Ноябрь
Они наконец-то начали воевать по-настоящему, и это было не похоже ни на что из уже довольно богатого жизненного опыта лейтенанта медицинской службы Ляхина. В 8-й панфиловской дивизии никого из них, конечно, не оставили, хотя это однозначно было бы здорово. Настрой у панфиловцев был очень серьезный. С разведчиками они четверо провели еще полные сутки, а потом их судьбу определил кто-то наверху. С ними самими ничего, в общем, даже не обсуждалось. У них только переспросили, принимали ли они присягу, после чего вписали имена и воинские звания лейтенанта, сержанта и двоих рядовых в несколько каких-то документов и перешли к следующим «добровольцам». В большинстве вооруженным чем попало местным жителям. Усталый, реально серый от усталости лейтенант с багровым пятном ожога на скуластом лице разбил нестройную толпу на два взвода из 20 человек каждый, пообещал всех официально поставить на довольствие и погнал скорым маршем куда-то в сторону встающего солнца. Пеший марш оказался напряженным по темпу, но довольно непродолжительным: на полдня. Тем более шли почти налегке – личное стрелковое оружие да носимый запас патронов. Потом был палаточный лагерь на краю какой-то хилой лесополосы, опрос мрачным и почти равнодушным офицером, быстрый осмотр фельдшером. Такие же быстрые осмотр и проверка оружия и либо замена, либо запись номеров уже имеющихся у них на руках единиц в очередные бумаги. Получение обмундирования. Получение того, что им требовалось, чтобы начать походить на людей правильного сорта. 3-й батальон, такая-то бригада. Мотострелковые войска, предназначенные, как гласило прямо доведенное до них определение, «для широкомасштабного ведения военных/боевых действий». Сухопутные, разумеется, войска, в просторечии именуемые «Армия». Вооруженные силы Российской Федерации.
Можно без труда догадаться, что ситуация была совершенно обычная. По очевидным признакам, более трети всех бойцов были не призванными в тылу, обученными и прибывшими с маршевыми ротами, а примерно такими же, как они. Уцелевшими одиночками и группками бойцов из состава разбитых в начале войны частей, дожившими до сегодняшнего дня и получившими второй шанс. Пережившими самое страшное жителями городов и поселков, сел и деревень. Прошедшими иногда сотни километров пешком, лишь бы в сторону своих, либо дождавшимися своих в руинах, землянках, норах. Бывшими или даже не бывшими, а действующими партизанами – случалось, что в состав батальонов вливались вполне боеспособные отряды большего или меньшего размера. Пусть нечасто, но такое случалось, и никакого удивления не вызывало. Не вызывала никакого удивления и их собственная история – оставшихся в живых после вероятной гибели всех остальных. Николай еще некоторое время надеялся. Расспрашивал Арсения, ничего не знавшего и проведшего много недель на койке монастыря, залечивая свое ранение. Когда была возможность – задавал дурацкие вопросы местным, стоявшим у дорог на пути движения их короткой колонны. Размышлял о том, насколько далеко марш увел их от той местности, где они провели столько непростых месяцев. Вскидывался при виде лиц, показавшихся ему похожими. Нет, все. Не просто нет никого уцелевших, кроме них. Не осталось вообще никаких свидетельств того, что они тут воевали: теряли друзей и убивали врагов. В то, что отряду, когда он еще существовал, удалось сбить сразу два вертолета, не поверил даже Арсений, который был полностью свой. Николай попытался рассказать об этом, самом главном из всех успехе проводившему очень поверхностную проверку офицеру, – тот только глаза закатил, тоже не поверив. Николай мысленно плюнул и решил не настаивать. Бог с ним, у контрразведчика наверняка были причины делить на пять все, что ему вешали на уши вылезшие из тощих местных лесочков бойцы. Бой расставит, кто чего стоит. А боев хватало: это они узнали не просто «довольно скоро», а почти сразу же, почти без паузы.
Рота, в которую сунули трех его младших ребят, была по многу раз потрепана и побита в боях и также много раз пополнялась. Дисциплину командир роты насаждал не просто железной, а стальной рукой: никакой партизанской вольницы здесь не было и в помине. «Здесь вам не тут, здесь Армия!» – говорил капитан по поводу и без. Даже не говорил – Рычал. И именно так – с большой буквы. Капитан Буханкин, довольно молодой для своего звания и вообще не вызывающий желания пошутить над свой фамилией или придумать себе прозвище. Две вырезанные из тряпок нашивки за ранения на груди, одинокая ленточка ордена «За мужество» на самодельной колодке: просто кусочек латуни, обернутый двухцветным обрезком шелка сверху-вниз и пришитый за прорези по бокам. Самого Николая заткнули конкретным приказом, определив в медвзвод батальона. Командиром взвода оказался земляк, питерец, выпускник Военмеда, носивший простую фамилию Карпов. В батальоне он тоже был новичком, потому что медики здесь как-то не задерживались: выбывали. Один из санитаров, постарше других, подтвердил, что с офицерами в их взводе особенно плохо и что им уже давно сразу дают по два офицера на взвод, но толку от этого почти нет. Лейтенант Ляхин на такое только хмыкнул: теперь он был четко уверен, что его не убьют, пока он сполна не расквитается за всех своих ребят, по очень длинному списку. Молодой, но зато кадровый лейтенант Карпов поспрашивал бывшего резервиста Ляхина про его боевой опыт и поставил на вторую из командных должностей – на отделение сбора и эвакуации раненых. И своим заместителем, разумеется. Занимать должность санинструктора Николаю уже приходилось, этому он не удивился. Он наскоро проглядел одну из выданных ему книжек в засаленном бумажном переплете, так же наскоро принял имущество и расписался за него в целой стопке документов. Все это время он улыбался, и эта кривая улыбка оставалась с ним еще долго. Немногочисленные подчиненные смотрели понимающе: такое они тоже уже видали. Попятнанный и помятый со всех сторон МТ-ЛБ без вооружения, но с грубыми красными крестами на бортах, крыше и лбу. Механик-водитель-санитар, старший водитель-санитар, санинструктор, два санитара. Фельдшер-санинструктор был после двухлетнего медучилища, остальные без образования, только с курсами, но натасканы неплохо.
Ляхин едва успел проверить, где что у него лежит, и узнать своих людей по фамилиям, когда их кинули в бой. Первый его бой на этом месте. Ни остальные бумаги он получить не успел, ни начальнику медслужбы бригады представиться, ни вообще ничего. Пару магазинов к своему автомату он, впрочем, выпросил и успел набить. Бронежилет, разгрузку, ремень шлема подогнал, закрепил крашенные защитным цветом звездочки своего невысокого звания на погончиках бушлата. Гусеничный санитарный транспортер МТ-ЛБ нес на своей заднице выведенное не очень ровными буквами «БЕРЕЖНЫЙ» – его предшественники назвали железяку, будто эскадренный миноносец. Вонял и стучал он не меньше и не больше тех машин, на которых Николай начал войну. Пулевые выбоины и сколы в краске, потеки и царапины. Нормально.
Первые снаряды прошли над головами с таким гулом и воем, будто из-за спины двигался скоростной поезд. Николай машинально кинулся на землю, лязгнув зубами и железом при ударе. Он сто лет такого не слышал, но рефлекс сработал быстрее, чем голова определила, что это далеко не по ним. Санинструктор и санитары посмотрели искоса, не улыбнулся ни один. Где-то далеко впереди разом ухнуло, и сколько-то секунд спустя в тело лежащего человека снизу дошел уже другой гул, не слышимый ушами, но ощущаемый чем-то внутри живота. Потом пошли следующие серии: вой и гул в небе, уханье в неизведанном «впереди», потом тряска под ногами, от которой тут же начало подташнивать. Потом пошла ответка: у противника тоже нашлась ствольная артиллерия. И тоже не по ним, куда-то назад.
– Кто против нас? – глухо спросил он, ни к кому не обращаясь.
– В смысле, товарищ лейтенант?
– Кто против нас стоит, я спрашиваю? Знаете? Ну, американцы это, поляки, немцы?
– Немцы скисли, – резковато ответил санинструктор: дядька почти его возраста. Чуть постарше, может быть. Он был откуда-то из Оренбургской области. – Немцы давно ни против кого не стоят. Ну, не давно, но…
Рявкнуло так, что обернулись все. Ну да, стоило подождать, и вверх с той стороны, с тыла, пошел столб чернющего дыма. Попали. Вторичная детонация с пожаром.
– А так мы не знаем. Нам не докладывают, не нашего уровня вопрос. Но и мы скоро увидим. По знакам на железе, по форме.
– Угу, ясно. И каждый раз вот так, с этим?..
– Теперь каждый, – с большим удовлетворением подтвердил санинструктор. – И по четыре раза на каждый. По полчаса, бывает. Пять-шесть залпов дают, потом делают ноги. Потом еще пять-шесть залпов, и снова ноги в руки. И так любая батарея, а их по многу штук обычно работает. И те ровно то же самое, по нашим. Иногда наши еще хренакнут «Ураганами» или чем-то попроще, но вот это уже не каждый раз. Вертолеты – еще реже, как я видел. Через два раза на третий. Артиллерия тут главный работник. Она почти все и решает. А потом уже пехота, и что начальство из танков наскребет.
– Понятно, – спокойно ответил Николай, внимательно продолжающий слушать небо. – Сколько я воюю, давно я артиллерии не слыхал. И своих вертолетов давно не видел, только те. Прям курорт.
– Будет нам щас… курорт… – неодобрительно возразил тот же санинструктор, и он вынужден был кивнуть. Что дядька имел в виду, Николай отлично знал.
– Во, пошли.
– Так ведь артиллерия же?
– И что? Мы видим разве, куда они? Там знают, что делать, товарищ лейтенант. Не первый раз. Мы ж от самой Оби вот так идем и ни разу еще не обломались. Потери – да, и даже большие, сами увидите. И откатываемся, бывает, когда нам по носу дают. И по второму разу приходится долбить, и по третьему. Но как неделя пройдет, каждый раз выходит, что мы в ту сторону движемся. Вот так вот.
