться, чтобы выйти из войны. И что допустить этого нельзя. Делегация неофициальная, никакой легитимности у нее нет, но еще ничего не ясно.
– Оружие находилось прямо в общежитии? – глухо спросил Фриц. Ну да, чужая ячейка в собственном городе показалась ему чуть ли не страшнее происходящего в тысяче километров к востоку.
– Нет, никакого оружия не было. Когда сдернули нас, вот тогда дали. Приехали сразу четверо, провели инструктаж. У них были планы одного здания в центре, и оборудование, и всякое такое. Но оружия тоже не было, его еще позже дали. Мне это уже тогда странным показалось.
– Вас восемь человек было, говоришь? Все светловолосые? Все из Восточной Европы?
– Да… – несколько удивленно ответил «Сергей». Двое украинцев, остальные или чехи со словаками, или поляки. – А что?
– Ты знаешь, что русские в основном брюнеты?
– Конечно, знаю, я же там был. Девушек у них много светлых, а мужчины в основном темноволосы, даже странно.
– Это не странно, это нормально… Но то, что русские светловолосы и их зовут Саша, Дима или Сергей – это стереотип людей с не сильно широким кругозором. Так что да, вряд ли ты пережил бы эту операцию. И вообще все вы, все восемь. Рассказывай дальше.
– Нас перевезли в другое здание. Когда мы приехали, там было уже сразу человек тридцать: почти сплошь арабы и так далее.
– «И так далее» – это что значит?
– Я не знаю. Может, турки. Европейцев было всего несколько, и было видно, что это серьезные ребята. Опять не знаю, что за здание было, но похоже на старую котельную или какую-то промышленную сушилку или прачечную: с большими баками, манометрами. Там нас вооружили: раздали автоматы, пистолеты, боеприпасы, бронежилеты, разгрузки. Сказали готовиться к скоротечному бою в здании. Но тут же уточнили, что вообще не то будет, про что нам говорили раньше. А потом как-то все успокоилось. Мы сидели, ждали, ждали. Слишком долго ждали, и перегорели как-то. Была вода в бутылках, но электрочайник всего один, вечно очередь. Еще одна машина приехала, уже через много часов. Еще человек шесть или семь в ней было: опять южане, и пара европейцев. Какого-то ярко выраженного начальства, офицеров я не помню. Никто не командовал. Человек, который вот раньше сказал готовиться, – его уже не было. Хотя потом он снова пришел. В этом здании мы еще два дня в общей сложности провели. Туалет один, душа нет, вонь жуткая – а всем наплевать. Да, интересно, что все как-то спокойно себя вели. Арабы и турки – они же всегда друг друга не любят. Да и сами по себе не могут быть тихими – им обязательно нужно свою крутость демонстрировать, все время к чужакам приставать, насмехаться над ними. Да еще при оружии же! Я же знаю, я сколько таких видел, в той же России: они срываются по мельчайшему поводу. А когда возможность есть, то убивают не раздумывая, лишь бы проявить себя в чужих глазах. Но тут реально дисциплина держалась. Причем сама по себе как-то: без того, чтобы их непрерывно кто-то в узде держал. Лично меня это удивляло. Хотя мелочь, наверное. В общем, мы там так и сидели, скучали уже. А потом…
Мужчина замолчал как-то слишком надолго, и один из полицейских, даже не спрашивая разрешения, подошел ближе и ткнул его в лоб раскрытой ладонью. Тот сразу вскинулся, привычно шмыгнул носом, опять повел глазами влево и вправо.
– С утра сегодня все так же спокойно было, и вдруг все как-то разом забегали как ошпаренные. Кто-то из своих начал командовать, причем я даже не понял: а с чего вдруг, он же вроде был таким, как все. И тут же все стало четче: вот это явно командир, вот это его помощник, а это вроде desiatnik.
– Что?
– Ну, типа выше ефрейтора, но ниже сержанта. Не знаю по-немецки.
– Продолжай.
Эберт переглянулся с Рохау. Если описание предшествующего этапа было очень страшным и «намекающим», как рассказ о едва-едва не случившейся трагедии, едва не приведшей к непоправимому, собственной ошибке… то сейчас рассказчик изложит что-то, исход чего они уже знали. Это слушать уже легче.
