Глава 9

Локер и Гендил надежно привязали Сигурда к стволу ольхи; веревка опутывала его бедра и грудь, и он подозревал, что будет висеть на ней и никуда не упадет, даже без ветки под ногами, до которой едва доставал. Но он радовался этой ветке, потому что благодаря ей мог распределить свой вес между веревками и ногами. Руки ему примотали сплетенными тростниками к веткам поменьше по обеим сторонам тела, поскольку им не хватило веревок.

Кроме того, Асгот острым, как бритва, ножом сделал разрез на его теле под двенадцатым ребром. Неглубокий и не длиннее большого пальца, но достаточно болезненный. Улаф ругался и пыхтел, точно погребальный костер в конце дня, потому что даже такая маленькая рана могла загноиться и прикончить человека не хуже удара в голову топором, разве что медленнее.

– Я даже думать не хочу о том, что сказали бы твой отец и братья, если б они тебя сейчас увидели, парень, – сердито заявил Улаф Сигурду и Гендилу, который сказал, что он лучше всех в мире лазает по деревьям, и теперь, оседлав ветку, проверял узлы на прочность.

– Отец и братья Сигурда мертвы, потому что ярл Харальд допустил, чтобы благосклонность Бога-Копьеносца утекла у него сквозь пальцы, как эль из треснутого рога, – проговорил Асгот жестокие слова, но, скорее всего, правдивые.

– Я верну их расположение, – сказал Сигурд и поморщился, когда Гендил дернул за одну из тростниковых веревок.

– Оно тебе сильно поможет, когда ты будешь полуживой висеть на дереве в этой дерьмовой дыре, – прорычал Улаф и махнул в его сторону рукой. – Если ты думаешь, что я буду сидеть на заднице и смотреть, как ты себя убиваешь… – Он покачал головой и почесал пропитанную по́том бороду. – Проклятье, Сигурд, ты что, решил сделать за Горма его работу? Он до самого неба поднимет рог для меда, празднуя свою удачу.

– Я не умру, дядя, – возразил Сигурд.

И он не умер.

Первая ночь была очень тяжелой. Руки у него отчаянно затекли, по ним бегали мурашки, и единственное, что он мог сделать, это сжимать и разжимать кулаки, чтобы хоть как-то вернуть им жизнь. Веревка, которая стягивала грудь, мешала дышать, а невозможность сдвинуться с места вызывала почти непреодолимое желание пошевелиться. Но хуже всего в первую ночь было то, что насекомые жалили его во все открытые участки кожи, особенно запястья и шею. Листва вокруг казалась живой, в ней сновали самые разные существа, видимо, решившие, что какой-то бог устроил для них пир, – если они вообще могли думать.

Остальные спали на торфяном холме вокруг Сигурда, но их сон был беспокойным, и от каждого звука или шороха они хватались за копья, мечи или амулеты Тора и бормотали молитвы, обращаясь к богам, чтобы те их защитили от духов болота или кровожадного драугра, выбравшегося из могилы. Хотя никто из них, включая Сигурда, не спал меньше Альви. Мальчишка то и дело вглядывался в темноту или смотрел на чужака широко раскрытыми, точно плошки, глазами. В конце концов Сигурд решил, что он, наверное, не слышал историю про то, как Один висел на громадном ясене, где асы собирались на ежедневный суд. Вполне возможно, Альви пришел к выводу, что люди, которых он сюда привел, не в своем уме, или же он знал историю и ждал, когда появится Один собственной персоной, с копьем в руке и одним глазом, сверкающим под широкополой шляпой.

Несмотря на мучительные страдания, Сигурд почувствовал, как на его губах появилась мрачная улыбка, когда он подумал, что сказал бы на это Улаф.

Утром Альви отвел на ферму всех, кроме Асгота, который заявил, что будет рядом с Сигурдом до самого конца. Свейн тоже хотел остаться, но Сигурд сказал, что он ничем не может ему помочь, и от него будет гораздо больше пользы Ролдару и Сигюн.

Улафа не пришлось уговаривать покинуть гиблые места, хотя он и пробормотал себе под нос, что лучше потратит время, присматривая за родными Альви, чтобы те не сбежали и не стали рассказывать всем подряд про воинов, приплывших на Тау. Сигурд редко видел его в таком мрачном расположении духа – даже когда он вернулся из своего путешествия и обнаружил, что отец Свейна Стирбьёрн, Слагфид и Харальд выпили весь эль, имевшийся в «Дубовом шлеме», а Стирбьёрн даже воспользовался его рогом.

