9

Ты сам виноват, сказал Хазину Илья.

Ты сам, тварь. Ты, а не я.

Если бы я не приехал в пятницу в Москву, если бы не было магнитной бури и моя мать не умерла бы: что?! Смог бы ты ее отговорить? Стал бы?!

Нет, ты ее подталкивал к этому. Читал ее сообщения, а отвечал ей постами в сетях. Знал, что она застряла, что циклится на тебе, что вечно проверяет твою другую жизнь по всем этим инстаграмам: ищет там опровержения, а находит улики. А тебе улик не жалко. Потому что ты трусишь, мразь, ей открыто сказать: давай, делай аборт, мне душно от этого твоего недоноска, я снова свободно задышать хочу. Так?

Так.

Зачем успокаивать ее тогда? Зачем обещать рассказать все родителям? Врал, чтоб не расстраивать? Ты себя щадил, а не ее. Боялся слез? Молчания? Боялся, что она тебя по имени назовет: дерьмом. Проще ведь все так обустроить, чтобы она сама все додумала и сама за себя все решила. Зачем, мол, Нин, ты ребеночка загубила? Зря! Я-то ведь не это имел в виду. Я-то просто дрянь, я просто блядь, да ты это про меня и раньше знала, но убийца – нет, это не я, я приговоров не подписывал, я тебе даже говорил: не сметь! Это ты, истеричка, навыдумывала себе всякого, ну и вот результат, себя и вини.

Дал бы я тебе, Хазин, еще времени: ничего бы ты с этим временем не сделал!

Илья вдавил палец в пустую строку на самом дне Петиной с Ниной жизни. Хотелось что-то ей написать людское, не это вот «У меня все в порядке», хотелось Нине написать про нее, а не вечное хазинское про себя. Палец медленно тыкался в буквы, но все промахивался мимо смысла. Приходилось стирать.

Не знал, что правильно сказать ей.

Так лучше, Нин. Так тебе же лучше будет, ты это потом поймешь.

Уже плохо от подонка залететь, понести от порченого, навсегда привязаться к нему ребенком. Без общего ребенка – просто неудачный роман, прожили и проветрили, хоть никогда и не вспоминай. А ребенок тебя с ним скует; спутает. Сбежишь ты от него даже – а вот он: навсегда с тобой, в твоем от него ребенке. В крови, в глазах, в повадках. Каждый день. Тенью ходит неотвязно.

А от мертвого забеременеть – как?

Такое бремя в сто раз тяжелей. Так в ребенке не выдохшаяся злость на отца будет бултыхаться, а тоска. У тоски срок хранения долгий. Будешь, наверное, до самого конца представлять себе: а если б жив был? А если б ребенок с родным отцом рос? И опять – видеть в нем напоминание о давным-давно похороненном. Как с привидением жить. Ни тебе покоя, ни ему.

Лучше, что так получилось. Что я не успел, и что он не успел.

Это свобода, Нин. Она на вкус как слезный рассол. Ее надо выпить сейчас горячей из горла трехлитровой банки, она тебя опростает, выполощет, кровь всю вымоет из тебя. Но крови ты потом себе новой наваришь – свежей, беспамятной. Зато в твоих полостях не останется ничего от этого человека. И ты сможешь наполнить их другой любовью. Этот тебя все равно не любил.

Не хотел он этого твоего ребенка.

Вот что надо было бы Нине писать.

Положил телефон на стол.

Про ребенка Илья точно все знал. По себе. Сколько раз думал: вот мать на него смотрит – об отце вспоминает? Неважно, роман там у нее был или просто случайность. Так, может, забыла бы. На нее Илья не сильно походил, значит – на него. Чем бы отец ни обидел ее, какой однократный ни был бы, не могла же она его забыть, если ежедневно следила за тем, как Илья превращается из куколки – в него?

И что? Хорошо это, Нин?

Илье – ничего хорошего. И матери одиночество.

Перед глазами встала почему-то двуспальная каталка из мертвецкой. Простыня одна на двоих спящих. Голые ступни рядом. То, как мать к этому чужому мужчине была лицом обращена.

Она никогда на одиночество не жаловалась. Илье не жаловалась то есть.

И с ним Илья ее разъединил. Не мог там видеть. А теперь не мог из головы выкинуть.

Почему она больше не заводила ни с кем? Отца не могла забыть? Или Илья мешался?

Илья миллион раз хотел своего отца себе представить. Первую тысячу раз у матери помощи просил, потом отстал.

Ребенок от пропавшего отца – это инвалидность, Нин. А от убитого – урна с пеплом на кухонном столе.

Никогда бы он не женился на тебе. Что там – отец ему, мол, не позволял? Это отговорки все. Ты же сама знаешь: он в людях людей-то не видит. Семь лет мне за что приговор? За спор, на спор. Хрусь – и дальше едем. И с тобой такое же. И со всеми.

Давай, хочешь, проверим, что там на самом деле было?

Когда ты ждала, пока он расскажет родителям, что ты от него беременна. Или что вы там собирались объявлять, женитьбу? Давай тебе с ним очную ставку устроим?

Нашел конец октября в переписке Пети с матерью: когда Нина робу примеряла. Когда казалось, что все главное наконец случится – прямо на этой же неделе.

– Мам. Я хотел заскочить к вам на выходных с Ниной. Вы будете?

– Здравствуй! Мы будем, да. Погоди, я с отцом переговорю.

И потом – через полчаса – опять она:

– Погоди, не звони. Ему сейчас нехорошо. Сразу начал кричать. Давай попозже, когда успокою его.

– Можешь не стараться.

Нет. Тут уже поздно было вчитываться. Надо глубже копать, выше отматывать. Когда Хазин в первый раз хотел познакомить свою девушку с родителями? Проверил: в июне прошлого года, пятнадцатого. А Петина мать тогда была уже обучена сообщениям?

Была.

– Я не очень понял, почему он всю дорогу с такой кислой миной сидел. Я к вам ангела вообще-то привел.

– Петенька, ну ты же знаешь.

– Она что, не понравилась вам?!

– Симпатичная девочка. Но это не имеет никакого значения.

– А что имеет тогда? Что меня теперь нельзя будет Борис Павловичу показывать?

– Ты ведь понимаешь, что ты ему машешь красной тряпкой перед глазами?

– Мать! Я полюбил девушку. Сам полюбил! В чем проблема?!

