Книга: Те, кто уходит, и те, кто остается
Назад: 54
Дальше: 56

55

Я спросила у синьоры Мануэлы адрес, простилась с ней и через весь город отправилась к Микеле: на метро доехала до Мерджеллины, немного прошла пешком и села на автобус до Позиллипо. Меня снедало любопытство. Я уже привыкла к мысли, что обладаю некоторой законной властью, что меня окружает ореол высокой культуры, и мне было очень интересно взглянуть на другое, наглое воплощение власти, которую я наблюдала с детства; она произрастала из произвола, безнаказанных преступлений, фальшивых улыбок, изображающих законопослушность, и показного расточительства — в общем, из всего, чем славились братья Солара. Но и тут Микеле от меня ускользнул. В квартире на верхнем этаже нового дома я нашла только Джильолу. Она посмотрела на меня с явным удивлением и столь же явной неприязнью. Я поймала себя на мысли, что любезничала с семейством Спаньюоло, пока в любое время дня и ночи бегала к ее матери звонить, а после того, как установила телефон у нас дома, и думать о них забыла. И вдруг хмурым дождливым полднем без предупреждения заявляюсь в Позиллипо, в квартиру будущих молодоженов, где все еще вверх дном. Мне стало стыдно, и, чтобы загладить свою вину, я притворилась, что безумно рада встрече. Поначалу Джильола вела себя сдержанно и настороженно, но потом желание похвастаться взяло в ней верх. Она мечтала, чтобы я ей позавидовала и признала, что ей повезло больше, чем остальным девчонкам квартала. Она повела меня показывать дом, комнату за комнатой, внимательно следя за моей реакцией и ликуя, когда я шумно восхищалась. Дорогущая мебель, роскошные люстры, две огромные ванны, гигантский водонагреватель, холодильник, стиральная машина, три телефона, к сожалению еще не подключенные, телевизор с большим экраном и даже лоджия, напоминающая благоухающий сад, полный цветов, — жаль только, погода не позволила оценить их во всей красе.
— Смотри, какой вид на море! А на весь Неаполь? А на Везувий? А небо, небо какое! В квартале такого не бывает!
Действительно, ничего подобного я раньше не видела. Свинцового цвета залив казался словно оплавленным по краям; прямо над нами плыли густые всклокоченные тучи, а где-то дальше, между морем и тучами, зияла похожая на порез длинная полоса слепящего света, утыкаясь в фиолетовую тень Везувия. Мы долго стояли и смотрели вдаль, и ветер раздувал наши юбки. Меня заворожила красота Неаполя; даже с балкона профессора Галиани, в гостях у которой я была несколько лет назад, вид был не такой величественный. К бетонной уродине, обезобразившей облик города, прилагался — за очень большие деньги — невероятной красоты пейзаж. Именно его и приобрел Микеле.
— Тебе что, не нравится?
— Это потрясающе!
— Не идет ни в какое сравнение с квартиркой Лины, правда?
— Какие уж тут сравнения.
— Я сказала — Лины, а ведь там теперь Ада хозяйничает…
— Да.
— Тут живут люди побогаче.
— Конечно.
— А что это ты морщишься? Что-то не так?
— Что ты! Я очень за тебя рада!
— Да уж, каждому свое. Ты выучилась, книги вон пишешь. А у меня зато есть это.
— Да.
— Как-то ты это странно говоришь.
— Нисколько.
— Ты бы посмотрела на таблички на доме. Тут живут сплошь инженеры, адвокаты и известные профессора. Конечно, квартиры здесь стоят дорого, но, я думаю, если вы с мужем подкопите, сможете купить себе такую.
— Это вряд ли.
— Он что, не хочет жить в Неаполе?
— Это исключено.
— Никогда не говори никогда. Ты везучая. Я же слышала голос Пьетро по телефону, а потом видела его из окна — сразу видно, он парень добрый. Не то что Микеле. Он все сделает, как ты захочешь.