– Я принесу тебе завтра эля, Сигурд, – пообещал Аслак, потирая ухо и не глядя другу в глаза; он чувствовал себя виноватым, что оставляет его одного.

– Никакого эля, – вмешался Асгот. – В его рот не должно попасть ничего, кроме того, что дам ему я.

– Ну, тогда он точно покойник, – рявкнул Улаф, который уже собрался присоединиться к остальным; годи славился тем, что совершенно не умел готовить.

Сигурд смотрел им вслед, пока они не скрылись из вида, и его вдруг охватила гораздо более сильная тревога, чем когда они покинули двор Ролдара на рассвете вчерашнего дня.

– Ты меня боишься, Сигурд? – спросил Асгот.

До восхода солнца он собрал растения на болоте и сейчас сидел на холме под Сигурдом, растирал и перебирал листья большим и указательным пальцами или резал их на мелкие кусочки столовым ножом.

– А почему я должен тебя бояться? – с трудом выговорил Сигурд, потому что его язык превратился в кусок сухой потрескавшейся кожи.

На самом деле, он боялся Асгота, который казался ему чем-то вроде трясины на болоте. Годи не принадлежал ни к этому миру, ни к другому, а являлся дверью между людьми и богами и всегда хранил верность его отцу; но разве можно доверять человеку, если ты думаешь, что он способен без раздумий перерезать горло собственной матери – если она у него вообще была – по воле рун, разложенных каким-нибудь капризным богом?

– Твой отец боялся окружавших его воинов, таких как Слагфид, Улаф и даже твой брат Торвард, который мог стать великим героем. Но они не смогли его спасти.

Сигурд почувствовал, что его наполняет гнев – или это были иголки, коловшие кожу, потому что он едва мог пошевелить руками и ногами.

– Ты тоже его не спас, – напомнил он, глядя годи в глаза, которые иногда казались глазами самого обычного человека, а порой представлялись обжигающим пламенем; сейчас в них горел яростный огонь.

– Нет, я его не спас, – не стал спорить Асгот, – хотя предупреждал, чтобы он не отправлялся в сражение с ярлом Рандвером. Мне приснилось, что Кармсунд превратился в море крови, и я сказал об этом Харальду. Он меня не послушался.

– Он был связан клятвой, данной конунгу Горму, и не мог остаться дома всего лишь из-за сна, – сказал Сигурд. – Кроме того, про кровь ты говоришь постоянно.

– И все же, Сигурд, он глупец, который не пытался распутать клубок своих снов. – Асгот понюхал один листок, скатал его в шарик и вытянул другую руку, как будто собрался схватить воздух. – Сны – ничто. И одновременно – всё. – Он мрачно взглянул на Сигурда. – Я не смог спасти твоего отца, но позабочусь о том, чтобы он был отомщен. Ты, Сигурд, станешь мечом погибшего Харальда, огнем, который поглотит наших врагов. – Годи ухмыльнулся – не слишком приятное зрелище при его худом, как волчья морда, лице. – Если не умрешь на этом дереве, – добавил он.

Сигурд ничего не ответил. Во рту у него так пересохло, что он не стал тратить слюну. И не говорил с Асготом до тех пор, пока не начали спускаться сумерки и снова не появились тучи гнусных насекомых. Да и обратился он к нему лишь за тем, чтобы попросить подняться с горшком.

На следующий день вернулись Альви, Свейн и Аслак. Сигурд не видел, как они пришли, – он то терял сознание, то снова приходил в себя; перед глазами у него клубился туман, как будто он смотрел на подводное царство, и ему потребовалось довольно много времени, чтобы понять, кто пришел, а кто нет.

Он услышал, как кто-то из них сказал Асготу, что Сигурд, наверное, умер, потому что его лицо стало бледным, как у мертвеца, но Асгот ответил, что теперь это уже не их дело. Они еще о чем-то говорили, но Сигурду их слова казались шепотом моря, и он не мог разобрать ни одного слова. Возможно, Свейн и Аслак легли спать той ночью рядом с Асготом на торфяном холме, а может, и нет. В какой-то момент Сигурд решил, что он видит языки пламени среди осоки и тростника, и внутри у него все сжалось; он подумал, что явились люди Горма или даже ярла Рандвера; что им удалось как-то его найти, и теперь он умрет, не в силах даже пальцем пошевелить, потому что он глупец, слабый и голодный, привязанный к дереву, беспомощный, словно курица, подвешенная за лапы. Но клинки не пронзили его тело, и свет не стал ближе, и в своем полуобморочном состоянии Сигурд сообразил, что это блуждающие огни в руках невидимых духов.

