Воскресенье, 25 августа
Когда взрослые люди сидят и молчат по десять, пятнадцать, двадцать минут подряд, это не «тихий ангел пролетел» и не «милиционер родился». Это означает, что они вымотались до такой степени, что нет сил открыть рот и пошевелить языком. Один оперся спиной на стену дома и закрыл глаза. Другой сидит на лавке и медленно, равномерно раскачивается. У этого глаза открыты, но зато полуоткрыт еще и рот, в углу которого скопилась капля слюны. Третий боец на вид вменяем, но так кажется, пока не уловишь выражения его глаз. И так далее, в самых разных вариантах.
Николай сплюнул скопившуюся в глотке дрянь и усмехнулся. Почти наверняка, глядя на него самого, тоже можно подумать что-то нехорошее про вменяемость и адекватность. После боя всегда так. После боя с превосходящими силами противником, в котором ты остаешься живым вопреки всей логике вещей, – тем более. А после такого, как этот… У него тоже до сих пор дрожали пальцы. И хотелось закурить, просто чтобы сделать что-то спокойное и понятное. Или карамельку съесть, чтобы занять себя на полминуты разворачиванием фантика – медленным, внимательным, чтобы не уронить его на землю. «А нэту», как говорил актер Мкртчян… Карамельки нету, а курить разведчикам нельзя, ну и ему заодно.
Подошла девушка из хозвзвода: то ли Нюра, то ли Шура, он не помнил точно. Принесла кастрюльку с травяной заваркой и пару кружек. О, это было правильно… Местная слабая мята, брусничный лист, иван-чай, что-то еще. Теоретически успокаивает нервы. Да и пьют все после возвращения из боя, как кони. Пьют и курят все, кроме разведчиков. Потом снова пьют и снова курят. И так, пока не придут в себя. Приходят в себя обычно к вечеру, иногда после ночного сна. А иногда и еще позже, как было в этот раз. Сколько у него уже случалось стычек и настоящих боев, до ближних включительно? Много, он уже не считал. Но привыкнуть так и не сумел. Судя по тому, что у курилки с очень задумчивым видом и без единой сигареты в руках сидели шесть человек из участвовавших во вчерашнем бою, ничего особенного в этом не было.
Еще одна девушка, помоложе. Подошла, остановилась. Недовольно на всех посмотрела. Пошла дальше, изображая из себя принцессу. Захотелось встать и дать дуре пинка, чтобы не смотрела так на людей, вернувшихся с боевого. Будь у их отряда пресс-служба – там она нашла бы себя. Но поскольку трудится она в том же хозвзводе, то это как-то не вяжется. Впрочем, трудится же, а не отлынивает. Или не сидит где-нибудь на Мальдивах в оплаченной на три года вперед джакузи. Значит, не все так плохо. Значит, пинать не обязательно.
– Здоров, ребят…
– А-а, это ты…
– Угу, я.
Очень содержательный диалог. Полный смысла и всего прочего. Достоевский бы рыдал от полученных впечатлений и потом написал бы минимум эссе. Переворачивающее душу.
Подошел, сел рядом, вздохнул. Наш человек.
– Дай погляжу.
Стрелок закатал рукав, протянул правую руку, и Николай осмотрел кисть и предплечье. Наклейки держались хорошо, и обе пропитались только по центру. Зато рука раздулась, почти как батон. Пересев чуть поближе, доктор пощупал лимфоузлы на локте и в подмышке. Да, распухли, но не так уж страшно. И нет этих багровых полосок, от вида которых хочется бежать готовить инструменты. Обойдется, должно обойтись. Жаль, не все имеется из нужных лекарств. Противовоспалительных вообще мизер. Но фабричная противостолбнячная сыворотка есть, а это уже минус один риск.
– Болит.
– Болит, – согласился боец. – Как сволочь. Повезло, да?
– Повезло, – подтвердил Николай. – Суставы целы, крупные сосуды целы, даже кости целы. А мякоть – хрен с ней. Поболит и зарастет. Шрам хреновый останется, будешь перед девками хвастать.
– Было б чем…
– Тоже верно.
В этом самом результативном с самого начала своей работы бою отряд потерял троих безвозвратно, причем одного реально глупо, при пленении летчика. Не старались бы так взять эту сволочь живой, не было бы этой потери.
А раненых сразу семь с ранениями разной степени тяжести. В основном легкие и средней степени, но один такой, что может и не выжить. Зато сделали что хотели. Поквитались за химиков…
Николай отпустил руку, и та сразу же исчезла из виду: стрелок уложил изодранную двумя пулями конечность поверх своего живота, обхватил второй рукой и начал баюкать. Современные малокалиберные пули – странная штука. Слепое или сквозное ранение ими – это жуть. Раневой канал переменного диаметра оказывается забит осколками костей, обрывками сосудов и тканей. Но касательные ранения такими пулями почти без исключений оказываются относительно легкими. Он не особо сейчас помнил курс «судебки», то есть судебной медицины, но видел столько ранений с разными исходами, что мог делать и собственные выводы.
Выводы… Проговорив про себя это слово, он тут же переключился на новую мысль. Итак, походы разведчиков в поисках знатока французского языка чем-то увенчались. Не вполне тем, на что рассчитывал штаб, – но интуиция штабистов, к слову, неожиданно проявила себя так-таки с самой хорошей стороны. Смешной трофей их дальнего боевого выхода и засады, желтоватый журнал «Ле Пойнт», оказался действительно ценным. Знающего французский язык человека нашел Костя, второй номер снайперской пары Петровой. Где – никто не спрашивал, но вместе с блокнотом, заполненным текстом перевода, и драгоценным журналом он привез на заднем сиденье мотоцикла слегка очухавшегося раненого. Значит, понятно где. Что ж, лейтенант уже давно считал, что это логично. В Средние века именно в таких местах и занимались накоплением знаний и лечением людей. Как там это называлось? Инфирмарии? Или инфирмарий – это монах-медик, а само место называется… Нет, забыл.
Николай улыбнулся сам себе. Старость не радость. А скорее, просто обилие свежих и ярких впечатлений, а главное, жизненно важных знаний вытеснило из памяти многое другое. Не столь важное.
Итак. Когда Костя вернулся без Вики, но с раненым, он привез перевод даже не просто статьи, а почти полного журнала. Перевод потом в четыре приема зачитывали вслух. И еще Николай видел, что Костя принес и передал флешку – обыкновенную, маленькую, металлическую. Увидел это он мельком, но очень удивился: флешка – это было что-то совсем не из их жизни. Что-то из старого. Интересные, значит, у командира отношения с этим народом, монахинями… Не только, значит, ограниченные известным ему благородным делом помощи раненым бойцам… Но это не его дело. Не должен был он это видеть, и даже сам с собой не должен про это разговаривать.
Еще Костя именно тогда привез новости о случившемся на Химучастке. Это было совсем близко к основной базе отряда и поэтому опасно. Туда послали еще пару, которая обернулась довольно быстро и подтвердила, что все верно: ему не показалось. Хутор густо обстрелян с воздуха, один дом сгорел, остальные попятнаны. Убитые лежат на свежем погосте, а выжившие жители на всякий случай ушли. Не дожидаясь зондеркоманды, которая довершила бы начатое.
Вертолеты в отряде ненавидели лютой, черной ненавистью. Вертолет всегда был самой страшной угрозой партизана, потому что он, сволочь, мог летать с такой скоростью, с какой хочет, и разглядывать находящееся внизу очень внимательно. Как гляделками пилотов, так и инструментальными средствами. При этом, в отличие от подавляющего большинства моделей беспилотников, вертолет в достатке имел огневых средств, в меру брони, и пытаться бороться с ним смертельно опасно. Особенно с таким дефицитом элетроники и средств поражения, какой был у них. Николай отчетливо помнил, как именно боевые вертолеты уделали мотострелковую бригаду, в которой он имел честь так недолго прослужить. И когда прозвучал слитный призыв напрячься и задавить хоть одну эту сволочь, он поддержал его всем весом своих небольших офицерских звездочек.
В отряде имелись два ручных пулемета Калашникова плюс один старый и надежный, как топор, ручной противотанковый гранатомет. С легкой стрелковкой дела обстояли в целом весьма неплохо, но пуля модернизированного «калашникова» для самых распространенных моделей американских и европейских вертолетов – это как слону дробина. Нужно было или искать их базы и резать экипажи на земле, или придумывать что-то очень извращенческое. Но сведения о координатах поля, на котором базируются чужие вертолеты, – это величайшая редкость и величайшая ценность. Они покупаются большой кровью, но дело даже не в цене, которую отряд заплатил бы без колебаний. Этих сведений просто не было. Такие базы вскрывались или космической разведкой со всей уцелевшей к этому дню спутниковой группировкой, или самыми настоящими шпионами.
Разумеется, лейтенант Ляхин был в курсе, что какая-то агентура в окрестных поселках и даже в самом Лодейном Поле у отряда имелась: на это указывало слишком много факторов. Но в отношении самолетов и вертолетов ничего конкретнее «Две единицы прошли во столько-то курсом на северо-северо-восток» эта агентура, насколько Николай знал, сроду не выдавала. Заточена она была больше под сбор информации о коллаборационистах и наземных силах и средствах оккупантов, и вражескую авиацию рассматривала почти так же абстрактно, как флот. Где-то она летает, и даже не всегда очень высоко. Бьет больно. Но ничего с этим не сделаешь.