– Приехала еще машина, в ней четверо. Один опять южанин, но он совсем иначе держался. Властный, деловитый, очень уверенный. Многих знал по именам, а нам едва кивнул. И с ним были трое европейцев. Тоже явно старшие офицеры, но без вот этой армейской выправки. Очень вольные все время.
– В смысле?
– Ну, армейца видно, даже бывшего. Кто жизнь в армии провел – тот держится…
– Да знаем мы. Но в чем дело-то было?
– Ну, видно, что командиры, но все же не строевые военные. Или долго в наемниках, или в спецчасти, или… полицейские.
Связанный мужчина чуть смутился и даже пригнул голову, будто снова ждал удара. Зря ждал – сказанное было не тем, за что они бы наказали его. Ну полицейские, пусть даже германские. Делов-то…
– На каком языке говорили?
– На немецком, без исключений. В смысле, южане на этих своих «бала-бала-бала-кебаб», а европейцы на немецком.
– Язык был им родной?
– Не знаю, честно. Я вроде неплохо говорю, но… Свободно говорили, чего там. Но, может, родной, а может, и не родной. Лучше меня говорили, и намного, – но я просто не знаю.
– Хорошо. Рассказывай дальше.
– Тогда впервые я услышал про задачу. Все обалдели, конечно. Сперва-то было про один конференц-центр в центре, и что нас прикроют, и что все силовики на нашей стороне, а тут… Атаковать штабное здание полиции – это прямо в голове не укладывалось. Я так сразу сообразил: «Э-э, мы так не договаривались! Мы на это не подписывались!» Но я про это подумал, но догадался помолчать, а один так сразу вслух и громко высказался: «Да вы что? Одно дело с прикрытием сверху, и как бы инфильтрировавшихся русских бить, – там всегда можно какое-то объяснение выдумать. А тут что? Что вы говорите про русскую провокацию – это, может, просто слова! А ловить нас потом будут по-серьезному! И не с вами ли вместе, а?» Вот так вот прямо и сказал. А ему в ответ: «А, ты так вот?» – и с двух стволов в корпус, без предупреждения. Мы шарахнулись, а на нас уже человек десять оружие направили. Не на них, представляете, а на нас? Потом тот же явный офицер спрашивает: «Есть еще желающие обсуждать приказы? Нет? Отлично! Прекрасно!» Ну, и перешли уже к подробностям. Но очень быстро, скороговорками. Про ваше здание, это вот… – Он снова осекся, потом продолжил: – Какие-то мутные схемы раздали, чуть ли не прямо на месте распечатали сколько-то экземпляров. А нас много, каждому посмотреть едва успеть можно было. В руках подержал и передаешь дальше, некогда. Про мишень сказали – да, американец, незаконно арестованный полицией, нельзя допустить его допроса. Полицейских в здании, конечно, будет полно, но сплошь клерки, бюрократы. Большого сопротивления не окажут. Главное, действовать быстро: прорвались, прочесали здание, американец скорее всего найдется на третьем этаже, в дирекции. Американец не мальчик, сколько-то продержится. Но если легавые не будут политесы разводить, то времени на самом деле мало.
– Так и сказал: «легавые»?
– Ну…
– Ты сидел?
– Нет, никогда.
– Ладно, черт с тобой. Дальше?
– А дальше такое сказали, что я сразу понял: «Все, доигрался я с огнем». Сказали, если не удастся отбить американца, убивайте на месте: главное, чтобы он не достался им. Южане аж заулюлюкали, так им задача понравилась, а я вот понял, как и говорил уже: «Это все. Значит, не только меня, но и их тоже».
– Правильно понял. Наши портреты показали?
– Что?
– Ты меня слышал. Показали наши портреты?
Эберт подошел ближе, навис над сидящим, сжавшимся человеком, как слон или носорог.
– Да…
– Тоже сказали убить?
– Тоже… С полицейскими внизу и по дороге просто сказали не церемониться, а вас троих – конкретно уже…
– Я же говорил тебе, – Фриц Рохау улыбнулся широко и удовлетворенно, как хорошо выполнивший свою работу квалифицированный человек. – И я был прав. Когда было надо, даже Бонапарт в атаку на картечь ходил. А мы что?
– Йоханна убили, – тускло сказал Эберт.
– Да, Йоханна убили, – спокойно согласился с ним товарищ. – Вот так, значит. Портреты были. И дважды поменяли задачу. Судя по всему, что-то серьезное готовилось. Конференц-центр в центре города. Но их переориентировали, когда стало известно про нас. И довольно много известно. Ничего себе… И вот тогда пошел экспромт. А тут Йоханн со своими бойцами. Озверевшие, готовые на все… Одиннадцать полицейских погибли там, и сколько еще здесь, час назад… Ну, господа парламентарии? Что скажете на это?
