13

Стала падать температура.

Тепло куда-то из Лобни утекало, в пробоину или через плохо замазанные щели – в землю, на обратную сторону шара, в Колумбию, что ли. Почему так холодно? В айфоне было приложение, чтобы узнать погоду. Как-то американцы разведали, что в Лобне было сейчас минус восемь. Волновало их это, видимо. Может, к вторжению готовились и не хотели, чтобы морозы застали их врасплох.

Илья мерз.

Мерз, пока шел к станции, который раз, уже не обращая внимания ни на дома, ни на людей из этих домов. На платформе в ожидании мерз. С холодом наступила какая-то прозрачность, туман высох, у темноты появилась глубина. Но Илья передвигался не в Лобне, а сам в себе. Пытался шутить, но мерз.

А что, было бы лучше, если бы он взял «макаров» и пошел в парк людей грабить? На инкассаторов напал? Ларек взял штурмом? Что он с Петей сделал, то уже сделано. Петя лежит там неживой, это и не он: просто брикет мороженого мяса с костями, он боли не слышит, он не обидится, если Илья у него по карманам пошарит. Он не проклянет и мстить не будет.

Мертвые – мертвые.

Им можно вредить, ничего за это не будет.

Какая Пете разница – у него так и так этот порошок был на продажу. От него не убудет, а Илье – спасение. Что делать, если из живых никто не хочет помогать? Остается так.

Если быстро все провернуть на Трехгорке, то можно еще ночью встретиться с Гошей. И тогда утром уже сдавать деньги на загран. Может, успеют даже к четвергу сделать. Билеты на пятницу. Вот о чем надо думать.

Пока стоял на холоде, телефон молчал. Как только сел в вагон, сразу оттаял. Задрожал, принялся напевать: «Я огонь, что твою кожу жжет…»

Звонил: Хазин Юрий Андреевич.

Илья чуть не выронил его.

Сбросил. И через полминуты получил от отца сообщение: «ПОЧЕМУ У ТЕБЯ ВЫКЛЮЧЕН ТЕЛЕФОН?»

Сам набирает, первый. Зачем? Он же проклял Петю уже, отшвырнул.

Хочет еще досказать проклятий, о которых днем не додумался? Или это мать заставила его сейчас звонить? Ради мира в семье? Стиснет зубы, скажет: прощаю, а сам не простит. Или в самом деле за день остыл и решил принять сына обратно?

Илья написал ему: «Я на внедрении, не могу разговаривать».

– А писать, значит, можешь? Весь изоврался! – опять своими капитальными буквами нагромоздил ему отец. – Матери своей про внедрения рассказывай! Просто ссышь разговора, как обычно!

От сплошь заглавного и восклицательного Илья оглох на оба глаза. Нет, отец не думал с ним мириться. Он хотел Петю высечь – наконец высечь, как все детство порывался.

– Это она тебя подучила мне написать, да? Слава богу, она хоть не знает, в чем дело! – не дожидаясь от Ильи ответа, дальше хлестал он. – Да ты бы и ей рассказал, только бы меня уесть!

– Неправда, – возразил ему Илья.

Ответа приходилось ждать: отец нащупывал буквы медленно. Не мог, что ли, деревенеющими пальцами в крохотные кнопочки попасть – или слова подбирал.

– Еще как правда! Тебе же плевать на нас, на самом деле! На семью тебе плевать! Тебе только наркота твоя интересна! За нее меня продал или за погоны?

– Я извинился же. Хочешь, еще раз попрошу прощения.

Голову отца принес, вспомнил Илья. Вот блюдо, выкладывай. Как за такое извиниться? Хихикал.

Но это был такой смех, как будто пена у бешеного изо рта лезла. От болезни, а не от веселья.

– Мне твоих паршивых извинений не надо! Для тебя вообще что-нибудь святое есть, я хочу знать?

Илью вдруг это обозлило.

– А ты сам-то не изоврался? – отправил он ему раньше, чем успел передумать.

– Ты как смеешь! Щенок неблагодарный!

Это не твой отец, и он не тебе пишет, прошептал вслух Илья. Ты у него должен был попросить прощения, ты попросил – за Хазина. Теперь просто спрячься, уйди от него. Это только буквы на экране, не позволяй им себя выводить, выявлять.

«ЧТО ЗАМОЛЧАЛ?»