Час спустя они были в крови с ног до головы, голова и желудок болели от тротиловой и пороховой вони, глаза резало от них же, уши остро кололо из-за непрерывного треска в паршивых рациях. И еще болела спина – оттого, что ему и самому пришлось потягать веса, санитаров на все не хватало. А любой человек весит по 80–90 килограммов, потому что с оружием. Меньше, если женщина. Женщин в строю рот было уже почти с пятую часть. Курорт, да. Николай старался не вдумываться почти ни во что: делал свою работу, как мог. Многое получалось весьма паршиво, и старший сержант, который фельдшер-санинструктор, помогал и подсказывал ему беспрекословно. Розыск раненых, оказание первой помощи, вынос до санитарного транспортера, погрузка, транспортировка, выгрузка. И второй раз, и третий, и пятый, и десятый. Этап медицинской эвакуации, вот так он выглядит вживую… Кровь наскоро вытирали с пола одноразовыми пеленками, но пахло ею оглушительно. В бронированную медицинскую машину помещалось четверо лежачих, либо двое лежачих и четверо сидячих. Часть ходок была с неполной загрузкой, потому что случались такие раненые, которых требовалось доставить к Карпову как можно быстрее, а кто там остался лежать в дыму, было еще неизвестно. И наверняка имелись те, кто выбирался самостоятельно и кто был ранен и оставался в строю: да, такие есть всегда. Но они одни вывезли на «Бережном» почти 40 человек, и по приблизительному подсчету Николая это означало, что батальон потерял ранеными человек 60. Он боялся думать о том, что это значит. Его учили, какое бывает соотношение убитых к раненым, если не применяется оружие массового поражения, – но цифра получалась слишком уж страшная, и он старался в нее не верить. Потом ему подсказали, что минимум треть вывезенных ими была из братского 2-го батальона, а сколько-то вообще были врагами, и на душе стало чуточку легче.
На десятке квадратных километров чадили сотни костров, которые они методично проверяли один за другим. Остатки разбитых вдребезги строений, остатки бронированных боевых машин и артиллерийских орудий, застигнутых на позиции или на марше чужим огнем. Останки людей, попавших под веер осколков артиллерийских снарядов и минометных мин, разодранных пулеметными и автоматными очередями, обожженных до такой степени, что в них было уже не опознать мужчин и женщин. Он старался не думать о том, что каждую минуту может увидеть лица своих друзей. Все это и называлось «победа». Бригада выполнила поставленную задачу.
– Все, что ли?
Санитар, имя которого он забыл, держал дымящуюся сигарету в трясущихся пальцах. Николай уже давно забыл, как пахнет табачный дым, но еще помнил, зачем людям курить.
– Думаю, все. Сколько?
– Везли 38, довезли 36, товарищ лейтенант. Это включая Серого.
– Кого?
– Серого. Сергея. Вы не видели разве?
Николай огляделся еще раз: да, одного из его людей не хватало. Он не помнил его лицо – все сливалось. В паре километров впереди над деревьями приподнялось не сильно изящное тело транспортного вертолета. Старый «Ми-8» наклонился вперед и заскользил в считаных метрах над кронами, то и дело гроздьями отстреливая тепловые ловушки. Часть потока раненых пустили не на бригаду, а сразу дальше. Сосудистые, проникающие, тяжелые ожоговые.
– Пошли помогать?
Карпов едва обернулся от своего места на вошедших, повел носом под маской. Его медсестра сверкнула глазами, и отчетливо матюгнулась. Николай понял, снял с плеча автомат и аккуратно положил его на землю с краю палатки, где не стоял ни один из колесных столиков. Сверху поставил шлем, с хрустом отодрал липучки бронежилета и уронил его туда же, уже не глядя. Один из санитаров накинул белый халат прямо поверх его куртки, забежал за спину и завязал тесемки. Бросился к столику, вытянул красно-белую стерильную упаковку перчаток.
– Размер руки средний?
– Да. Давайте, кого мне?
– Антоныч!
Старший из санитаров втащил в палатку раненого, усадил. Тот был уже под промедолом: в сознании, но не понимающий ничего. Работая изогнутыми ножницами, санитар ловко срезал одежду, открыв окровавленный бок. Раненый дернулся, и тут же успокоился: вроде бы даже глаза сфокусировались. Работа… Нормально.
Закончили они к часу ночи, уже при освещении. Освещение было не чета тому, что он имел в Кронштадте. Мощный генератор, подающий питание к двум бестеневым лампам и отсосу. На этот Николай сперва искоса вылупился: отсос оказался отечественного производства, он сто лет таких не видел.
– Молодцы.
Голос у медсестры был хриплый, как у алкоголички. Лицо тоже было похоже, как оказалось, когда она сняла маску.
– Оба молодцы, лейтенанты. Можете. С почином.
– Спасибо…
У Карпова голос вышел ровно таким же. И у Николая: он тоже был не рыжий. Во рту будто кошки коллективно срали, в животе царапало и крутило. Возможно, он по-настоящему траванулся всем этим запахом и дымом, так того было много.
– Отдыхать?
– Да щас… Формы…
Николай вслух хмыкнул, сам удивившись тому, что на это остались силы. У него тоже были формы к заполнению, но вшестеро меньше. Вот плюсы от того, что ты к своим годам не дослужился даже до командира взвода. У кадровых это вызывает смех, но тебя утешают вот такие мелочи.
И вот так это началось. Постепенно он узнал то, из чего состоит настоящая война. Начал ориентироваться в тех звуках, которые доносились до медицинского взвода с поля разворачивающегося впереди боя. Начал понимать, как мало минут нужно для того, чтобы мучительнейшей смертью погибло так много здоровых людей. Чтобы из мимолетной перестрелки, из стычки двух мобильных групп либо мобильной группы и заслона, вдруг одним скачком родился самый настоящий общевойсковой бой. В котором участвуют многие тысячи человек, и по полсотни танков, и десяток артиллерийских и ракетных батарей с каждой стороны. Начал понимать смысл странно звучащей фразы: «Хорошо, что я не танкист». Перестал делать ошибки, которые делал вначале. В том числе главную: оказание раненым помощи собственными руками в те минуты, когда твои люди ждут командирского решения. От которого зависит, как быстро получат ту же самую помощь еще человек десять. Перестал провожать взглядом ползущие высоко в небе самолеты, если они звучали как свои. Начал принимать как должное то, что десяток километров пространства, приходящегося на промежуток между двумя совершенно неизвестными ему поселками означает десятки, а иногда и сотни раненых и сколько-то убитых. Но эти километры совершенно точно стоят того – даже если вероятность быть раненым, искалеченным или убитым самому далеко не равна нулю. Начал осознавать, что так и не понимает в войне ничего.
Передышек между боями практически не было, о переформировании рассказывали бы друг другу байки, но на самом деле уже через несколько дней они все почти перестали говорить между собой. Усталость стала сначала тяжелой, потом с трудом переносимой, потом не переносимой вообще. Встающих в строй местных мужиков, и парней, и девчонок даже уже почти не обмундировывали: наскоро вооружали или довооружали и бросали в бой, в чем те были. Часто Николай видел на раненых бронежилеты поверх гражданских курток и ватников. Боевая сколоченность была уже почти никакой, но многие новички имели боевой опыт – причем вовсе не менее серьезный, чем его собственный. Что еще? Сплошная пелена облаков и непрерывный дождь с порывистым ветром ограничивали действия вертолетов и тактической авиации в целом. А они не знали, хорошо это или плохо: в небе рубка сейчас шла вроде бы почти на равных. Снова стало плохо с продуктами, но они все старались считать это мелочью. Теряющие и теряющие бойцов и технику батальоны давили на запад и северо-запад, окропляя каждый пройденный километр своей кровью. Поток пополнения уже не справлялся, в ротах оставалось по три-четыре десятка активных штыков на нескольких избитых боевых машинах, но цель была совсем рядом.
К 13 ноября, когда на землю лег первый снег, их 32-я отдельная мотострелковая бригада сбила последний из заслонов и прорвалась к Усть-Лужскому порту, одновременно силами одного из своих батальонов перехватив рокадную дорогу 41К-109 в районе Ханике. Практически в те же самые часы 23-я гвардейская отдельная мотострелковая бригада ликвидировала остатки усиленной батальонной боевой группы из состава 17-й Великопольской механизированной бригады. Успешно прикрывавшей – и успешно прикрывшей, – отход 11-й польской Любуской дивизии бронетанковой кавалерии на восток, к эстонской границе, и доставившей столько проблем всей 1-й Армии. Прижатая к болотам у восточного отрога Нарвского водохранилища боевая группа не без оснований рассчитывала на эвакуацию личного состава водным путем, но не сложилось. На этом русское наступление на севере выдохлось окончательно.
Николай очень надеялся, что судьба развернет его к родному городу: пусть после смены, переформировки, отдыха, чего угодно. Нет. Петербург остался северо-восточнее: бригады обошли его по широкой дуге, и с невысокой лейтенантской колокольни можно было только гадать – какой в этом есть особенный военный смысл. Ровно так же до сих пор не была взята Москва. Две армии, более известные как 1-я Новая и 2-я Новая, чем просто как 1-я и 2-я, давно замкнули кольцо окружения и уже довольно сильно продвинулись к западу. Однако и Москву, и довольно значительную часть Московской области оккупанты до сих пор удерживали за собой. Тактическая обстановка в какой-то степени напоминала классический «слоеный пирог», потому что войск у обеих сторон было довольно мало, и сплошной линии фронта так и не возникло. Каждая из бригад и каждый из батальонов могли находиться в полуокружении, и при этом действовать довольно активно. Стратегическое же значение окружения крупной вражеской группировки в четырехугольнике Клин – Серпухов – Воскресенск – Краснозаводск было очевидным. Попытки деблокады явно имели место – так, в сводках сначала упомянули об освобождении Волоколамска, потом о том, что его пришлось оставить «после напряженных боев», и только неделю спустя опять сказали, что этот город «удалось повторно освободить». Любитель прикладной семантики Ляхин решил, что слово «удалось» имеет большой смысл – успех явно дался нелегко. Впрочем, легко в эти дни не давалось вообще ничего. Однако в сводках мелькали названия городов и городков, располагающихся много западнее Москвы, между Москвой и Петербургом, между Москвой и Воронежем. Это вдохновляло.
