7

Вернулся домой под самое утро.

Утро воскресенья. Как часто бывало в студенческое время.

Тогда тоже шагал в рассветном мареве с первыми прохожими, только еще начинающими жить этот день: кому собаку выгуливать, кому на дежурство. Все уже в сегодня перешли, а Илья еще свое вчера заканчивал.

Раньше, правда, надо было квартиру осторожно, тихонечко отпирать. В замок ключ вставлять нежно, поворачивать по микрону, удерживать, чтобы механизм не провернулся сам, не щелкнул слишком громко. И потом открывать дверь особым способом: одной рукой от себя толкать, а другой – тянуть к себе чуть слабее, чтобы не хлопнуть случайно. И еще одновременно книзу ее прижимать, ставить петли в неудобное, нескрипучее положение. У матери очень чуткий сон был. Проснется – нарвешься:

– Сколько можно! Хоть бы вообще не приходил!

Выйдет на кухню в ночной рубашке, сунет обеденной жареной картошки Илье под нос. И жрать хочется невыносимо, и картошка божественная, а с каждой вилкой надо жевать и глотать ее осуждение: она ведь тут сидит, на стуле, хмуро и сонно глядит, принюхивается.

– Ладно… Жив – и слава богу. Обормот.

Доешь – она все еще строгая, отберет посуду, встанет у раковины намывать ее с лязгом. Спиной к тебе. Учительским своим горбом.

– Мам, а чаю можно?

– Чаю! И так не спал всю ночь! Все, хватит!

Плетешься в койку без чая. И, когда уже закутаешься в одеяло, с кухни крикнет тебе вдогонку:

– Ну хоть девчонки-то симпатичные были?

– Ма! Какие девчонки! Я ж без пяти минут жонатый!

– Да шучу, шучу я. Спать живо!

А теперь вот не надо было никого жалеть, шебуршать тихонько в прихожей, ключ в замок как отмычку беззвучно запускать. И квартира-то была нараспашку. А все же Илья старался не шуметь.

Разулся у самого входа, потому что мать бы заругала его, если наследит. Тишина стояла такая, как будто она спала крепко. Дверь в ее комнату была открыта. Она так тоже оставляла, когда он в ночное шел – чтобы засечь его возвращение. Но, бывало, ему удавалось прокрасться незамеченным. Тогда он на цыпочках, чуть не по воздуху доплывал до маминой спальни – и так же, как входную, своим патентованным методом притворял ее дверь – чтобы она не услышала, как он моет руки, как чайник закипает.

И сейчас – подошел к ее комнате. Взялся за ручку, чтобы дверь закрыть.

Чтобы притвориться, как будто мать там, просто спит.

И в утренней тишине отчетливо услышал фальцетный писк-бубнеж, который донимал его весь день. Из материной спальни шло.

Илья шагнул внутрь, поводил головой, вслушался: от кровати, кажется.

Городской телефон. Телефон, который он саданул со злости, завалился в щель между подушками и там придушенно пикал. Подавал сигнал «занято».

Илья вздохнул, водрузил аппарат на место, аккуратно положил трубку. Тот примолк, затих. Не стало нудного фона. Как будто мать утешил.

Вышел из ее комнаты, запер ее.

Спи, ма. Притворись и ты для меня.

Отскреб мылом с пальцев пепельный запах. Выпил чаю, раз никто не слышит. Заправил постель чистым бельем. Улегся. Повертел в руках телефон: хотел будильник завести.

И среди кнопок первой необходимости нашел одну: с полумесяцем. Она вжата была. Почитал – режим «не беспокоить». Вот и весь секрет, почему телефон звонящих к нему не пропускал. Не было там ничьей души.

Просто фотографии. Просто текст.

* * *

Спал как убитый. Если и были там какие-то сны, Илья их все пропустил.

И потом сразу вскочил.

Где-то рядом пронзительно верещало. За стенкой. За стенкой, но в его квартире. Домофон?! Менты нашли!

Выскочил голым в коридор, пожалел, что ствол в кухне спрятан – но нет, не домофон звонил. Звонило в материной комнате.

Городской телефон. Кто-то набирал маме на домашний номер.