Он попытался спросить Асгота про огоньки, но слова путались и были невнятными, будто снег, сползающий с крыши; к тому же он не знал, какая из смутных теней перед ним – годи, а потому снова закрыл глаза. Он не боялся болотных призраков. Они наверняка решили, что он мертв, если вообще видели его. Сигурду казалось, что он постепенно становится частью дерева, и ветви ольхи обнимают его, прижимая к себе.

Да и вообще, разве могли духи сделать что-то хуже того, что он сам с собой сотворил? Сигурд снова рассмеялся, и боль нахлынула с новой силой, обожгла бок, чтобы наказать. Но тут он вспомнил про рану, почувствовал ее и сказал себе, что огонь ни при чем, и его охватил новый приступ паники. Как он мог поступить так глупо? Разве не видел множество раз с тех пор, как научился ходить, что делает своим ножом Асгот, как кровожадный клинок отнимает жизни во имя богов?

«Асгот меня обманул, – вопило его сознание, – я его жертва, цена, которую годи решил заплатить, чтобы снять проклятье богов». Сигурд извивался и кричал, но оставался неподвижным и безмолвным. Ему казалось, что болото пожирает его, и это наводящее ужас знание наполнило его душу отчаянием. Он понял, что тонет, решил, что упал в трясину и гнилая вода заливается ему в горло, убивая, а он ничего не может сделать.

– Выпей, Сигурд, – прозвучал очень близко чей-то голос. – Пей, мальчик. Это поможет.

И Сигурд стал пить.

Бой барабана сначала был медленным, словно подступающий прилив, и Сигурд заметил, что его сердце подчиняется ударам, которые становятся все быстрее, звучат, точно копыта бегущего оленя, ударяющие о землю, и он верхом на нем несется сквозь миры. Ритм напоминал топот копыт и хлопанье птичьих крыльев. Был рассвет и закат, шел дождь и сияло солнце, дул ветер, он засыпал и просыпался. Была жизнь, и была смерть. Он вступал в акт между мужчиной и женщиной и заканчивал его. Были норны, Урд, Верданди и Скульд; они плели судьбы людей, и Сигурд видел узоры из нитей прошлого, настоящего и будущего и прялку, прядущую его судьбу. А в следующее мгновение понял, что великая пряжа увита внутренностями и заполнена черепами. Три пряхи создавали свое полотно из жизненной плоти и крови людей, и Сигурд почувствовал, как от ужаса содрогнулось его собственное истерзанное тело.

Он увидел желтые глаза, подобные гладко отполированному янтарю, на огромной голове. Услышал гортанное рычание, вырвавшееся из глотки страшного существа и заметил, как на мускулистой шее встала дыбом шерсть.

«Барабан в руках какого-то идиота привлек волков, – решил Сигурд. – Или они учуяли рану у меня на боку».

Он ждал, когда острые зубы вонзятся в его тело. Но разве Асгот перестал бить в свой барабан? Годи не будет стоять в стороне и наблюдать за тем, как его пожирает волк.

Его снова, будто холодная океанская волна, поглотил мрак.

Он оказался в дубовом лесу – и прятался, скорчившись, за кустом, потому что к нему быстро приближалось какое-то существо, которое громко фыркало. Сигурд затаил дыхание. Из зарослей появился кабан – гора торчащей в разные стороны черной шерсти и мышц, несущие смерть громадные верхние клыки, заточенные о нижние.

Кабан продирался сквозь кусты; его шкура была такой толстой, что насекомые не могли ее прокусить. Он искал добычу. Даже тому, что находилось под землей, грозила опасность, ведь могучему зверю ничего не стоило это выкопать. Кабан пировал, и весь мир превратился в его добычу. Вот он принюхался и повернул большую голову в сторону Сигурда. Глаза загорелись, и он бросился вперед, ломая ветки на своем пути, летя над землей, бесстрашный и стремительный, и Сигурд знал, что заставить его свернуть в сторону невозможно. Эта ощетинившаяся гора ярости ударит в него, точно кузнечный молот, и клыки разорвут мышцы ног. Однако кабан промчался мимо, тугой воздух ударил Сигурда под ребра, зверь влетел в кустарник и исчез.