– Это потрясающе, – твердым, уверенным, хорошо поставленным голосом произнес тот из двух членов парламентской Комиссии, который был от партии ХДС. – Это очень впечатляет, от начала и до конца. Но вы можете быть уверенными, что он сказал правду?
Все по очереди перевели взгляды на допрашиваемого, и тот снова сжался.
– Скополамином его? Или ножом обойдемся?
– Я имел в виду не это. Вовсе не это!
– Не беспокойтесь. Сами по себе слова… Они ценны, они дают нам направление для дальнейшей работы. Но теперь в дело пойдут следователи. Что за общежитие, что за здание с котлами, откуда взялись планы этажей нашего собственного здания и что за планы были до этого? Да самое простое: что конкретно было их мишенью до того, как они переключились на нас? Мы все это узнаем. И довольно быстро, надеюсь. Потому что время дорого. И потому что наше терпение кончилось. Ты понял, ублюдок? Понял, я вижу… Ты не идиот. Ты вообще многое вовремя понимал, только почему-то ничего не делал по этому поводу. Так и погиб бы здесь, лег бы с пулей в затылке на выходе из здания после успешно завершенной операции. Которую однозначно свалили бы на русских, опять. Слушай, а когда ты вообще все начал понимать?
– Я… Что «вообще»? Это мой немецкий, наверное. Я плохо…
– Брось, у тебя вполне приличный немецкий. Вот ты сказал «как в школе». Когда ты начал понимать, что тебе моют мозги, как детям в школе? А сами что-то против тебя собрались нехорошее предпринять. И ты сказал – «почувствовал»? Как почувствовал? Почему ты перестал верить? Ведь до этого ты все эти тысячи часов, тысячи телепередач про сплошь плохих русских воспринимал как должное? А? Когда?
– Не помню. Даже не задумывался об этом. Само как-то…
– Аа, ну-ну…
Карл Эберт обвел всех присутствующих мутным от злобы взглядом.
– Давайте, господа парламентарии. Собирайте свою Комиссию. И ждите нашего подробного доклада. О результатах допроса захваченного американского дипломата, помощника атташе. Дипломата страны – нашего союзника, страны – нашего спасителя. Нас бы всех давно русские захватили, если бы не НАТО, если бы не США. Понятно, что пришла пора за это расплачиваться – за охрану… Знаете, такую систему пытались налаживать бандиты: она отлично работает во многих странах, откуда они к нам приехали. Но в Германии настоящего, серьезного бандитизма нет. Коррупции – полно, наркотиков – полно, всего полно: карманников, домушников и так далее. Бандитов тоже немало. Но организованного бандитизма так и не сложилось благодаря нам, полиции. Самой настоящей. До чего вы нас довели, что мы пошли на мятеж? Как вам не стыдно?
У него снова закололо сердце. И снова заныло в висках, как всегда бывало, когда он понимал, что упустил нечто важное. А тут, в текущей ситуации, важное – это жизнь или смерть. Для тебя самого, для людей, поверивших твоим словам, пошедших за твоей волей. А хуже всего то, что твои действия – удачные и неудачные – действительно могут иметь самое настоящее значение для судьбы государства. Для выбора пути, по которому оно будет идти следующие два десятка лет.
Расстались они тихо и как-то буднично. Парламентарии пожали руки ему с Фрицем и потом, как ни странно, всем полицейским по очереди. Ясное дело, что это ничего не значило, но все равно удивительно. Карл выглянул наружу, обменялся парой слов с охраной. Приказал выделить эскорт их уходящим посетителям, еще подождал. И переминающиеся представители влиятельнейших политических партий Германии покинули пропахшее кровью, мочой и страхом помещение, где мучили людей. Убийц и террористов, но все равно…
Руководящий директор полиции провел здесь же еще четверть часа. Большую часть этого времени он потратил на того пленного, который не захотел отвечать. И даже не для того, чтобы узнать что-то новое, а скорее чтобы еще больше подстегнуть стремление к сотрудничеству у сдавшегося словака. И так-то весьма искреннее и полное. Это было утомительно, это было таким грехом, что никаким пеклом не искупишь, но ему стало уже окончательно все равно. Двигался, говорил, делал дело он, как робот, как автомат. Возможно, это впечатляло и само по себе, в том числе его собственных людей: на их лицах он без труда читал плохо спрятанный ужас. Но не стыд – они тоже понимали, что это необходимо.
