Разоблачение
Меланхоличный Михаил отсыпал мне сигарет на тот случай, если я захочу курить тогда, когда он будет спать. Фыркавший у умывальника дядька – Алексей, кажется, – отдал мне стакан, из которого по утрам он полоскал рот. У живущего у окна старика был кипятильник…
Разговаривать с ними мне не хотелось. Я вдруг заметил, что уже в первый день пребывания в затворничестве у меня стала происходить переоценка… Не ценностей, нет… Вряд ли покурить, приоткрыв окно на мой балкончик, является ценностью. Или замусоленная книжка с женскими детективами, какую я на воле и в руки-то не возьму. Здесь же – полистал… Потом увлёкся. Тут бы и Югин сошёл за счастье!
Последние годы я стал замечать, что занимаю себя словами. Где бы я ни находился в безделье – метро или какие-то присутственные места, – я нуждался в чтении. Если под рукой не было книги или газеты, иногда я довольствовался рекламными объявлениями, надписями на табличках, бутылочными этикетками…
Сейчас же мне в руки попала пусть и замусоленная и замусоренная ненужным смыслом, пусть не полноценная, однако полновесная книга.
Сквозь напечатанные слова было даже легче размышлять. Читать одно и параллельно думать себе свою неторопливую мысль…
То, что я оказался здесь, – это, конечно, очень обидно. Вдвойне обидно то, что я пропущу спектакль… Втройне обидно то, что в среду я должен позвонить Югину… Впрочем, до среды я ещё рассчитывал выбраться отсюда. В конце концов, держать меня здесь врачам нет никакой охоты…
Что ещё? Мне нужны были деньги – без них комфортно только в гробу, – сигареты… Тапочки… Пока я ходил по больнице в сапогах, с надетыми на сапоги полиэтиленовыми пакетами. Это отвратительно, неудобно… Даже мешковато как-то… И мне нужен был паспорт.
Паспорт у меня был, а тапочек у меня не было вообще, по дому я ходил босиком. Но за тапочки могли сойти летние кроссовки, которые были у меня дома… В любом случае тот, кто должен был мне всё это принести, вынужден был посетить вначале моё жилище…
Паша. Кому ещё было бы нормальным позвонить, как не ему… Вот только после его пьяной выходки мы так и не разговаривали… Очевидно, мне должно было хватить его нетрезвых, жалких извинений. А мне не хватило…
Я отложил книжку, стрельнул мелочи на таксофон у Михаила. Спустился в вестибюль и набрал Пашу… Я надеялся, что в утро субботы Паша позволяет себе роскошь побыть дома в одиннадцать утра.
Трубку подняли со второго гудка, но я рано обрадовался. Трубку подняла Пашина жена.
– Пашу будьте добры… – уже без первоначального энтузиазма попросил я.
– Его нету… – за этими словами явственно скрывался какой-то подтекст…
– А когда будет? – произнёс я с нажимом.
– А я не знаю… – подтекст выпирал ещё объёмнее. В подтексте слышалось что-то вроде «может быть, ты знаешь?».
– До свидания, – я вежливо и холодно распрощался. Семейная ссора, видимо, приобрела затяжной характер. Я надеялся, что на меня это не распространится… Как же я ошибался!
Распрощавшись вежливо и холодно и повесив трубку, я понял, что следующим претендентом на посещение меня в больнице является, конечно, Артём. Можно было набрать ещё пять или шесть номеров малознакомых знакомых… Того же Супруна, например. Но мне не хотелось быть им обязанным. Я не стану давать Славе поводов для сближения. Это слишком чревато несанкционированными попойками на моей жилплощади.
Набирая номер Верховенских, я надеялся, что дома будет Артём – что-то объяснять Ольге я бы не стал. Да и вообще проблемы и задачи надо отделять одну от другой, чтобы властвовать над ними. Сейчас проблемой была больница – не надо примешивать к ней разные платонические вещи…
– Аллё, квартира Верховенских, – послышалось его дурашливое и картавое приветствие.
– Артём, – позвал его я.
– Ну? – получил ответ-вопрос.
– Слушай, я в больнице… – я взял паузу в несколько мгновений, чтобы послушать реакцию.
– Ну! – деловито торопил он меня. В смысле – «продолжай».