Не будет он ни с кем сейчас говорить. Кто там? Из школы? Подруга? Нет сил объяснять, что с ней, что с ним, что дальше. Заперся в туалете, но телефон было слышно и оттуда, он был настырен, он звонил бесконечно.

Оттуда, из спальни, шел зуд. Там было неладно. Трезвонили неустанно, как будто не человек дозванивался, а автомат, у которого времени сколько угодно есть, потому что ему не умирать. Может, правда, робот – насчет неуплаты за электричество внушение сделать?

Сдался.

Открыл комнату, снял трубку.

– Але.

– Илья Львович?

Голос был женский: немолодой, глубокий – совершенно живой. Задал вопрос и ждал ответа.

– Это кто? – спросил Илья хрипло.

– Позвольте мне выразить свои соболезнования в связи с вашей утратой, Илья Львович, – произнес голос. – Не представляю себе, какое это для вас горе. Потерять любимую мать в расцвете лет.

– Кто… Откуда вы знаете? Кто это?!

– Меня зовут Анна Витальевна, я представляю бюро ритуальных услуг «Мособряд». Простите, что тревожу в воскресный день. Еле дозвонилась до вас! Вчера с утра до вечера занято было.

– Мне не надо ничего.

– Вы уже воспользовались услугами другого агентства?

– Что? Нет…

– В таком случае, я бы хотела рассказать вам о том, что мы можем вам предложить. Мы готовы взять на себя все ваши хлопоты.

– Мне ничего не нужно сейчас предлагать! – Илье кровь в голову ударила.

– Я понимаю ваши чувства, – сказала женщина. – И мне очень жаль, что я звоню вам в такой трудный момент вашей жизни. Но вот ведь уже четвертые сутки пошли, как Тамара Павловна скончалась, а вы все не забираете ее из морга. Это ведь не по-христиански просто как-то… Погребение полагается совершить на третьи сутки. Это ведь ваша мама все-таки.

Илья отнял трубку от уха, уставился в нее озверело. Трубка продолжала вещать комариным голосом. Потом унял себя. Выдавил:

– Сколько… Сколько это будет стоить?

– Может быть, вам будет удобней, если к вам подъедет наш агент и все обсудит с вами на месте, Илья Львович?

– Нет. Просто скажите, сколько.

– Базовый вариант обойдется вам в девятнадцать тысяч пятьсот рублей. Он включает в себя гроб со всем наполнением, венок диаметром семьдесят сантиметров, транспортировку тела усопшей к месту погребения, а также комфортный специализированный микроавтобус «Газель», который отвезет вас и ваших близких из морга на кладбище. В микроавтобусе десять посадочных мест. Гробик скромный, но достойный. Плюс крест деревянный на штыре. Однако я бы порекомендовала вам, с вашего позволения, вариант «Стандарт». Там и венок побольше, и постель в гроб шелковая, и «Газелька» после кладбища доставит вас домой. Двадцать четыре тысячи пятьсот рублей, разница небольшая. Вы, кстати, рассматривали похороны или кремацию?

– Не кремацию, – сказал Илья.

– А местечко на кладбище присмотрели уже? Потому что мы можем вам помочь подобрать правильное – недалеко от входа, в сени деревьев. Сейчас самостоятельно такое вам будет сложно подыскать, тем более за короткое время. Все приличное люди за несколько лет себе выкупают, – доверительно сообщила женщина. – А у нашего агентства есть собственный резерв. Если хотите, можем прямо сегодня съездить с вами, я вам сама все покажу.

– Нет. Оставьте номер. Я перезвоню.

– Разумеется! – Анна Витальевна продиктовала; Илья вбил цифры в Петин телефон. – И я просто хотела вам еще сказать, что вам наверняка будут звонить другие агентства, учтите, что наше занимает лидирующие позиции на рынке ритуальных услуг. И если вы решитесь сегодня, выезд агента не будет стоить вам совершенно…

Он повесил трубку. Потом протянул руку по проводу, нашел место, где тот впивался в стену, вырвал его.

Сел на кровать.

Не по-христиански.

Сволочь.

Илья думал – закроет дверь в материну комнату и замурует там все, с чем не может сладить. Думал, мать перетерпит там, внутри, пока он не придумает, как все разрешить. Пока наберется смелости с ней повидаться. А ей вот там не сиделось. Она о себе напоминала. Требовала к себе внимания.