– Проблема в Ксении, Петя.

– Я никому ничем не обязан, мать. Личная жизнь – она личная! Так и передай ему!

Вот еще теперь – Ксения. Голова кругом на этой карусели. Как Хазин сам не закружится?

Илья поискал ее в записной книжке, нашел несколько разных Ксений. Но почти все они мелькали эпизодами, на ночь однажды проявлялись, днем пропадали навсегда. Только с одной была история.

Долгая, двухлетняя – а может, и еще более давняя, но корнями обрубленная по новокупленному шестому айфону. В телефонных фотоальбомах от Ксении ничего не сохранилось: наверное, Петя вымарал. А переписку удалять не стал.

Хазин с ней встречался. Встречался, кутил, обещал, искушал. А она – слала ему свои фото из белого кабрио, с тропических крыш, из зеркальных бутиков, из-под пальм с белоснежными высотками. Ксения. Чья ты такая?

Она холеная была, но не красавица. Русоволосая, сероглазая. Лицо полновато и простовато, хотя и подправлено, кажется, мастером. А выкривлено всегда так, как у золушек и у шмар не бывает, как бы они ни старались. Все эти крыши-машины, острова-пальмы – она не туристкой смотрелась на их фоне, а местной. Помещичья спесь в ней была, врожденная: простушки такой всегда завидуют и всегда пытаются ее ощутить или изобразить хотя бы. Но выходит другое – неуверенное, истеричное, вульгарное.

А по Ксении сразу было понятно – никого ей не нужно соблазнять, никого уговаривать. Все, за чем летят в Москву обделенные при рождении мотылята, все, к чему липнут – ей дали, когда она и попросить-то еще не успела. И в месседжах, хоть она и нежничала в них с Хазиным, за каждым вопросиком и за каждым ответом просвечивала, как через белое кружево, хозяйская требовательность.

Не красавица – да, но никто ей об этом, видимо, не говорил. Не решался, что ли, или любовь глаза застила. И Петя не решился.

Петя с ней гарцевал, джигитовку показывал. Вот была бы ему чудесная пара-партия! Но – Илья из будущего в прошлое проскроллил их натужную любовь, а потом обратно – не срасталось.

Хазин до нее все время недотягивал, на цыпочки вставал, а дотянуться не мог. Она, наверное, просила от него такой жизни, какой он сам не жил; ее и раздражало, что он мелковат, и умиляло. Сначала был ей вроде йоркшира, потом стала кормить, чтобы он в ротвейлера вырос, а он только жирел и наглел от этого. Тогда она стала его пороть.

Пытались и жить вместе, как с Ниной; только это Хазин к Ксении переезжал. Вот там, у нее – были хоромы. Не пенопластовая лепнина, а сталинская, из костной муки. Не шест для шалав, а масло в золотых рамах.

Но Петя в этой квартире был как на улице подобранный, даром что генеральский сын. Ксения ему выговаривала за крошки на столе, за следы в унитазе: была приучена, значит, к порядку. Петя выдержал такой жизни два месяца, а потом цапнул хозяйку за руку и сбежал.

И еще вся их тропинка была пересыпана белым. Ксения думала, это она Хазина приручает, а приваживал – он ее. До Пети она, может, и пробовала, но это он ей больной восторг в прикорм ввел. Порошком он ее и подкупал, и откупался от нее. Все, чего ему не хватало своего – «первым» восполнял. Вдыхал и раздувался, как рыба-еж, чтобы казаться больше, чем есть: чтобы Ксения не подумала, что его можно сразу проглотить.

А совсем он бросил ее – Илья сверил даты – когда Ксению, скрученную, родители увезли на лечение в альпийские луга, в кокаиновый лепрозорий. Было это, когда Хазин слал Нине свое пробное: «Вчера в Тройке познакомились… Было весело».

Из Альп была последняя фотография – Ксения со свой маман: закаленной обветренной бабищей с короткими проволочными волосами. Заграничная радужная одежда на ней лопалась. Губы были выгнуты книзу.

Петя рвал с Ксенией одной равнодушной эсэмэской. На ее визг не отвечал ничего. Больше они не встречались.

Илья сложил два и два.

Припомнил Бориса Павловича из вчерашнего застолья в честь генеральских звезд – того черноусого лысеющего толстяка, который хазинскую династию благословлял и именинником командовал.

Вернулся в архив, послушал перезвон фужеров. Дождался до очереди Бориса Павловича говорить. И, пока тот желал старшему Хазину, чтобы Отечество его своевременно повышало, смотрел на женщину рядом – рыхлую, краснолицую, остриженную, как учительница. Мать Ксении. А Борис Павлович, значит, ее отец. Сидели все почти семьей. Вот и династия.

Записал в Петин блокнот, когда праздновали: за полгода до того, как Хазин бросил Ксению. Свел все вместе. Понял, отчего новоиспеченный генерал-майор перед Борисом Павловичем лебезил. Собирались породниться со старшим по званию. А насколько старшим?

Подумал, как узнать Ксениного отца.

В Яндексе поискал: «Борис Павлович, генерал, МВД» – и выловил по второй уже ссылке Коржавина Б.П., целого заместителя министра, подлинного генерала без всяких приставок и суффиксов.

Так ты, Петя: встречался с замминистерской дочкой, обнадежил отца; а потом посадил ее на наркоту и бросил. Променял на какую-то иногороднюю, безродную. И привел ее к папе знакомиться: вот эту – люблю. Не Иуда?

А Хазин Юрий Андреевич кем тогда работает?

Илья и его вбил в поиск. На министерском сайте его не обнаружилось. Стал шерстить в новостях, и полугодичной давности отыскал на каком-то милицейском вестнике: вышел в отставку по собственному желанию.

С должности заместителя начальника кадрового департамента МВД – на приусадебно-дачный участок. В пустоту.

Отчего такой мечтательный человек сам в отставку пойдет? Только же вот, когда отмечали генеральские звезды, никуда не собирался, других вперед себя в космос отправлял. Со здоровьем, может, беда?

Глаза заболели от хазинской жизни.

Илья отставил мобильный, разжег под кастрюлей огонь.

Положил на одну чашу весов Нину, на другую – Ксению. Ясно стало, как можно от дочери замминистра отказаться, со всей ее даже лепниной и ускоренной дорогой до звезд. Гордец ты, Хазин.