Вероятно, в том, что они все-таки пошли на столь большой риск, сыграло соединение сразу нескольких факторов. И вспышка озверения от того, что случилось с никому не угрожающим и на самом деле вообще никому не нужном хуторе с непривычным названием Химучасток. И понимание того, что они засиделись и пора хотя бы попытаться сделать что-то серьезное, чтобы помочь нашим на востоке. И информация из попавшего к ним окольными путями желтого французского журнала. И даже знания в его собственной голове, вот что вообще странно.
Маршрут пролета вертолетов с запада на восток и обратно они примерно знали. Самый простой это был маршрут – вдоль «железки». Собственно железная дорога – объект активности любого уважающего себя партизанского отряда – была сейчас ничем: поезда по ней не ходили с самого начала войны. Но как ориентир среди болот, она, наверное, представляла собой ценность даже в век GPS. К «железке» и стоящим вдоль нее поселкам Николай ходил и сам и даже видел тогда чужие вертолеты. Каждый раз их пролет «по своим делам» он пережидал, вжавшись испуганной мордой в землю и изо всех сил молясь высшим силам. Прося, чтобы его и остальных приняли с высоты за ветошь. Вроде бы действовало.
После долгой ругани и споров штабисты выработали план, который довели до разведвзвода и отдельных «причастных». В число которых включили, между прочим, и его. Что льстило и несколько пугало. Да, вот так, одновременно. Выслушав план, намекавший на возможность успеха, но при этом совершенно точно гарантировавший большие потери, Николай почувствовал, как все его внутренние органы ниже диафрагмы смерзаются в здоровенный ледяной ком. Включая самые нежные и даже некоторые не внутренние. Видимо, от испуга он вспомнил про «Точку “К”», причем в контексте какой-то неприличной шутки, которую слышал сто лет назад. Та была про точку «Джи», эта совершенно про другое, но вспомнились они вместе. И, будучи произнесенными вслух, они как-то зацепили командира их разведвзвода. Воина, на редкость сильно любящего не пойти в атаку, а исподтишка сделать врагам гадость побольше и сбежать. Николая обозвали тормозом и пиджаком потертым и снова устроили у себя закрытое совещание часа на два. К этому времени явилась Вика, к слову, не принесшая никаких противовоспалительных, на которые он рассчитывал. Совершенно охреневшая от дороги, злая, как собака. И рассказывающая о ряде свежих могил у хутора и о содержании передовицы французского журнала всем, кто готов был ее слушать. С ее женской помощью бойцы дошли уже совершенно до белого каления. Снайпера Вику в отряде искренне любили, а самое главное – уважали. Потом Николая позвали на львиную шкуру, и штабисты весьма строго вопросили у него: точно ли он помнит эту хрень про букву «К» и понимает ли, какая ответственность лежит на его словах. И чем грозит многим бойцам отряда его ошибка, или ложная память, или просто желание привлечь к себе внимание.
Лейтенант-доктор довольно фаталистически подтвердил, что и понимает, и осознает, и уверен. После этого до разведвзвода и усиления довели «исправленный и дополненный» план. Дали переварить его, устроили, как это и положено делать, что-то типа зачета. И начали уже реальную подготовку к выходу.
Часы светлого времени были на вес золота, но шел все-таки август, и день был еще длинный. К половине одиннадцатого отработку плана «в лицах» и подготовку закончили полностью. В начале двенадцатого вытянулись на марш, к трем вышли в район, где планировалась засада. Четверо «самокатчиков» были уже на месте, шарили по округе. Фора, которую дал им один мотоцикл и два обычнейших велосипеда, была использована полностью. Встретили в оговоренной точке, указали на уже выбранное к этому времени место. Использовали канистру с керосином и десяток листов ржавого кровельного железа с крыши сарая, каких было полно на территории давно умершего совхоза. Старые, рваные шины – туда же. Пятиметровый костер из хвороста с керосином поверх железа и резины. Рядом появилась жирная, громадная буква, выдранная по дерну палками. Один наблюдатель, замотанный в три или четыре камуфляжные накидки, лежал в глубокой щели, похожей на индивидуальную чумную могилу.
Прошло два с половиной часа ожидания и все более громкой молчаливой ругани. Понятно, что так они могли и два дня ждать, и три, и четыре. Никто не обещал, что вражины пролетят мимо да еще сделают стойку по первому их зову. Но все настолько были на взводе, что считали такое развитие ситуации за должное. И самое странное, что не просчитались ни в чем, кроме времени. К четырем часам дня довольно сильно в стороне от ожидаемого маршрута прошла аж четверка вертолетов. По всем признакам – обычные «Черные Ястребы», то есть и не худший вариант, и не лучший. Все уже думали, что машины пройдут мимо, но кто-то из них засек уже едва живое кострище поверх мешанины гнутых железяк. Пара подошла посмотреть, потом подтянулась вторая. Разведвзвод с усилением был в это время километрах в четырех, закопавшись в землю уже в полный профиль. Но наблюдатель подтвердил, что четверка осмотрела все весьма тщательно. Вид у него был довольно бледный, но свое дело парень сделал. Сказал, что опознавательных знаков или тактических номеров никаких не видел, хотя «Ястребы» выли и свистели почти ровно над головой, шаря, как летающие акулы.
– Вернутся, – убежденно сказал он. – Просто обязаны. Пошли дальше по маршруту, но вернутся. И тут-то мы их и встретим, а?
– Да хрен, – очень конкретно возразил комвзвода. – Это же четверка.
– Хреново, – тут же согласились с ним. – И даже не просто хреново, а вообще. Четверка – это кранты нам всем. Вы что, совсем уже?
Все как-то сразу будто протрезвели. Открыть огонь с земли по четверке «Черных Ястребов», имея такие ограниченные огневые возможности, как у них… Исход такого был совершенно, абсолютно однозначным – без каких-либо вариантов. Решили все же подождать. Подобрались поближе, начали готовить уже отобранные и размеченные позиции. Маскировать их со всей тщательностью, на какую способны люди, мечтающие прожить еще хотя бы сегодняшний день. Командир взвода разведки бегал и орал, как будто его непрерывно кололи шилом в одно место. Всех офицеров и сержантов он накрутил так, что те знали, куда плюнуть, если приспичит. Строго «довел до сведения», что, если возвращается та же четверка, – ну ее на фиг. Жизнь дороже, чем стремление пару раз выстрелить перед своей неизбежной гибелью. Действовать, только если будет одиночка, максимум пара из контролера и прикрывающего. Николай все равно опасался, что у кого-нибудь в самый ответственный момент не выдержат нервы, и тогда сразу конец всем, но вариантов он уже не видел.
Четверка, однако, не появилась ни через час, ни через два: видимо, вернулась другим маршрутом. Все продолжали ждать уже по привычке – просто потому, что сделали уже многое. И, к общему удивлению, и даже внезапной нехорошей радости, дождались.
Это оказался все же не одиночка – пара. Ну, так жизнь давно уже отучила всех от халявы. Пара боевых вертолетов – это много, это реально много и очень страшно. Это значит, что кто-то сейчас обязательно погибнет. Но они были уже готовы ко всему.
«Черные Ястребы» точно вышли на окончательно уже прогоревшее кострище. Николай машинально посмотрел на часы: было 20.05. До заката почти полчаса. Что, в этом и смысл? Осмотреть все еще на свету, но отходить, если что, уже в сумерках, когда в вертолет с земли без современной электроники хрен попадешь?
Два расширяющихся круга, как ищут что-то собаки. Они и были похожи на собак: не на акул, как ему показалось днем. На тех скорее похожи наши, которых он сто лет уже не видел. А эти именно на собак, типа лабрадоров, например. Немного «Ястребы» все же уже устарели… Но менее смертоносными не стали. Снова заныло холодом внизу живота.
Над буквой «К» один завис и висел минуты две, а второй в это время сделал еще один круг. Куда они сядут? К кострищу, проверить остывающие железяки или к метке о помощи, выцарапанной на земле, как сакраментальное «HELP!» на пляже необитаемого острова? Еще полминуты, еще один круг. Потом оба немного снизились и начали еще один. И вот тут первый как-то более резко пошел на снижение, и они поняли, что пилоты наконец-то решились.
– Готовность! – диким, не своим голосом произнес лежащий рядом с Николаем разведчик.
Доктор ничего не ответил, даже не кивнул. Он давно был готов. Вот сейчас, еще секунда. Еще две.
Севшую машину они отлично видели через кусты: она оказалась прямо на краю выбранного сектора обстрела и чуть дальше, чем хотелось бы. Но они все равно почти угадали. 80 метров, едва ли больше. И глупо жалеть: выбери американцы площадку чуть поближе – и могли бы увидеть ждущий их коллектив. Или почувствовать. И наблюдатель был совершенно прав: на машинах не было ни опознавательных знаков, ни тактических номеров или меток. В начале войны было совершенно не так. Все меняется.
Ревущий вой турбин изменил тон: пилот гасил обороты. Винты еще крутились, но машина уже не висела в воздухе, она прочно стояла на земле. От кабины скользнул согнувшийся силуэт, через мгновение за ним последовал второй. Кто там остался? Бортстрелок? Первый пилот? Кто десантировался: члены штатного экипажа или все-таки десантники? Второй вертолет закладывал очередной круг на высоте метров в пятьдесят: но уже подальше, уже не так близко. Сколько-то секунд у них будет.
Двое на земле остановились, так же согнувшись. Теперь они были ровно на оси намеченного сектора обстрела. Помните такую детскую игру, «12 палочек»? Мы в нее играли, когда не было смартфонов, когда дети еще гуляли во дворах. Одним из компонентов игры было «следовать за стрелочками», начерченными мелом на асфальте или выцарапанными на земле какой-нибудь палочкой или камешком. Высадившиеся американцы сейчас увидели ровно то, что хотели увидеть: огромная буква «К», которую отлично видно с воздуха, и мелкая стрелка, которую видно только с земли. Сейчас потенциальные спасатели испытали огромное облегчение: да, они совершенно верно поняли то, что им хотели сказать. Сейчас они всех спасут.