Илья вспомнил лицо Петиного отца: нездоровое, желчное, с вислой кожей, с запавшими глазами. Вспомнил его гнедые волосы, крашеные. Представил себе, как сейчас это лицо скривлено. Ковыряет, ковыряет. Нет, он не даст Пете отмолчаться. Он хочет его до крови расчесать.

Святое… Святое. Ну не гад ты?

– Чего ты меня лечишь вообще? Это я, что ли, ей изменял?

– Ну а своей ты не изменял, что ли?! Как ее, зазнобу твою, Нина?

Так быстро ответил, что Илья почувствовал – этот ход у него был готов, спланирован. Вот зачем, на самом-то деле, отец ему сейчас пишет. Вот о чем: о своей измене. Этот разговор у них, видно, оставался недоговоренным. Сдался отец Денису Сергеевичу, отдал ему свою работу, смирился со старостью, проглотил предательство, не жуя. За все это Петя уже был бит, проклят и выгнан из дома. Но что-то продолжало у Юрия Андреевича воспаляться и нарывать. Что-то еще, заноза.

Боится он сына, что ли?

Боится, что тот однажды матери его все-таки сдаст? Хочет у Пети этот козырь из рук забрать. Своими пассами, криками, болевыми приемами давит на Петю. Ищет, где у него совесть осталась, чтобы туда половчей ткнуть.

Ты же его в баню свою со своим пузатым старичьем затащил, чтобы он там вместе с тобой блядовал, и ты же его будешь этим попрекать?

– Не твое дело! – огрызнулся Илья. – Типа тебя это сильно заботит! Ты не за этим меня, что ли, с собой брал?

– Штаны с тебя там насильно никто не стаскивал!

– Ну и с тебя тоже!

– Я не говорю, что это правильно! Но там-то тебя все устраивало!

– Ну и что ты мне хочешь доказать? Что я такой же, как ты? – вот теперь Илья это не себе мог сказать, а ему; и сказал.

«Я ДУМАЛ ЧТО МОГУ ТЕБЕ ДОВЕРЯТЬ».

Весь этот разговор за одним: крючков в мягкое навтыкать. Кадровик, сука, инженер человеческих душ. С сыном-то своим можно без инженерии?!

– Матери я ничего не говорил! И не скажу! Тебя ведь это интересует? – вышел из себя Илья. – Все, пока!

Заткнулся.

Илья поерзал на сиденье, шепотом выматерился, потер пальцем испарину на окне. Напротив сидела какая-то бабка, смотрела на него как на белогорячечного.

«ТЫ ТАКОЙ ЖЕ КАК Я? ДА Я ПОНЯТЬ НЕ МОГУ, КАК У МЕНЯ ТАКОЙ СЫН МОГ РОДИТЬСЯ!» – капнуло раскаленное еще через минуту. «ЗАЛОЖИТЬ РОДНОГО ОТЦА КОНТОРЕ!»

Да чего ты от меня хочешь-то?!

– А какой у тебя должен был быть сын?

«ТЫ НА ОТЦА РУКУ ПОДНИМАЕШЬ! НА СЕМЬЮ! ЕСТЬ СВОИ ЛЮДИ И ЕСТЬ ЧУЖИЕ! ДЛЯ ТЕБЯ НЕТУ ЧТО ЛИ РАЗНИЦЫ!»

– А с чужими можно, значит, что угодно делать? – от себя зло спросил Илья.

– Не юли! Причем тут это?! – крикнул отец.

– Я сам, что ли, таким говном вырос?

– Я тебя таким не воспитывал! – отрекся тот. – Тебе же Денис твой теперь за отца! С него вот и спрашивай! Они вот такой шлак, как ты, и подбирают! На чем они тебя поймали? На твоей наркоте и на твоей дурости! За папкой прятался! И папку же заложил!

– А я должен был под Ксению лечь, чтобы меня простили, да?

– Нормальная баба!

Вспомнил, как брезгливо эта сука Петю мордой во все его оплошности тыкала. Вломить бы ей за такое как следует, а Петя не позволял себе, выдерживал, пока не сбежал. Боялся отцовские отношения портить.

– А я нормальный мужик! Я не хочу ей ничем быть обязан! И ни хуя она не нормальная! Избалованная пизда!