К вечеру до них добрались заключительные отчеты о ходе и результатах допроса дипломата. Тот уже многие часы как окончательно вырубился – и, по заключению полицейского врача, должен был теперь спать больше суток. А проснувшись, войти в состояние глубочайшего нервного срыва, из которого у его разума было не так много благоприятных вариантов выхода. Что ж, растормаживающих средств, применение которых сопровождается благословенной ретроградной амнезией, еще не придумали. Но капитан Джеффри А. Мартин был очень нужен живым – как живое подтверждение и уже сказанным им драгоценным словам, и тем, которые он еще скажет. Сразу несколько офицеров и унтер-офицеров знали, что отвечают за его жизнь головами: они не спустят с Мартина глаз, даже когда он будет крепко спать на привинченной к полу койке без одеяла.
– Звонят.
– Что?
– Звонят. Ты разве не слышишь?
Да, телефон действительно звонил. Автоопределитель не высветил реквизиты звонящего, но его номер начинался с «правительственных» цифр. Причем не с «правительственных-Берлин», а с «правительственных-Потсдам». Уже сняв трубку, Эберт машинально посмотрел на электронные часы на дисплее сложного многофункционального прибора. Было 20.44.
– Руководящий директор полиции Метрополии Берлин Карл Густав Эберт. Слушаю вас.
– Герр Эберт, это ведомство федерального канцлера. Ожидайте у аппарата, будьте добры. Я соединю вас.
Карл встретился глазами с другом: тот сидел напротив. В одной безвольно опущенной на подлокотник кресла руке – несколько бумажных листков, другая на краю стола. Глаза Фрица не выражали уже почти ничего. Как и его, Карла, глаза, вероятно. Хотелось кофе, но кофе сейчас нельзя – сердцу и так было слишком паршиво, может сдать.
Он ждал, прошла уже пара минут. При этом в трубке не играла помогающая скоротать время мелодия, не было слышно дыхания или даже просто треска статики, просто полная тишина. Эберт бездумно ждал. Мелькнула мысль о том, что ожидание с телефонной трубкой в руке, при уже произведенном соединении, – это может быть инструментом, средством. Что-то сделают, наведут по сигналу ракету… Мысль была смешной и глупой, и он понимал это сам. Наверху отлично знали, где он сейчас: его беготня закончилась уже несколько часов назад. Он давно отзвонился кому надо и сообщил, где находится и как с ним связаться. И с тех пор просто ждал, стараясь хоть немного отдохнуть. Захотели бы – давно прислали бы ему ту самую ракету прямо в нужное крыло здания, безо всякого звонка. Или прислали бы крепких и умелых ребят из федерального GSG, группы охраны границ. Наверняка способных пройти через оставшихся у него в подчинении мужчин и женщин, как нож через мягкий сыр. Слишком многие знакомые десятки лет и почти незнакомые ему полицейские погибли. Слишком многие были тяжело ранены и умирают сейчас в операционных университетской клиники Шарите. Так и не зная, добились они победы или погибли из-за личной ошибки своего командира. Отлично умеющего бороться за мир на улицах и безопасность в домах берлинцев, но понятия не имеющего о настоящей политике, настоящей войне и цене настоящего мира.
– Герр Эберт?
– Да.
– Соединяю вас.
– Да. Я слушаю.
– Герр Эберт?
Он с трудом сдержал раздражение, потому что голос опять был мужской. Зачем переспрашивать по нескольку раз? Или кто-то врезался в чужой разговор?
– Да, это все еще я. Я слушаю.
– На связи Зигмар Габриэль. Я генеральный секретарь СДПГ.
Эберт молча кивнул, совершенно машинально, отлично зная, что собеседник его не видит. Видеофон у него в кабинете имелся, но вызов поступил на номер обычного аппарата. Значит, СДПГ. Ну что ж… Габриэля он знал: тот занимал пост генерального секретаря партии уже давно, а в политике крутился еще дольше, высиживая то одно кресло, то другое. Умеренный консерватор, не сильно примечательный. Очевидный патриот Германии. Довольно невзрачен, если не сказать это более резко.