Как-то постепенно они все перестали сомневаться в исходе этой войны. Даже самым большим оптимистам было ясно, что до победы еще драться и драться, что погибнут еще многие, а среди них, воюющих, так уж точно почти все. Но медленно и постепенно становилось похоже на то, что страну им удалось отстоять. Плохо, что под врагом столица и родной Питер; плохо, что далеко не все идет гладко на юге и Дальнем Востоке. Но не всё сразу – так они говорили себе.
Краткая передышка у Усть-Луги позволила Николаю не просто прийти в себя от непрерывной изматывающей работы, сводящей с ума. Он впервые за долгое время начал не просто плыть по течению и делать то, что требуется, но и думать. И, как ни странно, одна из главных его мыслей оказалась о коммунизме. Может быть, сыграло какую-то роль то, какие стояли дни – сначала было 4 ноября, потом 7 ноября, потом прошло еще много дней, но был все-таки еще ноябрь. Неизгладимое, конечно, впечатление произвел на него сам факт выступления Киргизии и двух других среднеазиатских республик на стороне уже практически побежденной России. Как и все иные республики бывшего СССР, азиаты очень гордились своей независимостью от России. И те же киргизы с удовольствием сменили ее на зависимость от Казахстана, Китая и США. Которые были проводниками демократии, богатыми клиентами на распродаже их страны по кусочкам, и все такое. Понаехавшие на исконно киргизские земли русские, без спроса понастроившие тут свои школы, больницы и заводы, должны были испытывать за все это чувство вины. Во всяком случае, такое ощущение складывалось. Что вызывало понятную обиду. Но ребята из разведвзвода панфиловцев после первого же совместного боя объяснили лейтенанту-медику, что не все так худо. На пальцах объяснили, вербально, без предъявления лишних доказательств. Потому как кровь не вода – и кровь, пролитая бойцами киргизских Вооруженных сил под Лодейным Полем за свободу России, – это аргумент посильнее любой политической трепотни.
Вряд ли среди помятых в боях разведчиков были историки, да и просто так уж начитанные и интеллигентные люди. Но вещи, которые они рассказали, показались Николаю похожими на правду. Киргизия была частью Российской империи еще с середины XIX века, когда нарезное оружие и дисциплина кадровых полков уверенно определили результат противостояния с Кокандским ханством. Но вот тогда русские точно не были ни просветителями, ни освободителями. Русские наместники, военачальники, чиновники всех рангов относились к киргизским скотоводам как к самому настоящему быдлу. На свежеприобретенных Россией территориях царил произвол: жизнь тысяч людей реально зависела от особенностей характера попавшего в эту глушь русского человека, поставленного на высокий пост далеким начальством. И срывающего зло на тупых дикарях, либо просто стремящегося обогатиться за счет этой страны. Местные дикость и байство легли на все это просто отлично. Пролетарская революция 1917 года, как бы странно это сейчас ни звучало, действительно освободила местных жителей от гнета царизма. После победы над басмачеством и разрухой Киргизия начала превращаться в совершенно нормальную, нужную, живую часть обретающей мощь державы. Помните картинку «Дочь Советской Киргизии» в конце наших школьных учебников? Умные, энергичные, лояльные к советской власти молодые люди получили шанс сделать карьеру в промышленности, сельском хозяйстве, Вооруженных силах, будь они потомками хоть тридцати поколений неграмотных скотоводов. И это не было обманом, это действительно работало, потому что Советскому Союзу нужны были и киргизская баранина, и киргизское золото, и руки, и ум, и силы киргизских мужчин и женщин. Красная кавалерия рубилась с басмачами, а НКВД сажало баев не из садизма, а чтобы отсталая республика стала не хуже других. Как оказалось, такая политика сработала на все сто – как и везде. Какой-нибудь биолог, пожалуй, назвал бы это симбиозом. А потом все вернулось назад. И разруха, и почти что феодализм с баями, и почти что басмачество, и все остальное. А на фоне всего этого народу наперебой рассказывали, что русские плохие, а американцы и турки хорошие. И с расположенной вплотную к столице «независимой Киргизии» американской авиабазы, названной, к слову, в честь американца Питера Ганси, – новые друзья свободных киргизов летали бомбить Афганистан. Сливая потом невыработанные остатки топлива на окрестные огороды и бахчи. А при необходимости, говорят, и сбрасывая неизрасходованные боеприпасы «на невзрыв».
В общем, когда лучшие представители демократического мира начали умиротворять плохих русских, местное население уже уяснило политическую ситуацию и политическую конъюнктуру нутром. Вариант «вы все снова быдло», который местные князьки считали само собой разумеющимся, должен был вроде бы утвердиться уже окончательно и навсегда. То, что он устраивает не всех, показалось им не заслуживающим внимания: они уже привыкли повелевать. Но 6 миллионов человек, оказывается, вполне способны родить сколько-то десятков тысяч политически активных людей, достаточно трезво оценивающих перспективу. И кстати говоря, когда случился «русский парагрипп», он добавил к уже сложившемуся общественному мнению очень немногое. Вооруженные силы и Национальная гвардия взяли власть в стране за считаные дни и почти без крови: кровь казненных на знаке «Нулевой километр» продавших свой народ баев – не в счет. «Временно исполняющий обязанности Президента Республики» генерал-майор в течение суток подписал тридцать ключевых документов, определяющих новые ориентиры в развитии страны. Под № 3 среди них шел официальный Указ о военном союзе с Российской Федерацией, а под № 4 – перечисление того, что страна будет делать «во исполнение союзнического долга».
Вот когда дошло до этих слов, давно онемевший лейтенант Ляхин заплакал. Впервые за очень много лет. Он не слышал эти слова ни разу в жизни, он даже не представлял, что кто-то способен произнести их по отношению к нему, и его товарищам, и его стране. Что у России еще могут быть союзники. Люди, помнящие добро. Люди, с презрением стряхнувшие с ушей пропагандистскую лапшу, которую так долго для них пекли такие опытные, такие доброжелательные с виду повара… Он отвык.
Слезы давно ушли и забылись, а злая радость осталась и очень теперь помогала, даже сама по себе, даже когда никого из старых союзников не было рядом, за плечом. Даже когда перемазавшийся в чужой крови лейтенант ложился рядом с носилками и готовил к бою свой потертый автомат, защищая своих раненых. Но вот только сейчас до него дошло, что ни киргизы, ни казахи, с которыми он тоже уже пересекся, ни словом не обмолвились о том, что СССР собирается заново. И в пропаганде, которая до кадровых частей доводилась нормально, об этом тоже не было ни слова. О святой защите родной земли было, о мести за жизни замученных соотечественников тоже, о каре врагам за совершенные чудовищные злодеяния – полно. И о том, что никакой международный суд такую кару за них не совершит – только они сами, только силой своего оружия. И даже о «боевом братстве» тоже было. Но ни красных флагов с серпом, молотом и звездой вместо опозоренного триколора. Ни рассказов о том, что ведется хоть какая-то работа по объединению в «дружную семью братских народов» и с тремя пришедшими в разум среднеазиатскими республиками, а в какой-то перспективе – и с Арменией с Беларусью. Ни фига. Флаг до сих пор поднимали бело-сине-красный, и только комментировали, что вот и у Петра Великого тоже были сокрушительные поражения, и Наполеон в 1812 году до Москвы дошел, и на рубеже двух прошлых веков весьма мы так себе воевали, – и ничего, флаг не стали менять. Его Петр утвердил, он «исторически сложившийся»…
Сам Николай совершенно не симпатизировал коммунистическим идеям про «все поделить», «кухарки будут управлять государством» и «все завтра должны выйти на демонстрацию и нести портреты членов Политбюро». Он застал поздний СССР и прекрасно понимал, что дела в нем шли довольно плохо. И вполне закономерно плохо. Но очевидно же, что именно коммунистическая идея сплотила страну в 20-е годы XX века и начала тянуть вверх в 30-е, когда весь мир лихорадочно готовился к перекраиванию государственных границ. Что бы было с Россией, удержись она как монархия? Больная, со смешной неразвитой промышленностью, с малограмотным населением? Сожрали бы, с чавканьем и хрустом… И еще ему было очевидно, что и полвека спустя, уже в 90-е, происходящее в позднем СССР все равно было лучше, чем все наступившее потом. Обеспеченный выдохшимся от старости коммунизмом брежневский и черненковский маразм, и поездки провинциалов в столицу за колбасой – все это было плохо. Но это было меньшим злом, чем сопровождавшегося миллионными жертвами 15 лет чудовищного бардака после того, и чем то, что началось затем. Когда бардака потихонечку стало поменьше, денег и рождающихся детей побольше, а колбасы совсем много, но люди четко расслоились на небольшую группу полностью неприкасаемых патрициев, узкий слой приближенных к ним холуев, защищенных сверху, – и на всех остальных. Нас. Которых патриций или сын патриция мог ограбить, убить, искалечить, довести до самоубийства, и за это ему почти гарантированно не полагалось никакого наказания. Такого не было даже в СССР. И Николаю очень не нравилось, что никто, ни один пишущий сейчас в теплом тылу воззвания дармоед даже не собирается ему объяснять – а что будет потом? А что наступит, когда мы выгоним с родной земли озверевших от возможности реализовать свое право сильного «миротворцев»? Нет, понятно, что останавливаться на границе смысла нет. Тогда нашим внукам, у кого они будут, снова придется противостоять четко сформированной концепции «Россия на всех напала в 2013 году, чтобы захватить мир. За это и за все прочее ее нужно наказать». И будут внуки какими-нибудь бластерами отбиваться или многоствольными лучеметами. Ругая покойных дедушек…
Что Европа еще вздрогнет, Николай предчувствовал всеми печенками и селезенками. В следующем году, наверное, – в этом на своем бы юге и на Дальнем закончить… Но потом-то что? И вот об этом он не имел понятия, об этом никто не писал и не говорил, и это злому доктору очень не нравилось. Он предпочел бы узнать что-то конкретное о планах людей, сидящих в Норильске и готовящих законы и правила, по которым пережившим эту войну людям придется жить дальше. Ну ладно, СССР – пусть даже СССР без коммунизма, собирать назад не будут. Хотя сейчас вроде бы самое время. Но дальше что? Устроим мы оккупацию Грузии, Прибалтики, Украины, Польши? Самую настоящую, про которую они не имели никакого понятия, когда рассказывали своим детям в школах о страшных темных временах под кровавой пятой коммунистического монстра? Чтобы с концлагерями, виселицами на площадях, голодом, вывозом всех обнаруженных ценностей в метрополию? То есть тем самым, что реально вкладывали в понятие «оккупация» и Наполеон, и Гитлер. О, и Обама тоже, чуть не забыли самый свежий пример…
Кстати говоря, Николаю также очень сильно, до зубной боли, хотелось знать, что же случилось с «Темным Властелином». Мрачная и человеконенавистническая сущность которого, говорят, и стала причиной того, как все не любили Россию. Того, что копили танки у ее границ. Если бы не было злого Путина, а снова был бы добрый Горбачев, Россию, конечно же, никто бы и не подумал трогать! Правда-правда! Верьте нам, люди, мамами клянемся!