Снаружи было уже темно; день кончился, не успев начаться.

Похлебал преднощного супа под телевизионный аккомпанемент. Вальяжный человек в синем дорогом костюме, но с жабьей харей объяснял, что Украина стоит на грани распада и что американские спонсоры, раздраженные вороватостью властей, вот-вот от нее отвернутся. Потом поговорили о том, как российские войска бомбят каких-то террористов в Сирии, а мирным людям раздают свежеиспеченный хлеб. Потом порадовался, что в Америке победил Трамп, посетовал, что его враги никак не могут смириться с поражением, все гнобят его, грош цена их демократии.

Илья смотрел на него, лоснящегося, головастого, глядел ему в рот, но слова вылетали у того из масляных губ пузырями и лопались, касаясь экрана изнутри, хотя целились зрителю в его неприкрытую душу. У Ильи душа была занята: он ей перелопачивал хазинские любови.

Потом уже и не слышал, и не видел работающий телек.

Что там Петин отец в ответ ему на Нину?

– А ты передай ему, что я не его собственность! – уже не сдерживался Хазин. – И не подчиненный! Я вашей Ксении предложения не делал! А что она там себе в голову вбила, это ее дело!

– Петя, ты знаешь, я-то всегда на твоей стороне. Но он и слышать ничего не хочет.

– Да что он может-то?! Уволит меня?!

– Не говори глупостей. Но он сказал, чтобы ты больше эту девочку к нам в дом не приводил.

– Отлично! Приехали!

Несколько дней после этого эфир пустовал. Мама срывалась первой – спрашивала, как дела; Петя отвечал не сразу, нехотя и небрежно. Зато еще неделю спустя писал сам.

– Мать! Ты в курсе вообще, что он мне тут заявляет?

– Что ты имеешь в виду? Кого? – тут же отзывалась мама.

– Сама знаешь, кого! Твоего Юрия Андреевича! Отказывается помогать мне! Мне тут с человеком позарез нужно познакомиться, чтобы он представил, а он весь говном изошел!

– Петя. Как ты так можешь про него.

– Он вредительствует! Назло мне делает! Воспитнуть меня решил, да?! Поздновато спохватился!

– Может быть, он просто не знает этого человека?

– Все он знает! У меня сейчас без этого контакта все остановится! Ему надо всего один звонок сделать!

– Хорошо, я поговорю с ним. Как у тебя дела? Как твоя девочка?

– Не дождетесь!

Остальным летом, пока на сцене Нина ждала Петиного отпуска, закулисье существовало своим путем.

– Ты это со своей белорусской девочкой вчера приезжал? Видела у тебя ее в машине из окна, – любопытствовала мать.

– Нет! С совсем другой девочкой. А что, он тоже подглядывал из-за шторок?

– Какой ты ветреный, Петя.

– Ни хрена себе! Теперь ветреный! Вы скоординируйтесь с ним хотя бы! Потому что он мне все уши проел, сколько хороших девок, и какой он был ходок, и какой я дурак, что залип на одной посредственной бабенке. К тому же не местной. Типа он сам москвич.

– Ну не ходок, конечно, но в него все наше общежитие было влюблено.

– Почему я вообще про это должен слушать?!

– Ты бы поднялся с ней к нам. В машине человека тоже держать не очень прилично.

– Ага, чтобы он ее тоже сожрал?! Не, спасибо!

К прошлой осени, когда Нина уже срывалась, когда Петя обещал ей Белек, мать строчила ему:

– Ну почему ты отказываешься с ним хотя бы поговорить об этом? Ты же знаешь, как у нас испортились отношения с Коржавиными. Почему мы просто не можем позвать их в гости?

– Зовите! Только без меня!

– Ксюша в Москве. Спрашивала про тебя.

– Что это за детсад! Не надо нас сводить обратно!

– Но извиниться же надо, Петя? Как-то по-человечески надо с ней. Наладить отношения.

– Да он просто свою пешку из меня делает, как всегда!

– Ты же знаешь, что неправильно с ней поступил.

– Мама! Если хочешь подружиться с Коржавиными, подложи им кого-нибудь другого! А я улетаю со своей девушкой отдыхать! Точка!

– С какой?

– С вашей любимой!

– Ты разве с ней опять?

С отдыха Хазин слал матери фотографии шаров в Каппадокии. И одну – себя с Ниной. Та, на которой оба смеялись.

Мать сообщение видела, но ничего не отвечала.

Тогда – через час – Петя писал вдогонку:

– Можешь ему показать. Пусть подавится, – и ржал до слез смайлами.

После возвращения из Турции, наверное, заезжал в гости к родителям – после которых мать делилась:

– Не хотела тебе говорить, пока ты был у нас. Ты какой-то нервный был, как будто и не отдыхал совсем.

– Я отлично отдыхал! Нервный совсем из-за другого!

– Из-за чего? – удивлялась мать.

– Из-за кого! Что он от меня нос воротит, как от говна?

– Петя!

Дальше дни становились короче, еще меркло, еще сгущалось, гнело хлеще. Важное что-то оставалось в невидимых Илье разговорах, подклевывать за которыми можно было только там, где засохшими буквами было накрошено.

– Прекращайте капать мне на мозг, ясно?!

– Мы просто хотим, чтобы тебе было хорошо. Ты превратно все понимаешь.

– Мне уже хорошо! Мне каждый раз после наших с вами посиделок херово!

– Я ничего такого тебе не говорила, Петя.

– Зато он все сказал! Вот это все – что она просто мечтает зацепиться в Москве любой ценой, что ей все равно, за кого выскочить, что я мудак, что втюрился! Про родителей ее! Инженеры, и что! Думаешь, все такие прям мечтают с вами породниться?!

– Я ненавижу, когда ты ругаешься матом.

– А я вот ненавижу, когда меня пытаются зомбировать!

– Я даже не уверена, что это значит.

– А когда он спрашивает меня, уверен ли я, что она мне не изменяет? Когда предлагает ее биллинг поднять, чтобы проверить? Это как?! Думаешь, мне самому ее телефон проверить не проще?!

– Петя, я тут ни при чем.

– Он ничего этим не добьется, ясно?!

– Успокойся, пожалуйста. Можно, я наберу тебе?

– Нет! Я на совещании!

К декабрю, перед лихим Новым годом, от светового дня оставался совсем огрызок. Нагнаивалось, нарывало.