– Слушаю вас, герр Габриэль. Мне сказали…
– Я знаю. Вам сказали, что это ведомство Федерального канцлера. Менее часа назад канцлерин Меркель отстранена от исполнения обязанностей федерального канцлера. Вице-канцлер Кристиан Линднер также отстранен. Закрытое экстренное заседание бундестага выразило обоим конструктивный вотум недоверия. Доклад членов Парламентской контрольной комиссии и ваши данные, ваши первое и второе обращение… Признаюсь, что вариантов у нас имелось не так уж много. Власть могла рухнуть целиком и полностью, и нас ждал бы хаос, а для этого сейчас худший момент, абсолютно худший. В данном же варианте развития ситуации мы еще сохраняем какую-то вертикальную устойчивость. Однако временно вся полнота государственной власти передана бундестагу непосредственно.
– А вы…
– Моя позиция также временная.
– Я понял.
В голове у старого юриста шумело хуже, чем днем. Да, Федеральный президент в наши дни власти не имеет, а автоматически ставший вице-канцлером после убийства Реслера Кристиан Линднер – тоже из СвДП. Теперь и канцлер, и получивший должность вице-канцлера представитель парламентского большинства выбиты из своих кресел. Тем единственным механизмом, который в принципе возможен. Но почему?
– Почему доклад Комиссии? – спросил он вслух. – Ведь побывавшие у нас господа были из СвДП и ХДС, в их интересах поддержать коалицию.
– Этого не ожидал, похоже, никто. Верность Германии… Громкие слова, но точные, как ни странно. Верность Германии оказалась для них важнее, чем преданность своим партиям и черно-желтой коалиции в целом. Оба объявили о готовности сложить с себя полномочия немедленно после завершения расследования.
– И что дальше, герр Габриэль? Все же французский вариант?
– Нет. Совершенно точно нет. Германия продолжит участие в операции «Свобода России». Но в своих собственных интересах, а не в чужих. После ухода Франции Германия является однозначно, безоговорочно сильнейшим игроком в континентальной Европе. Американцы и британцы не смогут эффективно снабжать свои контингенты через наши головы. Пусть дерутся за Север, Дальний Восток и Сибирь – через десятилетие эти регионы станут очевидными мишенями сами знаете для кого. Европейская же часть бывшей России – почти вся она – достанется нам одним.
– Как вы это себе представляете?
Слова опять вырвались: он опять даже не собирался этого говорить.
– Я проходил воинскую службу, но плохо разбираюсь в военных вопросах. Однако для этого у меня теперь есть профессионально подготовленные специалисты. Я убежден, что…
Эберт прикрыл глаза. Он никогда не считал Зигмара Габриэля человеком высокого аналитического ума, однако тот всегда по крайней мере выглядел реалистом. Плохо дело. Зачем его поставили на это место? Именно как временную фигуру? Которую потом свалят с шумом и треском, как сегодня свалили непробиваемую, неуязвимую Меркель?
– Что стало главным в принятом решении?
– Главным? Хороший вопрос. Вероятно, цель так неожиданно прерванного вами совещания под руководством американского атташе.
– Помощника атташе.
– Совершенно верно. Собственно, даже его ранг был оскорблением. Когда судьбы Германии решаются армейским капитаном, это… Ну да, мы все понимаем, что он не решал ничего. Он исполнитель, почти рядовой. Ну, пусть полузащитник.
Секунду Эберт не понимал. Потом сообразил: употребив слово läufer, Габриэль имел в виду не полузащитника, а шахматного слона – быструю и важную легкую фигуру. Сравнение происходящего сумасшествия с игрой привело его в ярость.
– Если бы не ваш нестандартный, резкий ход… Да, незаконный, просто непредставимый, переворачивающий с ног на голову очень многое, но безоговорочно сильный… Он уже состоялся, он уже сделан, и теперь поздно отказываться от достигнутых с его помощью результатов, приносить извинения и выдавать вас на расправу. Теперь надо пользоваться достигнутыми вашей жертвой результатами.
– Вы думаете, это удастся? Я слышал, русские усилили давление с востока и даже отыграли сколько-то сотен километров своей территории назад.
– Еще раз, я не военный. А когда я был военным, я имел слишком маленький чин, чтобы кто-то интересовался моим мнением по военным вопросам. Но меня убедили, что это возможно. И что «окно возможности» очень узкое. Нам нужно действовать сейчас или, может быть, только лишь через многие десятки лет. Сейчас или, может быть, уже никогда. России уже нет. Кто займет освободившуюся территорию – мы, или южноевропейская и восточноевропейская мелочь, или гости из-за пролива и из-за океана – в этом единственный важный вопрос. Самый важный.