– Мне тапочки нужны, – жалобно, сквозь смех, промямлил я. Потом всё-таки прыснул в трубку.
– Так! Подожди, писатель. Про больницу я понял. Тапочки тебе, я надеюсь, не белые? Ты вчера нарвался, что ли?
– Слишком много вопросов, – отрезал я, – у меня мелочи не хватит. Со мной ничего страшного. Мне нужны тапки, деньги… Сигареты… Если тебе не сложно…
– Ты в какой больнице? – пытал меня он.
– В Покровке, – это было всё, что я знал.
– И где эта Покровка? Я не то чтобы специалист по больницам…
Я, к своему стыду, не знал ничего лишнего.
Прикрыл ладонью трубку, зашептал стоящему в телефонной очереди мужику в спортивном костюме:
– Вы не подскажете адрес больницы?
– Большой, восемьдесят пять…
Я с какой-то нехорошей догадкой повторил всё это Артёму, и догадка оправдалась.
– Большой – чего?
– Чего? – переспросил я.
– Чего! – подтвердил Артём. – ПС или ВО… – он даже не хотел подкалывать меня. Уточнил.
– ПС или ВО? – переадресовал я вопрос мужику, не задумываясь над смыслом аббревиатур.
– Молодой человек, Васильевский, – вылупил он на меня глаза. Вот что означало ВО…
– Совсем уже, – бормотал непонимающий мужик, похлопывая по колену свёрнутой в трубочку газетой.
– ВО, – сообщил я Артёму. – Тут говорят – «совсем уже», – проговорил я так, чтобы мужик услышал.
– Конечно, совсем, – подтвердил Артём. – У тебя размер какой?
– Я тебе ключи от дома дам. У меня там старые кроссовки…
– Я говорю – размер какой? – повторил он устало. Как будто бы я был непонимающим ребенком.
– Сорок шестой…
– Мля, ну и лапа, – отвлёкся он. – А роста в тебе сколько?
– Тебе зачем? – испугался я. Может, ещё больничный балахон мне привезёт…
– Гроб тебе закажу, – расхохотался он. – Ладно. Жди… Сигарет – тебе блока хватит?
– Спасибо, – даже растрогался я.
– Да пока не за что, – рассмеялся он.
Когда я отходил от автомата, мужик в спортивном костюме поглядел на меня косо и пристально.
Мой новый знакомый, товарищ по несчастью и перекурам Михаил был фигурой замечательной. Хотя бы тем, что ни о чём не спрашивал. Наверное, можно было обронить в разговоре мимоходом: «А я, знаешь ли, с Марса», и он благородно принял бы сообщение как факт. Более того, потом спросил бы что-то наподобие: «А как там у вас на Марсе с сигаретами? – и, получив ответ, насупил бы брови: – Вот ведь, а!»
Сам рассказывал нехотя, хотя если уж рассказывал – то с жаром. Разгонялся в рассказе долго.
Я его спрашивал:
– Мишка! Как тебя угораздило? – у Михаила случился микроинсульт.
– Да, – нехотя начинал он, – упал.
– А-а, – реагировал я, предположив, что Михаил просто не хочет рассказывать подробности травмы.
– Упал, – продолжал он, – по пьяни…
– Ну да, – подтверждал я. Мол, по пьяни – да, такое возможно.
– С высоты… – тянул он.
Я просто кивал.
– Пятого этажа, – вдруг заключал он и тут же, с жаром: – Рассказать, как это было?
Первоначальная меланхоличность слетала с него мгновенно. Он рассказывал – я же искренне веселился.
Возвращаясь из курилки, я услышал голос Артема в палате.
Артём по-хозяйски сидел на моей койке, уперев в колени острые кости локтей, скинув свою «Алабаму»…
– О-о-о! – отреагировал он на мою разбитую физиономию. – Ну что, писатель… Рассказывай, как тебя сюда угораздило… – поприветствовал он меня. – На, – он протянул мне два бумажных пакета с верёвочными ручками.
Я взял пакеты, поставил их на тумбочку.
– Привет! Покурить спросили…
– Что, так и сказали – покурить?
