Особенно ее бесил взволнованный голос Паскуале. По пути домой он начал допытываться:

— Что тебе сказал Армандо? Что с тобой?

— Ничего, все нормально, просто надо больше есть.

— Вот видишь… Ты совсем о себе не думаешь.

— Паскуа, — не сдержалась Лила, — ты мне не отец, не брат, ты мне никто. Оставь меня в покое, ясно тебе?

— Я что, не имею права о тебе беспокоиться?

— Нет. И будь повнимательнее с тем, что делаешь и говоришь, особенно при Энцо: только попробуй сказать ему, что мне стало плохо, — а это неправда, плохо мне не было, просто голова закружилась, — и нашей дружбе конец.

— Возьми пару выходных и не ходи к Соккаво. Сначала тебя отговаривал Капоне, теперь комитет: это вопрос политической целесообразности.

— А мне плевать на политическую целесообразность. Вы втянули меня в неприятности, а теперь я буду делать то, что считаю нужным.

Она не пригласила его подняться, и он уехал обиженный. Придя домой, Лила с особой нежностью поцеловала Дженнаро, затем приготовила ужин и села ждать Энцо. Она решила почаще отрываться от дел и устраивать себе перерывы для отдыха. Энцо задерживался, и Лила покормила сына ужином. Она боялась, что в этот вечер Энцо встречается с женщинами и вернется поздней ночью. От этих мыслей вся ее нежность к сыну улетучилась, и, когда он опрокинул стакан воды, Лила заорала на него как на взрослого, ругаясь на диалекте: «Можешь ты хоть минуту посидеть на месте? Сейчас как врежу! Всю жизнь мне испортил!»

В этот момент появился Энцо. С ним она постаралась быть приветливой. Они поели, хотя Лиле кусок не лез в горло, ей было больно глотать и драло грудь. Когда Дженнаро уснул, они сели за задания, но Энцо быстро устал и сказал, что хочет спать. Лила предпочла пропустить его слова мимо ушей — она хотела посидеть с ним подольше, потому что боялась остаться одной у себя в комнате: вдруг симптомы, о которых она не рассказала Армандо, проявятся снова и убьют ее.

— Может, все же объяснишь, что происходит? — тихо спросил Энцо.

— Ничего.

— Ты всюду таскаешься с Паскуале. Что у вас за секреты от меня?

— Мне приходится с ним таскаться: он же записал меня в профсоюз, вот мы и ходим по профсоюзным делам.

Энцо смотрел на нее с отчаянием.

— Что ты? — спросила она.

— Паскуале рассказал мне, что ты устраиваешь на заводе. Ты обо всем докладываешь ему, докладываешь комитету… Один я не должен ничего знать.

Лила вскочила с места и побежала в ванную. Значит, Паскуале проболтался. Но что именно он успел рассказать? Только о бумаге, которую она от имени профсоюза собиралась подать Соккаво, или еще и о Джино, и о том, что ей стало плохо на виа Трибунале? Промолчать он, конечно, не мог: в мужской дружбе свои законы — неписаные, но нерушимые, — не то что в женской. Немного успокоившись, она вернулась к Энцо.

— Паскуале — трепло.

— Паскуале — мой друг. А вот кто мне ты?

Его интонация потрясла Лилу. Стыдясь собственной слабости, она пыталась сдержать слезы, но они сами покатились у нее по щекам.

— Я не хочу, чтобы из-за меня у тебя были неприятности, у тебя и своих хватает. Я боюсь, что ты меня прогонишь! — Она высморкалась и добавила шепотом: — Можно я сегодня лягу с тобой?

Энцо смотрел на нее, не веря собственным ушам.

— В каком смысле?

— В каком хочешь.

— А чего хочешь ты?

Лила, упершись взглядом в стоявший посередине стола дурацкий графин с куриной головой, который так нравился Дженнаро, проговорила:

— Я хочу, чтобы ты был рядом.

Энцо печально покачал головой:

— Ты же не хочешь быть со мной…

— Хочу! Но я ничего не чувствую.

— Ничего не чувствуешь ко мне?

— Да нет же, что ты! Я очень люблю тебя и каждый вечер только и мечтаю о том, как ты позовешь меня, обнимешь, прижмешь к себе. Но ничего больше мне не хочется.

Энцо побледнел, его красивое лицо исказилось, как от невыносимой боли.

— Я тебе противен.

— Да нет же! Давай займемся тем, чего ты хочешь, прямо сейчас, немедленно, я готова.

Он грустно улыбнулся, помолчал немного и, не выдержав ее взгляда, сказал:

— Давай спать.

— Каждый у себя?

— Нет, пойдем ко мне.

Лила успокоилась и пошла переодеваться. В ночной рубашке она пришла к нему в комнату, дрожа от холода. Энцо ждал ее в постели.

— Мне здесь лечь?

— Ложись.

Она скользнула под одеяло, положила голову ему на плечо, а руку — на грудь. Энцо не двигался, его тело пылало жаром.

— У меня ноги заледенели, — прошептала она, — можно я погреюсь о твои?

— Грейся.

— Можно я тебя приласкаю немножко?

— Не надо, оставь.

Вскоре она согрелась, забыла о коме в горле, боль в груди прошла. Тепло обволокло ее со всех сторон, и она наконец успокоилась.

— Можно я посплю? — спросила она, погружаясь в сон.

— Спи.