Сколько в тот период жизни разрозненных мыслей, похожих на рваные нити, сплелось в моей голове в неряшливый клубок! Старых, полузабытых, и новых, ярких и бесцветных, тонких и полупрозрачных. Все нарушилось как раз тогда, когда я окончательно убедила себя, что сделанные Лилой дурные предсказания не сбылись. С дочкой начались проблемы, и все мои прежние страхи выползли на поверхность, словно нарочно выпущенные кем-то на волю. В роддоме она прекрасно брала грудь, но, стоило нам вернуться домой, все пошло наперекосяк. Она сосала несколько секунд, а потом заливалась криком, как разгневанный звереныш. Я чувствовала себя беспомощной, во мне ожили все старые предрассудки. Что с моим ребенком? Может, у меня соски слишком маленькие? Или мое молоко ей не нравится? А может, кто-то нас сглазил и она не признает во мне свою мать?

Я начала таскать ее по врачам; ходили мы вдвоем, Пьетро вечно был занят в университете. Грудь у меня распирало и жгло так, будто внутрь напихали раскаленных камней, мне чудилась неизбежная ампутация вследствие заражения. Я мучилась с молокоотсосом, чтобы было чем накормить дочку из бутылочки и хоть немного снять боль. «Ну давай, соси, — нежно шептала я ей, — ты у меня такая умница, такая хорошая девочка, у тебя хорошенький ротик, такие красивые глазки, что тебе не нравится?» Все было без толку. Какое-то время у меня получалось держать ее на смешанном питании, но потом пришлось окончательно перейти на искусственное вскармливание. Я целыми сутками только и делала, что стерилизовала бутылочки и соски и взвешивала девочку до и после кормления, при каждом ее поносе умирая от чувства вины. Я часто вспоминала, как Сильвия кормила Мирко — сына Нино — прямо посреди шумного студенческого собрания. Почему у меня ничего не получается? Я подолгу рыдала из-за этого, когда никто не видел.

Потом выдалось несколько спокойных дней; я приободрилась и даже решила, что пора как-то переустроить свою жизнь, но затишье не продлилось и недели. Весь первый год моя дочка практически не спала: она часами плакала, извиваясь всем своим хрупким тельцем; откуда только силы брались. Успокаивалась она, только когда я носила ее на руках взад-вперед по квартире, приговаривая: «Девочка моя, мамино солнышко, доченька будет умницей, сейчас закроет глазки и заснет». Но мамино солнышко спать отказывалось наотрез, как будто, как отец, боялось сна. Что с ней? Животик болит? Или она голодная? Или чувствует себя брошенной из-за того, что я не смогла кормить ее грудью? Или все-таки ее сглазили? Что за демон мог вселиться в это крошечное создание? А со мной что? Что за яд в моем молоке? И что это было с ногой? Неужели это все моя мать? Наказывает меня за то, что я не захотела быть похожей на нее? Или это что-то еще?

Как-то ночью я словно наяву услышала голос Джильолы, которая рассказывала всему кварталу, что Лила колдунья, умеет управлять огнем и душить младенцев еще в утробе. Меня охватил стыд: надо было срочно что-то предпринимать, иначе я рехнусь. Я попробовала оставить малышку с Пьетро: он привык работать по ночам и не так уставал. «Не могу больше, разбуди меня через пару часов», — сказала я, легла и мгновенно провалилась в сон. Но вскоре проснулась: ребенок надрывался плачем. Я подождала немного, плач не стихал, и я встала. Пьетро затащил люльку в кабинет и, не обращая внимания на дочь, невозмутимо сидел над книгой; рядом лежали заполненные карточки. Вот тут меня прорвало. «Тебе вообще на все плевать, тебе работа важнее собственной дочери!» — заорала я на него на диалекте. Муж холодно и спокойно предложил мне выйти за дверь и забрать люльку: ему надо закончить важную статью для английского журнала, а сроки поджимают. Больше я не просила у него помощи, а когда он сам предлагал посидеть с дочкой, говорила: «Спасибо, не надо, иди работай, у тебя куча своих дел». После ужина он какое-то время робко и растерянно крутился вокруг меня, а потом закрывался в кабинете и работал до глубокой ночи.