Звонок Пьетро и особенно разговор с будущей свекровью пробудили во мне чувство, которое я до сих пор держала в узде, чтобы не сказать подавляла, хотя оно давно просилось наружу. Речь шла об изменении моего статуса. Для Айрота — в первую очередь для Гвидо, хотя и для Аделе тоже — я, скорее всего, была милой девушкой, но вовсе не идеальной партией для их сына. При всей широте взглядов мое происхождение, акцент, манеры стали для них суровым испытанием. Возможно, я преувеличиваю, но иногда у меня мелькала мысль, что помощь в публикации моей книги была частью плана, осуществление которого позволило бы с меньшими потерями ввести меня в их мир. Впрочем, они, бесспорно, приняли меня, согласились на наш брак и не возражали против того, что я войду в их семью, под их опеку, они были готовы укрыть меня за стенами своей родовой крепости, откуда я в любой момент могла выйти на свободу, но куда в случае опасности всегда могла вернуться. Мне пришлось срочно привыкать к новым для себя условиям, а главное — осознать их в полной мере. Я перестала быть маленькой нищенкой, которая трясется над последней спичкой, — теперь у меня этих спичек было навалом. И я вдруг поняла, что теперь способна сделать для Лилы намного больше, чем рассчитывала.

Я попросила подругу показать мне материалы, свидетельствующие против Соккаво, и она покорно отдала мне все, даже не поинтересовавшись, что я собираюсь с ними делать. Я читала и не уставала удивляться. Как точно и содержательно она описала весь этот кошмар! За сухими строчками ее отчета вставали картины чудовищных несправедливостей, творившихся на заводе. Я листала страницу за страницей, а потом неожиданно для себя, чуть ли не по наитию, открыла телефонный справочник и набрала номер Соккаво. «Алло, это Элена Греко, — уверенным, если не высокомерным тоном представилась я. — Могу я поговорить с Бруно?» Он был со мной очень приветлив: «Как я рад тебя слышать! Я так за тебя рад: видел твое фото в „Риме“. Ты молодчина! Читал о тебе и вспоминал, как здорово было на Искье». Я холодно ответила, что тоже рада его слышать, но Искья давно в прошлом: с тех пор утекло много воды, все мы изменились — кто в лучшую сторону, кто в худшую. «Вот о тебе, например, — сказала я, — ходят дурные слухи, хотя я надеюсь, что они ни на чем не основаны». Он сразу понял, к чему я клоню, и принялся жаловаться на Лилу, ее черную неблагодарность и неприятности, которые она ему причинила. Я оборвала его, заявив, что Лиле верю больше, чем ему. «Возьми-ка листок бумаги и ручку, запиши мой номер, — велела я. — Записал? А теперь позаботься, чтобы ей выплатили все, что должны, до последней лиры. Позвонишь мне, когда приготовишь деньги, я приеду заберу. Не хотелось бы, чтобы и твоя фотография украсила газетные полосы, правда?»

Я положила трубку, не дожидаясь его ответа, страшно гордая собой. Я ничем не выдала своего волнения, говорила сухо, без эмоций, ограничившись несколькими фразами на чистом итальянском — сначала вежливыми, затем суровыми. Мне хотелось верить, что Пьетро прав, что я действительно многому научилась у Аделе и, сама того не замечая, веду себя как она. Я решила проверить, смогу ли при необходимости воплотить в жизнь угрозу, которой закончила разговор. Волнуясь значительно больше, — в конце концов, Бруно так и остался для меня приставучим мальчишкой, пытавшимся поцеловать меня на пляже Читара, — я позвонила в редакцию «Униты», надеясь, что во время разговора мать не разорется на весь дом на Элизу. «Меня зовут Элена Греко…» — начала я, но больше ничего сказать не успела, потому что телефонистка воскликнула: «Элена Греко? Та самая? Писательница?» Она прочла мою книгу, и ей очень понравилось. Я была счастлива. Несколько раз произнесла: «Большое спасибо», зачем-то доложила ей, что намерена написать статью об одном провинциальном заводе, и попросила соединить с редактором, которого мне порекомендовала Аделе. Телефонистка отпустила мне еще порцию комплиментов, после чего вернулась, наконец, к деловому тону: «Побудьте на линии». Минуту спустя в трубке раздался хриплый мужской голос. Редактор шутливо поинтересовался, с каких это пор мастера слова готовы поставить свое перо на службу таким низким предметам, как тарифные ставки, ночные смены, сверхурочные и прочие малосимпатичные вещи, от которых воротит людей и покрепче, не то что успешных молодых писательниц.