– Ну почти… – мне не хотелось вспоминать подробности. Вспоминая их, я всё время возвращался к мысли о том, что надо было делать, чтобы избежать побоев. И приходил к выводу, что надо было бросать рюкзак и бежать. Или бросать и защищаться… В общем, всё понятно было только с рюкзаком. А вот на вопрос – брошу ли я рюкзак, если такое повторится, я отвечал себе упрямое «нет» и не мог сказать почему!
– Из боевых потерь – рюкзак со жратвой и сотрясение мозга.
– Кости целы?
– А что с ними будет…
Артём указал глазами на пакеты:
– Давай-ка померь. А то менять придётся.
Я заглянул в пакет побольше. На его дне помимо апельсинов и кефира обнаружил свёрток…
Я развернул хрустящую целлофановую упаковку. Ещё пахнущие магазином обуви, резиной и кожей, мне на колени выпали новенькие фирменные тапочки для бега. Изящные даже в сорок шестом варианте.
– Ну померь, – подначивал Артём. Так, будто сам получал удовольствие от примерки тапочек.
Я всунул ноги в лёгкую обувь. Затянул шнурки.
– Скороходы… – констатировал я. Несмотря на ещё не ушедшую головную боль, мне захотелось подпрыгнуть.
– Устраивают? – прокаркал Артём, довольный, кажется, не меньше меня.
– Сколько? – зная ответ, спросил я. Зная ответ и зная, что ответ этот будет мне неприятен.
Сейчас было очевидно то, что ещё вчера казалось мне какой-то постыдной мыслью. Мыслью-ошибкой… Вместо того чтобы испытывать благодарность к птицынским поступкам, я, о ужас… Чувствовал отторжение! Отторжение, грозящее перейти в слово созвучное, из которого выбраться будет ой как сложно… Отвращение…
Я ощущал себя птицынским проектом. По крайней мере, до тех пор, пока я не сделаю что-то неудобное. В меня удобно вкладывать деньги, а точнее – оставшуюся от красной икры сдачу.
– Заработаешь – отдашь! – подарил он. И кроссовки, и фразу. Хорошо так: с барского плеча в калашном ряду…
А что если заработаю? Ведь отдам – с лихвою отдам. Хотя процент удачного капиталовложения в меня и минимален…
Во втором пакете оказался блок дорогого «Кента», яблоки. Новая кружка, которую я даже запамятовал попросить.
– Я сам с грыжей осенью лежал. Знаю, как без чашки обломно… Курить пойдём? – предложил он и протянул мне чёрную сигарету из тех, что курили накануне.
– Ну пошли, – отвечаю.
По прошествии десятка минут, проведённых с Артёмом, отторжение улетучилось, поддавшись его, Артёма, обаянию, и сменилось привычной и куда более комфортной благодарностью. Обладая благодарностью, я хотя бы не чувствовал противоречий.
Напоследок отдал ему ключи. Назавтра он пообещал принести паспорт. Я объяснил Птицыну, где его искать…
– На вот ещё, – вспомнил он, уходя. Залез во внутренний карман куртки, достал блокнотик для записей и дешёвую шариковую ручку с синим колпачком.
– «Паркера» не было… – рассмеялся сдержанно. – Всё, писатель! Выздоравливай.
– Оле привет, – выдавил я.
– Да у неё сегодня спектакль. Придёт поздно и в цветах. Я сейчас тёщу меняю…
– На кого? – попытался пошутить я.
– На себя. С Венерологом сидит!
«Он ушёл, весь широкоплечий и интригующий в своей “Алабама”-куртке, с упругим, как грудь его жены, кошельком… Уверенный, как мощномоторный катер в маленькой речушке…» – это были первые слова, которые я записал в блокнотике. Он производил на меня впечатление, это я готов был признать и даже записать…
А потом ко мне пришёл милиционер. Пришёл неожиданно даже тогда, когда я его ожидал. О неизбежности этого посещения мне поведал Михаил.
Милиционер был молод и поэтому вежлив. Задавал формальные вопросы. Попросил описать нападавших, и я по неизвестной причине сделал это достаточно скупо, хотя запомнил и того и другого хорошо. В моём окружении, да, кажется, и во всей стране вообще как-то не принято стучать. Хотя, если разобраться, стучать на кого? На двух грабителей, ни за что отлупивших меня на пустой улице? Тут и слово «стучать», по-моему, неуместно. Может быть, милиция, как и их оппоненты, у нас тоже не в чести? Или всему виной бесперспективность дачи таких показаний? Скорее, всё вместе.