– Почему ты сразу говоришь «нет»? Мы можем тебя устроить анонимно, у папы есть знакомые специалисты. Можно на Ипатовку лечь, можно в частную клинику.

– Нет – значит, «нет»! Все со мной нормально!

– Это она так на тебя влияет, Петя? Скажи правду, она?

– Это вы так на меня влияете!

Год назад без малого. Ближе к поверхности – темнее. Приближались зимние каникулы, которые Пете кончились больницей.

– Ты ведь на Новый год заскочишь к нам? Хотя бы проездом. Мама.

– Да. Что захватить?

И в новогоднюю ночь – в два часа – рвался гнойник.

– Это что было?! Это что за речь такая сейчас была?! Это, бля, новогоднее поздравление такое сейчас было?!

– Прости его. Он же нетрезв был, ты сам видел.

– Нетрезв! Мне на Новый год рассказывать, чтобы я обязательно предохранялся и презервативы только лично покупал, потому что такие, как Нина, могут потихоньку их портить? Что она только и мечтает, чтобы от меня залететь и вас перед фактом поставить?! На Новый год! За столом! Под шампанское! Это нормально?!

– Это ненормально, конечно. Давай поговорим?

– На Рождество еще меня позовите! А то я до конца не дослушал!

И потом – когда у Пети мелькали его праздники с кривыми рожами – мать пыталась дозвониться, выспрашивала, почему не отвечает, а он отпихивался от нее короткими зуботычинами.

Вытянутая отцовская рожа маячила перед Ильей, дряблые щеки колыхались. Династия. Вот и тень за Петей. По капле мышьяк пипеткой ему в уши, каждый семейный обед. Сука-сын и Сука-папаша.

За вторым слоем Петиной любви шел третий, все замешанные из разного теста, все разным промазаны. Первый пах свежим девичьим потом, второй перегаром, третий затхлым: стариковским дыханием. Внизу кровь ржавчиной пахла, но до нее еще надо было ножом добраться.

А вот, сказал себе Илья, осенью Нина призналась Хазину, что беременна. Тот и не удивился. Ведь он к этому давно уже готов был: отец подготовил. Хочешь – верь, хочешь – на хер шли, а слова сказаны, повторены, сидят гарпуном в мозгу между складочек – и ты все, загарпуненный. Представь-ка себе, что твоя мать тебе такое – про твою девушку. Илья представил. Почему-то тоже про Нину.

Заорать хотелось.

Как такому ребенку честно радоваться? Как перестать Нину подозревать? Виновна она или нет, а мышьяк уже везде – и в крови, и в сперме, и в волосах. Отравление. Отравление.

На исходе каникул Илья нашел что-то странное: «Не мощу дозвонись до отцам кажется попы попал жестско срочно набер». Ночное, тревожное, спутанное.

После этого на неделю с лишним все глохло. А возвращалось – уже когда его упекли в больницу – на круги своя.

– Вы не можете меня тут держать, ясно?!

Так…

Тут телефон у Ильи в руках дернулся. И Илья дернулся: забыл уже, что эта штука может не только из Петиного прошлого звонить, но из его, Ильи, скорого будущего.

Пришло сообщение – в Signal. От «Игоря К. Работа» шифрограмма.

«Хазин сег. выписал на скл. сколько надо завтра готов передать тебе как обычно». Илья перечитал раз, еще раз. Вспомнил, кто этот Игорь – сослуживец по наркотикам.

Как обычно? Что взял? Где передать? На работе? Это срочно вообще?!

Ногами зацепился в омуте за Петины корни, не мог наверх за воздухом всплыть. Сейчас. Ответить что-то надо живому человеку: Хазин-то подождет.

Что говорить?

Тем, кто связан, врать надо одно и то же, вот что точно. Этот же Игорь ему про какого-то ДС рассказывал; не Денис Сергеевич? Тоже с работы. Ему про внедрение тогда нельзя. Илья подумал, подобрал осторожно: «Завтра не смогу, отравился, лежу дома».

Звякнуло в ответ злое: «Делай что хочешь не колебет я на руках с этим не буду». Не успел Илья с ответом – сейчас же телефон ожил: надпись «Игорь К. Работа» на весь экран – барабанная россыпь – кастаньеты – в нарочито расслабленном латиноамериканском ритме, проигрыш – и тягучий испанский баритон. Звонок.

Решился, сбросил. Сразу оправдался: «Я не один тут».

Тут – это где? У подруги? У родителей? Игорь-то знает, чей Хазин сын?

Подождал. Зубами ободрал кожицу с нижней губы. Что-то серьезное было. Не выходило просто спрятаться от Игоря: ясно было, как тот боится, как напряженно вибрирует, вчитывается, ищет фальшь, хочет голос Хазина послушать, чтобы по ноткам предателя вычислить. Или труса.

«Могу прислать человека забрать», – наконец собрался с духом Илья.

«Что еще за человек?» – нервно, через секунду отозвался Игорь К. Держал мобильный в руках, открытым на переписке, смотрел, как Илья буквы рисует.

«Курьер. Должник мой», – наспех объяснил Илья.

«Я с курьером не встр. Кутузовский, 35 у 5 подъезда помойка в 1200 пакет пятерочка за баками. Сотри».

«Принято», – как Хазин всегда Игорю рапортовал, отрапортовал за него Илья.

И Игорь откуда вылез, туда и провалился.

Илья сидел еще, пульсировал, слушал в ушах барабанное эхо, читал телеграфные обрывки того, что Игорь Хазину до того слал, склеивал их в смысл. Завтра, значит, ехать – закладку забирать.

Будут следить? Может быть – подстава? Почему Игорь на взводе был? Кем он Хазину вообще по службе приходится? Из сообщений ничего было не разобрать.

Но в двенадцать придется быть на Кутузовском. Достаточно уже было Пете голос потерять, чтобы Игорь запсиховал. Будет еще сбой – может забить тревогу. Нервное дело.

Ничего. Надо Хазину быть в двенадцать там – Илья будет. Пятый подъезд. Помойка. Там разберется.

* * *

Вскипятил чая: три пакетика на чашку и три ложки сахара, походил по клетке, подышал холодом в окне. Проверил, как на Рочдельской дела. Петя не шелохнулся.