Смешно… Было бы смешно, если бы не было грустно. Путин пропал. На вопросы о его судьбе ничего не могли ответить даже дошедшие с Большой земли своими ногами люди, хотя у кого-то из них почти все это время были радио и телевидение. Не знали. Да и думать забыли вообще-то. Наверное, погиб. Во вражеской пропаганде, в листовках и радиовоззваниях не было ни слова о Путине – вот это Николай и его ребята знали получше сибиряков. Никто не угрожал ему судом, никто не раскрывал страшный компромат. На фоне сыгравшей огромную, по-настоящему важную роль в военном поражении весны 2013 года медийной кампании с полным раскрытием деталей позорной и страшной истории Катерины Тэтц… Убийства ее сына и защиты убийц всей мощью нашей государственной машины. За деньги… На фоне вот этого и пары других столь же доходчивых тем пропаганды отсутствие даже просто упоминаний о судьбе бывшего Президента России было по-настоящему странным. Они все могли только гадать, и тут вариантов было много. Убит вражескими диверсантами – и об этом не говорят, потому что это совсем уж… По-солдатски покончил с собой, поняв, что поражение неизбежно и не собираясь допускать суда. Исход которого очевиден и который сам по себе позор для страны, пусть и разгромленной превосходящими силами. Сбежал в ЮАР или Бразилию и теперь живет за семью заборами, проедая накопленные миллиарды… Еще что-то. В целом тон предположений был весьма положительным. В том смысле, что вряд ли этот конкретный Президент, Главнокомандующий и Гарант Конституции сидит сейчас на даче, дрессируя собаку и попивая чай либо водочку. Как-то не в его это стиле. Путин, пусть явно не идеал человека на русском престоле, сделал для страны очень много. Напади на Россию ровно те же самые силы на 10, 15 или 20 лет раньше – и Россия бы сдалась на второй день. Радостно. С песнями. Лишь бы установили порядок. Потому что у людей имелись иллюзии. Но за это время случились Ирак, Югославия, Афганистан, Ливия. Иллюзий у людей не то чтобы не оставалось, но их явно стало резко меньше. За годы с Путиным Россия не сумела восстановить ни утерянную промышленную мощь, ни порубленные на куски миролюбивыми Ельциным и Горбачевым Армию, Флот и ВВС. Но при Путине у людей довольно заметно очистились от чужой политической пропаганды мозги. Чужую заменила своя, но это был, ей-богу, не самый худший вариант.
– Товарищ лейтенант, вас к командиру.
– Спасибо, Филимонов. Сейчас иду.
Николай со вздохом разогнулся от бумаг, положил шариковую ручку и поморщился. Бюрократии развели… Он понимал смысл и значение организаторской работы, на ней держится армия. Но больно уж этого стало много, а ведь он всего лишь командир отделения, прямо говоря. Лейтенант на сержантской должности. И с квалифицированным сержантом в помощниках. Эх, не годится доктор в заведующие… Выживет, так опять в больничные ординаторы пойдет. Во что-нибудь спокойное. Типа классической дерматологии… Или во что-нибудь радостное и оптимистичное. Типа акушерства…
Машинально проведя рукой по щеке, Николай убедился в том, что отросшая за день щетина никуда не делась. Ну ничего, не к полковнику зовут. Полковник понятия не имеет, кто у него отделением сбора и эвакуации раненых в медвзводе 3-го батальона командует. А Карпов свой.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант. Садись, Колька. Чаю будешь?
– Ты же знаешь, я в душе буддист. Меня спрашивают «ты будешь?», и я отвечаю «буду».
– Не-не, только чай.
– Нормально. Если чайные пакетики новые, неспитые. Моя сестра говорила – «первая производная».
Оба негромко посмеялись. За окном дуло снегом, в щелястую раму сквозило, и горячий чай был к месту. Два лейтенанта обняли каждый свою кружку и протянули руки к блюдцу с черствыми, но не ставшими от этого менее дефицитными сушками. Сушки в бумажном пакете черствели быстро. Восхищало то, что они новые, не с довоенного времени. Что-то уже налаживается.
– Пришла маршевая рота, вся на наш батальон. Без потерь дошли. Почти половину в 1-ю роту дали, от нее до сих пор одно название, сам знаешь… Остальных во 2-ю, и 3-ю, и разведчикам. Тебе я наконец-то санитара выпросил. Ну, и себя не забыл, как ты понимаешь.
– Красивая?
– Нормальная. Учитель начальных классов, их под «младших медсестер» учили в вузе. Молодцы. Поднатаскается, и в самый раз под нее работа. Лучше, чем с автоматом прыгать. Чему потом детей учить будет?
Оба как-то сразу помрачнели. Они видели довольно странные и совершенно точно нехорошие в этом отношении вещи. Даже молодой Карпов, воюющий без года две недели, и тот видел. Озверевших учителей и учительниц средних лет, пошедших воевать после того, как потеряли и свои семьи, и почти всех своих учеников за много выпусков. Озверевших бухгалтеров и документоведов. Озверевших «менеджеров среднего звена». Озверевших врачей. В том числе озверевших вконец, навсегда. Принципиально отказывающихся брать в руки скальпель, или наконечник стоматологической бормашины, или шариковую ручку – кто к чему привык, – и пользующихся АКМ, или РПГ, или РПК. Или удавкой. Видели. Даже видеть такое было тяжело. Слава богу, оба они пока не стали такими. А теперь надеялись и не стать.
– Готовы вы?
– Ну, почти что готовы. Почти все распихали уже по укладкам, ротным санинструкторам мозги прокомпостировали, кто там у них новый. «Бережного» своего помыли, технари в движке покопались спокойно. Ездить будет. Сами отоспались. Тоже почти что. Сколько дней прошло?.. Чувствуем уже, что скоро. А некоторые уже щурятся в ту сторону, ждут. Рискованно, когда длинная пауза. Думаешь: а вот сейчас как они нам дадут… Напряжение в воздухе. А у меня по обезболивающим не идеально, ты знаешь. И санитара не хватает, с того самого, первого моего дня. Во, только сегодня, ты говоришь, дали. Что ты так смотришь?
– Ничего. Сам узнаешь.
К чести Николая, он догадался почти сразу.
– Что, и мне девку?
– Ну почему сразу «девку»? Нормальная девушка, крепкая. Лет тридцать.
Он все же хмыкнул, и Николай пожал плечами. Санитар ему действительно был нужен. Когда вернется в строй тот, кого он потерял в первом же бою, и вернется ли, – можно только гадать.
Бритые наголо лейтенанты просидели над кружками еще почти час. Обсуждали новости батальона, новости бригады, новости дивизии. Новости более серьезного порядка, хотя куда уж серьезнее. Потопление моряками в Северном море очередного вражеского фрегата, на этот раз британского. Потопление у тихоокеанского побережья США, на широте Сиэтла, двух танкеров под американским же флагом. Во всех трех случаях побед добились атомоходы, и это было приятно и неожиданно: русский флот в этой войне вообще показывал класс выше, чем когда-либо с открытия пара и брони. Мировые СМИ называли действия русских атомных субмарин «пиратскими», упирая на то, что танкеры шли под коммерческими флагами и вообще в территориальных водах. А также на тяжелые жертвы среди членов экипажей и серьезные последствия для экологии США и Канады. Главнокомандующий ВМФ России в ответ на эти обвинения в совершенно официальном заявлении предложил противнику «не ныть». Ответ был, вообще-то, некорректный. Американский и Британский Королевский флоты сроду не ныли: это были лучшие флоты мира, и в них служили лучшие моряки мира. Ныли и зудели журналисты и политики, которые как-то не улавливали, что восприятие привычных вводных о «возмутительном и неспровоцированном применении грубой силы» русской стороной уже не особо на людей действует. Сразу десяток с лишним европейских телеканалов, включая германские, французские и голландские, – а также, к всеобщему изумлению, болгарский, – начали ретрансляцию видеосюжетов российского канала «Новая Россия», причем с минимальными комментариями или без комментариев вообще. Болгарскую телепередачу, как сообщалось, прервали через 10 минут, и уже к вечеру мятежный телеканал был закрыт, а его руководство арестовано. Староевропейцы же продолжали, как ни в чем не бывало.
Что это означало, никто особо пока не понимал, и восприятие русскими происходящей с врагами на их глазах перемены было смешанным. Тот же молодой лейтенант Карпов испытывал осторожный оптимизм и довольно квалифицированно и деловито рассуждал о биохимических каскадах и их роли в контроле баланса нейромедиаторов. Многие же другие считали происходящее особо наглым издевательством. Вот покажут своим телезрителям разные такие штуки про жуткие жертвы среди мирных людей, про почти мертвые города, про освобожденные русскими войсками концлагеря с многокилометровыми рвами засыпанных известью костяков. Покажут сделанные русскими съемки допросов взятых ими в бою пленных и самых настоящих перебежчиков. А потом объяснят, что «вот до чего дошел цинизм русских фальшивок». Раньше так уже бывало, и ничего, проглатывали. Сейчас можно было ждать того же самого. Сам же Николай полагал, что им просто парят мозги собственные умельцы информационной войны. В Европе как сидели с заткнутыми ушами и плотно сомкнутыми веками, так и сидят, и никто им ничего показывать не собирается. А если начнут показывать насильно – выключат. В батальоне считалось, что новый лейтенант медслужбы – бывалый человек, и сколько-то людей с ним согласились: да, может быть и так.
