8

Но еще на улице, не дойдя до дома, вернулся в Хазина. Читал на ходу, как все. Читал на пешеходном переходе. На лестнице читал. На кухне.

Нина в больнице?.. А Петя-то знает об этом?

Вернулся к бесконечному разговору Хазина с Ниной. Стал внимательней вчитываться, чем он кончился. Что-то тикало-тянуло внутри.

«У меня все просто супер». Последнее, что она написала Пете: в пятницу утром. Стало почему-то беспокойно – за нее, Илье постороннюю. Наверное, из-за летнего сновидения с шарлоткой. Вот глупо. Перешла Нинина любовь из сна к настоящему Илье, как картинка с переводилки на кожу.

Есть тут что-нибудь про больницу? Про то, что с ней могло стрястись?

Поднялся в самый верх, в самую зарю отношений – как телефон их запомнил. С чего все началось у них? С того же, с чего у людей в городе всегда начинается. В прошлый, две тысячи пятнадцатый год. Было одиннадцатое января, воскресенье.

– Это Петр. Вчера в «Тройке» познакомились. Прием!

– Прием-прием! Помню вас, Петр! Как слышите? – Нина отыскала в арсенале телефонных картинок изображение спутниковой антенны, вклеила ее в свое сообщение.

– Слышу не очень, оглох после вчерашнего. Но было весело.

– Слишком! Так что я пишу тебе из комы. Остро нуждаюсь в детоксе! – картинки шприца и ванны.

– Так может, борща?

– Что, прямо сейчас?

– Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Давай в три в «Пробке»?

– Давай! Только, чур, я опоздаю на час!

Продолжилось только через неделю, когда уже праздники кончились. Семнадцатого января Нина написала ему первой:

– Петр! Надеюсь, ты не из тех, кто быстро сдается! У меня правда рожала кошка, положение было безвыходное! – оконфузившийся эмодзи с круглыми глазами.

– Русские не сдаются. Кошке привет. Как у нее дела?

– Машет тебе лапкой. Просит тебя уточнить в твоих госорганах, может ли она рассчитывать на материнский капитал! – и карикатурные мешки с долларами.

– Требую фото кошки вместе с хозяйкой.

– Ну она сейчас не в форме. Валяется в постели совершенно неглиже. Я про кошку.

– Тем более!

– Ладно, погоди.

И дальше картинка, кадр из мультика «Том и Джерри»: мышь в спальном колпаке и сердитый кот лежат в одной кровати.

Петя ничего не ответил, но не сдался, действительно. Выждал еще неделю – остыл – и двадцать третьего января снова пошел на приступ.

– Привет! Хочу тебя в кино пригласить. Ты свободна сегодня?

– Сегодня у меня международный женский день. Подружка из Минска приехала! – и следом картиночка: две девочки в бантах и трико танцуют парой.

– А завтра какой у тебя день?

– Суббота. А у тебя?

– Пойдем завтра тогда! На «Ограбление по-американски».

– Ни за что! Подсказка шепотом: согласна на «Бердмэна».

– Ладно… Есть сеанс в 19:30 в «Октябре».

– Давай так: идем в «Пионер» в восемь смотреть на английском, зато билеты и попкорн с меня! – попкорновый эмодзи.

– На английском???

– Готова переводить тебе на ухо.

– Ок. Тогда заеду за тобой завтра в семь, если ничего не изменится.

– А ты любитель планировать, да?

После кино и случилось, посчитал Илья. Как у людей бывает? Пошли потом ужинать, бокалы винные прозвенели, после – бар, клуб, круговерть – вроде второе свидание, а вроде и третье… Воскресным похмельным полуднем Петя Нине писал:

– Спасибо за вечер… И за ночь…

– Спасибо за сына… И за дочь… Михаил Сергеевич, каналья! Почему с этого номера? – смеялась Нина.

– Ну хватит уже. Просто хотел сказать, что было круто.

– Согласна! Сорри, – эмодзи скалил зубы клеткой: придурочное извинение.

– Наконец ты со мной хоть в чем-то согласна!

– Ну, по крайней мере, я готова к диалогу! Убеждай меня дальше!

– На сегодня есть планы?