Этого отец тоже от него ждал:

– Я до генерала к старости только дослужился! Ты мог с Коржавиным карьеру в десять раз быстрей сделать! В сорок лет уже генералом быть! Все тебе подготовил! Все устроил! На блюдечке с каемочкой! Только бери!

Эсэмэски брякали одна за другой. Потом он попытался опять прозвониться, но Илья снова сбросил.

«МУДАК»

– А мне, может, не нужно так! Я, может, своих погонов хочу, а не ее!

– А откуда свои-то?! Свои, что ли, у тебя все чистые? На отцовской шкуре подполковника получишь?! Валяй! Эти тоже не свои у тебя будут, а конторские!

Илья смолчал, ненавидел его тихо. Но отец не оставлял его в покое.

– Был бы ты чистоплюем, шел бы в Красный Крест! Но ты же служишь, тебе же нравится! Отца сдал, лишь бы дальше служить! Адвокатом-то мелко уже, а? Бабки чемоданами судьям таскать, языком балаболить! Не хочешь? Не хочешь! Потому что понимаешь, что это такое! Когда тебя люди уважают! Я хоть генералом и не был, а у меня в приемной генералы толклись! Комитетчики твои на задних лапках прибегали, лишь бы их человечка утвердил! Бабки, думаешь, не предлагали? Предлагали! А пускай-ка послужат, как собачки! Пускай поупрашивают! Вот что такое! Ворье свое тащили мне на утверждение, гниль всякую! Они гниль любят! Какое – адвокат!

– Савеловский вокзал, конечная.

В этот раз на такси было жалко, сел в метро. Но отец его и из-под земли достал.

«ТЫ ЕЩЕ ПАЦАНОМ КРУГЛЫЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ФУРАЖКЕ БЕГАЛ И БЕЗ ПОРТОК! ЭТО ОНА ТЕБЯ В АДВОКАТЫ!»

– Она меня, может быть, уберечь хотела, – написал ему Илья.

– Была бы дочка, пускай бы с ней носилась! А у меня сын! Это не для слабаков дело! Тут кто кого сожрет!

Поскреб стекло еще; отскреб себя в темноте.

– А ты не думал, что однажды тебя могут сожрать? – спросил тихо у отца Илья. – Или меня?

«ХЕРА БЫ ЛЫСОГО КТО МЕНЯ СОЖРАЛ ЕСЛИ БЫ ТЫ МЕНЯ ИМ НЕ СДАЛ».

Была толчея: целый поезд людей в телефонах. У всех там, внутри, интересней было, чем чужим людям в затылок глядеть. Поезд одни бездушные тела по кругу вез. Чудо техники.

«А ТЫ САМ КОГО УГОДНО СОЖРЕШЬ!»

Да.

Но нет.

– Знаешь, я однажды одного парня просто так закатал на семь лет. Подбросил ему пакетик, – медленно, задумчиво напечатал Илья. – Это, например, как?

– Ну и получил своего старлея за него! Дело былое!

Илья ухнул вниз, в какие-то круги поглубже Кольцевой линии. Почернело внутри, разожглось.

– А парня не жалко?

«ТЫ ПЬЕШЬ ТАМ ЧТО ЛИ? ЖАЛКО НЕ ЖАЛКО!»

Слишком много было в вагоне людей на слишком мало воздуха. Илья взопрел, отпихнул какого-то смуглявого от себя, тот огрызнулся.

– Слы, гумза, не драконь меня, а то ща я тебе клоуна сделаю, – задыхаясь от мгновенной ненависти, безголосо прошипел ему Илья.

Тот отшатнулся, затерся в толпу. Илья подышал. Вспомнил, как по-человечески разговаривать.

– А как думаешь, в жизни за такое не придется однажды заплатить? – набрал он отцу.

Поезд ухнул в туннель, связь пропала.

Замелькали ребра-спайки, застонал воздух, закачались как пьяные люди. Илья тоже качался – в пузыре: от него будто воняло, и люди съежились куда-то в стороны. Висел на поручне и клял себя за то, что написал это. Клял и ждал ответа от Петиного отца – жадно и со злым предвкушением.

На следующую станцию доставили ответ.

«ДА СКОЛЬКО МОЖНО ТО ОБ ЭТОМ! Я ДУМАЛ ТЫ УЖЕ НАКОНЕЦ ЗАБЫЛ О НЕМ!»

Илья расстегнул куртку. Потом совсем снял.