Ультиматум Литвы. Глубоко возмущенная угрозой, которую начало представлять продвижение русских войск, Литва «строго предупредила» Правительство России о том, что будет решительно защищать свою независимость всеми законными средствами. Почему на это же самое полгода назад не имела права сама Россия – не уточнялось. Ну и плевать. Литовцев Николай в жизни знал ровно одного человека – Арвидаса Сабониса. Его он уважал. Еще в его училище была милая девочка из Литвы… Впрочем, и этого хватало. Вешать и жечь первых попавшихся людей он не собирался вообще. Литовцев в частности.
Санитарка оказалась невысокой, крепкой, довольно молодой. Да, лет тридцати. Коротко подстриженные темные волосы, треугольное лицо, жесткое выражение в глазах. Чем-то она напомнила Николаю снайпера Петрову, которой он не раз был обязан жизнью. Звали санитарку Олей, и она была из какого-то не самого мелкого городка в середине России, название которого он раньше слышал всего несколько раз. По образованию Оля оказалась химик-технолог, и это опять же заставляло вспоминать Вику. Хоть тут интуиция не подвела. Обучена она была наскоро – курс молодого бойца да шестинедельная учеба в запасном полку. Пользоваться жгутом, индпакетом, шприц-тюбиком и накладывать шины худо-бедно умела. Стрелять учили, но в бою не была пока ни разу. Силы хватало, решительности тоже. Нормально. Николай потратил на «рядовую Антонову» два часа и с чистым сердцем передал ее своему сержанту. Ну, вот и пополнились до штата. Просто так маршевую роту батальону не дадут. Значит, опять наступление. Дня 2–3, а может быть, и 3–4 дадут на сколачивание: они полезнее, чем вся учебка. А потом снова вперед. Вопрос – куда: дальше на запад или все же лицом к северу? Николай, разумеется, мечтал вернуться в Петербург. Именно вот так, в составе мотострелковой бригады. Он представлял себе улицы родного города, занятые чужаками, и у него натурально темнело в глазах от ярости. Недолгие месяцы партизанской работы на краю Петербурга оставили у него тягостное, больное впечатление. Каждый задрипанный броневик или «Хамви» с пулеметом на крыше означал для них гарантированные потери. Теперь, с собственной боеспособной броней, с противотанковым вооружением, с артиллерией, с иногда прилетающими по вызову ударными и медицинскими вертолетами – о да, теперь все будет иначе.
Николай иногда вспоминал, что в начале войны у них тоже были и броня, и артиллерия, и авиация. И воевать он начал не просто в партизанском отряде, а в правильно организованном батальоне вполне серьезно выглядящей бригады. И разбили их тогда вдребезги. Разницу между «тогда» и «сейчас» он видел невооруженным глазом, но причины ее понимал не особо хорошо. Впрочем, не слишком-то и старался, потому что не под то был заточен. Государство пыталось сделать из него аналитика, потом человека для специальных операций. Ни то ни другое у государства особо не вышло, но партизаном и военным врачом он вроде бы стал неплохим. А поскольку обучался будущий лейтенант Ляхин за счет государства, то все правильно. Не всем становиться уникальными специалистами. Совокупность болтов и тупых заклепок в государственной машине не менее важна.
– Подъем…
Будили их шепотом, а не ревом и матами. Значит, не тревога. Значит, есть шанс, что им дадут еще один день. Неразобранных материалов у него было уже, наверное, полтонны, а от каждой коробки с индпакетами, медицинскими шинами или мягкими пакетами с кровезаменителями будут зависеть десятки жизней. В отряде они по пять раз вымачивали и стирали каждый бинт, как драгоценность берегли каждую ампулу с димедролом, тряслись над любым мусором, собранным в развалинах разбитых и разграбленных аптек. И помогала ему одна медсестра Юля, земля ей пухом… Здесь у него в подчинении несколько квалифицированных человек, но всем им едва хватало сил и времени обслуживать поток раненых в горячие дни и распихивать идущие из тыла медикаменты и материалы по укладкам в дни затишья. Вчера, уже под самый вечер, водитель «Бережного», криво ухмыляясь, принес ему записку, найденную в одной из коробок. Записка была из тетрадного листа в клеточку. Ровным женским почерком, синими чернилами посередине листа было написано: «Мальчики, защитите нас. Не дайте им вернуться. Кто живой останется, приезжайте к нам после победы. Марина, город Ульяновск». И вкладной лист: «Шины пневматические транспортные. Комплектация: 1) шины-сапоги – длинный и короткий, 2) шины-рукава – длинный и короткий, 3) помпа-груша, 4) сумка-упаковка, 5) инструкция. Число комплектов в коробке – 5. Сделано в России. Артель «Белка», г. Ульяновск, 2-й пер. Баумана… 11–10–2013. Упаковщица № 4».
– «Белка», – не своим голосом сказал водитель. – Охренеть. Сделано в России. Артель. «Защитите нас, мальчики…» Даже я им, мля, мальчик…
Это был суровый мужик, с красным от ожога лицом без бровей и ресниц. Николай знал, откуда у него эта отметина – вытаскивал раненого из подбитого БТР. Сейчас его лицо дергалось, и тонкая кожа натягивалась на скулах.
– Садись, Петрович. Посиди со мной. Успокойся.
– Я спокоен, тащ лейтнант. Еще как спокоен, мля. Я вот завтра не буду спокоен. Или послезавтра. Когда бой. И когда Берлин возьмем, тоже уже не буду спокоен. А щас ничего…
Сейчас Николай вспоминал этот маленький эпизод спокойно, а вот вчера его как-то накрыло. Не мог уснуть полночи, ворочался на своей койке, слушая дыхание людей, лежащих в нескольких метрах от него. Грудь нехорошо давило. И проснулся, чувствуя себя паршиво. Чай был горьким, каша пресной, встающей комом в горле. Через несколько часов работы стало полегче. Все вокруг было привычное, нормальное. Вокруг были свои. Нехорошее давящее предчувствие не отпускало, но приглушилось. Ну да, комвзвода наверняка не просто так спросил про готовность. Если наступление не началось сегодня, то оно начнется завтра или послезавтра. Опять работа, опять кровь на полу машины и на ладонях, и дергающееся тело под руками и коленями, и не попасть зажимом в брызгающийся кровью сосуд, а тротилом и кровью пахнет так сильно, что сразу плывет голова. Не сегодня завтра. Еще день на подготовку. Поход по ротам, проверить санинструкторов, помочь им. Передать им очередные сформированные укладки. Может быть, повезет снова увидеть своих ребят. Все трое пережили бои начала ноября, молодцы. Арсений отделался царапиной, плевал он на такое после прошлого своего раза. Костю хорошо приложило о землю, и он был весь в ссадинах и синяках, но это и все. Везение и опыт, разумеется. Вику, в числе десятка других рядовых и сержантов их батальона, представили к «Георгию», обалдеть. Никто из них еще в глаза такой награды не видел. Будет Петрова как эта, как ее… Дурова, что ли. Кавалерист-девица, которая то в казаках служила, то в гусарах, то в уланах. Надо с ней Олю познакомить, они похожи…
– Товарищ лейтенант…
Николай уже и сам почувствовал. Онемев лицом, присел, дотронулся рукой до заледеневшей земли.
– Танки.
Ни одна самоходка так не трясет землю, ни одна БМП, ни даже целое их стадо. Тоже бронированные, тоже на гусеницах, а не так. Земля будто дрожит от страха сама по себе, вес танка тут кажется не таким важным.
– Сзади справа.
Они были уже не одни, кто почувствовал: из палатки выбежали все остальные. Когда танки вынырнули из устья лесной дороги, сразу двое засвистели: лихо, по-футбольному. Обалдуи молодые.
– Наши, – не нужно сказал Филимонов, первый из его санитаров. Хотя почему не нужно – вон та же Антонова стоит, вцепившись в свой автомат. Не знает, то ли бежать уже прочь, то ли со всеми в атаку. – Наши, Оль. Ты что, не видишь? Не трясись так, ты чего?
– Я видала раньше, – мрачно сказала санитарка. – И не раз. Хотя ихние чаще. На нашей улице два «Леопарда» столкнулись, пацаны сдуру полезли смотреть, как там орут и ругаются… Те сопляков увидели, дали пару очередей… Мово малого брата прямо в лоб ударило: у него так азарт и остался на лице, когда хоронили… Не люблю танки. Ненавижу.
– Это наши, – снова сказали ей.
– Наших люблю, – уже совершенно невпопад ответила Ольга. – Они этих вот колют. Один на одного меняются.
Они все переглянулись между собой.
– В смысле, колют?
– Танковый снаряд, он не пробивает броню. Прокалывает. Дырочка маленькая вообще, с кулак. Я видала. А танк потом выгорает, становится красно-бурый. Топливо, когда горит, дает 2000 градусов. Так им и надо, козлам.
Все переглянулись снова и как-то одновременно опустили глаза. Плохо, когда так. И знакомо.
Головные танки встали на месте, задние двинулись по сторонам, рассредоточиваясь. Вокруг уже мелькали фигуры людей, подъехал какой-то грузовик и остановился там же.
– Че-то будет, – логично предположил кто-то из бывалых. – Не каждый день нам танки придают. По праздникам.
– Заводят, – подтвердили ему, – уже заводят. Слышите?
Действительно, уже в нескольких местах был слышен отлично узнаваемый рев заводимых дизельных двигателей. Что-то явно готовилось. Значит, все же сегодня. А вон и беспилотник пошел. Средний, типа «Истры» или «Иркута».
– Так, все по местам. Киров, Борисов, к машине, ждать моей команды. Готовность одноминутная. Остальные – грузимся. Пошли.
Укладки весили по-разному: какие по 5 килограммов, а какие все 20. Как повезет. И коробки также. Было даже странно, что так много всего можно запихать в МТ-ЛБ. Водители торопливо растаскивали все по полкам. Машина в целом была подготовлена еще позавчера, но всегда что-то остается. Плюс кое-что им доставили буквально вечером, а они оставили это на другой день. Как это и бывает всегда.