За окном висела серая хмарь: обычный зимний день – ноябрьский или мартовский. С неба снежило бесформенными мокрыми хлопьями, они летели к земле сразу, падали и растворялись. В квартире от такого дня стоял сумрак.

Илья включил свет у себя в комнате, включил в коридоре, на кухне. И от этого же налил себе стопку водки. Нашел макароны, поставил воду: с кетчупом и солью будет просто шик. Да и просто с солью нормально. После жлобской тюремной жратвы все нормально.

Вода никак не могла собраться закипеть. Как будто давление слишком низкое было, как будто высота слишком большая, как в Гималаях. Хотя третий этаж.

Мечтал же вернуться в этот дом, в эти комнаты. Потрогал мебель. Перевернул белым кверху свой студенческий рисунок на столе. Открыл шкаф – там машинки коллекционные. Достал, повертел в руках. Масштаб один к сорока трем. А в детстве один к одному был.

Не заводится сердце, глохнет. Поставил обратно.

Захотелось с тоски повыть.

За завтраком смотрел новости. Хазин в них пока не попал.

Надо было дойти до морга. Хотя бы чтобы сказать им: она не бесхозная. Вот я, сын. Мне некуда ее забрать от вас пока. Подержите еще несколько дней. Я обязательно придумаю что-нибудь. Обязательно что-нибудь придумаю.

Воскресенье.

* * *

Морг был, где и центральная городская больница – на Заречной.

По Батарейной до Букинского шоссе, почти до Вериного дома; но не доходя до него – направо повернуть. И мимо той самой голубятни, которую вместе с Серегой грабили – вокруг: ржавыми гаражами, кирпичными бараками, исписанными бетонными заборами – на отшиб.

И вдруг вспомнил, как шли однажды в эту больницу с матерью, когда еще мелким был. Гланды удалять. Так же шли, этой же дорогой. Как на расстрел. Каждый шаг давался через силу. Сначала она его пыталась мороженым соблазнять – дескать, вот потом его наешься!

Могла бы и не говорить ему, что идут на операцию, а соврать, что просто к доктору на прием. Но мать врать не любила, сюсюкать тоже. Всегда называла вещи своими именами, а на будущее глядела строго, сквозь свои учительские очки. Готовься к худшему, тогда жизнь не разочарует, такой вот был у нее девиз. Будет операция, больно особенно не будет, а чуть-чуть – потерпишь.

У нее своя правда была, а у Ильи – своя: и просто ждать операции-то было страшно, а уж идти на казнь своими ногами – вообще жуть. Мороженое не подкупало. Илья сладкое не очень любил, соленое больше.

Тогда стала ему Дубровского пересказывать. Наверное, давала его в то время каким-нибудь восьмым классам, вот и кстати пришлось. Всего он не понял, но сцена в яме с медведем его поразила. Маленький пистолет, вроде мушкета, у Дубровского в руках запомнился, который он медведю в ухо вложил. Взамен гланд он у матери себе выторговал точно такой же, но китайский и пластмассовый.

Дорога не короткая была – от дома полчаса детскими шагами. И половину ее Илья тогда как бы не на Заречной улице провел, а в лесах с крестьянами и в яме с медведем. А там уже и больница.

Всю операцию думал про маленький старинный пистолет. Больно почти не было. Но мороженое все равно пришлось лопать. Это, оказывается, обязанность была.

А теперь вот – вспоминал про то, как тогда шел сюда, и опять настоящей Заречной, дороги до эшафота, не застал. Срезал через прошлое.

Больница стояла за домами, у пролеска. Бурое кирпичное здание, хмурое, приземистое и разлапистое. Поглядишь на такое – болеть расхочется.

– Это в патолого-анатомическое вам, – простуженно прогундела тетка в регистратуре. – С улицы зайдите.

Мертвецам отдельный выход сделали, чтобы они с захворавшими не пересекались, не смущали их. Подъезд был объявлениями сплошь обклеен: гробы, ритуальные услуги, агенты, похороны. У входа дежурили верткие типы, будто бы скорбящие, но при виде Ильи тут же окрылившиеся.