Пара побежала по указанному стрелкой направлению и почти тут же наткнулась на вторую такую же стрелочку. Еще двадцать метров. И вот с этого момента все начало происходить мгновенно, одновременно. Уследить за всем сразу было совершенно невозможно, даже если заранее знать, что и как должно делаться, и Николай полностью сосредоточился на одном, на своем, – на том, что было поручено ему.
– Ог-гонь!
Он уже давно держал вертолет на мушке. 80 метров – это было настолько меньше расчетной «дальности действительного огня», что можно было надеяться на поражение экипажа севшего «Ястреба» в первую же секунду. Патронов с бронебойными пулями «БП», «БС» и «БТ» под 5,45 мм у них не было, были «ПП», то есть повышенной пробиваемости. Бронежилеты они брали отлично, но броня есть броня. Вся машина покрылась искрами рикошетов и непробитий одновременно, стекла стали матово-белыми от десятка попавших в них пуль, но стрелок все равно успел открыть огонь. Дикая, густая струя алого цвета потянулась от борта прижавшегося к земле вертолета – и, уже почти дотянувшись до них, задралась вверх и угасла. Глаза Николай не зажмурил – как бил, так и продолжал бить, отсекая очереди по пять-шесть выстрелов. Один из двух ручников давил ту же цель и давил ее до упора, пока они тратили секунды на смены магазинов. Второй в эти же секунды бил в небо, стараясь если не сбить, то попятнать прикрывающую машину пары, самую опасную. Глухо ухнул второй выстрел гранатомета, и Николай еще успел подумать, что первый точно был промахом, но все равно не отвел глаза от своей цели.
Второй магазин, точно такими же очередями. Губу он зажал зубами так, что в рот уже текла горячая, соленая кровь. Глушащий его своим рявканьем автомат толкался в плечо, как живой. Привычно распределив второй магазин по всей проекции цели, Николай вновь перезарядился, вскочил и помчался вперед. Сбоку все еще ворочались и катались по земле, крича и воя, – он просто отметил это как факт, не отвлекаясь. Брать летчиков или десантников было кому и без него. Эти ребята не раз брали языка, они и медведя бы взяли, наверное. Все его юношеские учебы по боевым искусствам не стоили против них ничего.
Последние десять метров, последний рывок с пляшущей перед глазами черной занавеской, как когда-то перед спортивным финишем. Он не видел ни пилота, ни стрелков, но даже на бегу ждал вспышки в лицо. Прыжок! Он вскочил в десантный отсек кабины одним длинным, растянутым движением, на лету отводя автомат назад. Дикий удар пола по ногам – такой рывок, что его чуть не сбило с ног. Резкий запах горячего железа, горячего масла, горячего топлива, острый запах сгоревшего пороха. Оглушающий, сумасшедший запах крови. Единственное тело на полу кабины – сжавшееся в комок, истерзанное пулевыми попаданиями, разорвавшими кожу в десятке мест. Пустые кресла с металлическими дугами на уровне живота сидящего, как на молодежных аттракционах-леталках в луна-парках. Значит, десанта действительно не было: только штатные экипажи. Туда, вбок, за полуперегородку. Короткая очередь в согнувшуюся спину. Уже ненужная, лишняя, но он просто не сумел удержать палец на спусковом крючке.
Все, здесь уже все. Он протиснулся назад, слыша, что снаружи происходит страшное. Увидел, как живой до сих пор «Ястреб» бьет по земле, – жуткий, почти непрерывно и почти целиком окутанный дульным пламенем и серым с черным дымом вперемешку.
– Смерть!
Это слово он не сказал – его кто-то крикнул в голове Николая. Он вскинул автомат и выпустил прицельную очередь длиной в треть магазина сразу. Да, попал, но черта с два это что-то значило. В «Ястреб» попадали и без него – на борту и носу машины непрерывно плясали искры. Вертолет рывком изменил высоту и курс, снова дал с борта так, что на полсотни метров вокруг дыбом встала земля с древесной трухой, – и вот тут в него наконец-то попали уже серьезно. Это была третья по счету граната, четвертая или пятая, Николай не знал. В верхней части фюзеляжа, почти вплотную к несущему винту, рвануло и сразу же вспыхнуло оранжевым и алым, и ревущий звук начал пресекаться.
– Да-а! Бей!
В падающую, крутящуюся в небе кривым волчком машину били уже все подряд, подняв головы, не боясь. Николай с холодной отстраненностью понял, что плотность огня не та, не такая, как была в начале боя, но осознать это по-настоящему уже не успел. Громадный, пятнадцатиметровый вертолет ударился в близкую землю с таким звуком, будто взорвалась планета. Звук лопающейся стали был невыносим: слух просто отключился. Экипаж, наверное, смяло в лепешку – хвостовая балка буквально лопнула пополам и вбилась туда же, в жуткую кучу, уже занявшуюся огнем.
– Уходим! Уходим все! Рванет!
Было даже странно, что вот это он услышал. Значит, барабанные перепонки все же уцелели: просто мозги отключили лишнее.
Они бежали, задыхаясь, но позади так и не рвануло. Просто разгоралось все ярче и ярче, и вот-вот должно было начать трещать спекающимся боезапасом. Сколько «Ястреб» успел выпустить? Сколько из этого всего попало по людям? Тогда Николай не сумел даже предположить порядок – слишком дискретно все видел. Потом ему рассказали, что на самом деле не так долго все и длилось: минуты полторы максимум. Но несколько последовательных залпов неуправляемых ракет и сплошной огонь стрелковых установок прошлись по людям на земле, как газонокосилка… Двое из трех погибших и почти все раненые стали жертвами этих залпов и этого огня. Если бы не попавший наконец в цель гранатометчик, вряд ли кто-то уцелел бы… Чудо, просто чудо. Еще полминуты, и прикрывающая машина уделала бы и гранатометчика, и второй из пулеметов, и снайпершу, которая била в нее непрерывно и также без толку. Пара раненых, может, и уползла бы куда-то. Если бы повезло, так и он сам уполз бы. Но вряд ли.
Но это все же был не «Апач» или «Команч». Справились. Затоптали, как пещерные люди мамонта… И с относительно умеренными потерями, если считать абстрактно. Если не знать каждого погибшего и раненого в лицо. Если не знать, чего стоит каждому раненому его рана – и физически, и психически. Если не смотреть на рожи пленных, застреливших одного из разведчиков в упор и попятнавших еще пару. Но все равно взятых. Вопрос – зачем?
Доктора привлекли к допросу как хорошо знающего английский язык. «Меры воздействия» его совершенно не тронули, – всякое он уже видал, и за совесть свою, и за спокойный ночной сон не боялся совершенно. Это враги, и сюда они пришли не пряниками россиян угощать. Но его до мути и в глазах, и в животе впечатлило то, как они держатся и что говорят… Ну да бог с этим, он не хотел сейчас вспоминать такое, думать об этом. Знал, что придется, но пусть это будет потом. Сейчас Николай пытался отдохнуть, и все равно не получалось: натянутые в струну нервы продолжали разрывать его изнутри.
Отход после боя был быстрым, почти паническим. Было совершенно очевидно, что дравшиеся вертолетчики успели передать всем, кто их слышит, обо всем случившемся. И что сейчас взлетают и выходят с нескольких баз остро желающие поквитаться. А в худшем варианте, если с неба успели разглядеть попытку захвата, то и отбить своих. Десятки вертолетов, десятки маневренных групп. Десятки боевых пар и троек «гоблинов», – имеющих хорошую специальную подготовку бойцов, работающих по партизанам на своих двоих, пешим порядком. Этих вовсе не считали самыми опасными из всех, но в совокупности все три фактора были опасными до предела, смертельно. Кто-то наверняка будет с собаками. И на сто процентов в облаве будут участвовать все местные полицейские силы, какие только есть.
С подбитого вертолета даже почти ничего не стали снимать. Взяли бумаги, включая карты, взяли документы летчиков. Сам Николай снял аптечку. По приказу командира разведчиков рассчитались и тут же разделились натрое. Треть чуть задержалась на месте. Еще раз: снимать драгоценное тяжелое вооружение, включая М134, даже не пытались – слишком большие группа понесла потери. Взяли один М240 на замену потерянного собственного «РПК», остальное даже не тронули. Вынос тел своих убитых и, разумеется, эвакуация тяжелораненых были сочтены намного более важными. Зато из строя вывели все, что могли: дурное дело нехитрое. Не жадничая, подорвали двумя ручными гранатами приборную панель и еще двумя – двигатели «Ястреба». Того из двух, который был уделан на земле и который при желании вполне можно было восстановить. Побитость со всех сторон и кровища экипажа на стенах – мелочь. Теперь – только на металлолом.