Она потащила меня в дом; ей хотелось чем-нибудь меня угостить. Она достала ветчину, сыр проволоне, нарезала хлеб. «Нормальной еды пока нет, мы же еще не заселились, — извинилась она, — но потом, когда будете с мужем в Неаполе, заходи обязательно, посмотришь, как я все тут устрою». Она широко распахнула сияющие глаза, изо всех сил стараясь погасить мои последние сомнения в ее превосходстве. Я на миг представила себе, как мы с Пьетро приезжаем в Неаполь и идем в гости к ним с Микеле… Впрочем, она сама не верила в то, что говорила, и ненадолго умолкла, чтобы вскоре продолжить свои похвальбы, но уже совсем другим тоном. «Да, мне тоже повезло, — заявила она с каким-то странным вызовом. — Возьми Кармен — докатилась до какого-то заправщика. Пинучча мается с этим идиотом Рино. Ада — шлюха при Стефано. А у меня — Микеле. Он красивый, умный, он всеми командует. И все-таки согласился на мне жениться, и вон какую квартиру купил, а уж какую свадьбу отгрохает! Даже персидскому шаху с принцессой Сорайей такая не снилась. Видишь, какая я хитрая: я на него давно глаз положила». Она еще долго распространялась по поводу своей ловкости, благодаря которой захомутала Солару и все его богатства, но постепенно ее голос звучал все жалобнее: ей было одиноко. «Микеле, — сокрушалась она, — почти не бывает дома. Иногда мне кажется, что я сама за себя замуж выхожу. А ну посмотри на меня: я вообще-то существую? — спросила она неожиданно, будто и правда ждала от меня ответа. — Или я так, пустое место?» С этими словами она ткнула рукой себе в пышную грудь, словно хотела убедиться, что не превратилась в бесплотный призрак. Но она и в самом лишилась себя — по вине Микеле. Еще совсем девчонкой он забрал себе ее всю, без остатка, сжевал и разрушил, а теперь, когда ей стукнуло двадцать пять, она стала для него чем-то вроде привычной вещи. Он шлялся по бабам, а на нее даже не смотрел.
— Самое ужасное — это когда нас спрашивают, скольких детей мы хотим. Он обычно отвечает: «Спрашивайте у Джильолы, мне-то все равно, у меня и так полно детей, сам не знаю, сколько точно». Тебе твой жених ляпнул бы такое? Сказал бы: «От Ленуччи, пожалуй, троих, а с остальными — как случится»? Он только что ноги об меня не вытирает, никого не стесняется. И я знаю почему. Он никогда меня не любил, а замуж меня берет потому, что ему нужна служанка — все мужики только затем и женятся. Он вечно ко мне придирается: «Ты ж дура дурой, ничего не понимаешь, вкуса у тебя нет, такую красивую квартиру и ту испоганила. За что ни возьмешься — все портишь!» — Она расплакалась и, всхлипывая, проговорила: — Прости, что я тебе надоедаю, но ты написала эту книгу, которая мне очень понравилась, ты тоже знаешь, что значит быть несчастной.
— Почему ты позволяешь ему говорить тебе такое?
— Потому что иначе он на мне не женится.
— Ясно. Тогда хоть после свадьбы отомсти.
— Как? Плевать он на меня хотел. Я сейчас-то его почти не вижу, а уж после свадьбы — и говорить нечего.
— Тогда я не понимаю…
— Конечно, не понимаешь, ты ж не я. Ты бы не связалась с человеком, зная, что он влюблен в другую.
— У Микеле есть любовница? — осторожно спросила я.
— Полно. Он же мужчина, спит со всеми подряд. Дело не в этом.
— А в чем?
— Лену, я тебе скажу, только не говори никому, а не то Микеле меня убьет.
Я пообещала ей и сдержала свое обещание. Если я теперь и пишу об этом, то только потому, что она уже умерла.
— Он любит Лину. Так любит, как никогда меня не любил, как никого никогда не любил.
— Чепуха!
— Никакая это не чепуха, и ты так не говори, а не то лучше уходи. Это чистая правда. Он влюбился в нее с того самого проклятого дня, когда она приставила ножик к горлу Марчелло. Не я ж это придумала, он мне сам рассказал.