– Если честно, планы были. Но, если совсем честно, не такие интересные.

– Тогда я бронирую «Живаго»!

– Коварный обольститель! Моя любимая книга! Все, крашусь.

– Какая еще книга? Шучу!

Потом разное шло-бежало: договаривались о встречах, Нина отправляла свои уже настоящие фото – белое белье, черное белье, красное – говорили, когда вовремя будут, а когда опоздают. Третьего марта вот звала его к себе без прелюдий:

– Центр – Юстасу. Сегодня соседка ночует у жениха. Это намек. Повторяю, это намек.

– Что с собой брать?

– С тебя бутылка красного и хорошее настроение, с меня воздушный салатик и атмосфера волшебства.

– Я тогда еще пиццу привезу, – и Петя находил, обучившись Нининому письму, пиктограмму треугольников пиццы, и слал ее Нине.

– Ненасытный!

К апрелю отношения у них встали на рельсы. Девятого числа Петя еще днем, загодя, просил:

– Нин, а закачай новые серии «Во все тяжкие», плиз!

– Так-так, а как же ВДНХ? Мы же на коньках собирались!

– Сама подсадила меня на эту историю, сама и расплачивайся. Я сопротивлялся!

– Сопротивление бесполезно! Я же знала, чем тебя зацепить. Сначала, правда, думала «Следствие ведут знатоки» предложить… – Нина впускала в сообщение желтушного сыщика из собрания телефонных человечков.

– А там много сезонов? Ты же знаешь, мне нужно планировать мою жизнь!

– Типа пять или шесть. Но ничего, тут еще «Наркос» выходит, тоже по твоей теме. Так что до конца года такими темпами нам хватит.

– Кстати, про мою тему. На тебя брать?

– Бери, искуситель! Будем в 5D смотреть.

Значит, к апрелю он уже коснулся ее, совратил, обратил. Но может, она сама напрашивалась? Может, она и не была невинной?

А в конце месяца Петя в первый раз стал недоговаривать, припрятывать что-то от нее.

– Нинк! Так ты на праздники в свой Минск?

– Ну да. Родители очень соскучились. Майские, все дела. Не хочешь со мной?

– Да нет, наверное. Мои тоже хотят со мной праздновать. А ты на сколько?

– Не знаю. Не на все каникулы. Дня три. Там дольше делать нечего. А что?

– Да так, ничего.

Значит, все-таки не москвичка. Студентка? Имперскую столицу приехала завоевывать? Одна в городе. С кем-то квартиру снимает вместе. На что-то рассчитывает? Надеется на что-то? Илья крутил вниз, докрутил до десятого июня.

– А ты что на выходных делаешь?

– Ну я вообще к понедельнику реферат по истории кино должна накатать, Петь. А у меня еще конь не валялся! – и картинка с лошадиной головой, чтобы дурашливостью неловкость сгладить?

– Просто родители зовут на обед нас обоих.

– Ого! А что случилось?

– Да ничего. Просто хотят посмотреть на тебя уже наконец. Столько слышали.

– Эта штука будет поважнее истории кино. Блин. Я нервничаю! – и эмодзи нервничал.

– Ты с ума сошла? Просто обед.

– Ага, просто! Мне теперь УК и УПК всю неделю зубрить вместо неореализма и Новой волны! А то они решат, что я безграмотная!

– Да брось ты. Но да, УК лучше подучить, конечно. Мало ли, пригодится. Шутка.

В следующий понедельник Нина писала ему, испещряя сообщение паническими рожицами: десятками рожиц.

– Это попахивает катастрофой, Петь…

– Ты о чем вообще? Про обед? Все нормально прошло. Ты им понравилась.

– Пффф! Твоему отцу – точно нет. Маме меня даже жалко стало.

– Ересь какую-то гонишь.

– У него на лице было написано, что у меня на лице написано, что я голодная белорусская золушка, которая хочет сожрать их мальчика.

– Бред.

– Вместе с косточками.

– Не комплексуй.

– А я-то бы косточки есть как раз и не стала. Они у меня плохо усваиваются.

В начале августа обнаружилось то самое спасительное послание, которое Илью научило, как себе у мертвых чуть-чуть жизни выиграть.