– Я понял вас, герр Габриэль.
– Очень хорошо. Я рад, искренне рад. Готовы ли выступить на общем заседании бундестага с докладом о результатах своей работы по делу Филиппа Реслера? Во всех его аспектах – от действительных заказчиков убийства и механизма вовлечения Германии в войну до того, что планировалось на сегодняшний вечер? И что было бы выполнено, если бы не ваша проницательность. И не подвиг рядовых полицейских.
– Вот как? Значит, подвиг, а до этого вы еще сказали «жертва»? Этих слов сегодня я еще не слышал. С утра звучало «мятеж», и, ей-богу, оно казалось мне более подходяшим… Именно поэтому нас не арестовали до сих пор?
– Вы согласны?
– Да, черт побери.
Очередная вспышка ярости опять оказалась неожиданной, не поддающейся его контролю. И опять довольно короткой.
– Когда заседание?
– Завтра утром. Открытие заседания назначено на восемь ровно. Но я хочу встретиться с вами лично еще до его начала. В семь двадцать, например.
– Очень хорошо. Я буду готов. Мой дублер… – Эберт на мгновение замялся и окинул взглядом своего товарища. Так и сидящего с бесстрастным, онемевшим лицом. – Моим дублером станет полицейоберрат Фриц Рохау, начальник Экстренной полиции Берлина. Он в курсе всех деталей.
– Очень хорошо, – вновь повторил его собеседник. Переспрашивать про «дублера» он не стал: стало быть, сколько-то реализма все еще сохранил. – Я отдал приказ ВРИО министра внутренних дел обеспечить вам и VIP-пленному дополнительную охрану.
Руководящий директор полиции только покачал головой. Он уже устал удивляться. И гениально сымпровизированному термину «VIP-пленный», и даже тому, что у них теперь новый министр внутренних дел, он удивился чисто машинально: спокойно и почти отстраненно.
Распрощались они весьма любезно, привычными телефонными фразами вежливых людей. Карл Эберт очень аккуратно положил трубку, постаравшись не стукнуть. Очень мягко посмотрел на товарища. Попытался улыбнуться, но не вышло.
– Ну, не совсем выиграли, – произнес он вслух. – Почти что не выиграли совсем.
Он понял, что запутался, и смутился.
– Почти что проиграли, да. Но все же совсем немножко выиграли. Тоже.
Фриц засмеялся: сначала бесшумно, прикрывая рот рукой. Потом тихо, потом громче. Потом начал плакать. Они обнимались несколько минут, всхлипывая и с натугой проталкивая воздух внутрь ноющих легких. Успокоившись, потратили еще почти час, обсуждая подробности завтрашнего доклада. Ночевать решили прямо здесь, пока здесь охрана. В обещание Габриэля обеспечить защиту ни один, ни другой особо не поверили. Кто там кому приказал, когда приказал, что про этот приказ подумали… Организовали себе эскорт на утро, это тоже заняло время и отняло силы, почти последние остатки сил.
Когда расстались, было далеко за полночь. Разошлись в разные крылья здания, так безопаснее. Эберт уже почти не мог играть: от клокочущего в груди крика захлебывающееся сердце дергалось, и острая боль толкала в шею и пальцы левой руки почти непрерывно.
Его не отпускало ощущение, что он упустил что-то очень-очень важное. Знакомое ощущение, каждый взрослый человек испытывал такое в жизни по многу раз. Но сейчас оно было слишком уж сильным. Почти невыносимо. Он не раз слышал, что перед смертью все впечатления, все краски становятся по-особому яркими. Вранье. Он слишком устал: и за все последние дни, и особенно за этот невозможно длинный день. Усталость все сделала тусклым. Острой осталась боль в груди, шее и руке, и еще вот это ощущение.