Вторая часть ополовиненной группы потащила и раненых, и тела своих убитых. В ней, разумеется, был и сам Николай: такую роль он выполнял почти всегда, когда отход оказывался хоть сколько-нибудь организованным. Третья и последняя часть, включавшая ядро выживших разведчиков, получила задачу доставить до места пленных: офицера и сержанта ВВС США. Их раздели догола, потому что считалось, что у авиаторов по обмундированию обязательно зашиты маячки. Женщина-офицер протестовала и отбивалась, будто полагала, что вот прямо сейчас ее начнут коллективно насиловать. Ее избили не стесняясь, стараясь только не повредить что-то нужное для бега. Дали пластиковую накидку прикрыться, это ее чуть успокоило. Все это отнимало драгоценные минуты, и под конец оглядывающийся уже почти непрерывно Николай твердо был уверен, что они упустили время, и вот сейчас их уделают прямо тут. Темнело стремительно, двигаться было трудно. Того раненого, который был самым тяжелым, вывезли на мотоцикле привязанным к спине водителя; еще двух на велосипедах – эти хоть как-то могли держаться сами. Двигатель мотоцикла, разумеется, не заводили: это было бы прямым «приглашением к ужину» для любого зависшего на двух-трех километрах высоты разведчика с инфракрасными или акустическими датчиками. Мотоцикл просто вели, как какую-нибудь тачку, и он всех тормозил. Остальные двигались то шагом, то в стиле «Бегом, мать вашу!».
На первых же сотнях метров три группы, конечно, разошлись в разные стороны и шли самостоятельно, меняя курсы каждые пару часов. Их группа, отойдя километров на шесть, подобрала подходящее место, и они закопали три тела. Ямы рыли ножами и лопатами, быстро и молча, во много пар рук. Закопали погибших в победном бою тоже молча, без церемоний и прощальных залпов. Пообещали ребятам вернуться и устроить их тайные, вровень с землей, могилы по-человечески. Еще раз привязались к местности и побежали дальше, тяжелым бегом нагруженных до предела людей. Держась за ковыляющим мотоциклом и двумя ведущимися «под уздцы» велосипедами, формирующими какую-то смешную колонну, похожую на бредовое видение психа.
Марш был очень тяжелым. Наверное, худшим из всех, которые у Николая были в жизни. Или по крайней мере одним из худших. Грела победа – главная из всех, что у них были за все время, с самого начала. Очевидная на фоне рутинной мелочи в стиле «кого-то обстреляли на шоссе, вроде бы попали» или даже «мы поймали патруль полицаев и повесили гадов на осинах». И адреналин грел, и ссадины на коже. На сколько-то этого хватило. Привалы через каждый час – по пять минут. Большой привал – на целых пятнадцать, через каждые четыре часа. Ночевка даже не планировалась, нужно было дойти. И дошли, обмирая от страха, делая паузы, когда казалось, что в затянутом облаками небе шелестят чужие винты. Довезли и довели раненых, всех до одного. И дошли…
Разведчики, как оказалось, дошли быстрее – может, лучше умели ходить. И не тормозились из-за тех же раненых и мотоцикла. А может, был прямее маршрут. Это тому же мотоциклу нужна дорога, а ногами можно идти почти как хочешь. Но вот эти дошли не все: двоих не хватало. Вика рассказала, что ночью один из ребят серьезно подвернул ногу и начал потихоньку отставать. Обычное дело, если бежишь не по асфальту, да в такой-то темноте. Если бы парень порвал связки, его взяли бы и потащили на себе. Но там было все не так плохо – просто снизилась скорость. Комвзвода оставил еще одного разведчика, чтобы они с охромевшим добирались вдвоем. Но почему-то оба еще не вернулись. Возможно, с ногой было не так хорошо, как показалось сначала. С утра двоих послали им навстречу, но не вернулись пока и эти. Да и непросто найти идущих окольными путями людей, если четко не знать, где их встречать.
– Что ты про эту негру думаешь? Того ее будут? Или сдастся?
Николай мрачно посмотрел на спросившего.
– Того… Это я и сам был готов, суку такую. Не сдастся она. Даже сержант ее менее твердолобый. Нормальный такой мужик, профессионал. А она вся из себя такая принципиальная.
Он не удержался и сплюнул. Потом машинально посмотрел на небо и снова опустил голову. На небе как были облака, так и остались. Здорово все затянуло, как по заказу. Летают в округе теперь много: стрекотание они слышат по нескольку раз в день. Но погода явно ухудшилась, и найти их наблюдением с воздуха будет сложнее. То ли дело с земли. Прокатись зондергруппа до ближайшего села, налови девок да баб, начни выдергивать им ногти да сиськи ножами резать, как они обычно делают, – обязательно кто-нибудь расскажет, что видели тут каких-то, слишком за Родину болеющих… Вон там – пять километров прямо, потом налево…
Отряд снизил активность до минимума: половина штаба была занята допросом пленных, половина – переписыванием блокнота с переводами статей из французского журнала. В нескольких копиях. Разведчики отлеживаются, а самые бодрые сейчас ищут пропавших своих. Он, Николай, в меру сил врачует раненых, а все остальные сидят по секретам с оружием под руками. И ждут, что будет дальше.
– Нет, ну ты представь себе: они нас защищают! Представляешь? Я не могу, я думал, я прямо там ее порву, гадину. Нет, я объяснять-то пытался. И я, и остальные…
– Да ты говорил уже.
– Блин, но ведь так и было! Сука!
– Док, успокойся. Ты три раза уже рассказывал. Хочешь еще чаю?
– Давай.
Николай тупо посмотрел, как боец отошел и вернулся с кружкой уже остывшего «чая», заваренного из местных трав. Заставить себя протянуть руку было усилием. Его действительно трясло от того, что он услышал при первом допросе капитана-вертолетчика. На то, что это была женщина, ему было плевать: в рукопашной она, пожалуй, была бы с ним на равных. В огневом бою – могла и превосходить, было в ней что-то такое… Многообещающее в этом отношении. И она явно была умной. Как и положено хорошему офицеру. Но она была полностью, безапелляционно уверена, что здесь, в России, она и ее товарищи выполняют благородную, нужную миссию. И стоит только как следует объяснить это русским – и те поймут, должны понять.
– Ваше правительство одурачивало вас. Много лет подряд. Вы не виноваты, – объясняла им капитан. – Режим Путина просто не мог выносить отсутствие внешнего врага. Именно поэтому Россия так очевидно готовилась к войне все последние годы. Кто-то из ближайших соседей неизбежно стал бы внешней жертвой русской агрессии, а собственное население вашей страны – жертвой внутренней. На которую возложили бы все расходы на агрессивную войну и на которую списали бы все потери. Это понятно всем, кроме вас! Всему цивилизованному западному миру!
На этом этапе они все сидели и слушали и даже не пытались перебивать – настолько обалдели.
– Неужели вам самим не хотелось перемен? Мирной, спокойной жизни? Почему вы не сместили правительство Путина сами? Все вместе, всей страной? Вам что, так нравилось нападать на соседние страны? То на одну, то на другую, по очереди? И держать в страхе все остальные? Вам нравилось часами стоять в очереди за хлебом, сидеть на ваших собраниях?
– Твою мать, мужики! Она что, совсем? – спросил в этом месте командир отряда по-русски. Не его спросил, всех вместе. – Какие очереди? Line – это ведь очередь, так? Какие очереди?
Командир разведчиков оборвал женщину, даже прикрывшую глаза от избытка чувств. Четко, конкретно, не давая перебить, объяснил: никаких очередей за хлебом у них лет двадцать как нет. Никаких партсобраний тоже. Кто хочет заниматься политикой – тот занимается, но таких здесь люди не любят. А на кого Россия нападала последний раз, он с трудом может припомнить.
– На Прибалтику в этом году, – твердо ответила капитан. – И на Грузию всего несколько лет назад. На Чечню до этого. Десятилетия назад вы оккупировали всю Среднюю Азию, все восточноевропейские страны… Будете это отрицать?
Они все охренели в очередной раз. Ну да, про «Неспровоцированное нападение злой и нехорошей России на мирную и несчастную Грузию в 2008 году» знал весь мир. И про мирных и хороших чеченцев… И про «кровавую оккупацию» в 20-х годах XX века Узбекистана и прочих, а в 45-м уже Польши и ее соседей… Оккупацию, из цинизма сопровождавшуюся постройкой заводов, больниц и университетов… Да, про все это все слышали сто раз. Да хоть тысячу. Но военные-то должны быть адекватнее, критичнее? Хоть как-то фильтровать то, что им впаривают с голубых экранов?
Капитану снова пытались объяснять – она отбивала эти смешные попытки шутя, одну за другой. По ее мнению, у них всех были промыты мозги пропагандой Путина. Лично у Николая возникла очень конкретная ассоциация. Относительно недавняя «Мюнхенская речь» того же Путина: предметная, фактическая. О расширении НАТО на восток, об отделении Косово – обо всем, от чего было так больно русским. И что? Стало кому-то стыдно, неловко? Мигнуло у кого-то в голове, что раз за разом полагаться на свое право сильного – это не по правде, не по совести? Ну да, конечно! Основной реакцией во всем мире была следующая: «Да как смеет он! С нами, белыми и пушистыми, – да в таком тоне?!» И тут же во всех СМИ на всех европейских языках: «Россия развязывает новую Холодную Войну, Путин угрожает всему миру».
Так было каждый раз, и ровно так же было и здесь. Слова до капитана просто не доходили, аргументы ее только раздражали. Впрочем, выдавать какие-то свои она тоже быстро утомилась. В конце концов, это была не дискуссия. Она говорила, пыталась говорить с негодяями, убившими ее боевых друзей. Не просто выполнявших солдатский долг, а осуществлявших благородную миротворческую миссию на этой несчастной земле! Именно от них, от таких подлецов, как эти, она и ее друзья и товарищи пытались защищать русский народ. Этих уговаривать бесполезно, они ничего не понимали и не стремились ничего понять.
– Все, достаточно. Тема закрыта. Сейчас будет следующая фаза.