Юноша с облегчением выдохнул, поднял голову и сквозь ветви увидел парящую в голубом небе тень – могучие крылья длиннее копья, хвостовые перья белые, как снег. Он почувствовал, как тень громадной птицы коснулась его лица, словно холодный морской бриз, и услышал жалобный крик, наполнивший небо. Но и он пропал, однако Сигурд знал, что это был огромный орлан, который легко выхватывает когтями рыбу из воды и может унести с пастбища козу или оленя.

А потом он снова погрузился в забытье.

Его разбудил дождь – холодный, свежий; жирные капли падали с листьев и веток на поднятое вверх лицо и в открытый рот. Вдалеке, на востоке, гремел и ворчал гром, который, казалось, приближался к нему.

– Что ты видел, сын Харальда?

Шея Сигурда так затекла, что стала жесткой, словно кочерга, и он даже не стал пытаться взглянуть на Асгота. Его губы не могли выговорить ответ, не могли даже пошевелиться; он чувствовал только привкус железного кольца, на которое попали капли дождя и смешались с кровью из его потрескавшихся губ.

Теперь его уже держали на месте видения, а не веревки. Они опутали его, неподвижные и тяжелые, словно бринья, и такие же реальные, как живое дерево, к которому он был привязан. Но Сигурд совсем не хотел от них избавиться.

– Что ты видел, мальчик?

Он не хотел, чтобы сны или видения, или что там это было, рассеялись сейчас, когда он вернулся в мир живых, отчаянно желая, чтобы они впитались в его плоть и кровь, точно дым от очага, который проникал в потолочные балки «Дубового шлема» и навечно оставлял там свой след. Он знал, что они важны и посланы богом.

Ветви дерева и листья снова исчезли, словно лодка, скрывшаяся в тумане. Сигурд попытался закричать, поднял руку, как будто мог ухватить само сознание, но не сумел даже пальцем пошевелить, точно его конечности принадлежали ольхе, к которой он был привязан.

Юноша чувствовал, что сердце отчаянно колотится у него в груди, а в следующее мгновение ощутил пальцы у себя во рту и решил, что задыхается, но сглотнул и попытался сделать вдох. Снова вернулась сухая горечь, которая обожгла горло, и его сильно затошнило.

«Я умру, – подумал он. – И никогда не встречусь с отцом, братьями и нашими предками в Вальхалле. Судьба уготовила им хорошую смерть. Они погибли с оружием в руках. Они будут избраны. Я же умру здесь, словно лис, попавший в капкан, и мое имя станет всего лишь тенью. Для моих врагов я буду крошечной звездой, влетевшей в их двери и унесшейся в небо через дымовую трубу».

Тут Сигурд снова услышал бой барабана – медленный, точно нежная рука любимой. Он пульсировал в его крови, гремел в ушах. Он был рукой матери, гладившей его в детстве, колыбельной, которую она пела перед сном. Мать…

Потом ему привиделся конунг зверей, медведь, которого пожилые люди считали своим братом, потому что он мог стоять выпрямившись и ходить на короткие расстояния на двух лапах, как человек. О, Боги! Этот медведь был гордым существом! Он ушел далеко от своей пещеры в поисках меда и, когда, наконец, нашел, увидел, что его охраняет стая разъяренных пчел. Их жужжание наполняло весь мир, а от шороха десятков тысяч маленьких крылышек у Сигурда забурлила кровь в венах.

– Ты готов сразиться с тучей пчел ради сладкой добычи? – спросил у медведя Сигурд. – Ты же знаешь, что они станут жестоко тебя жалить. Может быть, даже убьют.

Медведь повернулся к Сигурду и рассмеялся, как человек, и его смех был подобен раскатам грома.

Сигурд почувствовал, как его виска коснулся легкий ветерок, промчался между косами, поиграл бородой, охладил голову и лицо. Ветер подняли крылья громадного ворона, который оказался так близко, что Сигурд видел только пурпурное, зеленое и черное сияние и его могучий клюв.