– А ты совсем-совсем не будешь мне все эти дни звонить, да? – спрашивала в первый раз Нина.

– Я же объяснял, у меня внедрение, я не смогу…

– Да-да, я помню все. Просто мне, знаешь, иногда бывает очень нужно послушать твой голос.

– Наша служба и опасна, и трудна, Нинк.

– Именно поэтому.

– Ну вот как-то так.

– А что, у криминальных элементов не может быть своих тревожных телочек, которые о них параноят и названивают им? Что именно в словах «Со мной все окей, зай!» выдает в тебе внедренного сотрудника?

– Ну у нас инструкции вообще номер родным не давать.

– А я тебе родная?

– Нин! Ты как мать уже! Родная, блин!

До конца лета Петя все пропадал, а Нина все ждала. Скаталась к родителям в Минск, оттуда строчила дачные отчеты, ворожила полунагими фото. Вернулась в Москву – а там время и не шло. Скучал ли Петя, нет ли – неизвестно.

– У меня дефицит витамина П. Я хирею, дорогая редакция. И лето кончилось.

– Нин… Я правда клянусь. Это последнее в этом году. От меня не зависит, ты же знаешь! Это ж служба! Что я могу-то?

– Ты ничего не можешь, я ничего не могу. Нам никто не поможет.

– Слушай, я обещаю взять отпуск. В Анталию полетим? Или в Кемер. Вдвоем. Ты и я. А? Олл инклюзив. Как белые люди.

– А вернемся как синие.

– Вот прямо сейчас начинаю искать тур. Честное слово.

– Честное слово съела корова.

– Вот, смотри. С 5 по 18 октября. Белек. Белек лучше, чем Кемер!

– Белек лучше, чем Ховрино, это точно. Все, побежала краситься!

– Ну я правду тебе говорю!

Но все-таки исполнил; десятого октября они уже были на море. Илья оторвался от чтения чужих писем, заглянул в чужую хронику: вот тогда и были сняты те видео на пляже и в гостиничном номере.

– Малыш, я уже поплавал и на завтраке. Тебе что-нибудь принести?

– Неси себя! Только осторожно, не расплещи ничего! И круассан на закуску.

– Все взял. Тут экскурсия какая-то офигенная, в Каппадокию. На воздушных шарах летать. Двое суток. Поедем? На завтра места освободились.

– Ты же знаешь про мою страсть к воздухоплаванию!

– Но шесть часов ехать. В одну сторону.

– Будем целоваться, будет нескучно.

Две недели только о том говорили, как друг друга развлечь. В раю безделье гнетет. Ну а что, тоже мука.

За окном у Ильи ветер стал закруживать разваливающийся мокрый снег. Депо утонуло в серости. Он подождал-подождал и зашел в альбомы. Забрался по датам в прошлогодний Петин октябрь.

И вот они были: воздушные шары. Десятки или даже сотни разноцветных огромных шаров, одновременно поднявшихся в оранжево-прозрачный воздух. Восходящее солнце – красное, облака – легкой кистью, внизу горы слоеные, старое городище, выгрызенное в скалах, земля бугристая до невообразимо далекого горизонта, расчерчена нитками-дорогами, и шары, шары – половина неба в ярких шарах с корзинами. От такого сбилось дыхание. Ничего подобного Илья в своей жизни не видел, нельзя было и представить себе, что в мире, где находится Соликамск, возможно и это вот; а Петя туда просто от праздной скуки заскочил.

Нина восторженно вопила, махала рукой поднимающемуся солнцу, говорила, что это лучший день в ее жизни. Илья посмотрел: двенадцатое октября две тысячи пятнадцатого года. Потом они вместе с Петей фотографировались: сзади шары мыльными пузырями счастья на бескрайней вообще Земле. Илья заглянул Пете в глаза, потрогал его лицо, растянул пальцами: приблизил. Через зрачки хотел дальше попасть, глубже. Но стекло не пускало.

Лучший день.

Подлил себе из бутылки.

Полистал еще море, пляжи, купальники – но сегодня это все иначе как-то виделось. Щемило сегодня. Сердце дергалось на шампуре и подтекало.