Кто-то криво усмехнулся словам командира, кто-то ругался себе под нос в четверть голоса. Поднялся и вздохнул особист. Что сейчас будет, они все знали, хотя пленных военнослужащих у них за все месяцы были считаные единицы. Тем более американцев, да тем более офицеров. Был один раз первый лейтенант из какой-то вспомогательной части, да и все, наверное. А тут целый капитан. Ценная птица.
Один из штабистов снова завел ту же песню про «Неужели ты сама не понимаешь?», но звучало это совсем уж неубедительно. Николай даже не пытался помочь с переводом этой хрени – не видел смысла напрягаться. Из вежливости штабисту дали с полминуты, и капитан машинально даже стала кивать головой, но… Плевать ей было на их слова, броню ее убежденности они даже не царапали. Она просто начала чувствовать по молчанию большинства, что сейчас будет что-то другое, и решила чуть сменить тактику. Притвориться, подыграть. Изредка поглядывая на пистолет в открытой кобуре ближайшего к ней русского. Выхватить, взвести, пока все сидят оцепенев. Попытаться вырваться из круга этих тупых баранов. Которые – очевидно же теперь – такие же негодяи, что и русские, с которыми боролись ее старшие товарищи в годы Холодной Войны. Коммунисты, пытавшиеся сделать «красной» половину мира и с большим трудом отброшенные назад в Корее и Вьетнаме. И потом еще дальше, после победы над СССР. Ее моральное превосходство над ними было неоспоримым. Еще бы только пистолет в руку – и…
Николай увидел, почувствовал это так отчетливо, что сам удивился. Давно у него такого не было. Сохраняя на лице удивленное выражение, встал. Придерживая рукой собственное оружие, подошел к сидящей на табуретке американке. Заглянул ей в глаза.
Сильная женщина. Убежденная. Она не сдастся, может только имитировать сдачу, чтобы выиграть время.
– Я вам не нужен больше?
– Нет, доктор. Как раз нужен. Мало ли…
Женщина моргнула, и выражение ее глаз изменилось. Он не понял, почему, но она спросила, не стесняясь:
– Ты доктор?
Николай кивнул.
– В смысле, врач?
– Да.
– Как ты можешь… С ними!
– Да ты смеешься, дорогая. Я такой же, как они. Мы все разные, конечно, но мы здесь все вместе. Ты видела каких-то других наших?
Фразы получались неправильные. Что на английском языке, что после мысленного перевода их на русский.
– Нет, – призналась капитан, – мы не контактируем.
– Ага… То есть про наше желание всех завоевать – это тебе кто-то через вторые руки передал… Да ладно, я не начинаю снова. С тобой все понятно уже. Меня просто про Чечню зацепило…
– Что?
– Про Чечню, – повторил он. С правильной английской интонацией: Че́чня. – Я был в Чечне, совсем молодым. Был там рабом.
Сказалось это просто, но он действительно слишком устал: и за вчерашний день, и за сегодняшний, едва начавшийся.
– Ты не слыхала про такое?
Снова что-то новое в глазах. Совсем уже другое, странное. Отличное от остального, что он там разглядел.
– Это было там нормальным. Нас много было в рабстве: и мальчики, и девочки. И постарше, и помоложе. Русские. Девочек трахали, мальчиков заставляли работать. Я молодой совсем был, потому и выжил. Вы все это поддерживали. Вы, американцы. И остальные за вами: тот самый «западный, цивилизованный мир». Мы, значит, не цивилизованные. Ты знаешь, в какой стране запустили в космос первую ракету? Ты знаешь, что такое спутник, кто такой Гагарин? Кто такие Пушкин, Попов, Басов?.. Вы были за то, чтобы мы, русские, были рабами – и вы были против, когда мы пытались освободиться… Я убил двух человек из тех, кто сделал меня рабом. Тех самых «мирных чеченцев», которых оккупировали и угнетали плохие русские, да? Если меня поймает какой-нибудь ваш суд, вы будете меня за это судить, так? Знаешь, капитан, да мне плевать! Я снова стал свободным, и не свихнулся даже. Да, стал врачом. Да, лечил людей. И тут пришли вы – брать меня в рабство заново. Брать в рабство нас всех, скопом. А тут, знаешь, жили свободные люди, которые не хотели и не хотят себе такой судьбы. Бывшие строители, бывшие бизнесмены, бывшие студенты, бывший врач. Удивительно, да? Тебе удивительно, капитан? Тебе, профессиональному военному?
Чернокожая женщина сидела оцепенев. Ее заметно трясло. Куда-то, в какую-то невидимую мишень внутри нее он попал своими словами со всей силы. И мимоходом в остальных попал тоже: кто-то знал про его прошлое, про его опыт, а кто-то и нет. Но ему действительно было уже наплевать.
– Гитлер всех русских собирался уничтожить или сделать рабами. И так прямо и говорил: «Русские – недочеловеки, мы всех их убьем». Вы умнее поступили. Вы пришли с рассказами о том, что вот сейчас нас начнете освобождать от наших тягот. А кто не хочет – тот будет уже сам виноват, вы его за это убьете, так? И те, кто сами умерли за все эти месяцы от вдруг вспыхнувших везде одновременно эпидемий, от рук убийц, просто от голода, – они тоже сами виноваты. Надо было вовремя Путина скинуть и назначить снова Ельцина или Горбачева. Чтобы всех нас продавали скопом. Тогда бы вы были довольны. Некоторое время. Черт, да ну вас всех… Русские Гитлера похоронили – и вас, сук, похороним. Я-то не доживу, но… Да пошло это все…
Когда Николай вышел из комнаты, часовые снаружи дверей проводили его странными взглядами. То ли слышали что-то, доносившееся изнутри – голос он не приглушал, – то ли оценили выражение лица. Что там было дальше, он не имел понятия. Ничего, обойдутся без него, не искалечат. Не дети, опыт имеют. Сердце у капитана крепкое, не хуже бицепсов. Выдюжит. В смысле, допрос по нужной форме не выдержит никто, но в живых она останется. Что будет с ней потом – ему тоже наплевать. Может быть, станут искать возможность переправить в далекий тыл. Это непросто, но все же капитан ВВС – ценная и редкая птица. Стоит рискнуть. Есть же какая-то связь, неведомая ему? Идут же откуда-то тонким, прерывающимся ручейком боеприпасы, продовольствие, вечно дефицитные медикаменты. Вот туда ее… А там ее тоже того… Или местным отдать. Кому-нибудь, кто побывал под штурмовками, у кого на дорогах погибли родные. В Химучасток бы ее, да нет там уже ни одного человека…
Сидевшие в курилке бойцы продолжали молчать. Никого не удивила и не обидела короткая нервная вспышка доктора, последовавшая на простой вопрос. На войне вообще несколько терпимее становишься к другим людям, если они свои. Не хамишь, не материшь, не стараешься задеть посильнее. Прощаешь. Потому что вы на одной стороне. А чужим не прощаешь. Потому что хватит уже. Потому что это не работает. В прошлый раз, в 1945-м, после добытой с такими жертвами, с таким огромным трудом победы – простили. И что? Они все забыли, все перевернули с ног на голову, сделали нас виновными сначала на равных с Гитлером, а потом даже еще более виновными, чем он. Начали требовать за это извинений, компенсаций, потом пришли уже не требовать, а взять. Сколько уже русских, или пусть россиян, заплатило за это жизнью? Сколько еще заплатит?
Он подержался за сердце и опустил руку, успокаиваясь. Раненный в плечо боец криво улыбнулся сбоку, со своего места. Вот кому больно. Современная пуля рвет ткани, как сволочь. И каждый сантиметр раны потом болит месяцы, даже когда заживают мышцы и кожа. И это касательные, а сквозные – это вообще плохо. Еще хуже – осколки серьезных боеприпасов. Еще хуже шарики из «Клейморов» или многочисленных аналогов этой убойной мины. И еще хуже «стрелки», стреловидные поражающие элементы. Которыми снаряжаются что серьезные и дорогие боеприпасы, что дешевка вроде гранатометных выстрелов. Стрелки бывают и по два дюйма длиной, и по одному. Весят грамм или полграмма соответственно. Как и шарики, почти не оставляют живыми тех, кто попал в зону поражения. Выжившие в большинстве умирают от ран. На его руках, между прочим. Что объясняет повышенную злобность бывшего терапевта… Пуля – это еще ничего. Это проще.
Подошел еще один боец, сел рядом. С отразившимся на лице наслаждением втянул пахнущий сигаретным дымом воздух. Разведчик. Курить нельзя, строго запрещено. Но нюхать, когда другие курят, очень любит. Главное, помыться потом как следует, чтобы от одежды и волос не пахло. Студентом-младшекурсником Николай узнал, как здорово впитывается в тело и ткань запах формалина из моргов. Позже он понял, что никотиновый дым дает этому делу сто очков вперед. Опытный человек влет унюхивает сидящего в засаде курилку. Плюс дыхание, конечно, садится: бегать курящему трудно.
Он улыбнулся. Отвлечься получилось. Снова шаги: тяжелые, неторопливые. С хрустом и пыхтением человек сел рядом. Николай даже не повернул голову: знал, кто это.
– Ну ты, блин, даешь, Док. Ну ты дал…
Даже отвечать не хотелось, но севший тяжелый человек и не ждал ответа, ему самому хотелось что-то сказать, и поддакивания с переспрашиваниями были тут лишними.