В голове продолжала играть мелодия звонка. Что это там у него звонило, что за музыка? Та-та-та-та-та-та-та, та-та…. Томное такое. Зашел в настройки, ткнул в звуки, потом в звонки. Рингтоны. Выставлен был верхний, под названием «Narcos Soundtrack». От фильма саунд? От сериала, который они с Ниной смотрели, вспомнил.

Захотелось под чай послушать целиком, а не телефонный обрывок. Нашел в Ютубе. Открылось первым: «Narcos Theme Song Rodrigo Amarante Tuyo Lyrics».

Плэй: кастаньеты, погремушки, гитара. Какой-то тропический город: зеленые холмы, зеленый океан, белое небо, белые многоэтажки, пляжи серпом. Баритон. Снизу на городе черная лента, на ленте буквы: «Soy el fuego que arde tu piel», и дальше еще что-то. Слова песни.

Взял ручку. Записал на бумажке. О чем у Пети телефон поет? Попросил у поисковика перевести на русский. По щучьему веленью получил: «Я огонь, что твою кожу жжет». И дальше – полный текст песни.

 

Soy el fuego que arde tu piel

Soy el agua que mata tu sed

El castillo, la torre yo soy

La espada que guarda el caudal

Tú, el aire que respiro yo

Y la luz de la luna en el mar

La garganta que ansío mojar

Que temo ahogar de amor

Y cuáles deseos me vas a dar, oh

Dices tu, mi tesoro basta con mirarlo

Y tuyo será, y tuyo será

 

Тут же, внизу шел любительский перевод всей песни. Прочел:

 

Я огонь, что твою кожу жжет

Я вода, что напоит тебя

Я и крепость, и башня твоя

Я и меч, стерегущий твой клад

Ты тот воздух, которым дышу

И на море дорожка Луны

И глоток, чтобы горло смочить

Как боюсь утонуть я в любви

И что ты заставишь меня пожелать

Говоришь, посмотри лишь, вот все что есть у меня

И станет твоим, все станет твоим

 

Петя.

Ты-то знал, о чем у тебя телефон поет? Нина тебе эту мелодию на звонок поставила, или ты сам? Наркос, бляха…

* * *

Погоди, ладно, еще не кончили.

Вернулся туда, откуда Игорь его выдернул.

Что же там с тобой случилось, в прошлом январе? После чего ты к отцу скрестись стал, заскулил? После чего тебя в больнице закрыли?

– Не имеете права! – бился в смирительной рубашке Хазин. – Скажи ему, пускай позвонит! Какого хера происходит!

– Петя. Он мне запретил тебе звонить. Я тебе письмо написала в электронную почту. Ты, пожалуйста, прочитай. Не спеша.

Почта. В почту Илья еще не заглядывал – оповещений о письмах пока не поступало, а самому как-то в голову не пришло.

Стандартный почтовый ящик – белый конвертик в синем квадрате – был набит одними квитанциями: за музыку, за игры. Илья перебрал иконки: может, еще есть? Нашел Гмейл, гугловскую почту.

Тут ворох был всего, чего он еще не видел. Еще одно отделение архива Петиной жизни. Письма неизвестно от кого, от женщин, из инстанций, мусор скомканный, газеты по подписке. И распечатанные конверты – от матери: [email protected].

Тут и свежие совсем были, и старые.

Илья по дате разыскал то самое, отправленное матерью Пете в больницу. Не стер, сохранил.

«Петенька, здравствуй.

Решила написать тебе письмо, потому что короткими эсэмэсками тут ничего не скажешь, а говорить в палате тебе в присутствии других, наверное, неудобно.

Я понимаю, что тебе сейчас нелегко. Ты злишься на отца, что он тебя, как маленького, запер в этой больнице. Но после того, что случилось, его можно понять. Он говорит, то, что с тобой вышло, очень для него нехорошо. Люди, которые тебя задержали в таком состоянии, не из папиного ведомства, как ты теперь уже понимаешь. А совсем из другого, ты сам знаешь, какого. И то, что ты прикрывался во время задержания его именем, очень ему может повредить. А тебе это уже повредило еще больше. Я понимаю, что ты был не совсем в себе. А мы не увидели твоих сообщений – но ведь была глубокая ночь. Не подумай, что отец считает, будто ты получил по заслугам. Он на самом деле корит себя за то, что не смог помочь тебе вовремя. Конечно, он мне этого не говорит, но я и сама это прекрасно вижу и чувствую.

Я очень надеюсь, что лечение тебе поможет, и что ты сможешь завязать с этой отравой. Я попрошу отца, чтобы он подыскал тебе какое-то другое место вместо того, где ты работаешь сейчас. У него же много знакомых. Все равно после такого скандала обратно тебя вряд ли смогут взять.

Ты знаешь, что я с самого начала была против того, чтобы ты шел на эту службу. Я прекрасно помню, как ты после академии собирался в адвокатуру. Мы тогда с отцом много спорили, но ты же знаешь, как с ним спорить. Мне тогда казалось, что ты станешь прекрасным адвокатом. Там ведь не только надо уметь людей защищать, но и договариваться со всеми, и находить компромиссы, и лазейки. Убеждать надо уметь. Хитрить немножко. Заводить знакомства. Это все твои сильные стороны. И ты мог бы их использовать во благо людям. И платили бы там прилично.

А он втемяшил себе в голову про службу. Я просила, чтобы хотя бы не наркотики. Это его дядя Паша подбил, Кольцов. Давай, говорит, к нам твоего парня, я пригляжу, а сам потом перевелся в Питер.

Петя!

Ты, конечно, можешь считать, что это мои материнские заскоки, или, как ты любишь говорить, ересь, но я убеждена, что у каждого человека в этой жизни есть предназначение. И ты на этой работе не на своем месте. Я ведь помню, как вначале ты ее не любил. Как тебе дисциплина их не нравилась, порядки, твердолобость, бюрократия. Отец все время хотел, чтобы ты был, как он, а ты ведь совсем другой человек.

Я как-то упустила тот момент, когда ты стал от своей службы получать удовольствие. И я очень себя за это корю. Потому что теперь понимаю, что ты ее полюбил за какие-то такие вещи, которые тебя очень изменили. Но я все-таки думаю, что сейчас не поздно все обратно поменять. И этот случай, этот скандал – отличный повод это сделать.