Он их сразу на хер послал. Падальщики.

– В ноябрь всегда хорошо мрут, – подслушал он мельком. – Но в Новый год лучше. А самое – конечно, июль.

Дал паспорт, чтобы заявить права на мать. Отделение было сначала, как все другие. Девочки молоденькие в халатах. Мужик очкастый с папиросой – заведующий. Да, есть такая. Долго вы не чухались. Забираете?

– Нет. Я только вернулся… Мне еще нужно время. Подготовиться, – сказал Илья.

– Семь дней по закону бесплатно, – сказал ему зав. – Дальше по прейскуранту.

– Я успею, наверное, в семь дней уложиться.

– Посмотреть хотите?

Илья кивнул.

– Бахилы двадцать рублей.

Прошли через прозекторскую – кафельные стены, тазы с инструментом, на столе-поддоне худющий азиат, череп раскроен. Дальше дверь с затвором – «Холодильное помещение».

Грохнул замок, ухнула дверь, обдало стылым и затхлым.

Включили ртутный свет.

– Ну, что встали? Проходите.

Как перед операцией заныло-засуетилось у Ильи: сейчас вырывать будут.

– Так, где у нас Горюнова-то? – спросил очкастый у девочки.

Внутри стояли каталки под простынями, порознь и вместе составленные. Под ними ждали такие же, невостребованные. Очкастый, не бросая курить, заглянул под одну простынь, под другую. Прошел в конец.

Там у стены были вместе свезены два тела, накрытые одной общей простыней. Женские ноги и мужские волосатые. Доктор приподнял полотно, убедился, позвал.

– Вот. Горюнова Тэ. Ваша.

– А почему? – морг у Ильи кругом поехал. – Почему она тут с кем-то… Это мужчина? Это почему так?!

– Вы про что? А! Ну простыни в стирке, одна всего оставалась. Ей-то ведь без разницы уже. Не голой же оставлять.

– Голой?

– Вы что, первый раз в морге?

Илья сделал шаг.

Составленные вместе, каталки походили на супружескую кровать. Как будто муж с женой спали вместе, накрытые одеялом. Мать всегда спала одна. Кровать у нее была узкая, одноместная. А тут…

– Ну идите, что?

Очкастый откинул угол простыни подальше, чтобы Илье было уже незачем тянуть резину.

Встретились.

Волосы – совсем серые – у нее были собраны в пучок на затылке, и из-за этого голова получалась отвернута немного в сторону. От Ильи – к чужому мужчине. Глаза запали, оставались приоткрыты, поблескивали белой пластмассой. Губы были будто сжаты, в морщинках. Очень постарела. Очень постарела.

От этой мысли – как мать состарилась, а не от той, что умерла, – засвербело в носу, заломило в каких-то неведомых железах, во рту загорчило.

Мужчина, с которым она лежала, оставался покрытым. Выпирал через простыню нос. Можно было член угадать.

– Раздвиньте их! Слышите?! Развезите! Что это за… похабщина?!

– Вы тут не выступайте особо, у нас на эту тему никакого ГОСТа нету, гражданин. В целости? В целости. В сохранности? В сохранности. Будете кричать – полицию вызовем, – сделал ему внушение зав. – Вик, иди постой тут с этим!

– Вы не переживайте, мы разделим их, – с порога защебетала девочка в халатике. – Это, кстати, приличный вполне мужчина, не подумайте, не бомж какой-нибудь. По «скорой» с инсультом приехал. И что глаза там у нее открыты, это мы все в порядочек приведем. Вы только, когда приедете за ней, привозите одежку какую-нибудь получше. У нас тут есть наряд новопреставленного, он от города выдается, но очень казенный. Лучше свою.

– Сейчас разведите, – тихо-упрямо-зло сказал Илья. – Сейчас.

– Ну ладно, что вы… – Девочка Вика присела на корточки, щелкнула стопорами на материнской каталке, отвела ее вбок.

Илья придержал простыню у матери, того мужчину оголил. Высокий лоб, крупный нос, седые волосы на груди. Хмурился. Да пошел ты, старик. Всем мертвецам не угодить.

Между каталками стал проход, Илья зашел в него так, чтобы маме в лицо заглядывать.