– Это ты здорово на ее черножопости сыграл: как в игольное ушко попал! У всех них этот комплекс! 150 лет прошло, как рабство у них отменили, а у всех них, у африканских потомков, это осталось в мозгах. Что когда-нибудь доиграются они – и снова на плантацию… Верно это ты сыграл, точно! Ни одно слово не лишнее. Ты как ушел, она прямо как зомби стала. С минуту тупо просто пялилась в дверь. Мы даже перебивать не стали, боялись настрой спугнуть. А у нее как глаза сфокусировались снова, командир возьми и спроси. И не угадаешь, про что. Про Францию, ага! Тоже догадался. Тоже хитрый жук, вроде тебя, да. Мол, а что она думает про выход Франции из состава участников Миротворческой операции? Та и ответила, как зомби, не думая. Как сидела, так прям и ответила. Знаешь, как во сне человек когда начинает бормотать, так у него надо спросить что-нибудь нужное, и он ответит не думая, честно, как есть. Бабы этим пользуются… Ну так вот. Командир как спросил, она отвечает: «Франция – это дерьмо. Толку от них почти ноль. А что бросили союзников…»
Зам по тылу значительно помолчал. Тоже не дожидаясь какого-то его комментария.
– Мол, такое, что бросали, бывало и раньше. В Ираке. Тогда картошку по-французски переименовали в «картошку свободы». Теперь переименуют что-то еще.
Боец с другой стороны от Николая хмыкнул; сидящий напротив – заржал и предложил, что именно переименовывать. Они столкнулись глазами, и Николай кивнул ему: равнодушно, без чувства.
– Ну а потом уже чуть лучше стало. Уже как-то, как с человеком. Постепенно включилась, врать начала, ну да бог с ней. Половину пальцев, считай, сохранила себе.
Несколько человек одновременно ругнулись, причем один совсем уж грязно. Это было общей, коллективной мечтой: лично поучаствовать в допросе пленного летчика. В идеале именно американского. И мечтой несбыточной – где его, этого летчика, возьмешь… В лесах они аж трижды натыкались на останки сбитых машин, и все три раза это были наши, с красными звездами на фюзеляже и крыльях. Два вертолета: причем один транспортный «Ми-8», а второй хрен опознаешь, слишком уж его изломало. И один раз реактивный штурмовик «Су-25». Этого как нашли, Вика неделю серая ходила… Но его наверняка в самом начале уделали, многие месяцы назад. Насколько Николай понимал, «Грачи» больно уж коротконогие, радиус действия у них не такой, чтобы с Большой земли сюда добраться. Значит, сбит давно. Теперь они сквитались, по крайней мере, по вертолетам. Да, этого стоили любые потери.
Зам по тылу продолжал что-то трындеть: обменивался какими-то фразами с включившимися в разговор ребятами, продолжал нахваливать «хитрого дока» – Николай уже не особо вслушивался. Он снова думал про всю эту историю с Францией – особенно в свете ответа капитана, чернокожей военнопленной, судьба которой очень сильно зависит от того, с какой скоростью она будет скармливать им информацию. Если слишком медленно – риск. Если слишком быстро – тоже. Ладно, лиха беда начало…
Про журнал «Ле Пойнт» он никогда раньше не слышал. Знал про «Пари матч», про «Экспресс». Впрочем, что он там знал? Но журналисты в нем оказались… Да, ничего себе. Охренеть, мягко говоря. Властители дум. Рулевые демократического общества. Кто бы мог подумать?!
Итак. 30 июля 2013 года в Париже было совершено преступление, повергнувшее в ужас всю Францию, да и значительную часть мира. Как минимум – Европу. В самый вечерний час пик, к автобусной остановке в центре города быстрым шагом подошел высокий мужчина. Он оглядел людей, скопившихся в ожидании автобусов своих маршрутов, и, видимо, именно тогда принял определившее их судьбу решение. Опустил на землю тяжелую спортивную сумку, достал из нее пистолет-пулемет, оглянулся назад и отступил на свободную в этот момент проезжую часть. И, не потеряв больше ни секунды, открыл огонь по уже визжащим, уже разбегающимся, уже падающим на землю и закрывающим головы руками людям.
Автобусная остановка располагалась на бульваре Пуасоньер, рядом с музеем Гревен. Оружием был G36KE, экспортный вариант пистолета-пулемета G36K «Хеклер-Кох» германского производства. Ни оба названия, ни индекс ничего здесь никому не говорили. Другие детали были интереснее. Актуальнее для них, читающих и слушающих поспешный перевод. Террорист убил на месте девять человек; еще один умер от ран, и еще двенадцать получили ранения разной степени тяжести. Нейтрализовать террориста удалось быстро, только поэтому число жертв не оказалось втрое большим. Полицейские ближайшего патруля не потеряли ни секунды на выяснение обстановки: проскочив последние три десятка метров скозь идущий в них огонь, они пошли на таран. Продырявленная полицейская машина буквально снесла стрелка с его огневого рубежа, и только после этого оба уже раненых полицейских покинули машину и насели на него сверху. Террорист, таким образом, остался жив. И что шокировало и храбрых ребят из Национальной полиции, и многочисленных свидетелей – будто после произошедшего что-то могло быть еще более шокирующим, – это то, что он был глубоко возмущен тем, что насилие применяется к нему. К нему! «Вы что, сошли с ума?! – кричал мужчина. Переломанный, с вырванными из суставов пальцами рук, отбивающийся изо всех сил. – Да как вы смеете?! Я имею на это право! Я – имею! Отпустите меня! Я заплатил!»
Все эти слова были воспроизведены абсолютно точно. И они резко отличались от более подходящих по смыслу к произошедшему. От каких-нибудь «Аллах акбар!», «Свободу Курдистану!» и тому подобных. Террорист был европейцем, французом. Коренным парижанином, если это имеет какое-нибудь значение. Образованным, далеко не бедным. Убитые также были французами и парижанами: двое оказались эмигрантами из Северной Африки в первом поколении, но они явно не были конкретной мишенью. Соотношение восемь белых – двое чернокожих было совершенно нормальным для центра Парижа. По раненым оно было приблизительно таким же. Значит, не «убийство из ненависти».
Произошедшее стало темой номер один всех европейских новостей на долгие дни. Слишком много было свидетелей сказанного, выкрикнутого скрученным террористом, едва получившим первый удар форменного ботинка по сжимающим опустевшее оружие пальцам. «Я имею на это право! Я заплатил!» – эти слова муссировались с самого начала, их уже не замять. И слишком быстро стало известно, что они означают. На допросах взятого живым убийцы присутствовали десятки должностных лиц: кто слил в СМИ информацию первым, выяснить не удалось. Возможно, утечка была уровнем выше: протоколы допросов почти сразу ложились на столы в кабинетах высших чиновников и столицы, и Французской Республики в целом. Дело было таким резонансным, что его немедленно «поставили на контроль» сразу в нескольких структурах.
На допросах террорист говорил много, быстро – и иногда даже не говорил, а кричал. Возмущаясь. Аргументируя свою позицию, продолжая настаивать на своем: на том, что у него есть право стрелять в людей, что он честно заплатил за это право сполна. Да, он абсолютно точно был сумасшедшим. Да, как ни странно, но уже через считаные дни стало ясно, что он говорил чистую правду.
Расстрел на бульваре Пуасоньер имел место 30 июля; 26-го террорист прибыл самолетом из Будапешта, столицы входящей в Шенгенскую зону Венгрии. 25-го числа этого же месяца он вернулся с территории, на которой до сих пор проходила начатая в марте международная Миротворческая операция «Свобода России».
Попытки пресечь утечку информации были. Интересно и показательно, что их саботировали на самом низовом уровне – офицерском и чуть ли не сержантском. А возможно, и на нескольких сразу. Может быть, сыграло роль некоторое дублирование функций между Национальной полицией и Национальной жандармерией, действующими в Париже бок о бок и не без некоторой конкуренции. Сначала дали пересказ его слов, потом появились полноценные расшифровки записей допросов. И сперва все это не значило почти ничего. Сказанное на допросах просто не воспринималось как реальность; слитое в прессу – вызывало пожатие плечами. «Это неправда. Почему? Ну, просто потому, что этого не может быть». Знакомо, верно? Или еще лучше формулировка: «Это все, наверное, большая провокация русского КГБ». Или: «Все это чистый бред. Журналисты потеряли чувство меры. Глупо ожидать, что взрослый человек может в это поверить».
Но информация шла и шла в СМИ: шла потоком, из нескольких источников сразу. Все более детальная, все больше становившаяся такой, от которой не отмахнуться. И ее нельзя было отрицать или игнорировать. И то, что крики «Я имею право!» имели под собой реальнейшее основание, – вот это оказалось бомбой. Бомбой, которая не просто взорвалась, она запустила настоящую цепную реакцию событий. И начала взрываться повторно, все громче и страшнее с каждым днем, по мере очевидного прогресса сначала полицейского расследования, а затем работы военных трибуналов, государственных спецслужб, Конституционного совета и Конституционного суда. Срубая своими виртуальными осколками целые фракции в парламенте, выкашивая «временным отстранением» целые офисы в уютных особняках Министерства обороны на Сан-Доминик, 14 и Главного управления внешней безопасности на бульваре Мортье, 141.
Имя убийцы так и не было пока названо публике. Серьезно опасались суда Линча, мести его потрясенной семье, ни в чем, в общем-то, не виноватой. Но все остальное стало известно в подробностях. Все-таки особенная страна – Франция. Во многих других: в США, Китае, в той же России – несомненно заткнули бы глотки всем: и полицейским офицерам, и генералам, и свидетелям, и журналистам, и сотням блогеров – всем до одного. Здесь этого не случилось, не вышло.