– Балтика-2, я Балтика-1, как слышно, прием?
– Балтика-2 на связи, слышу хорошо.
– Ты как там, готовишься?
– Готов уже. Ждем приказа.
– Ого! Как понял?
– Да с утра сердце не на месте. Как это дело увидел, уже готов был. Морально.
– Ну и прально… Мы тоже так. Кто давно умел, а я так от тебя научился. Ни пуха, осторожней там.
– К черту. И вам ни пуха. Поработаем.
Николай снова обернулся к своим, ждущим. Все всё слышали, конечно. Рев стоял уже оглушительный, но слушать можно.
– Филимонов, отвечаешь мне за Антонову. Не давай ей глупить, понял? Антонова.
– Я.
– Держись за Филимонова, как хвостик, как клей. Если он бежит и прыгает – беги и прыгай, поняла? Автомат можешь вообще оставить, тебе и без него тяжело будет.
– Никак нет, я…
– Приказывать не буду. Советую. На нас раненые, ты их ищи, а не врагов.
– А если раненый враг попадется?
– Если раненый – то уже не враг.
Хороший девочка задала вопрос, правильный. Значит, правильный человек.
– Больше смотри, больше думай. Быстрее бегай. Тогда и помощь от тебя будет, и сама цела останешься.
– А «Балтика» – это в честь пива?
– Что-о?
– Позывные.
– Нет. Это в честь нашего с лейтенантом Карповым моря, блин… Киров, Борисов, вас инструктировать не надо. Не суньте нас под… Сами знаете, в общем. Ну, готовы? Все?
Бойцы вразнобой и с разной степенью бодрости подтвердили, что готовы; новенькая промолчала. Мелькнула мысль оставить ее позади, прикомандировать к взводу Карпова. Просто послать с каким-то поручением и уехать, когда будет получен приказ. А уже понятно, что это будет скоро. Но нет, ему санитар нужен. Точнее, не ему, а тем, кто сейчас впереди. В кого сейчас будут стрелять из всего, что стрелять может. Кто будет подрываться на минах, кого заденет краем напалмовой волны, падающей сверху и покрывающей сотни квадратных метров зараз. Кого не краем – того эвакуировать уже не надо, незачем.
Рев артиллерии далеко в тылу, скрип, вой и шелестящий свист над головой, уханье и какие-то утробные стоны земли, лежащей далеко впереди. В небе уже плавало полно дыма, и неожиданно хорошо было различимо, как двигаются слои воздуха.
– Славяне, я не понял? Здесь же пяток километров всего…
Они сообразили как-то сразу. Действительно. Ну ничего себе.
– Эге. Пришла пора, да? Разобраться что к чему, «Бронзового солдата» там им почистить, а?
– Дурная шутка. «Бронзовый солдат» – это нашим погибшим в ту войну. Сейчас новые погибшие будут. И на том же месте. На тех же. От нас зависит, сколько лет памятники им простоят. А захотели бы мы как следует – и тот памятник бы никто не тронул, понял?
– Виноват…
Шутник сплюнул под ноги, посмотрел на наручные часы, затоптался на месте. Плохо ему. И всем плохо. Даже самому Николаю было плохо, хотя сколько раз он так вот ждал.
– Пошли наши.
Это они тоже сначала почувствовали, и только потом увидели. Танки тронулись с места, густо окутываясь сизым дымом выхлопа своих двигателей. Танков было восемь – неполная рота. Из них пара вроде бы Т-80; остальные были более старыми Т-72. На одном из танков поперек сплошь покрывающих лоб и крышу башни коробок системы динамической защиты шел косой закопченный разрыв, и не хватало половины левой надгусеничной полки. Кусок железа был загнут вверх и раскачивался при движении, как антенна. Уже досталось ребятам.
– И еще пошли, – санитар Сидоренко указал в другую сторону. Там между уцелевшими строениями поселка был довольно широкий просвет, вертикально перечеркнутый несколькими стоящими на пепелищах трубами, тянущимися вверх от печей. Там они разглядели еще одну роту. Выкрашенные серым цветом приземистые русские танки шли двумя короткими колоннами, уступом одна по отношению к другой, на хорошей скорости и с большими интервалами.
– Ну вот, Оль. А ты говорила. Сейчас они начнут…
– Две роты мы видим. Значит, наверняка батальон, – подумал Николай вслух. – Но у наших вроде бы Т-80 нет. Значит, это или пополнили так, или это не наши. А это хорошо, потому что это еще один, значит, танковый батальон. Или я неверно разглядел.
Народ посмотрел с уважением, которого Николай не заметил, потому что напряженно размышлял над тем, что их сейчас кинут все же не на Питер, и это очень обидно. Но жизнь вообще обидно неожиданная штука и неожиданно обидная, можно было бы и привыкнуть. Не Питер, так не Питер. Питер, значит, следующий. А если эти ребята его без боя оставят, то еще и лучше. Хотя могут и сжечь перед уходом. Объяснив потом своим соотечественникам, 10 лет назад побывавшим в Петербурге туристам, что сожгли его, конечно же, не они. А кто-то другой. Наверняка сами русские… Интересно, что стало с Эрмитажем? Успели ли эвакуировать или закопать сокровища, как делали в тот раз, когда фашистам так и не удалось взять город? Вряд ли – слишком быстрым было продвижение противника в этот раз. Слишком неожиданным было поражение их бригад в сражении на подступах к городу. Кому это все досталось? Как это отнимать обратно? Или не отнимать, а сжечь на хрен прямо с теми зданиями, в которых русские сокровища теперь выставляются или по крайней мере хранятся? В нью-йоркском «Метрополитене», в парижском Лувре, в Берлинской картинной галерее? Николай нервно засмеялся. Нет, его не спросят. А дай ему в руки спички – он бы эти здания не поджег. Наложила отпечаток профессия. И вся непростая жизнь, со всей кровью на руках, почти ничего не изменила. Не только людей ему жалко, картины тоже. Мама бы порадовалась.
Шарахнуло еще сильнее – так, что подогнулись ноги. Затрясло. У бригады были свои собственные «Грады», но здесь явно долбануло чем-то более серьезным. Как летело, они не видели и не слышали, может быть, с юга дали. Там наши хорошо продвинулись. Или это вообще не ракеты, а сверху. Викин папа, может быть. Но вряд ли, больно уж долго трясет. Явно продолжает и продолжает падать и рваться.
– Белая сигнальная ракета справа. Еще одна!
Рация в поясном кармане захрипела неразборчиво, потом прорезалась нормальным голосом: Карпов снова выкликал Балтику-2. Николай машинально умилился ассоциации новичка, санитара Антоновой. Будь у них побольше взводов, были бы у них разные «Балтики». И крепкое, и нефильтрованное, и даже экспортное. Ничего, они тоже сейчас устроят экспорт технологий. И заодно утечку мозгов. Кое-кому.
32-я бригада вела артподготовку еще полные 15 минут, работая «Акациями» и «Градами» и собственных дивизионов, и приданных. К моменту ее завершения обороняющая рубеж Нарва-Йыэсуу – Ванакюля – Извоз – Поповка батальонная боевая группа старых знакомых – польской 12-й Щецинской механизированной дивизии имени Болеслава Кривоустого потеряла свыше половины сил и средств. Дивизия и так была не в лучшем состоянии. В начале войны она проявила себя с самой хорошей стороны, неоднократно удостоившись благодарностей командования. С тех пор дела шли много хуже. Одна из бригад 12-й Щецинской была уничтожена к западу от Сыктывкара почти целиком, расформирована и к октябрю сформирована заново – однако только на бумаге. Управление бригады получило документы, печать и знамя, но ничего больше: ни людей, ни техники не хватало. Все четыре другие бригады этой дивизии также понесли в августе и сентябре потери, которые удавалось восполнить только частично. Отступая, дивизия продолжала оставлять выходящую из строя боевую и вспомогательную технику, и к моменту отвода с линии боевого соприкосновения в конце октября превратилась, по сути, в легкопехотную. Причем очевидно уступающую русским в оснащении. Про боевой дух можно было даже не заикаться. Всегда почитаемый противником высокий боевой дух Сил Сбройных – еще год назад считавшихся сильнейшей армией в Восточной Европе, – давно ушел в прошлое. Сейчас сама дивизия переформировывалась на родине – и все, в общем-то, знали, зачем именно. Было понятно, что разъяренный Иван не остановится ни на рубеже Нарвы, ни на берегу Виштынецкого озера, если не остановить его силой. Флаг славной дивизии на русской территории удерживала боевая группа, сколоченная на базе 1-го батальона ее 36-й механизированной бригады, пополненного до штата техникой и людьми других батальонов, отведенных в тыл для переформирования. Для эффективного противодействия русским террористам этого было вполне достаточно, а до фронта было еще довольно далеко. Собственно участок Санкт-Петербург – Гатчина – Луга был ответственностью польской 11-й Любуской дивизии Бронетанковой кавалерии и подразделений Вооруженных сил демократических прибалтийских республик, но русские быстро сумели отбросить обескровленную 11-ю дивизию к западу. Прикрывающий отход этой дивизии и приданных ей частей усиленный батальон был полностью уничтожен ими к 13-му числу. В результате этого батальонная боевая группа щецинцев неожиданно оказалась на переднем крае обороны: единственным боеспособным подразделением на данном участке.
Командование не без оснований надеялось удержать рубеж. Было очевидно, что поспешное русское наступление не имеет перспектив: русские тоже несут потери, и им наверняка понадобятся многие недели для восстановления сил. Этого времени должно было хватить на перегруппировку. Из тыла уже выдвигались передовые элементы 4-й механизированной бригады британской 3-й дивизии и два батальона свежесформированной литовской бригады. А главное, учитывая обострение ситуации на северо-западном направлении, с центрального участка сюда перебрасывали практически полнокровную дивизию Армии США, которая гарантированно должна была стабилизировать фронт. Но для этого требовалось еще минимум 5 дней, которых в распоряжении Командования Миротворческих сил не оказалось.