«Я не умер, падальщик, – сказало его сознание птице. – Если ты пришел пировать моим телом, тебя ждет разочарование».

Но ведь у Одина Драугардроттина, Господина мертвых, два ворона. Он выпускает Хугина и Мунина на рассвете, а вечером они возвращаются, садятся ему на плечи и рассказывают, что видели. Может быть, эта птица – одна из них, и прилетела не за тем, чтобы выклевать ему глаза, а посмотреть на сына ярла, висящего на дереве. Расскажи своему господину, что ты увидел. Всеотец любит хаос. Пусть он последует за мной.

Сознание накатывало и отступало, словно прилив. Порой Сигурд испытывал жуткую, невыносимую боль, и его тело дрожало, как будто все кости в нем превратились в лед. Иногда он вообще ничего не чувствовал, или обретал свободу и парил, как птица, быстро, точно стрела, следуя вверх за потоками воздуха и видя вершины одиноких дубов, темно-зеленые сосновые леса, соломенные крыши домов, окутанные дымом труб, и сияющие фьорды с маленькими точками рыбачьих лодок.

Возможно, он думал, что парит в небе, словно ястреб, в тот момент, когда Улаф залез на дерево и развязал веревки, все, кроме той, что была у него на груди и под мышками, чтобы медленно спустить его к остальным, ждавшим внизу.

– Мы не закончили! – услышал Сигурд далекий голос.

– Еще как закончили! – прорычал кто-то.

Когда Сигурд снова пришел в себя, оказалось, что он лежит в сарае Ролдара, на соломенной постели, накрытой меховой шкурой.

– Мне не суждено понять, как тебе удалось остаться в живых.

Перед глазами у Сигурда все расплывалось, но он догадался, что рядом на табурете сидит Улаф. Он поднес чашку к губам Сигурда, тот сделал большой глоток, и сладкий медовый напиток напомнил о видении, в котором он встретился с медведем.

– Сигурд Счастливчик. – Улаф покачал головой.

Юноша попытался посмотреть на рану у себя на боку, но увидел только льняную повязку на животе.

– Твоя рана не начала гноиться, – сообщил Улаф. – Но мы не стали ее зашивать. Она перестала кровоточить, и Асгот следил, чтобы она оставалась чистой. Это самое малое, что он мог сделать, – добавил он и бросил мрачный взгляд на годи, вошедшего с кем-то в сарай.

Сигурд плохо их видел – только темные тени в дверном проеме, залитом ярким солнечным светом, проникавшим внутрь.

– Песнь Ворона, – выдохнул Сигурд, садясь, когда Хагал встал под масляной лампой, висевшей на стене над головой Сигурда.

Скальд кивнул.

– Сигурд Харальдарсон. Я рад видеть, что ты поправляешься после выпавшего на твою долю тяжелого испытания.

– Я чувствую себя как никогда хорошо, – соврал Сигурд, голова у которого сильно кружилась, и ему казалось, что его вот-вот вырвет. – А ты что тут делаешь?

– Я отправил Гендила, Локера и второго сына Ролдара, Алейфа, найти его на следующий день после того, как тебя подвесили на дерево, – объяснил Улаф. – Я подумал, что если ты собираешься устроить нечто такое, что может сделать только безумный бог, нам следует иметь поблизости скальда, дабы он сочинил об этом песню. – Он показал пальцем на Хагала. – К сожалению, я не знаком с приличными скальдами, поэтому нам пришлось остановиться на нем.

Хагал не обратил ни малейшего внимание на его обидные слова. Он получил свое имя Песнь Ворона благодаря историям, которые, как поговаривали, были прямыми и честными, без прикрас и особого искусства, хотя сам Хагал утверждал, что его прозвали так из-за умения находить сокровища и разные ценные мелочи в окружавшем его мире и превращать их в блестящие песни.

– Я бы не поверил им, если б сам все не видел, – сказал скальд и выпучил глаза так, что они стали похожи на вареные яйца чайки.

– Они нашли его в какой-то дыре в Тюсваре, где он накачивался элем и получал гроши, скармливая тамошним жителям истории, к которым сам не имел никакого отношения.

– А ты хотел, чтобы я умер от голода, Улаф? – поинтересовался Хагал. – Ярлов и медовых залов стало гораздо меньше, и я зарабатываю на жизнь чем могу.