Мужчина, именуемый иногда «стрелок», а иногда «подлый убийца» (это за первую же неделю стало установившимся словосочетанием), заплатил за «тур» в Россию 75 тысяч евро. Сумма, которую ни один представитель верхнего среднего класса даже такой благополучной страны, как Франция, не мог себе позволить без напряжения. За эту сумму он получал транспортировку в Россию через Венгрию, дообучение и инструктаж на одной из опорных баз одной из многочисленных ЧВК, оружие, боеприпасы, необходимое оснащение и питание, эскорт из профессионалов той же ЧВК. И полную безнаказанность на месте. Две недели жизни в роли «ангела ада», как это почему-то называлось, – а затем благополучное возвращение домой тем же маршрутом, с сувенирами и впечатлениями, которых хватит на годы, если не на десятилетия. По словам «стрелка», такой сервис существовал далеко не первый месяц, в него были вовлечены десятки компаний, сотни людей; было доступно множество вариантов. Определенную гибкость можно было получить и на месте, за дополнительную плату. Кому-то нравился Русский Север с его почти вечными снегами, кто-то предпочитал именно большие города, совсем недавно бывшие ориентиром для туристов всего мира, а теперь ставшие совершенно иными.
Вернулся он, как уже было сказано, 26-го, и несколько дней спустя вышел на ближайшую к своему дому улицу с оружием в руках… Не смог больше терпеть. Оружие у него имелось давно.
Французские спецслужбы выдрали местный французский «сегмент» этой конкретной цепочки в первый же день после расстрела на бульваре Пуасоньер. Выдрали с силой и четкостью, на которую трудно было рассчитывать, глядя на французскую безалаберность со стороны. Через день выявили и ликвидировали несколько других контор, работающих в сходном направлении. Не обошлось без стрельбы: минимум один раз офис «консалтинговой компании» пришлось брать настоящим штурмом, силами спецподразделения жандармерии при активном огневом противодействии. За неделю было произведено в общей сложности свыше двухсот арестов, почти половина из которых пришлась именно на Вооруженные силы. Шок нации… Нет, «шок» – это было неправильное слово.
Про войну в России все знали. Неполные полгода назад это было самой главной новостью везде: по телевидению, в радиоэфире, в сетевых блогах и в бумажных изданиях всех форматов. Там все было довольно ясно: русские действительно доигрались со своим презрением к правам человека, со своей несдерживаемой агрессивностью. Несколько частей и подразделений национальных Вооруженных сил, в первую очередь Сухопутные войска и Военно-воздушные силы, приняли участие в Миротворческой операции, как требовал того союзнический долг. «Несколько» – это Экспедиционные части СВ Франции в составе пяти бригад и двух отдельных полков – фактически собственно костяк Сухопутных войск и ВВС. Публике показывали, как солдаты раздают гуманитарную помощь, как военные медики борются с эпидемиями… Иногда показывали тонущие в Атлантике и Тихом океане американские и британские боевые корабли – смешной русский флот почему-то еще не был уничтожен до конца; да и русские почти неуязвимые самолеты-ракетоносцы работали с пугающей методичностью. Заставляя думать: а что, если бы цивилизованный мир опоздал? Что, если бы у русских нашлось не 5–6 реактивных и с десяток турбовинтовых ракетоносцев, а 30 или 50? Время от времени на военные аэродромы Франции прибывал издалека грузовой самолет с несколькими гробами, обернутыми трехцветными флагами; иногда даже с десятком или полутора десятками гробов. Однажды в воздухе столкнулись сразу три машины 3-го полка боевых вертолетов – погибших в тот день было много… В общем, о России французы помнили и гордились своим вкладом в укрепление безопасности и Европы, и всего мира. И вот…
«Стрелок» давно ждал этого момента, по его словам – многие годы. В Африку за тем же самым он мог съездить давно, но Африка – это не то. Ему нужны были европейцы; такие же, как соседи дома. В Африке все иначе, все чужое. Там нет такого погружения, какого можно было достичь в России. Опасность в России, правда, тоже была больше, и это особо оговаривалось в составленном эзоповым языком контракте. Никакой эскорт не защитит от снайпера или просто отчаянного человека, которому наплевать на свою собственную жизнь, лишь бы убить чужака. Его это устраивало: это придавало «туру» настоящий, острый вкус.
Не особо частые проверки на блокпостах «миротворцев»: поляков, финнов, американцев, немцев, бельгийцев, британцев, голландцев, словаков, грузин, испанцев. Почти Вавилон…
– Это с нами. Гость из тыла. Нет, не журналист, просто гость. Представитель какого-то там Фонда по сохранению культурного наследия… Француз. Да, проверяйте, пожалуйста. Видите отметку на документе? Ну да, эту самую. 20 евро? Да вы что? Вчера еще 10 было!
Какие-то мелкие русские города, названия которых он помнил неточно. Потом сельская местность, потом крупный город. Ему нравилось чередовать впечатления, и он решил, что по возможности продлит «тур», пока сумма банковского кредита не станет совсем уж неподъемной. И еще ему нравилось, что здесь можно – все. В разорванной на части, покрытой пеплом, покоренной варварской стране царили анархия, голод, страх. Погибающие от голода в своих полусгоревших городах женщины отдавались за пачку галет или пару бульонных кубиков. Выходит то, что все русские женщины – шлюхи, было чистой правдой. Европейки никогда бы так не поступили, как бы тяжело им ни было. Они бы сказали: «Нет!». Матери умирающих от голода или вульгарной кишечной инфекции детей стоили еще дешевле. За початую банку сгущенки можно было купить покорность любой кормящей матери возрастом от 18 и выше. Но и это все было ерундой. Заплаченные авансом 75 тысяч евро позволяли ему стрелять, куда взбредет в голову, – только не в своих, конечно. Ну, и не перед объективами представителей международной прессы. Уж это он тогда понимал. Очередь за какой-то едой – за пойманными крысами, что ли? Останавливается машина, он выходит с парой посмеивающихся ребят из эскорта, смотрит. Русские женщины в серых тряпках глядят вниз: поднявшая глаза сразу привлечет к себе внимание.
– Эта!
Один из бойцов эскорта кивает, шагает вперед. Властно отстраняет нескольких, отпихивает с дороги самую медлительную. Сдирает платок с головы женщины, показавшейся ему молодой. Да, скорее даже девушки. Немытые и нечесанные волосы еще сохраняют светлый цвет.
– Пошла!
Несколько женщин визжат, кричат на своем глупом языке. Одна хватает бойца за руки – тот не глядя отмахивается, и она летит на землю. Светловолосую девушку выдирают из толпы. Вся эта толпа теперь целиком развернулась лицами к ним. Кто-то из русских старух кричит по-английски, потом по-немецки. Боец эскорта отвечает и хохочет. Кто он по национальности: американец, немец, украинец, грузин, русский? «Стрелок» не знает, да и не хочет знать. Это обслуга, выполняющая его желания за серьезные деньги.
Девушку тащат к машине, но это не все. В этот раз «стрелку» недостаточно того, что он устроил. Он обменивается с обоими бойцами эскорта взглядами, затем несколькими словами. Те оглядывают улицу и кивают: можно. «Стрелок» берет на изготовку «калашников», передергивает затвор, уже предвкушая то, что сейчас будет. Очередь начинает разбегаться, когда он открывает огонь. В его распоряжении довольно большой выбор оружия: и американские М-14 и М-16, и винтовки производства нескольких европейских стран, и пистолеты-пулеметы. Но ему рекомендовали именно «калашников», потому что меньше будет возможных проблем со всякими там экспертизами, если они вдруг по какой-то прихоти судьбы случатся. Ну и ладно, он не возражал. В магазине русской штурмовой винтовки 30 патронов, он выпускает их все несколькими длинными очередями, не особенно целясь: бойцы насмешливо хмыкают. Потом одобрительно улюлюкают, когда последней очередью он сшибает особенно быстро бегущую женщину, умчавшуюся уже на несколько десятков метров. Скольких он убивает в этот раз, скольких ранит – не имеет никакого значения. Расследований не будет, русским некуда и некому жаловаться. Во всех новостях – по всему миру, по всей Европе – только рассказы о том, что это русские сами убивают друг друга. Из врожденной жестокости и чего-то там еще. Они сами виноваты, что довели до этого свою жизнь. Никакой международный суд не примет жалобу от русского – просто потому, что их гражданство уже перестало признаваться. А никакой местный суд здесь свою юрисдикцию не сохранил.
И вот так либо как-то иначе – или каждый день, или через день, чтобы не приелось. Можно купить себе все, что хочешь, за еду или лекарства. Или не купить, а взять силой. И можно убивать, сколько хочешь, зная, что за это га-ран-ти-ро-ван-но не будет ничего, никакой кары. Другие, он знал, не просто брали женщин и детей и убивали, кого хотят. Кто-то занимался целевым подбором доноров органов, но в это ему твердо, настойчиво советовали не лезть: это очень дорогой и очень хорошо прикрытый бизнес. Его 75 тысяч евро и десятки раз по столько же от таких, как он, выглядели на этом фоне мелочью, старыми латунными сантимами в детских копилках… Кто-то другой занимался разделкой людей на учебные пособия для студентов-медиков. Это тоже был рынок, но много меньший; его в целом насытили еще во время войны в Югославии… Но большинство просто убивали. Это было просто. Очень просто – как сходить в туалет или почистить зубы. Никаких переживаний, кроме дрожи в животе. Сладкой, как…
Это все было можно, и постепенно стало ясно, что от этого реально сходишь с ума… Он мог все. Он был не просто ангелом в этом аду, он был почти богом. Обилие церквей в России «стрелка» изумило: он почему-то считал, что русские в своем большинстве мусульмане, а остальные вообще язычники. Это смущало, но потом он сообразил, что церкви с крестами у русских не настоящие: это просто их выдумка, попытка обелиться перед миром. На самом деле православные – это не христиане. У украинцев, и словаков, и хорватов, с которыми он общался на разных этапах своего маршрута, по этому поводу было очень четкое и ясное представление: точно такое же, какое создалось и у него. Очень правильное и удобное.