Потом у счастья-безделья срок вышел. Нина писала – семнадцатого октября, за день до отъезда:

– Я подумала, что в Москве мне этого всего будет дико не хватать. Тебя, например.

– Ну так это отпуск! Отпуск это маленькая жизнь!

– Хочу такую же, но большую.

А большая жизнь оказалась другой. В Москве виделись опять мельком, назначенные встречи срывались: служба одолевала, учеба нудила. Когда встречались – за кадром – не могли уже склеиться, как раньше. Что-то маячило у них за спинами, какая-то тень. В декабре после субботы Петя кричал:

– Что случилось? Почему ты уехала? Что это вообще было?

– Почему ты ведешь себя со своими друзьями, как с говном?

– Потому что он достал меня ныть, вот почему! Что это за друг вообще?

– Он ничего тебе не говорил такого! Ты же знаешь, что с ним!

– Ой, давай еще ты мне будешь теперь мозги ебать! Потому что больше некому этого делать, да?!

– А вот этого я не знаю!

Новый год праздновали вместе – снимали с друзьями дом в Подмосковье. Была пьянка – Илья проверил фото – а лица у всех были не пьяные: искаженные, судорожные. На столе рассыпано угощение. И вот, видно, прямо из этих праздников все и съехало в черноту. Остаток января был пустой, стертый. Но в нем творилось что-то дурное: любовь разлагалась. Петя пропал или Нина…

Налаживаться стало только десятого февраля. Он ей слал:

– Ты приедешь ко мне? Тут дико тухло! На стенку лезу! Ниииин!

– Ты же знаешь, что я ничего тебе не привезу.

– Мне и не надо ничего, я твердо встал на путь исправления! Можешь даже без апельсинов и цветов! Только ты!

– Это же ведомственная клиника. Меня и не пустят к тебе.

– Я тут подмаслил уже сестричек, все организуем. Я соскучился! Это правда!

– Потом доктор твоему отцу настучит наверняка, что я приезжала.

– Да пошли они оба на хер! Мне не пять лет, чтобы он мне диктовал!

– Ну ладно. Какие там часы посещения?

Он еще ездила к нему – в больницу – в феврале. В марте его выписали, она встречала. От чего лечили, в письмах не значилось. Но Нина выходила – и его, и себя. До апреля, казалось, все наладилось. А в начале апреля опять развернуло их течение.

– Можешь орать на меня сколько хочешь, Петь.

– Потому что нечего диктовать мне! Ясно тебе?! Это моя жизнь!

– Эта работа тебя доконает. Нас она уже доконала. Нам кранты, Петь.

– Ересь несешь всякую!

– Ты не чувствуешь, а я чувствую. Она тебя разрушает.

– Давай еще про купол свой разгони! Про магнитный!

– Пока.

Командировки и внедрения участились; Нина раньше готова была это понимать, но тут стала истончаться. Двадцать шестого числа злилась:

– То есть ты опять пропадешь? Даже говорить не сможешь?

– Я буду писать. Там люди будут вокруг. Я же объяснял, что это такое! Все время будут. Писать смогу. Может, позвоню, если получится.

Девятого мая две тысячи шестнадцатого, после коротких разговоров ни о чем, Нина шептала ему:

– Ты знаешь, я думаю вот – может быть, ты и всегда такой был? Просто раньше со мной притворялся? Пока меня любил?

– Отвали от меня! – орал он в ответ.

– А может, и вправду старался. Пока любил. А потом перестал. И пошло-поехало.

– Иди на хер, ясно тебе?

– С людьми нельзя, как с говном, Петь. Люди – они живые. Тебе кто-нибудь говорил об этом раньше? Мама, папа?

– На хер пошла!!!

Потом тишина стояла – неделю. Нина уходила, может. Пока Хазин, брошенный, не открывал, наверное, что не умеет уже совсем без нее.

– Нин, спишь? Спишь? Поговори со мной. Пожалуйста. Мне надо.

– А мне в универ надо.

– Прости меня. Я не знаю, почему я все это делаю. Я соскучился.

– Ну пусть тебя кто-нибудь утешит. Есть же, кому. Альбина какая-нибудь.

– Ты в мой телефон влезла? Класс!