– Следи за языком, скальд, – прорычал Улаф, и Хагалу хватило совести покраснеть.

– Как долго? – спросил Сигурд, переводя взгляд с Улафа на Асгота.

– Шесть дней, – ответил Улаф. – Асгот оставил бы тебя там еще на три, но я подумал, что, когда снова встречусь с твоим отцом в чертогах Бога-Копьеносца, мне не удастся найти объяснение тому, что я оставил тебя умирать привязанным к дереву посреди вонючего болота.

– Шести дней достаточно? – спросил Сигурд у Асгота.

Взяв у Улафа чашку, он сделал еще несколько глотков, надеясь избавиться от обжигающего, точно пламя, комка, застрявшего в горле. Но руки у него дрожали, эль пролился на солому, и Улаф помог ему поднести чашку к губам.

– Должно быть достаточно, – заявил он.

– На третью ночь появился альдерман, – сказал Асгот, и его волчьи глаза сверкнули, словно сталь. – Он был худым, точно хлыст, с бледной, как кора березы кожей, под которой выступали кости лица, и одет в меха.

– Такое впечатление, что ты увидел собственное отражение в трясине, – вставил Улаф, но Хагал принялся ерзать на месте, будто кот перед миской с молоком.

Асгот поджал губы.

– У него были красные глаза, а на лице вытатуирован валькнут, знак самого Одноглазого. На спине висели лук и нож, в руках он держал чашу с алой краской. – Годи кивнул в сторону Сигурда и наставил на его лицо палец с волосяными кольцами. – Он тебя пометил.

Сигурд поднес руку к щеке и нащупал на коже, над линией бороды какую-то корку. Он поскреб ее пальцем и увидел под ногтями что-то красное.

– Альдерман имеет три способности, Сигурд, – начал Хагал голосом, которым рассказывают саги. Улаф и Асгот посмотрели на него, и он пожал плечами. – Когда я не говорю, я слушаю, – объяснил он.

– Он прав, – сказал Асгот Сигурду. – Альдерман может помочь тебе установить связь с духами животных, это способность его красной стороны; дар охотникам и следопытам. Еще ему по силам помочь тебе связаться с духами места – зеленая сторона. Очень полезная, если ты хочешь умилостивить мертвых.

– Могли бы сэкономить наше серебро, – пробормотал Улаф.

– И может помочь тебе оставаться незаметным, невидимым для твоих врагов, – продолжал Асгот. – Дар его коричневой стороны. – Он снова поднял вверх палец. – Но он даст тебе только одну способность, и лишь если ты ему понравишься.

Перед мысленным взором Сигурда возникли картины, которые ему открывались, и он мрачно посмотрел на Асгота.

– Там был кабан, верно, Сигурд? – сказал годи, не сводя с него глаз.

– Значит, ты тоже его видел? – спросил юноша.

Как так получилось, что Асгот разделил с ним видения? Или, по крайней мере, часть из них… С другой стороны, кто знает, на что способны годи?

– Когда альдерман пометил тебя, он что-то сказал, – продолжал годи. – Ты помнишь, что?

Сигурд покачал головой, но в следующее мгновение в его сознание упали три слова, подобные камням, брошенным в пруд.

– Кровь и огонь, – повторил он, удивленный тем, что произнес их, не меньше Улафа, потрясенного услышанным.

Асгот оскалился, а потом громко расхохотался, и его смех был таким жутким, что от него стыла кровь в жилах, и Хагал схватился за меч.

– Получается, что за тобой присматривает Хангагуд, Сигурд, – сказал годи, и в любое другое время Владыка Повешенных, прозвище Одина, оставило бы его равнодушным, но сейчас заставило вздрогнуть.

– Значит, мы уже можем покинуть это населенное духами место и отправиться крушить головы? – спросил Улаф, который встал и засунул большие пальцы за ремень.

В этот момент в дверях появился Свейн и радостно заулыбался, увидев Сигурда живым и сидящим на постели.

– Мы уходим? – спросил великан.

– Да, как только твой тупоголовый дружок сможет снова стоять на обеих ногах, – ответил Улаф, мимолетно улыбнувшись.

– Давайте уйдем сегодня, я могу его понести, – предложил Свейн.

Сигурд почувствовал вкус крови на языке, когда его потрескавшиеся губы расплылись в широкой улыбке, потому что время прятаться прошло.

И боги присматривали за ними.