Статус ангела, статус бога, хозяина десятков, а хочешь – и сотен жизней… Это было нечто невероятное. Он участвовал в расстрелах пойманных инсургентов, которым иногда не было даже шестнадцати лет. Ему говорили:
– Думаешь, это просто мальчишка? Знаешь, что он сделал или такие, как он? Это они сожгли миссию Красного Креста в том городе, как его… Проезжали позавчера… Угу, было расследование, он во всем признался. Давай, закончи это. Смотри как уставился, волчонок. Сейчас зарычит или укусит. Давай, пора уже ехать.
Были и большие расстрелы. Полицейское охранное подразделение, скомплектованное из каких-то кавказцев, проводило акцию, ставшую ответом на действия русских террористов. Которые, говорят, кого-то там застрелили прямо в зеленой зоне. Взятие заложников, обращение к жителям города с требованием выдать стрелявших на беспристрастный суд. Потом, когда собственно заложников кому-то показалось мало для нужного масштаба, привезли несколько грузовиков с людьми из ближайшего фильтрационного лагеря. Взятыми раньше или вообще военнопленными. Впрочем, собственно понятие «военнопленный» распространялось на весьма малую долю русских военнослужащих, взятых в плен. Российские Вооруженные силы слишком долго и слишком густо пятнали себя преступлениями – против народа Чечни и так далее… Всякие там гуманные принципы распространялись вовсе не на всех, носивших русскую военную форму, надевавших ее хоть когда-то в своей жизни. В итоге получилось сто человек или чуть больше. Сто десять, может быть. Полтора часа всяких приготовлений – рытье могил, последние допросы, последние насмешки. И потом, за одну или две минуты, – все. Три пулемета.
После этого раза он не мог спать – проглядывал фотографии и видеоролики; до середины ночи, раз за разом, по кругу. Фотографировали и снимали здесь много – стараясь, чтобы в кадр не попали лица «миротворцев», но иногда снимали всех подряд. И он снимал, и его снимали. Цифровые фотокамеры позволяли быстро удалять неподходящие снимки. Он тогда не подумал, что существует программное обеспечение, весьма легко позволяющее восстанавливать даже удаленные файлы, если карточка памяти не отформатирована.
Все это появилось потом в Сети, в журналах, на телевидении – «Пожалуйста, уведите от экранов детей». Передовица того самого желтоватого «Ле Пойнт» была посвящена расшифровке видеороликов и кадров этой конкретной акции. В целом журнал оказался полон имен, ссылок на прошлые события; статьи, заявления, комментарии – все это было как с другой планеты. Выдранное из контекста. Но и оставшегося хватало. И довольно цельной была передовица, с редакторскими комментариями. Один конкретный расстрел: 116 человек, из них минимум 30 женщин и минимум 10 детей и подростков в возрасте от приблизительно девяти до приблизительно семнадцати лет. Почти половина расстрелянных имела на себе элементы русской полевой военной формы, часть – отчетливо видимые знаки различия. На нескольких фотографиях выделены офицеры разного ранга; по крайней мере одна женщина-офицер. Бойцы конвоя и члены собственно расстрельной команды также с ясно видимыми эмблемами на униформе; лица тоже различимы без труда. Официальная дата начала расследования – сегодня, в день сдачи статьи в печать. Еще вчера до этого никому не было дела.
И это все было правдой. Это все оказалось правдой, от которой столько месяцев все отворачивались. Которую игнорировали с самоуверенностью, доступной только современному обывателю. «Россия, в России» – да, это где-то там, далеко, на востоке… Они совсем другие, они сами это все, наверное… Ну да, трагедия, но что тут можно…
И набранные огромными, кричащими буквами заголовки: «ВСЕ БЫЛО РАДИ ЭТОГО?» И пять, десять, пятнадцать комментариев об одном и том же: «Неужели вся эта пропаганда, все безудержное поливание грязью России в последние годы, насмешки над каждым сказанным русскими словом – все это, чтобы дать нам право так вести себя на их территории? Кто нам это право дал? Кто сделал так, что это стало можно? Давайте вместе вспомним эти имена!»
В неновом уже журнале было написано, что правительство Французской Республики в полном составе, оказывается, подало в отставку еще 8 августа. Яркий жест, произведший, несомненно, большое впечатление на Европу. Если не знать, что к этому времени Национальное собрание уже выразило недоверие правительству, приняв предложенную «резолюцию порицания» тремя четвертями голосов. Просто не истек еще срок вступления резолюции в силу – следовательно, отставка формально являлась все же добровольной.
Президент последовал за ними ровно один день спустя. Один год и три месяца на должности… Конституционный совет сформировал специальную комиссию, задачей которой было выяснение обстоятельств выступления Франции на стороне инициаторов операции «Свобода России». Через неполную неделю после начала ее работы выяснилось, что подготовительные, предварительные мероприятия и консультации проводились несколькими высокопоставленными представителями США и Великобритании в межгосударственных структурах еще более чем за год до начала операции. И что ориентировочная дата ее фактического начала была утверждена за многие месяцы до 17 марта. Задолго до скоординированной атаки исламских террористов на атомную электростанцию под Петербургом – атаку, отбитую охраной, но безапелляционно тогда поставленную русским в вину. И задолго до убийства уже русскими террористами германского вице-канцлера – популярнейшего за всю историю современной Германии. И конкретная дата – то самое 17 марта 2013 года, – она тоже нашлась в «совершенно секретных» соглашениях с участием Франции, с подписями Олланда, Фабиуса, Ле Дриана. Обнародованных теперь по требованию того же Конституционного совета. Датированных днем, на который названия русской атомной подводной лодки «Саратов» еще не знал ни один человек, кроме увлеченных исследователей современного военно-морского баланса. Как известно, именно «неадекватная реакция» России на гибель очередной своей подводной лодки в собственных территориальных водах от технических неполадок, безумные, необоснованные нападки России на якобы виновные в этом враждебные силы вызвали тогда возмущение всего мира, на волне которого начало Миротворческой операции было воспринято столь позитивно почти всеми.
Даже в одном этом конкретном журнальном выпуске нашлись слова «преступление», «несмываемый стыд», «политические провокации». Там же – «национальный позор» и даже «позор всей современной западной цивилизации». В разном контексте упоминался Гитлер. Что в те дни звучало во Франции на улицах, можно было только догадываться. В одной из мелких заметок вскользь упоминалось, что в «одной из» проведенных в Париже демонстраций «в поддержку мира» участвовали свыше 300 тысяч человек. В другой, также вскользь, что в охвативших несколько крупных городов уличных волнениях, по ориентировочным оценкам, приняли участие 50 тысяч человек минимум, преимущественно выходцев из стран Магриба. Бог его знает, что там было с этими волнениями дальше: они для Франции не первые и не последние.
Сформированное новое правительство изо всех сил постаралось дистанцироваться от ошибок предыдущего. Дебаты были яростными и продолжительными и стоили правящей партии еще нескольких громких отставок. Но принятое радикальное решение полностью соответствовало своим масштабом жестокой реальности момента. К середине августа Франция официально вышла из состава как военных, так и политических структур Северно-Атлантического альянса, заявила о прекращении своего участия в Миротворческой операции «Свобода России» и немедленно начала отвод частей и подразделений своих Вооруженных сил с территории бывшей России.
Что еще, какие детали они выловили из не слишком качественного, торопливого перевода? Дискретные, пожалуй. Не дающие возможности осознать всю картину в целом. Единственный истребительный авиаполк в составе французских ВВС, Régiment de chasse RC2/30 Normandie-Niemen, широко известный в России как «Нормандия – Неман», действовал в составе Миротворческих сил с самого начала операции. В политических целях, в каких же еще? Истребителей у НАТО хватало и без посредственных французских «Рафалей». На момент выхода журнала в свет полк не удалось вывести с полевой авиабазы Бесовец: аэродром блокировала вспомогательная полицейская часть эстонского Миротворческого контингента при поддержке одного из подразделений американской 101-й Воздушно-десантной дивизии. Французская 2-я бригада (бронетанковая) была блокирована гораздо более серьезными силами как американцев, так и англичан – в месте, названном Яранск. Где этот город располагается, никто навскидку не помнил, но в широко используемом штабом отряда «Автомобильном атласе СССР» он нашелся. Судя по всему, эта бригада так и не покинула второй эшелон, а может, была возвращена в него по ротации после скольких-то недель или месяцев на фронте; они не знали. Но теперь и в одном, и в другим случае речь шла об интернировании; велась громкая, пропитанная открытыми обоюдными угрозами торговля за вывод на родину хотя бы личного состава. С той стороны звучало: «Мятежники и предатели!», возмущенная этим французская сторона употребляла не намного более вежливые эпитеты. Читателям напоминали об Оране.
– Нет, ну твою же мать, ну надо же… Вот уж чего не ожидали, а?
Снова общий, почти слитный кивок. Они никак не могли привыкнуть.
– Док… Ну до-ок. Ну хватит уже усталость демонстрировать, мы все устали…
– Чего вам? Дайте посидеть-то просто… товарищ старший…
– Ладно, какие тут чины, я не этого хотел. Ты слушай, вот ты проявил нам свою интуицию, черную эту расшатал, нашел, во что ногтем ей тыкнуть… Так ты вот скажи нам, ты как думаешь?..
– Что?
– Есть у нас теперь надежда?