Сходив в туалет, он тщательно вымыл лицо. Отражение в зеркале было просто страшным, и Эберт постарался не сталкиваться с ним взглядом. Как обычно, сморкаться пришлось долго: проклятая слизь скапливалась в самых глубоких пазухах носа и только и ждала неудобного момента, чтобы снова заставить его потягивать и шмыгать носом. Ну, что еще? Он вышел в коридор и еще несколько минут разговаривал с охраняющими его полицейскими. Рассказал им про новости в бундестаге, но это-то они знали, у них был радиоприемник. Рассказал про изменение в отношении руководства ко всему сделанному ими вместе. Как ни странно, и это полицейские в его приемной знали тоже. По их словам, тон хлынувших в эфир комментариев начал меняться еще несколько часов назад. Настроение у всех было приподнятое, и это Эберта снова кольнуло: где-то он что-то все же упускал.
Внизу оказалось примерно то же самое: измученные полицейские, на лицах которых радость мешалась с горем. Незнакомый полицейгауптмейстер с перевязанным плечом смотрел телевизор, он сообщил самые последние новости. Об отзыве американского и британского послов в Германии, об объявлении персонами non grata сразу нескольких дипломатов этих двух стран, в том числе весьма высокопоставленных. Эберту понравилось, что на экран отвлекался только один человек; все остальные, грамотно рассредоточившись, сторожили перекресток коридоров.
– Теперь все по-другому будет, – произнес бледный полицейгауптмейстер с явными следами слез на щеках. – У людей совесть проснулась, теперь все будет иначе.
Снова сотни метров по коридорам и многие лестничные пролеты: лифтом сейчас пользоваться мог только самоубийца, каждый лифт – это ловушка. Парный пост на выходе с боковой лестницы на его этаж. Еще один – в холле с креслами. Здесь на полу были потеки крови, почти уже высохшие. Женщина в бронежилете и с оружием в руках немногословно объяснила, что здесь отлеживался один из раненых, потом его увезли. Эберт спросил куда, но она не знала. Еще женщина сказала ему спасибо, и руководящий директор полиции недоуменно кивнул, так и не став ни о чем переспрашивать.
На часах было уже далеко за час ночи, когда он добрался до кабинета, который давно себе выбрал. Мастер-ключ без затруднений помог открыть дверь, выключатель нашелся на нужном месте: слева от входа, на уровне плеча стоящего человека. Карл Эберт подержал на нем руку, но включать свет так и не стал. Снаружи, во дворе, ярко горели все лампы, а шторы в кабинете были закрыты не до конца, и это позволяло вполне удовлетворительно ориентироваться среди привычной казенной мебели. Воздух оказался неожиданно прохладным и свежим. Протиснувшись между двумя столами, он добрался до единственного во всем кабинете кресла и уселся в него буквально со стоном. Еще несколько минут немолодой человек собирался с мыслями. Проклятая боль в груди никуда, разумеется, не делась. Проклятая заноза в голове – тоже. Уже успокаиваясь, он подумал о том, что им всем повезло. Совершенно точно. Будь в планах пойманных ими злодеев что-то попроще – и бундестаг со всеми своими комиссиями мог бы спустить все на тормозах. Попытался бы, как минимум. Те два парламентария, которых он так напугал: почему они их, мятежников, не продали? Почему поступили честно? Ведь они и на самом деле имели все возможности подтвердить остальным, что верхушка берлинской полиции – это действительно сошедшие с ума мятежники, а их бред не имеет под собой оснований. Сошлись бы на том, что то же самое относится к американскому капитану Мартину, – мол, сошедший с ума гиперинициативный неудачник. И потихоньку его где-нибудь удавили бы. Или, наоборот, дали бы медаль и отправили на преподавательскую работу в той же конторе. И все шло бы по-прежнему. Ведь многое в отношении убийства молодого вице-канцлера было ясно еще тогда, столько месяцев назад. И ничего – все это проигнорировали, сочли незначащим или «не получившим независимого подтверждения». Сочли выгодным не давать этой информации ход, не доводить ее до людей, да просто не принимать ее всерьез. Лишь бы поучаствовать в этой войне, так многообещающе начатой. Как и прошлая, как и позапрошлая.