— А что за отрасль? — спросил он наконец. — Строители? Портовики? Шахтеры?

— Да нет… — смутилась я. — Это небольшой колбасный завод, ничего особенного…

— Что это вы как будто извиняетесь? — весело спросил редактор. — Это же отлично! Если Элена Греко, для которой наша газета не пожалела целого подвала, желает писать о сосисках, нам ли, простым смертным, с ней спорить? Тридцати строк вам хватит? Нет? Хорошо, пусть будет шестьдесят. Готовый материал привезете или надиктуете? Как вам удобнее?

Я тут же села за статью. Мне предстояло втиснуть десятки написанных Лилой страниц в шестьдесят строчек и сделать это как можно лучше — ради нее. Но у меня совсем не было журналистского опыта, если не считать неудачной заметки о конфликте с преподавателем богословия, которую я написала в пятнадцать лет и передала в редакцию через Нино; заметку так и не опубликовали. Возможно, мне мешала память о той неудаче, возможно, ироничный тон редактора — его голос все еще стоял у меня в ушах — и его просьба передать привет моей будущей свекрови. Как бы то ни было, статья шла трудно, я просидела над ней невообразимо долго и извела кучу черновиков. И даже окончательный вариант не вызвал во мне удовлетворения — нести статью в редакцию мне не хотелось. «Надо показать Лиле, — решила я. — Попробуем вместе поправить».

На следующий день я пошла навестить Лилу и обнаружила, что ей стало значительно хуже. Она сказала, что в мое отсутствие отовсюду повылезли злые духи, не давая покоя ни ей, ни Дженнаро. Я всполошилась, и тогда она улыбнулась и добавила, что все это глупости и что просто ей хочется, чтобы я проводила с ней как можно больше времени. Мы долго разговаривали, и мне удалось немного ее успокоить, но статью я ей так и не показала. Я боялась, что в «Уните» мне откажут и придется (какое унижение!) признаться Лиле, что у меня ничего не вышло. К счастью, вечером позвонила Аделе, и моя хандра рассеялась как дым: ее оптимизм действовал как лучшее противоядие. Она посоветовалась с мужем и Мариарозой и за пару часов подняла на ноги массу народу: нескольких медицинских светил, профессоров-социалистов, имевших связи в профсоюзах, и одного христианского демократа, который, по ее словам, был жутким простофилей, зато хорошим человеком и отменным специалистом по трудовому праву. В результате на завтра у нас была назначена встреча с лучшим кардиологом Неаполя — другом друзей, готовым принять нас бесплатно; на завод Соккаво уже выехала трудовая инспекция, а чтобы получить причитавшиеся Лиле деньги, мне следовало обратиться к другу Мариарозы, о котором упоминал Пьетро, молодому адвокату-социалисту — его уже посвятили в суть нашей проблемы и он ждал нас в любое время у себя в конторе на пьяцца Никола Аморе.

— Ну что, довольна?

— Еще бы!

— А статью написала?

— Да.

— Правда? А я была уверена, что не напишешь.

— Статья готова, завтра отвезу ее в «Униту».

— Умница! Кажется, я имела неосторожность недооценить тебя.

— Почему же неосторожность?

— Недооценивать кого бы то ни было всегда неосмотрительно. Кстати, как там дела с моим глупым сыном?