– В твой телефон влезла Альбина. Оповещения хотя бы выключил бы.

– Нин. Это с работы, секретарша начальника. Это правда.

– Главное, чтобы начальник не возражал. А мне по барабану уже. Спокойной ночи.

– Нин!!! Включи телефон!!!

Кто такая эта Альбина? Илья отстал от Нины, в поиск вбил Альбинино имя, потом попробовал «Аля» – и вышел на нее. Была, да, история: со смуглой брюнеткой-синие глаза. И она тоже слала Пете себя в кружеве, и вишневые губы зовущие, и прикрытую двумя пальцами полную грудь.

Где у Нины были углы, Альбина была скругленная; где у Нины всего в меру – там у Али через край. В васильковой форме она, синеглазая, загорелая, была – искушение. Пуговицы не сходились, верхние приходилось отпускать.

Она, конечно, со своими плавными линиями, со своими избытками, с тенями и контрастами, томила. Илье трудней задышалось от нее; но печатала Аля всегда одинаковое, печатала похабное: «Хочу ласкать тебя губами», «Жду тебя в себе», «Горю». И печатала с ошибками. Альбина была шикарной, и она была дурой.

Альбина жила в Пете в мае, и жила в апреле, и захватывала его всего через пару дней после того, как Петю выписали из больницы. Нина выхаживала, Альбина сманивала. Но она раньше еще начиналась, она накладывалась на какие-то Петины отлучки, командировки, заседания; объясняла их по-своему. Но и она всех исчезновений не могла оправдать: может, еще кто-то был.

И Нина подозревала его. Только тут начала? Или раньше уже, в одну из этих его пропаж? Когда на море говорила с ним об изменах – про себя говорила или про него?

Илья теперь не смотрел на нее, а слушал. Переставала Нина быть двухмерной, становилась выпуклой, оживала. Не вмещалась в телефон целиком.

Ему захотелось встрять в их с Петей ссору. Какая Альбина, мразь ты?! У тебя вот: лучшая девушка твоей жизни, а ты чужих секретарш гнешь! Что тебе неймется, чего еще можно хотеть вообще?

И Петя, видно, услышал. Два дня бился о стекло, рвался к Нине.

– Я тебя очень прошу. Ты нужна мне, правда. Давай встретимся, поговорим.

– О чем?

– Я хочу с тобой жить. Я хочу, чтобы ты ко мне переехала.

– Как будто ты тут что-то решаешь.

– Я все решаю! Я хочу быть с тобой!

– Смешно.

– Ты моя, и ты никуда от меня не денешься, поняла меня, сучка?! Ни к кому не уйдешь! Я любого твоего следующего ебаря найду и в говне утоплю! Усвоила?! Никуда! Никогда!!!

Тут он плевал Альбине в лицо, орал и ей тоже, что между ними кончено, а Альбина смеялась белыми ведьмиными зубами и обещала ему, что он обратно к ней приползет от своей селедки.

Трясло их с Ниной, швыряло: попали в турбулентность. Из сообщений было не понять, что еще, кроме неверности, раздирало Петю и Нину. Но было что-то – мощное, неодолимое.

Илья вышел в видео – посмотреть, что от этого времени у Хазина в архиве осталось. И нашел. То самое, где он с Ниной бесцветное порно смотрел на диване. Когда она требовала у Хазина признать ее его сучкой. Отчаянно требовала.

К третьему июня Петя сломил ее и себя переломил.

– Я умчал, в холодильнике есть все, что нужно. Ключ забрал с собой, тебя запер, так что прости – придется тебе меня дождаться!

– Вот ведь свел Господь с милиционером…

– Да, и в шкафчике есть зубная щетка в упаковке. Для тебя. Чтобы ты могла остаться.

– Мило! А какой у меня срок?

– Пожизненное!

Мир наступил, старые времена. Она отправляла ему опять себя чуть прикрытую – из его сутенерской квартиры с шестом для стриптиза. Съехались все-таки.

– Как тебе такое? Agent Provocateur. Тематическое для тебя! – и эмодзи, которыми она почти уже не пользовалась: тряпочки купальника.

– Не присылай мне такое, ФСБ палит!

