Она проснулась на рассвете, вздрогнув во сне: тело напоминало, что пора вставать. Не успела она вылезти из постели, как на нее обрушились вчерашние дурные мысли: она вспомнила о своем больном сердце, неудачах Дженнаро, фашистах из родного квартала, списке требований, Надином самодовольстве и Паскуале, которому нельзя ничего доверить. Лишь потом она сообразила, что всю ночь проспала у Энцо, но он куда-то исчез. Она вскочила и в тот же миг услышала, как хлопнула входная дверь. Интересно, он встал, как только она заснула? Не спал всю ночь? Или ушел в ее комнату к Дженнаро? Или все же заснул с ней рядом, забыв о своих желаниях? Точно она знала одно: он, как обычно перед выходом, позавтракал, накрыл на стол для нее и Дженнаро и ушел на работу, не сказав ей ни слова.

Лила отвела сына к соседке и побежала на завод.

— Ну что, решилась наконец? Идешь? — слегка обиженно спросил Эдо.

— Когда захочу, тогда и пойду, — ответила Лила злобно, как раньше.

— Мы же комитет! Ты должна держать нас в курсе!

— Вы показали список остальным?

— Да.

— И что говорят?

— Ничего. Молчанье — знак согласия.

— Молчанье — знак того, что всем насрать.

Капоне был прав, и Надя с Армандо тоже. Пустая это затея. Лила с остервенением резала мясо, ей хотелось сделать себе больно: воткнуть нож в руку, надавить на него, чтоб пронзил вместе с мертвой плотью плоть живую, ее плоть. Или наорать на кого-нибудь: пусть платят за свое неумение принимать решения. Эх, Лина, Лина Черулло, ты неисправима! Сдался тебе этот список? Тебе не нравится, что тебя эксплуатируют? Ты хочешь облегчить работу себе и всем этим людям? Ты правда веришь, что с ними можно начать победный марш пролетариата по всему миру? Да куда им! А если б и начали, куда этот марш приведет? Вы так и будете всю жизнь вкалывать. Какой прок от власти рабочих, если они горбатятся с утра до вечера? Бред! Бессмысленная болтовня в попытке позолотить пилюлю изнурительного труда. Ты же прекрасно знаешь это жестокое правило: не можешь изменить что-то к лучшему, просто пройди мимо, — с детства знаешь! Изменить, измениться… Сама-то ты, к примеру, меняешься к лучшему? Стала ты такой, как Надя или Изабелла? Твой брат изменился? Стал вторым Армандо? А твой сын станет как Марко? Нет, мы по-прежнему мы, а они — это они. Так куда же ты лезешь? Дурья башка, вечно тебе не сидится, думаешь слишком много, ищешь не пойми чего. То обувь рисовала, то возилась с обувной фабрикой, то переписывала за Нино его статьи, ходила за ним по пятам, пока не сделает по-твоему, потом взялась за Энцо, влезла зачем-то в его учебу на заочных цюрихских курсах. Теперь, видите ли, раз Надя затеяла революцию, тебе тоже приспичило протестовать, да еще непременно так, чтобы обставить Надю. Это все твоя дурная голова. Все беды от нее и все болезни. Как же мне все надоело. И с Дженнаро возиться надоело: все равно ничего хорошего его не ждет, будет, как и все, уродоваться на заводе и стелиться перед хозяином за лишние пять лир. Так что же делать? А вот что, Черулло. Бери-ка быка за рога и делай что задумала — иди и запугай Соккаво, да так, чтобы он и думать забыл запираться с работницами в сушилке. Покажи ему, чему научилась, покажи, что его ждет, этого студента-оборотня с волчьей пастью. Помнишь то лето на Искье? Напитки, дом на Форио, роскошную кровать, на которой вы спали с Нино. Ведь деньги текли отсюда, из этой вони, бесконечных дней, проведенных среди этой мерзости, из труда, оцененного в пять лир. Что мне терять? Что это я только что отрезала? Фу, потекла какая-то желтая жижа… Мир все еще держится, но если он упадет, то точно разобьется, да оно и к лучшему.

Незадолго до обеденного перерыва она подошла к Эдо и сказала: «Я пошла». Но не успела она снять фартук, как в разделочной появилась секретарша хозяина:

— Доктор Соккаво ждет тебя в кабинете, немедленно.

Лила не сомневалась, что среди них нашелся доносчик, доложивший Бруно о том, что готовится. Она взяла из своего шкафчика листок с требованиями, поднялась к кабинету, постучала в дверь и вошла. Бруно был не один. В кресле руководителя с сигаретой в зубах восседал Микеле Солара.