18 ноября, в 5.00 утра по местному времени, Правительство Республики Беларусь обнародовало длинное сообщение, обращенное к народу Республики, к народу и правительству «братской России» и к народам и правительствам всех стран мира. В нем довольно многословно говорилось о «необходимости поиска путей мирного урегулирования конфликта», о «готовности к посредничеству в любых переговорах, нацеленных на мирное решение вопроса», о «важности компромиссов». Абсолютно одновременно с этим, секунда в секунду, войска Северо-Западного оперативного командования Вооруженных сил Республики Беларусь, несколько пафосно преобразованных в «Северо-Западный фронт», нанесли мощный ракетно-артиллерийский удар по пограничным заставам и известным местам дислокации Вооруженных сил Латвии и Литвы. После завершения артиллерийской подготовки 5 бригад Северо-Западного фронта – включая 3 механизированные (19-ю, 37-ю и 120-ю отдельные гвардейские), смешанную артиллерийскую и зенитную ракетную, – перешли в наступление. Еще 2 бригады, включая 38-ю Отдельную гвардейскую мобильную и сформированную в марте этого года 1-ю резервную, командование оставило во втором эшелоне. Силы их Западного фронта оставались на своих позициях, однако на территории Польши и Украины начали действовать многочисленные группы сил специального назначения. То, что дождавшиеся подходящего момента белорусы так точно сымитировали действия «Миротворческих сил» утром 17 марта, было верхом цинизма. Но работало. Сосредоточение полностью отмобилизованных вооруженных сил Республики Беларусь на всех пяти границах – с Украиной, Польшей, Литвой, Латвией и Россией было завершено еще в конце марта, и с тех пор белорусы были непрерывно заняты напряженной боевой подготовкой. Ничего «вскрывать средствами разведки» не требовалось – каждая белорусская бригада, кроме единственной 5-й бригады специального назначения, с того же марта находилась на одном и том же месте. На отведенном участке границы, в боевой готовности. Собственно и обеспечивая «военную безопасность и вооруженную защиту Республики Беларусь, ее суверенитета, независимости и территориальной целостности», как было прописано в доктрине. Каждое слово здесь было правдой. Но рушащаяся экономика Беларуси просто не могла больше удерживать страну на плаву: мобилизованные Вооруженные силы и тыл проедали скромные резервы с просто невероятной скоростью. Еще месяц-другой, и нужно было или начинать воевать, или распускать и армию, и правительство одновременно.
Подготовленное в обстановке строжайшей секретности многостраничное обращение Правительства Республики Беларусь было составлено на двух языках: на белорусском и русском. Пока хоть кто-то не дочитал или не дослушал первый торопливый перевод до самого конца, а потом не перечитал и не прослушал самые сложные и многозначительные места по второму и третьему разу… До этого никаких активных действий против новой силы на театре военных действий предпринято быть не могло в принципе. Планы ответа, разумеется, имелись, в том числе и составленные ровно для такого военного сценария. Но контраст между словами и одновременно совершаемыми белорусами действиями был просто запредельным. Какую-то роль он сыграл, а счет шел на часы: между пограничным переходом Каменный Лог и Вильнюсом были неполные 30 километров. И, к слову, запланированных к использованию в ответных действиях сил уже практически не имелось в наличии. Германские и французские части давно покинули пределы России и Прибалтики. Дивизии, бригады и отдельные батальоны малых европейских государств были далеко не в лучшем состоянии, и в любом случае вели непрерывные оборонительные бои на всем огромном фронте между Кемью и Дербентом. А британские и американские стали сейчас реально на вес золота.
Не могло быть никаких сомнений в том, что запоздавшее, но отчаянно нужное вступление в войну Беларуси имело огромное значение. Не только политическое, но именно военное. Белорусы всегда немного слишком громко рекламировали современность своих Вооруженных сил, но кадровые военные всегда смотрели глубже глянцевых фотографий и интернет-роликов. Вооруженные силы Республики Беларусь вовсе не были ни самыми современными, ни лучше всех оснащенными, ни идеально подготовленными: таких, кстати, не бывает в принципе. Они были слабее польских, русских, германских, японских, южнокорейских – много кого. Но у Беларуси были 500 вполне современных танков, почти 1300 бронированных боевых машин, около 650 самоходных и буксируемых артиллерийских орудий. Впечатляющее число реактивных систем залпового огня, тактических ракетных комплексов и зенитных установок. Небольшое число истребителей, ударных и транспортных вертолетов. Организация, связь, поддержка тыла. Вся эта машина давно была готова к действию, и настроение в армии и ВВС последовательно менялось от подавленного и отчаянного к нетерпеливо-ожидающему. Наблюдая за ходом военных действий на востоке, к ноябрю белорусы реально дошли до белого каления. Лукашенко недрогнувшей рукой задавил два самых настоящих мятежа – в апреле и июне. И оба раза мятежные офицеры ставили своей целью прекращение позорного бездействия и вступление в безнадежную войну на стороне уже проигравшей России. Показательно, что кровь не пролилась: это составляло разительный контраст с ходом сентябрьских путчей в Германии и Греции. Смещенные со своих постов и разжалованные в рядовые полковники, майоры и капитаны – участники обоих мятежей, могли теперь реализовать свою воинственность с пользой для страны.
Второй очевидной вещью было то, что командование белорусского Северо-Западного фронта и российского Западного координировали свои действия до минут. В 7.30 утра началось наступление 2-й Армии на Смоленск, в 12.30–13.00 – удары по противнику нанесли войска российских 1-й и 3-й Армий. Почти одновременно с этим перешел в наступление Восточный фронт, почти три недели не предпринимавший никаких активных действий. Зашевелились отряды и группы на Кавказе, востоке Украины, на территории Крымского полуострова: снабжаемые и координируемые понятно кем. Давно охватившее континент пламя двигалось тонкой полосой, в которой мгновенно сгорали роты и батареи, батальоны и дивизионы, звенья и эскадрильи.
Наступление белорусов разительно изменило баланс сил не только на северо-западном направлении, но и в целом. В этой обстановке начавшаяся уже передислокация американской 82-й Воздушно-десантной дивизии на юге и 1-й Пехотной дивизии на севере не могли быть завершены, и проблемные участки остались не прикрытыми. В частности, без обещанной помощи осталась батальонная боевая группа польской 12-й Щецинской механизированной дивизии. Командование поддержало ее тремя десятками самолето-вылетов, но этого было категорически недостаточно. А ведь за ней на несколько сотен километров была почти пустота. Прибалты давно растратили свои незначительные силы и резервы, защищать себя им было практически нечем. Одна из четырех пехотных бригад Армии обороны Эстонии дралась сейчас на центральном направлении, плечом к плечу с американской 3-й Пехотной дивизией; еще одна завязла в районе Москвы, в окружении. Две оставшихся были совершенно зелеными – называть их пехотными бригадами было преувеличением: это были скорее классические полицейские/охранные части, просто раздутые до штатов бригад. Техника у них была почти антикварной: вплоть до знаменитых американских М113 выпуска 60-х годов XX века, воевавших еще во Вьетнаме. Отличная штука для «борьбы с терроризмом» на чужой территории и как средство устрашения гражданских, но натуральное пушечное мясо для любой боевой техники следующего поколения. Для русских «Фаготов», «Штурмов», «Конкурсов» и «Метисов», для белорусских «Скифов», для Т-72 и Т-80, для «Су-25», «Ми-24» и «Ми-28». Одна из этих двух бригад действовала сейчас на Кавказе и, к слову, довольно эффективно. Вторая – ближе к дому, под русским Брянском, куда она вышла после продлившегося почти два месяца 2000-километрового марша из района своих операций на пике успеха «миротворцев»: Екатеринбург – Челябинск – Тобольск – Ишим. Но и Брянск тоже был слишком далеко. Вооруженные силы Литвы и Латвии были скромнее: каждая страна располагала двумя пехотными бригадами – кадровой и учебной. Кадровая литовская громко называлась «Железный Волк», ее батальоны носили имена королей и великих князей старой Литвы. Русские переиначили каждое из этих названий до предела неприлично – вот такая была в России традиция. Поведение что «Железных Волков», что остальных носителей демократии на оккупированной территории было таким, что выжившие местные жители ненавидели прибалтов лютейшей ненавистью. Это было все. Оставившая севернее оси своего главного удара Петербург, русская 1-я Новая армия проткнула хлипкую оборону поляков и прибалтов как лом фанеру и к полудню 18 ноября соединилась с передовыми подразделениями белорусов.
Собственно их 32-я бригада встретилась с ними в районе Валмиеры; про других Николай не знал. Что ему запомнилось «по дороге» – это совершенно разная реакция тех местных жителей, которых они могли видеть, на представившееся им зрелище: тылы русской мотострелковой бригады на полном ходу идут по ухоженному шоссе. Мимо пожарищ или дымных столбов, чаще образованных остатками горящей техники, реже домами. Грохочет впереди, грохочет позади, грохочет вокруг. Иногда грохочет даже высоко в небе, где в просветах между облаками видны обрывки спутанных петель инверсионных следов. Из окон домов вдоль шоссе свисают простыни, скатерти, сорочки – лишь бы белое. Жителей практически не видно – не идиоты. Но вот они видят одного, потом другого, потом третьего, пятого и десятого: эти вышли к самому асфальту. Женщина с онемевшим лицом, старуха с каким-то чахлым одиноким нарциссом в руке. Кривляющийся старик, вытянувшийся «во фронт» и отдающий честь прижатой к голой седой голове рукой. Сумасшедший? Мужчина средних лет с мальчиком-подростком: эти размахивают сине-черно-белыми флажками, кричат что-то неслышимое. С борта «Бережного» санитар показывает им средний палец правой руки и хохочет. Мужчина начинает потрясать кулаком, потом вдруг вытягивает руку в нацистском приветствии; подросток тут же в точности повторяет его жест. Их уже проносит мимо, но «Бережный» идет ровно в середине колонны. С какой-то из машин позади в стоящих дают с нескольких стволов: тех ломает пополам и отшвыривает метра на два. Николай равнодушно отворачиваться, картина для него привычна и ничем его не трогает. Только на краю сознания мелькает блеклая мысль о том, что нет, вовсе не все «не идиоты». Некоторые – идиоты совершенно точно.