Прикусил губу.

– О ком – о нем?

– О студенте этом. Петя! Когда это было! Он, наверное, вышел уже!

Шатнуло, и Илья полетел на сидящих внизу. Они зафырчали недовольно, расселись, но он и не слышал, и не видел.

Петя? Правда это?

Долго не мог забыть?

«НЕ ХОЧЕШЬ ТЫ ЖРАТЬ ЗНАЧИТ ТЕБЯ СОЖРУТ! ТАК БЛЯ ЖИЗНЬ УСТРОЕНА! У НАС В УЧИЛИЩЕ В УССУРИЙСКЕ ТЕБЯ БЫ ЖИВО УМУ НАУЧИЛИ. НЕ ВАША АКАДЕМИЯ».

Значит, так.

– Ладно, – пожал плечами Илья. – Может, ты и прав. Все, батарейка садится.

* * *

Он стоял и глядел на этот люк издали. Мимо дохаживали свой день последние люди, рассаживались по красивым машинам, зажав телефоны между ухом и плечом, договаривались с любимыми на вечер. Гасли одно за другим окна, стоянка пустела. Но неподалеку еще работал ресторанчик, в витринах были выставлены сытые граждане, лениво шевелящие в тарелках еду и неслышно чокающиеся темным вином.

Рано приехал, но деваться некуда было. Зайдешь в этот ресторан – оставишь сразу рублей пятьсот только за воды попить. Это поездка на такси, а с порошком лучше на такси. Такой город, Москва: деньги вместо воздуха.

Три дня прошло. Целая вечность. Было или не было все пятничной ночью? За эти три дня стало казаться, что все сон. Илья мог и по нескольку часов о сделанном не вспоминать. Мог бы, если бы не телефон.

Но телефон был: значит, и все было.

Люк лежал надежно, как могильная плита.

Рядом стоял внедорожник, чуть не наехав на него задним колесом. Надо было дождаться, пока хозяин выйдет, уедет.

Зуб на зуб не попадал.

Из ресторанных витрин пропадали люди, машин почти не осталось; рабочие-таджики в зябких курточках сели в битую «Газель» и поехали пересыпать ночь в трешке на сто человек.

Илья почти что околел.

Ноги сами понесли к тому подъезду, где он Хазина резал. Сердце заскакало, хотя он совсем уже было его охладил. Было темно; Илья включил телефонный фонарик, стал досматривать пол: есть следы?

Там все было в меловых полосах – таскали, что ли, волоком сбитую штукатурку мешками. И как пудрой загримировали кровоподтеки. Где-то Илья углядел бурый развод: криминалисты быстро обнаружат, а у таджиков и своих дел хватает.

Но развод был. Значит, и все было.

Сполохами в углах замелькали пятничные кадры: вот тут Хазин ему ксиву в лицо совал, вот тут он присел, начал дырку рукой затыкать, вот телефон достал, звонить кому-то собрался.

Подступила тошнота. Все было, все.

Зачем он сюда вернулся?

Но и назад нельзя.

Внедорожник стоял сиротливо, будто брошенный. Вокруг было уже совсем пустынно. Илья походил рядом еще, потом присел у люка на корточки: как его открывать-то? Посреди было маленькое отверстие, уцепиться можно было только за него. Чугун жегся холодом, весил тонну, пальцами его было не оторвать. Илья влез опять в подъезд, стал там шарить: искать инструмент. Нашел у строителей лом, поддел им как рычагом, еле вывернул, потом оттащил блин в сторону.

В колодец заглублялись скобы-ступени.

Дна не было.

Илья еще раз повертел головой: ни души. Дольше ждать не было сил, уже колотило отчаянно. Надо было просто поскорей разделаться с этим: вниз-вверх, запереть его обратно и звонить Гоше.

Взялся за ледяные скобы голыми руками, пошел в дыру.

Скобы были все в ледяной корке, пальцы соскальзывали, ноги ехали. Пустоты внизу меньше не становилось. Глубоко. Илья сначала хотел телефон в зубы зажать и светить им, но побоялся уронить и разбить. Уличного света хватало только у самой поверхности; дальше чернота.

А вдруг его нет тут, в колодце?

Что за столько дней не нашли, хотя рядом совсем работы идут – не странно? Посреди модного офисного квартала.