Так или иначе, узнать и идентифицировать моих злоумышленников можно было только по росту. Один побольше, другой, соответственно, поменьше…
И я, и милиционер облегчённо вздохнули, когда ненужные мучения кончились.
Он поправил фуражку, пожелал мне выздоровления. Унёс мои показания в кожаной папке. На показаниях я поставил свою подпись.
После посещения меня Артёмом день укорачивался быстрее. Окна палаты выходили на маленький двор и соседний, ещё один больничный корпус; лишённый солнца маленький двор мгновенно стемнел, и оттуда сквозь приоткрытое окно тепло сквозило запахом нагретого асфальта. Этот запах присущ определённому времени года. Здесь, в Петербурге, он ярок только безлиственным, тёплым апрелем, когда весна ещё не проросла зеленью и запах зелени не перебивает все остальные…
Бездельные, мы с Михаилом шатались из курилки и обратно. В одно из таких возвращений он произнёс, указывая глазами на надпись «реанимация»:
– Сюда лучше не попадать…
– А то, – подтвердил я.
– Тут по ночам покойников оттуда вывозят. Тишина, а дверь в палату открыта и слышно…
– Что слышно? – произнёс я и почувствовал, как во рту появился металлический вкус страха.
– Знаешь в больших универсамах корзинки на колёсиках? Вот такой звук. Носилки выкатывают.
Я удивился, насколько точно его впечатления совпали с моими.
– Бр-р-р, – честно поёжился я.
– Ну, – согласился он. – Я в первую ночь отлить пошёл, потом возвращаюсь, а они мне навстречу…
– Кто они? – не понял я.
– Кто! Санитар носилки перед собой катит. Всё как положено, вперёд ногами…
Ночью я опять не мог заснуть. Всё вслушивался в движение в коридоре. Кто бы мог подумать, что местный Харон пользуется обычной коляской из универсама.
Утро воскресенья ознаменовалось овсянкой и снова капельницей. Артём обещал принести документы после часа. Какое-то время мы с Михаилом уничтожали сигареты. Потом я читал слова. Сложенные в предложения слова теряли привлекательность.
Ещё со вчерашнего дня я чувствовал в себе непонятную тревогу и не мог объяснить природу этой тревоги. При этом я чётко знал, что связана эта тревога с сегодняшним посещением моего жилища Артёмом.
Взвесив все причины этой тревоги ещё вчера, я обнаружил их безосновательность. И вроде бы успокоился. Но сейчас, по пришествии мудрого утра, тревога опять поселилась внутри.
Что-то я недоглядел… Но ведь не надкроватная же девица с раздетыми розовостями тому виной… И вдруг меня ударило. Девица! И не надкроватная! Ударило тогда, когда уже и сделать-то ничего нельзя.
Билет!
Билет на спектакль лежал у меня в столе вместе с паспортом и другими бумагами. Не заметить его, доставая документы, конечно, было нельзя!
Я, как утопающий, схватился за соломинку сигареты. Проигнорировал окрик Михаила:
– Ты куда? Только курили…
Меня бросило в жар и холод одновременно. Я мог найти сотни оправданий этому билету, но только лишь в том случае, если бы я не сидел у Верховенских весь вечер пятницы. Иначе получалось, что я купил билет и намеренно не сказал об этом Артёму, зная, что на спектакли жены он не ходит. Я не мог поверить в такую несправедливость. И даже не признавался себе в том, что то, что получалось, было абсолютной правдой.
На что я мог надеяться и что бы мог придумать? Придумать – уже ничего. Звонить Артёму было уже поздно. Наверняка он уже в дороге. А если даже и нет – что я могу придумать? Мямлить в трубку, что паспорт не нужен? С чего? Не сегодня… А когда? Значит надо придумать нечто невероятное. То, во что можно поверить, хотя бы и с глубоким натягом.
Рыжая дверь курилки приоткрылась, и я вздрогнул. Как будто был застигнут за чем-то постыдным, пусть даже это постыдное было только у меня в голове. А потом, оглядываясь в низком помещении, на порог курилки ступила Оля.