Так лучше, ма?

– И если не знаете, как вообще дальше чего, могу вам телефон человека дать, они все на себя берут. Вам сейчас еще с документами столько хлопот будет, лучше все людям поручить. Да, и у нас тут храм свой есть, прямо на территории, если хотите отпевание заказать, например, церковь святой Матроны Московской. Чтобы если по-христиански.

Мам, привет. Я приехал. Как мы так с тобой разминулись. Очень вкусный суп, от души.

– Там, кстати, вещи ее личные лежат у нас, мы ничего не трогали. Мобильник только звонил, мы всегда выключаем, чтобы работать не мешало. Но все на месте, можете проверить. Расписаться нужно будет, потом распишетесь тогда? Там несколько бумаг, какие-то сейчас, какие-то, когда будете забирать.

Ма, я пока не могу тебя похоронить, я тут, не успел выйти, опять попал в переплет. Ты ведь не обижаешься на меня на самом деле за то, что я к тебе не сразу?

Она не была похожа на спящую, не была похожа на восковую куклу, ни на что из известного Илье не была похожа. Она была мертвой, она ничего ему ответить не могла.

Прости. Я тебе раньше этого не говорил, потому что не понимал. Потому что считал, что это я встрял во всей этой истории, что я – жертва. А не ты. Прости, что на полгода опоздал к тебе. Что навсегда.

Я все делаю, чтобы тебя отсюда… Но не домой же прямо сейчас, понимаешь?

– Ну, пойдемте? Документы заполним, – позвала девочка.

И тут эта ситуация еще, ма. Я вроде гребу, но куда выгребу, непонятно. Ничего серьезного, потом как-нибудь расскажу, не волнуйся.

– Аудиенция окончена, – строго сказала очкастый, гнида. – Выдадим – налюбуетесь.

И накрыл ей лицо простыней. Матери это будто не касалось.

– Вот карточка агентства, – вручила ему на выходе картонку девчонка. – Погодите, сейчас я за личными вещами схожу. Можете в печальном помещении подождать, там сейчас пусто.

Илья подчинился и сидел на скамье в печальном помещении, глядел в линолеумный пол. Тоска копилась, неразрешенная, бередила. Отвернувшаяся от него мать перед глазами маячила.

В коридоре шаркали по ушам люди, шкурили наждаком нервы. Оболочка, говорил Илья себе. Это просто оболочка, упаковка. Голова вбок завалилась – не у мамы. Там матери нет. Это пустой смятый пакет из-под молока в мусорке.

– Ну прости пожалуйста.

И тут тренькнуло. В кармане. Телефон хазинский. Проклюнулся кто-то через скорлупу. Достал, ввел пароль. Сообщение.

– Что там с Ниной? Мама.

Илья моргнул.

– Она не отвечает, – отозвался он.

– Она в больнице. Она тебе не сказала?

– Нет.

– Хоть ей-то ты мог бы позвонить!

Илья потер лоб, убрал телефон. Мог бы. В больнице? Нина?

Потом. Не сейчас.

Наконец вышла девочка Вика, вынесла мамины вещи – пустой кошелек, выключенный мобильник, на который Илья названивал, цепочку с крестиком. Ключа от дома нигде не было.

– Пойдемте подписывать бумажки.

Вышел из морга – уперся в дровяную новодельную церквушку, обещанную этой Викой. Зашел зачем-то; внутри битком. У входа свечная лавка. Коптят что надо. К батюшке бабская очередь. Кто у главврача утешиться не может – приходит к попу за подстраховкой.

Последний раз Илья столько крестов у людей на коже синей краской видел. И Христовых ликов. И куполов. Но на зоне все другое значит. А где оно то самое значит, интересно?

О чем бы ему договориться? Чтобы мать там устроили на нормальное место? Чтобы у Ильи состояние аффекта во внимание приняли?

Набрал богу. Постоял, послушал у себя в груди. Шли долгие гудки.

Никто не отвечал. Связи не было. Или, может, у него тоже режим «не беспокоить» включен был.

Вроде все и правильно сделал, а все равно – в ад. На земле жизнь так организована, чтобы все люди непременно в ад попадали. Особенно в России.