Ты все время мне жалуешься на отца. А что я могу сделать? Я разве что сама могу тебе на него пожаловаться. Только он знает, как все правильно делать. Он все за всех решает. Лучше всех разбирается в людях. Он всех привык судить. Всем знает цену. И никогда не признает свои ошибки. Это такой человек. Я с ним живу всю жизнь.

И он очень часто оказывается прав, Петя. Хотя его трудно слушать, я понимаю, потому что сам он никогда никого не слушает. А самое главное, он привык всегда побеждать во всех спорах. Ты же знаешь, как он говорит: «Вода камень точит». Если гнуть свое достаточно долго, люди сдаются. И потом убеждаются сами, что он был прав с самого начала, и еще благодарят его за это.

Вот так вот ты и на службу пошел.

Я очень постараюсь, чтобы он согласился, что это для тебя неподходящее дело, Петя. И ты мне, пожалуйста, тут помоги. Не отпирайся, признай его правоту по другим вопросам. И не проси у него извинений – ты же знаешь, он совсем не умеет извиняться. Вот в этом вы очень похожи.

Я очень тебя люблю и очень хочу тебе помочь.

Твоя мама».

На это письмо у Пети был почти немедленный ответ:

«Мать, я никуда с этой работы не собираюсь, и ничего у него выпрашивать не надо. Я тут отлично на своем месте, это просто разовый случай, ситуация действительно идиотская, но я все разрулю сам. Что я там хотел или не хотел, когда в академии учился, давно травой поросло. Я взрослый человек и давай сам решу, что мне делать. А вода пускай точит какой-нибудь другой камень, так и передай. Если вы опять на ту тему, что мне надо пойти на поклон к Коржавину и покаяться, то спасибо, не надо. Можно уже успокоиться как-то и уважать выбор своего сына. И хватит меня тут держать, думаете, я свалить отсюда не смогу, если мне приспичит? Пока!»

Стало вырисовываться четче, пасмурней то, что с Петей случилось. Илья не успевал судить его еще, хотелось узнать, что потом стало. Стал рыться в чужих письмах дальше – они полней сообщений были, исповедальней.

Сообщения в прошлое вверх уходили, а письма, напротив, вниз. Илья по ним стал подниматься из глубины к нынешнему поближе. И там же, в больнице, нашел еще один мейл, отправленный как будто матерью, а написанный другим человеком.

«Петр,

К телефону ты не подходишь, значит, ссышь. Не подходишь, потому что знаешь, как крупно ты меня подставил. Ладно, приходится тебе с материнского адреса писать, хоть так, может, прочтешь. Вместо того, чтобы просить прощения, засунуть язык себе в жопу и делать, как я тебе сказал, чтобы мы все окончательно не утонули в дерьме, ты еще пытаешься брыкаться! Да только вот ситуация такая, что, кроме меня, тебе не на кого надеяться, сынок. Как обычно! И любые твои попытки изображать из себя взрослого и крутого только все усугубят. Только я начал думать, что ты наконец подрос и взялся за ум, как ты доказываешь мне, что все ровно наоборот. И как доказываешь! На самом деле ты остаешься все тем же вечным сосунком и маменькиным сынком, которого надо за ручку вести по жизни и по служебной лестнице. Ты сам себе-то правду скажи – ты ничего бы без меня не смог добиться. Только выпендриваться ты горазд, а случилась ситуация – сразу за папкину спину прячешься. И даже не думаешь, что для меня это может быть еще более опасно, чем для тебя. Ведешь себя как слабак. Да почему «как»? Слабак и есть. Ты и эта твоя наркота вечная, ты сам себе не хозяин. И к тому же подкаблучник – как только тебе свистнет твоя лимитчица, сразу к ней бежишь, поджав хвост. Уверен, что это она тебя к наркотикам и толкает. И не только слабак, а еще и мудила. Так глупо подставиться, как ты подставился, даже если ты и был обдолбанный, надо уметь. Ты профессионал или ты кто? Ты знаешь, папка ведь не будет всегда рядом, чтобы тебя из дерьма за уши вытаскивать. Может, мать и права, что ты не рожден для этой работы? Короче, так. Теперь они копают под меня, угрожают, что на тебя заведут дело, требуют, чтобы я ушел. Кого-то блатного наметили на мое место. Выход тут один, и ты можешь даже не кобениться. Кроме Бориса Павловича, никто тебе не поможет. У него связи такие, что может тебя отбить. Но из-за твоего кобелизма, а особенно из-за того, во что ты втянул Ксению, а потом еще бросил ее, он к нам ко всем сам знаешь, как. Если я сейчас к нему по твоему поводу приду, он меня просто с порога на хер пошлет и будет прав. Так что делай, что хочешь, а с Ксенией чтобы отношения были восстановлены. И свою минскую проститутку мне под нос больше не суй, если не хочешь, чтобы ее вообще депортировали к херам. А до тех пор сиди тихо в больнице и не высовывайся, пока все не утрясется, если не хочешь отсюда переехать прямиком в Лефортово. Ясно тебе?»

Хазин на этот отцовский укол ничего не отвечал, и попало ли ему иглой в мякоть или в кость, было неизвестно.

Зато некоторое время спустя он на адрес [email protected] писал сам, научившись, кажется, у матери:

«Нин, привет!