Он усмехнулся и провел по металлу неподъемно тяжелого оружия всей кистью руки, как гладят кошку. Итак, результаты допроса VIP-пленного. Принятое в его посольстве решение, выбранная мишень. Провокация, которая сплотит Европу еще больше. И, к слову, хороший выбор. Дом Пауля Лебе считался вспомогательным зданием бундестага: в нем преимущественно размещалась всякая нужная правительству бюрократия и проводилась часть заседаний. По мнению большинства граждан, спроектировавший здание архитектор переборщил с новаторскими идеями, но к 2013 году берлинцы уже немного привыкли к его виду. Хотя русские диверсанты уже неоднократно проводили свои акции на территории Германии, гражданские объекты они демонстративно не трогали. Поэтому, если бы было совершено нападение «русских» на театр, или школу, или на участников уличной манифестации, это выглядело бы довольно странно. Здания Рейхстага, Бундесрата и Бундесканцелярии одной пехотой не взять – их всегда охраняли весьма хорошо, а после начала войны плотность охраны увеличили втрое. А вот Дом Пауля Лебе, вспомогательное здание бундестага, действительно был очень интересной мишенью. Шансы на успех его захвата теми силами, которые Мартин сконцентрировал в Берлине к концу августа, выглядели весьма реальными. При этом успех запланированного нападения был совершенно не критичным для функционирования германского правительства. Погибли бы полторы сотни клерков, сгорело бы несколько тонн малополезных бюрократических бумаг. Полицейские из Внутренней инспекции Управления немецкого бундестага приняли бы свой героический и безнадежный бой, убили бы нескольких нападавших – в большинстве явных южан и славян. И вот тогда любое полицейское расследование пришло бы к единственно возможным выводам – слишком много на телах убитых нашлось бы вещественных доказательств их национальной принадлежности.
И что было бы потом? А это тоже было уже расписано по дням, это Мартин тоже рассказал. В целом, потому что знал не все: но и это выглядело весьма логично и последовательно. Запланированные выступления с заверениями, выражение поддержки и соболезнования, обещания и практические шаги. Гибель мирных людей не осталась бы неотомщенной: русские заплатили бы за нее сполна. Если им было мало уже полученного слитного ответа цивилизованных стран на их преступления, стоившие им самой государственности, – сейчас ответ являлся бы еще более суровым! Германский народ сплотился бы еще больше, рейтинг «партии войны» вновь пошел бы вверх. А боевая дружба бундесвера и заокеанских «старших братьев» стала бы после этого окончательно нерушимой. И мелкие разногласия на фоне странно затянувшейся войны далеко на востоке были бы забыты еще на некоторое время. С той стороны домой шли не длинные, но слишком уж регулярно публикуемые списки погибших и раненых немцев, и это вызывало в стране все более заметную напряженность…
Ну да, немцы любят полицейские расследования. Это такой же стереотип, как то, что почти все русские мужчины – светловолосы и покрыты татуировками, а почти все русские женщины мечтают стать проститутками в Берлине. Хотя все отлично знают, что, когда СМИ вдруг начинают очередную кампанию о разоблачении страшных русских преступлений, никакое расследование не требуется. И всем наплевать на то, как морщатся довольно многочисленные в этой стране юристы – и вообще тысячи людей, привыкшие думать сами, а не получать чужие слова и мнения в виде готовой к употреблению истины. «Русские применили химическое оружие против собственного гражданского населения, чтобы попытаться очернить "миротворцев"». «Русские террористы напали на гуманитарный конвой» или «на миссию гуманитарной организации, пытающейся оказывать помощь гражданским лицам на территории Зоны урегулирования “К”». «Преступления русской армии против человечности поставили вне закона каждого, кто носит военную форму с красной звездой – символом варварства и русской мечты о всемирном владычестве зла». Какие расследования, зачем? Кто будет что расследовать, ведь все понятно и так? Если погибли миллионы русских – в этом виноваты они сами: нужно было им быть цивилизованными и демократичными… Да и убивали они себя в основном сами. И все шло неплохо, налаженно – но как-то вдруг стало заметно, что десятки тысяч, сотни тысяч, а в последний месяц уже миллионы человек откладывают газеты в сторону, делают потише звук в телеприемниках и переглядываются между собой с одним и тем же выражением на лицах. Выражением ужаса, брезгливости и недоумения. И привычные техники оболванивания людей вдруг перестают работать, и рейтинги недавно еще считавшихся успешными новостных агентств идут вниз, как лавины. С чего бы это вдруг? «У людей совесть проснулась»? – как сказал тот раненый полицейский? С чего бы это?
Руководящий директор полиции не знал, и невидимая, невыносимая струна в его голове звенела все громче. Последним в своей жизни движением руки мятежник и герой Карл Густав Эберт вытер привычное мокрое пятно под носом, потом поднял другую руку и с силой согнул палец. И только уже когда боек с оглушительным грохотом наколол капсюль, он, наконец, понял.