Хватило на месяц: потом опять нашла одержимость, опять перестал появляться, хотя Нина у него жила.

– Петь, ты бы мог набрать хотя бы. Написать, что у тебя все ок.

– У меня все ок! Работа!

– А когда ждать? Примерно?

– Сегодня вряд ли. Посмотри киношку. Ну или с подружками. Сорри!

Три недели спустя, в конце прелого московского июля, в духоту, когда тело вечно липкое, а трупы на вторые сутки уже воняют, Нина набирала ему медленно:

– Ты знаешь, мне кажется, ты меня портишь. Ты и твоя эта вечная история. От тебя прямо порча идет. Вот ты до кого дотрагиваешься – тот от тебя эту гангрену подхватывает. Я, Гоша, Никитос. Ты нас всех используешь и выбрасываешь. Ты делаешь людей вокруг себя несчастными. Слышишь, Петь? Несчастными.

– Да мне насрать, ясно? – огрызался Петя. – Можешь сваливать.

Илья копался в Петином исподнем, влезал без перчаток в его брюшную полость, вылавливал в этом времени и в другом – снова Альбину, Юлю какую-то, Магду – даже толком не спрятанных, тощих блондинок с детскими ручками и стеклянными глазами, остриженных под мальчика брюнеток с черными дырами под фигурными бровями, всех сиюминутных, всех одномоментных, женщин-оберток-обманок, пустоту в упаковке.

Можешь сваливать, разрешал ей Хазин.

И на следующий день, двадцать второго июля, Нина его слушалась. Не могла больше выдержать его. Она не видела карусели накокаиненных Хазиным девочек, не слышала их визгливых голосов; но гамма-волны видеть ни к чему, их мясом чувствуешь.

– В общем, я уехала. Из тебя сыплется твой порошок. И телефон всю ночь жужжал. Скажи этим своим, что ли, чтобы хоть ночью не звонили. Палево же. Пока. За вещами потом заеду.

– А ты хотя бы коробочку открыла?

Коробочка с чем внутри? С украшениями-кандалами? Нина не открывала, чтобы не надевать.

– И что ты без меня?! Уебывай в свой Минск! Давай! Живи в вашем гребаном совке! Сиди у родителей на шее! Пускай тебя ваши задроченные программисты шевелят! Золушка, блядь!

Но его только на полтора дня хватало: потом проказа разъедала изнутри, прорывалась наружу; а у других, кроме Нины, наверное, лекарства от нее не было. Двадцать третьего в два ночи Хазин уже молотил ей кулаками в дверь.

– Нин! Открой! Я знаю, ты внутри и все слышишь! Прости меня. Пожалуйста. Я все признаю, ничего не собираюсь врать. Ты не представляешь, какой у меня сейчас пиздец по всем фронтам. Если ты от меня уйдешь, я просто вскроюсь. Я только за тебя и держусь. Ты мне нужна. Ты мой спасательный круг, понимаешь?! Открой!!

– Иди в жопу, Петь. Уходи, а то ментов вызову.

– Я и есть менты, ясно?! Они мне ничего не сделают! Открывай!!

И все-таки лето сводило их вместе опять – где магнит не магнитил, там ночная испарина склеивала; они отталкивались друг от друга, но все равно их обратно что-то тащило. Пятнадцатого августа Петя ей признавался:

– Я в тебе просто пропал!

– Я уже это поняла, Петь.

– Ты нереальная!

– Я как раз очень реальная, Петь. И я хочу знать, что нам дальше делать.

– Нам ничего не делать. Все идет как идет.

Потом лето кончилось. Жили еще вместе, им спрессованные вместе; как-то все же сошлись шип в паз, и проказа Петина, кажется, отступила. Илья промотал-прочитал череду одинаковых – «Когда будешь», «Что готовить», «Куда пойдем». Как будто она с ним смирилась. Ничего не было странного в их переписке до двадцать третьего сентября.

– Нам надо поговорить. Подойди, пожалуйста. Это важно. Петя, перезвони.

– Я на операции, наберу, как смогу.

Наверное, набрал – и поговорили голосом, потому что букв от этого разговора не осталось. Буквы слишком одинаковые, самого важного им не доверить.