То, что я услышала дальше, потрясло меня до глубины души. Не так давно, вечером, в этой самой квартире, Микеле напился и разоткровенничался. Он заявил ей, что посчитал точно, сколько женщин у него было: оказалось, сто двадцать две — с одними он спал за деньги, с другими бесплатно. «Это считая тебя, — подчеркнул он, — и, как понимаешь, ты не из тех, кто может доставить удовольствие в постели. А знаешь почему? Потому что ты дура, а чтоб прилично трахаться, нужны мозги. Ты и минет приличный сделать не можешь, не дано тебе! И учить бесполезно — по тебе сразу видно, что тебя с души воротит». И прочее в том же духе, скабрезность на скабрезности — для него это был привычный язык. Потом он взялся растолковывать ей, что к чему: женится он на ней из уважения к ее отцу — тот был отличным кондитером, работал у них давно, и Микеле успел к нему привязаться, — а еще потому, что так положено: жена, дети, роскошный дом. Но пусть она не обольщается. Она для него пустое место, он никогда ее не любил, так что ей же будет лучше, если она раз и навсегда оставит его в покое и не вбивает в свою глупую башку, что на что-то там имеет права. Он говорил с ней так грубо, что самому стало не по себе; он вдруг осекся и предался меланхолии. Бормотал, что женщины для него — куклы с дырками: поигрался — и ладно. Все. Все, кроме одной. Лила была единственной женщиной на свете, которую он любил, — любил по-настоящему, как в кино, любил и уважал. «Он сказал мне, — жаловалась Джильола, — что это она должна была обустраивать этот дом, что ей бы он с радостью дал сколько угодно денег на мебель и на все остальное. Только с ней можно выбиться в люди в Неаполе. „Помнишь, что она сделала с той свадебной фотографией? — спрашивал он. — А как преобразила магазин?! А ты что? Ты, Пинучча и все остальные, какой от вас толк? Что вы умеете?“ Этим он не ограничился. Рассказал, что день и ночь думает о Лиле, но не так, как о других женщинах: с ним такое творилось впервые. На самом деле он ее не хотел. Не хотел так, как других женщин: завалил, почувствовал под собой чужое тело, подергался туда-сюда, сломал и выбросил. Он не хотел поиметь ее и забыть. Ему нужна была ее умная голова и ее богатое воображение. Он не собирался ее ломать, напротив, постарался бы сберечь. Он не испытывал желания ее трахнуть — само это слово по отношению к ней его возмущало. Он хотел целовать ее, ласкать. Хотел, чтобы она ласкала его, помогала ему, наставляла его, руководила им. Он хотел наблюдать, как она меняется с годами, как стареет. Она нужна была ему, чтобы думать, чтобы научить его размышлять. „Теперь ты меня понимаешь? Он говорит о ней так, как никогда не говорил и не скажет обо мне. А ведь у нас свадьба на носу!“ Он сказал: „Мой брат Марчелло, этот придурок Стефано, этот мудак Энцо — они же ничего не знают о Лине! Куда им. Они ж дураки: сами не понимают, что потеряли или могут потерять. Только я один знаю, какая она на самом деле. Я ее разгадал! Она была бы счастлива со мной“. Вот что он на меня выплеснул. А я сидела и молча слушала, пока он не уснул. И все думала: „Это говорил не он, это кто-то чужой. Ненавижу этого чужого, дождусь, пока заснет покрепче, зарежу его и верну своего Микеле. А Лину я не ненавижу, нет. Давно, много лет назад, мне хотелось ее убить — когда Микеле отобрал у меня новый магазин и отдал ей, а меня отправил горбатиться за прилавком в кондитерской. Я тогда почувствовала себя последним дерьмом! А теперь вся моя ненависть к ней прошла. Я понимаю, что она ни в чем не виновата. Она сама всегда хотела вырваться из этой грязи. Не то что я, дура. Она бы за него замуж не пошла. Больше тебе скажу: я ее даже полюбила. Микеле привык получать все, что хочет, а с ней этот номер не пройдет — хоть кто-то его обломает!“»
Я слушала ее, время от времени бормоча слова утешения. «Он ведь женится на тебе, — говорила я, — значит, ты ему нужна. Не отчаивайся!» Но Джильола замотала головой и руками вытерла слезы.
— Ты просто его не знаешь. Никто не знает его так, как я.
— Как ты думаешь, — спросила я наконец, — может он окончательно спятить и как-то навредить Лине?
— Он? Лине? Ты что, не видела, как он себя вел все эти годы? Он может причинить боль мне, тебе, кому угодно. Даже своему отцу, матери, брату. Может навредить любому, кто Лине дорог, — ее сыну, Энцо. Ему это раз плюнуть. Но ее он и пальцем не тронет.
Назад: 54
Дальше: 56