Решил тебе написать прямо настоящее письмо, а то с этими смс толком ничего не объяснишь. Времени у меня тут сколько угодно, так что можно и обдумать все не спеша. Ты права по поводу моего калыма, и по поводу всей истории со стаффом тоже права. Я умом понимаю, что стафф это зло, но очень трудно реально выскочить из колеи. Я даже рад, что так все получилось, потому что иначе я не знаю, куда бы все это привело. Я соглашусь, что со мной в последнее время что-то творилось, я хотя и спорил с тобой, но на самом деле сам это чувствовал. Вот другой раз не хочешь сказать что-то человеку, а прямо взрываешься, никак не получается сдержаться. Не хватает терпения тупость терпеть, и ты права еще – не хочется слушать, когда люди со мной спорят, просто сил нет. Наверное, это все стафф, да, потому что сейчас мне тут гораздо ровнее. Первые две недели было тяжко, но сейчас кровь почистили, и как-то отпустило. Я сюда, конечно, попал из-за той ситуации с фэсэрами, меня отец замуровал. И я хочу отдельно сейчас извиниться, что я тебя в тот вечер послал, хотя ты меня пыталась не пустить туда. Но кто же знал, что это будет подстава? В общем, я сюда попал из-за того, что я дебил. С другой стороны, тут я думаю, что со всей левой историей надо завязывать. Просто ты пойми, что быстро из дела не выйти, нужно время, все обязательства выполнить и потихонечку съехать с темы. Но, главное, решение принято, и это не благодаря отцу, а благодаря тебе. Ты мой талисман. Я даже если ору на тебя, сам все равно понимаю, что ты права, а я нет, поэтому и злой такой. Короче, я вел себя как мудак, и хочу за это извиниться. Я тут все время о тебе думаю, Нин. Ты меня вытаскиваешь оттуда, я бы без тебя давно уже не знаю, что со мной случилось бы. Я тебе в последний раз наговорил всякого, и ты, наверное, правильно делаешь, что не разговариваешь со мной. Но если я и хочу ради кого-то исправить все, то это только ради тебя, чтобы к тебе вернуться, когда я отсюда выпишусь. Если ты там меня не ждешь, то мне незачем бросать все это дело. И пускай там оно ведет меня туда, куда ведет. Подойди к телефону, я тебя прошу, или хотя бы в Вотсаппе ответь, я же вижу, когда ты заходишь, и знаю, что ты читаешь, что я пишу. Пожалуйста, Нин!»

Это – Илья сверился – отправлялось еще до тех сообщений, где Петя просил Нину примчаться к нему хотя бы и безо всего. После этого письма Нина сомневалась еще несколько дней, но потом Хазин домучивал ее своими молитвами через Вотсапп, и она, умоленная, сдавалась.

Остаток Петиного больничного срока ему писали ни о чем – наверное, все важное произносили человеческим голосом, чтобы буквами не наследить.

А следующее важное письмо приходило от матери уже в середине апреля, после выписки: когда никому Петину жизнь переломить так и не удавалось – ни матери, ни Нине.

Каким образом ему получилось вернуть себе должность, оставалось спрятано: Илья-то знал, что с Коржавиными он себя так и не связал, отцу не уступил, но и матери не уступил тоже. Однако мать ему это, конечно, спустила, и к Пасхе уже готова была за все прошлое простить.

«Петенька, сегодня Пасха, светлый праздник у всех православных людей. Христос Воскресе! Я с утра была в церкви, поставила свечки за здравие всех наших. Отдельно помолилась за тебя, чтобы у тебя все было хорошо.

Пасха – день воскрешения. Я так понимаю это: даже когда тело совсем разрушено, сильный дух может его излечить. Тело – земное, оно просто биология и химия, а человек, все-таки, это гораздо больше. Когда дух болеет, то и тело гниет. А когда человек свой дух очищает, то и тело чуть ли не воскресает. Это еще и праздник главного чуда в Евангелии, возвращения на Землю в телесном виде Иисуса, которого неправедно казнили римляне.

Молилась о том, чтобы тебе хватало сил держаться, дух чистым держать, и не поддаваться искушениям. Любого человека в жизни всегда искушают, соблазняют, даже самого простого. А ты оказался в такой профессии, где искусы на каждом шагу. Я не хотела для тебя этой службы, ты об этом знаешь. Но теперь делать нечего, я вас с отцом переспорить не могу и никогда не могла.

Ты думаешь, что я витаю в облаках, ты мне это говорил. Что я идеализирую отца и не понимаю, что он на самом деле тоже далеко не святой. Помню, ты сказал, что святой дальше лейтенанта в милиции не поднимется. Петенька, я это, конечно, все очень хорошо знаю. Но когда у тебя будут твои дети, ты сам поймешь, что им нельзя всю правду сразу говорить про то, как устроен мир. Если им сразу сказать, что да, все крадут, все стяжательствуют, все прелюбодействуют, то они подумают, что это и есть норма. И тогда они даже не будут чувствовать себя виноватыми, когда будут грешить, и от этого будут грешить еще отчаяннее и бессовестней. Чтобы уберечь их, приходится приукрашивать, принаряжать для них мир, пока они маленькие. А твои дети для тебя маленькие всегда, даже когда им уже и двадцать пять, и тридцать лет. Ты это тоже однажды поймешь – когда будешь воспитывать своих собственных.

И отец тоже до сих пор видит в тебе мальчишку, особенно, когда ты себя ведешь вот так безответственно. И думает, что тебя можно наказанием заставить исправиться. Знал бы ты, сколько раз я отговаривала его пороть тебя ремнем в школе, когда ты грубил учителям и сбегал с занятий! Вот и сейчас он говорит: ты мне не давала, а надо было его пороть каждый раз, другим человеком бы вырос.

Но я не думаю, что одним наказанием можно что-то решить. Наказание только ожесточает человека, он своей вины не признает и продолжает считать себя правым, а учится из этого случая только хитрить, да еще и затаивает злобу на того, кто его наказал, даже если и по справедливости. Чтобы человек по-настоящему раскаялся, он должен себя почувствовать точно то же и так же, как тот, кому он навредил. Но это сложно и долго, это и называется воспитанием. А ремнем по заднице отхлестать или накричать – это быстро и дает облегчение тому, кого обидели.

Не знаю, для чего тебе это пишу.

Просто рассчитываю на то, что ты уже не ребенок, а взрослый человек. И даже если тебе скучно читать такое длинное письмо, я надеюсь, что ты его дочитал досюда. Ты и дальше будешь взрослеть, а мы с отцом – впадать в детство. Настает твоя очередь обо всем этом помнить. Мы тебя не наказывали, и ты нас не наказывай.

Сегодня хорошая погода в Москве, на душе после праздничной службы стало светло, вот и решила поделиться. Жалко, что я не могу больше никак тебе помочь. Могу только свечки ставить и надеяться, что как-то оно там сработает. Ты ведь крещеный, Богу представлен, можешь и ты сегодня зайти в церковь, зажечь свечу, и мысленно попросить, чтобы тебя особенно тяжело не испытывали. Люблю тебя,

Твоя мама».

Еще там было всякого – Илья пролистывал, потому что на всю Петину жизнь в подробностях у него времени было в дефиците.

Но остро ясно делалось, что к душному июлю не только Петина с Ниной связь на летней жаре разлагалась, но и его с отцом отношения уже изгнили дочерна.