Двумя неделями ниже Илья нашел ту самую фотку в парусном пальто из примерочной.

– Тебе нравится пальто? Не слишком весеннее?

– Нормально.

– Дико хочется зиму проскочить, и чтобы уже весна. В общем, я его купила!

Она тут была умиротворенная. Как будто отключили ток, которым ее то щипали, то стегали. Но ненадолго. Потом опять стали подкручивать регулятор напряжения, и к двадцать первому октября – Илье до освобождения меньше месяца оставалось – их уже обоих корежило.

– И как ты собираешься им об этом сказать? А главное, когда?

– Нин, не прессуй меня только, ты же в курсе, что там все сложно! Дай мне время! Нужно правильный момент выбрать! С отцом вообще полный кабздец!

– Я-то бы дала тебе время, но сам понимаешь…

– Короче! Если ты будешь давить, делу это не поможет!

О чем говорить? Решили пожениться? Неужели ты с Хазиным жизнь свяжешь, Нин? Ты же видишь, он змеюка. Видишь, как извивается. Как шипит. Тебе нельзя с ним! Слышишь, Нин? Не слышала.

– Как тебе такое платье? Оно вроде не очень палевное. Хорошо, что сейчас тренд на робы, – слала она ему свою фотку через неделю.

– Платье ок.

– Ничего не видно? – и какой-то эмодзи, картиночка с девушкой; теперь уже совсем у Нины редкая и в их письмах вовсе последняя.

– Слушай, гости отменяются. Я не могу с ним общаться! – через двадцать минут писал ей Петя.

– Ну, может, тогда мы твою маму сами пригласим?

– Давай не на этой неделе.

С «ним» – с отцом? Отец хазинский, что ли, был против их брака? Если мать можно было пригласить, а с отцом даже разговаривать нельзя. И что вообще происходило между ними? Уже неслось все к концу, но про Нинину болезнь все еще ничего не было. Почему Нину положили? Куда?

Илья вернулся вверх, перечел сообщения, настроченные Петей из больницы. «На стенку лезу!». «Я ничего тебе не привезу», отвечала Нина. Ничего-чего? Порошка. «Мне и не надо ничего, я твердо встал на путь исправления!»

Где там еще было? Было липким душным июлем про это. Когда Нина билась в сети: «Ты и твоя эта вечная история. От тебя прямо порча идет».

Клиника ведомственная была в январе. Хазина клали туда, может, лечиться. От зависимости. Отец? По принуждению. Теперь с Ниной, может, это?

Сполз вниз по цепи.

И увидел, как порча одолевает обоих. А силы уже все растрачены, не на что бороться. Что там ни слепляло бы их вместе – теперь рассохлось окончательно. Маятник, на котором Хазин верхом сидел, унес его в темную темень. А вернулся – пустой.

В прошлую пятницу, за неделю до встречи с Ильей, Хазин от Нины такое получил:

– Отличная ночь, судя по твоему Инстаграму, Петь. Пять баллов.

– Я сорвался, ясно? У меня на службе ад! Ну прости! Ты где?!

– Я больше так не могу. Я все решила. Прости.

– Не вздумай ничего с собой делать!

– А это тебя уже не касается.

– Не смей!!! Подойди к телефону!

Чем угрожает ему? Самоубийством?! Илья крутанул ленту вниз. Могла она попытаться себя убить?.. После этого – в больнице? Что с Ниной, ма?! Как спросить потихоньку? Да и знает ли мать? Кто ей скажет правду?

И главное – если с первого раза не вышло, станет во второй пробовать?

Переписка еще шла, пульсировала. Илья спрыгнул на шестнадцатое ноября. Среда.

– Удачи тебе, Петь. Только смотри, ниже генерал-лейтенанта дочек не трахай, папа не одобрит.

– Ты сука! Это все из-за тебя! Все это с ним – из-за тебя!

– Это у тебя все из-за него. Пока, Петь. Твоя жизнь. Ебись, как хочешь.

Тут она жива; здорова? Хазин ничего у нее ни о больнице, ни о здоровье не спрашивает. Значит, во вторник еще было без происшествий. А когда стряслось?