Табличка с названием населенного пункта: «Mäetaguse». Название кажется смешным: корень в нем как бы слово «мяу». Что ж, в Петербурге есть район Мурино. В Финляндии есть поселок Tupikoti – бог их знает, что это означает; «koti» по-фински – это «дом». А где-то в Магаданской области есть поселок Мяунджа, это еще лучше… В сам эстонский Мяэтагузе они не сворачивают – проходят мимо. Через 2–3 километра впервые попадаются следы серьезного противодействия: стоят остовы сразу нескольких русских боевых машин, большинство из которых выгорело уже почти полностью. Минимум один танк Т-80, несколько БТР, несколько МТ-ЛБ. И ни одного чужака рядом. Накрыли с воздуха, вероятно. Они выходят из колонны, спешиваются. Лейтенант Карпов разворачивает своих и машет ему рукой, потом догадывается включить рацию. Николай слушает, коротко отвечает, и они двигаются дальше: тентованный «Урал» с помятой мордой пускает их в колонну перед собой, и они с благодарностью машут водиле руками, а тот скалится в ответ.
Слева прозрачный лес и за ним здоровенная промзона, справа тянутся сплошные поля и привычные невысокие лески: ни единого дома с этой стороны не видно. Крупный очаг пожара в одном из полей, но слишком далеко, не разобрать, что горит. Возможно, сбитый вертолет или даже самолет. Возможно, что-то еще. Всякое они уже видали. Километры, один за другим, ложатся под гусеницы. В кишках нарастает ноющая боль: это у него почти всегда так. Вот сейчас, вот еще несколько минут, вот еще…
Хрип в рации, слова команд. Неудобный планшет на коленях. Это у высокого начальства и у войсковых разведчиков – современные электронные планшеты. У тех, кто попроще и пониже званием – бумажные карты нулевых годов выпуска в старомодных кожаных планшетах, которые нужно носить на ремнях, на боку. Эти выпускали годах, наверное, вообще в 50-х. Такой был у дедушки.
У какого-то поселка с вообще непроизносимым названием Николай, получив очередную серию приказов, остановил и развернул свое отделение. Здесь раненых было много. Бой еще шел где-то впереди, причем недалеко. Ухало на западе совершенно по-марсиански. Земля вздрагивала и даже вроде бы не до конца распрямлялась после каждого тяжелого удара. Трескотня стрелковки была слышна отчетливо, и довольно близко, но доминировала именно артиллерия. Запад и север тонули в дыму, растекшимся широким полукругом, а на юге было чисто – там лежало здоровенное Чудское озеро. Именно там, кажется, ранние проводники демократии были когда-то не поняты русскими в своих лучших намерениях.
– Куда несете, два дебила?! Сюда давайте, на площадку! Оля, шоковый! Второй шоковый! Что ты ему вешаешь, дура? В жопу бирки, зеленкой на нем пиши! Филимонов, сюда с сумкой!
Медицинская сортировка, именуемая также «триаж». По-французски. Французы нормально в Первую мировую повоевали, надорвались на всю жизнь. Теперь ни одного француза в пределах тысячи километров отсюда нет и не будет. Годы назад его учили, что сортировка – это полковой уровень оказания медицинской помощи. Что батальонам он не нужен. Ну да, конечно. Не «не нужен», а недоступен. Это потому что с военврачами напряженка, с офицерами. Но он-то сейчас есть!
– Операционная в первую очередь! Эвакуация в первую очередь! Во вторую! В первую! Снова в первую! Шоковый! Этот легкий, потом! Бля, сколько в нем пулевых? Этого в первую!
– Мама! Мамочка! Мама!! Я умираю!!
– Крепче держи! Крепче! Оля! Посмей мне только вырубиться, мать твою! Еще тюбик ему! Филимонов!
Хруст под ногтями, кровяная взвесь в воздухе. Пальцы скользят, и трудно увидеть что-то в этой каше из обрывков тканей, и человек бьется под руками сразу уже троих, вкладывая все свои силы в крик. Попал.
– Еще зажим.
Кто-то вкладывает стальную рукоятку в ладонь, вытянутую вслепую назад. Теперь легче. Второй сосуд явно меньше калибром. Теперь у раненого есть шансы.
– Нормально. Филимонов, два флакона сразу ему! Оля, бинтуй. Следующего!
Следующий – девушка с выпученными глазами. Хрипит, не способная произнести ни слова. Но дергается, когда санитар одним движением громадных ножниц взрезает на ней бушлат, и гимнастерку под ним.
– Слепое проникающее, пулевое. Гемоторакс. Работаем.
Филимонов подает все, что нужно. Молча, четко. Действует, как автомат. И сам Николай уже как автомат. Нет ни секунды на то, чтобы утереть кровяные капли с лица, и они засыхают, стягивая кожу.
Землю подбрасывает так, что он чуть не теряет равновесие. Перчатки нестерильные давно, плевать. Над головами проносится что-то большое.
– Воздух!
Тоже плевать? Нет. Мир сзади вспыхивает, и доктор валится вперед лицом, обхватывая раненую двумя руками сразу, прижимая ее к земле, закрывая собой. Воздух за секунду прогревается градусов до ста, а из груди все выбито. Дышать нечем, а вдохнуть – смерть. Трещат волосы на затылке, без звука кричит девушка, лицо которой он прикрыл одной ладонью. К счастью, через несколько секунд жар уходит. Не по ним, значит. Не облили, даже краем. А то бы… Видел он напалм, и уже не раз. Ничего страшнее, наверное, не бывает и быть не может.
– Живы?
Снова удар снизу – во все тело разом. Уши мгновенно забиваются, и слышимость снижается в разы. Горечь лезет в рот, в нос, в сразу начавшие слезиться глаза. Зато как-то сразу становится легче соображать. Оглядевшись прямо с земли, Николай перестает обнимать ровно так же таращущую свои глаза раненую, и приподнимается. Рядом надрывно кашляют и надрывно блюют несколько человек разом. Чуть подальше и сзади хриплый звук, который оказывается шумом двигателей. У Николая занимает секунду опознать отечественные боевые машины: БТР-80 и МТ-ЛБ. Один из БТР тащит подбитого на буксире, и тот вихляется из стороны в сторону. На бортах тактические знаки их бригады: сдвоенный, перевернутый острием вниз треугольник. Типа не просто «уступи дорогу», а «уступи очень быстро».
– Командир!
Голос доходит, как через стеклопакет или через проложенную ватой старую двойную раму.
– Командир! Лейтенант!
– Слышу я! Чего? Грузите!
– Смотрите!
Даже через глухоту интонации он улавливает. И да, видит. Шесть машин, восемь… Девять. Ближайшие два БТР открывают огонь, но у них пулеметное вооружение, им с такой дистанции разве что попятнать. Сколько до них, километра полтора?
– Грузимся, грузимся! Бегом! Бе-гом, я сказал!
Мат вылетает из глотки совершенно без усилий, но почему-то не слышится ушами. Голова ясная, мысли быстрые, но явно что-то не в порядке. На восточной стороне горизонта несколько дымных столбов, которых не было, когда он разворачивал пункт сбора раненых и сортировочную площадку. И горит БТР в двухстах метрах: это его, видимо, накрыл зажигательной смесью тот штурмовик.
Кто там, с той стороны? Отсюда силуэты ему не узнать, а вот оружие – без проблем. Малокалиберные автоматические пушки, пулеметы. Равным бой не выглядит. Два МТ-ЛБ застывают без движения и начинают медленно разгораться. Потом подбивают тот БТР-80, который тащит подбитого на буксире, и оба останавливаются тоже. Кто-то непрерывно отстреливает дымовые гранаты, и постепенно все пространство на сотни метров вокруг заволакивает серостью. Они грузятся, как бешеные. Места для лежачих не хватает, их кладут на пол вповалку. Легкораненых – на броню. Несколько очередей проходят прямо над головами, одна вбивается в землю широким веером: каждая пуля вышибает из грунта столб снежной пыли высотой почти в полметра. Кто-то из его людей падает, как срубленный косой.
– Дава-а-ай! На крышу все! Го-они!
Протягивающий Ольге ладонь раненый боец на крыше санитарного МТ-ЛБ молча опрокидывается назад, взмахивая руками. Попавшая в него пуля бьет с такой силой, что разворачивает крупного человека, будто куклу. Еще несколько пуль с треском, визгом и золотыми искрами рикошетят в разные стороны. Дыма недостаточно, и сейчас их видят все желающие пострелять. Визжит Ольга, бросаясь в сторону. Автомат на ее спине, сумки на обеих боках мешают, и женщина бежит криво и медленно, с натугой выбрасывая ноги. Да, уходит с линии огня, но толку-то, если очереди идут уже с двух сторон.
– Не туда, дура!
«Бережный» уходит. Видно, как в него попадают, но броня держит… Какая броня? Откуда у МТ-ЛБ броня?
– Ложись!
Ольга не слышит ничего, продолжает бежать. Николай разгоняется по мерзлой земле, как паровоз по рельсам. Каждую секунду могут попасть или в нее, или в него, или в обоих разом. Нагоняет он ее через какие-то пять секунд, сбивает с ног и тут же падает сам. Явно вовремя – вой над головой на время заполняет мир целиком и полностью. Удары в землю следуют один за другим, приходясь и слева, и справа, и спереди. На все это он смотрит с каким-то отстраненным любопытством. Дистанция сократилась вполовину. Улегшись как следует и передвинув автомат, Николай наконец-то узнает: это британские CVR(T). Раз с пушками – значит не «Спартаны», а «Симитары». Старье конца 60-х годов, но бронированы лучше, чем бригадные БТР-70, БТР-80 и МТ-ЛБ. И лучше вооружены. Вот и результат.
Он совершенно забыл про Ольгу, а зря. Та, оказывается, так и не пришла в себя. Освободившись от его руки, тут же начала привставать. Воя при этом не хуже собаки. Нельзя было брать с собой такую, нельзя.
– Ложись же, дура! Убьют!
Дотянуться до нее – не хватает сантиметра. На них скрещиваются сразу две очереди. Все.