Какое-то совсем жестокое с ними створилось между апрелем и сентябрем, чего Илья пока не мог нащупать. Но Хазин с отцом не только уже не мог говорить, а даже и мать не смела между ними посредничать в открытую.

В конце сентября, после Нининого признания не сразу, мать писала Пете, все обдумав, осторожно и тщательно:

«Петя, специально вышла из дома, чтобы позвонить тебе, как будто за продуктами, а дозвониться до тебя не могу. У тебя там, наверное, на работе аврал, а поговорить очень нужно. То, что ты мне рассказал о вас с Ниной, про то, в каком она положении, мне не дает покоя. Я знаю, что мы с отцом раньше отговаривали тебя от того, чтобы встречаться с ней, а уж насчет того, чтобы ты женился на этой девушке, отец и слышать ничего не хочет. Не знаю, за что он ее так невзлюбил – мы и видели-то ее всего пару раз, но ты знаешь, какой он упрямец. Я тоже, каюсь, в ней сомневалась – не потому что она мне не понравилась, а потому что я отлично могу представить себе, что в голове у иногородней молодой девушки, которая толком нигде не работает и учится на факультете невест. У них все поставлено на карту, им нельзя просчитаться, и как ты свою карьеру выстраиваешь, вот так вот они – свою личную жизнь. Я не говорю, что твоя Нина – обязательно такая же, бывают и исключения.

Мы, конечно, именно этого и боялись с твоим отцом, что она забеременеет, и у тебя не будет больше возможности выбирать. Все-таки ребенок – очень серьезное женское оружие против сомневающегося мужчины. Он все меняет в отношениях и в жизни, это ты должен знать.

Я не представляю, как рассказывать об этом отцу, потому что это окончательно докажет ему, что он был прав насчет твоей девушки. Свое добро на ваш брак, я уверена, он не даст. Из-за того, чем обернулась история с Коржавиными, чем это кончилось для отца и тебя, это будет для него просто невозможно.

Но это, конечно, не значит, что ты должен его слушать. Делай, как тебе кажется правильным. Это слишком серьезный вопрос, чтобы поступать по чьим-то советам. Но главное, помни, что ребенок даже в утробе уже живой человек, у него есть настоящая душа, это твой будущий сын или твоя будущая дочь. Твой, а не только ее. И еще: перед Богом аборт это самое настоящее убийство.

Не стирай, пожалуйста, это письмо.

Мама».

Больше от матери писем Илья найти не мог.

Тогда, подумав, решил искать по адресу [email protected] – и нашел еще одно, второе и последнее, написанное в последний ноябрьский четверг, за день до Петиной с Ильей встречи, Хазиным выплеснутое, но неотправленное:

«Нин, я не знаю, как об этом с тобой в глаза разговаривать, ты столько плачешь в последнее время, чуть что, а я от твоих слез паникую и бешусь, и забываю, что хотел сказать. Решил написать тебе еще одно письмо, в прошлый раз это ведь типа помогло. В общем, да, я не скачу от радости, когда ты со мной заговариваешь про ребенка, потому что мне страшно об этом думать, о том, как изменится моя и твоя жизнь, о том, что конец моей свободе, что ты, наверное, совсем изменишься, потому что ты и так уже изменилась, и я тоже уже не смогу быть как раньше и жить как раньше. Страшно так, как будто душат прямо, вот как. Как будто теперь уже все за меня решили, даже не ты, а вообще непонятно кто, и мне теперь никуда из этой истории не деваться. Типа что мое будущее все уже известно наперед, все расписано. Еще я думаю, что я буду как отец полное говно, еще хуже, чем мой собственный, мой-то хотя бы чего-то хотел от меня, а я вообще думаю только о себе, какие мне дети. Вот как я все это могу тебе вслух сказать? Это же нереально. Я прочитал все эти сообщения в Вотсаппе, которые ты мне шлешь. Про то, что страшно сделать ошибку, и что нельзя вернуться назад. Я понимаю, что ты сейчас на грани.

Я себя вел, как говно. Но не потому что я тебя не люблю, я тебя так люблю, настолько, насколько вообще могу и умею. Просто мне дико страшно, Нин. А тебе нет?

Но вообще-то, я это письмо начал писать, чтобы отговорить тебя от того, что ты решила делать. Потому что я подумал: ну, люди когда-нибудь залетают в первый раз, и им всем страшно. Они только прикидываются счастливыми друг для друга, а сами без понятия, что им дальше делать.

Но потом ведь как-то они справляются. Ходят счастливые со своими детьми, улыбаются им, сюсюкают. Значит, изменяются, но становятся счастливее. Это сумбур полный, что я тебе пишу, но тут главное вот что – пускай они нас изменят, дети, и пускай изменят нас к лучшему, потому что сейчас я точно не ахти.

Я наделал много всякого, и ты меня вытерпела, и я уже ничего такого не смогу начудить, чего раньше не творил. Родители против, ты это сама прекрасно знаешь, ну и насрать на них с высокой колокольни, денег мне их не надо, а с остальным сами разберемся.

В общем, Нин»

Тут осекалось, недоконченное. В четверг Хазин начал писать, а в пятницу, может, хотел додумать и отправить. Но отправить в пятницу ему Илья не дал – да и было уже, в любом случае, не ко времени.

Отложил телефон.

В голове гудело. За окном уже было беспросветно, чай не имел вкуса.

Стал себе в оправдание вспоминать пятничную ночь на Трехгорке, фотографии с захваченной по-борцовски прошмандовкой в дорогом ресторане на сияющей набережной, приход с ней, балансирующей на шпильках, к клубу «Хулиган», ее визги о том, что не хочет быть на вторых ролях – и вялое обещание Хазина ее на первую роль перевести. Вспомнил для справедливости и то, что Петя дал ей уйти, не стал умолять и останавливать.

Наложил осторожно на письмо из четверга.

Внутри башки бубнил неразличимо и скучно синий прокурор, Илья его краем уха слышал, но слушать было и не нужно, так все понятно. Ожесточенная сучья пьянка, его злые напоказ снимки с блядьми, его страх в пятницу побыть хоть сколько-нибудь одному, и его готовность со случайной женщиной расстаться, его к Нине трусливое молчание и его признание, почти полностью составленное и все-таки не высланное… Заключение было обвинительным.

Выходило, что на Илью не одну жизнь вешали, а две. Две души.

Одну виновную и еще одну левую: невинную.