Семнадцатого ноября, в четверг, Нина переступала через себя, писала первой – после двух дней тишины. Говорила негромко, незло, невесело. Очень отчетливо выговаривала.

– Знаешь, с прошлым очень трудно расставаться, оказывается. Все эти дни вместе – они ведь никуда не исчезают. Они остаются с тобой навсегда. Не получается их совсем забыть. Наверное, все дело в этом. Жалко себя, какой ты была. Жалко нас, какими мы были. Не хочется, чтобы это все стало совсем прошлым. Хочется это еще немного растянуть. Хочется поверить в человека. А тоже не получается. Ничего у меня как следует не получается.

Хазин молчал. Слышал: сообщение доставлено и прочтено. Не спорил, не жалел, не соглашался. Отвернулся просто и позволял грусти Нину дожрать.

Она больше в этот день не писала.

Писала на следующий. В последний день Сучьей жизни Нина писала ему утром. Тем самым утром, которым Илья подкатывал на стучащих железных колесах к тупиковой Москве, которым прибывал на дымчатый Ярославский вокзал, которым цветной электричкой мчал к мертвой маме обниматься. Этим утром писала Нина Пете:

– Когда тебе было страшно в последний раз? По-настоящему страшно?

– Бывало пару раз. У тебя все ок?

– У меня все просто супер.

– Тогда на связи, – прощался навсегда Петя.

Дальше рвалось. И потом только в субботу на ночь Илья пробовал подобрать оборванное, брошенное. «У меня все в порядке. Как ты?»

Нина была никак.

На связи, говорил Петя. И вешал на всеобщее обозрение свое фото с другой. Демонстрировал камере, как хозяйски лапает эту другую, кичился ее вульгарностью, хвастался тем, как дешево взял. Нет, он не стереть ее забыл, он ее в лицо Нине тыкал. Бесил ее; может, мстил за что-то – в переписку не вошедшее? Может, просто мучил ее, потому что родился мучителем.

Вот было самое последнее его слово в их переписке. На! Жри!

Илья перечитывал их месседжи: почему Нина терпела его? Что их сводило вместе, если не магнит? Что его берегло, как не ее воображаемое силовое поле?

Казалось, Сука своим порошком-порохом был изнутри весь выжжен. В пустого Суку демоны влезали, натягивали его, как петрушку, на крючковатые пальцы и заставляли в своем балагане плясать разные уродства.

Когда был искрен? Когда врал? Где он был настоящий – когда таскал за волосы Нину или когда на коленях за ней ползал?

Порча была в нем, Нина права. Гниль. Необъяснимая.

И тут наконец дошло. Он вскарабкался выше по Нининым буквам.

«Ничего не видно?» – подпись к платью-робе. Картинка-эмодзи: девушка. В первый раз читал – проскочил-проглядел, торопился. А сейчас задержался, увеличил. Открыл каталог этих эмодзи, полистал. Разглядел.

Мультяшная девушка держалась за круглый живот.

Стало складываться мозаикой из случайных осколков: «Как тебе такое платье? Оно вроде не очень палевное… Нам надо поговорить. Подойди, пожалуйста. Это важно… Я как раз очень реальная, Петь. И я хочу знать, что нам делать… И как ты собираешься им об этом сказать? А главное, когда?.. Я-то бы дала тебе время, но сам понимаешь…»

И пальто парусное, велико: «Дико хочется зиму проскочить, и чтобы уже весна…» Весна. Весной что?

Пальто впору станет. А потом ребенок появится.

И вот это все она решила перечеркнуть, понял Илья.

Это не самоубийство. Не лечение зависимости.

В больнице она – потому что легла под наркоз выскабливать из себя их с Петей будущее. Потому что насовсем разверила в него. И он все знал.

– Когда тебе было страшно в последний раз? По-настоящему страшно?

Не могла решиться. Хотела, чтобы он ее отговорил. Ждала отклика от него, правильных слов. А он? Не мог их из себя выдавить.

– У тебя все ок?

– У меня все просто супер.

В пятницу еще писала. Может, и в субботу утром ждала еще. Только Илья отклика не знал. А в субботу вечером уже стало не о чем писать. И отвечать смысл пропал.

Крест-накрест.