Вдруг он не стал до конца умирать, смог позвать на помощь, вдруг его достали? А не связался с родителями, с Ниной – потому что без сознания, много крови потерял? Вдруг никого Илья не убил?

Один раз почти сорвался, еле перехватился скобой ниже, повис – и тут кончилось. Нога ткнулась в это. В Петю.

Здесь он был. Жесткий, застывший. Бывший живой человек.

Илья встал аккуратно рядом – как-то между, как-то около, чтобы случайно не наступить ему на лицо. Достал телефон, погрел руки паром. Включил фонарик.

Он лежал в такой позе, как будто хотел сделать кувырок: голова внизу, тело сверху навалено. Не видел, что тут некуда было кувыркаться – справа и слева труба, но труба решетками отгорожена, а на решетках замки. Неловкая поза. Надо было устроить Петю поудобней, развернуть его, чтобы обшмонать. Но тот так, свернувшись, закоченел. Колодец, что ли, нерабочий был – такой же там стоял мороз, как сверху.

Илья завалил его первым делом в сторону, уложил набок. Хазин был непослушный и страшно тяжелый; в своем диком кувырке он нашел какое-то последнее равновесие и не хотел, чтобы его из этого равновесия выводили.

Посветил ему в лицо: лицо сломано, глаза открыты в бурой коросте бельмами, кудрявые волосы спутались, запеклись коркой. Тут же и ножик валялся.

Замутило, но удержал в себе.

Здравствуй, Петя.

Я там, наверху, в тебя играю, уже забыл, где ты кончаешься и где начинаюсь я. Уже подумываю, что ты ненастоящий. А ты настоящий – тут. А там тогда кто?

Ладно, прости, мне надо карманы твои почистить.

Влез в правый курточный, как бы верхний – ничего; подсунул руку ему под пудовый бок – в левый.

И тут сверху – голоса. Ближе. Громче.

– Конечно, продолжение ему! Сегодня, если что, понедельник! – отшучивалась девушка.

– Это все условности! – убеждал мужчина. – Давай доедем до меня, я машину поставлю, хоть смогу тоже бокальчик пропустить.

– Хочешь счет сравнять? Я веду два-ноль! – смеялась она.

С каждым словом приближались. Шли к этому чертовому внедорожнику. Илья потушил скорей телефон, упал вниз лицом. Приходилось прижаться к Пете.

– Я настроен только на победу, – говорил мужчина.

– Нет, правда ведь понедельник! Мы можем матч-реванш на пятницу назначить?

– Можем, конечно! Мы можем все! Ну давай, что ль, хоть подвезу тебя? А то что, ты сейчас на морозе будешь такси ловить?

– Ну хоть протрезвею чуть-чуть! – ухохатывалась она.

– Ну давай, пока он к тебе едет, в машине погреемся?

– Главное не перегреться, Вадик.

– Я само хладнокровие.

Петя не портился, он пах снегом, крошеным бетоном и ржавчиной; мертвечины никакой в его запахе не было. Холодные дни стояли и морозные ночи, хранили его бережно.

Господи, Петя.

Это ты? Тот, за кого я дела веду? Тот самый, кто меня тогда на танцполе решил смести? Тот, кого я насмерть убил?

Хазин смотрел с интересом твердыми глазами в близкую стену.

– Ой, Вадик, смотри, тут люк открыт! Осторожно, когда выезжать будешь!

– Гастарбайтеры гребаные оставили… Надо закрыть, наверное? А то свалится кто-нибудь.

– А там внизу никого нет?

– Але! – аукнуло в колодце. – Тут есть кто-нибудь?

Перестал дышать, белые руки спрятал под себя. Если у этого мужика в машине есть нормальный фонарь, Илье хана.

– Никого. Давай, правда, задвинем.

А сможет потом Илья открыть его изнутри?! Как?

Крикнуть им, полезть наверх? А вдруг начнут светить, спрашивать, увидят… Нет. И остался лежать ничком, тихонько, как будто убитый и сброшенный вниз.

Мужик запыхтел, заскрежетало железо, застонало, громыхнуло, вставая на место; и вместо жиденькой темноты, которую Илья уже научился просматривать без фонарика, колодец сверху донизу залило черным мазутом. От души тебе, блядь, добрый человек.

Эти двое запечатали его внизу, и сами словно остались сторожить: через крышку приходили обрывки уговоров и смешков, подниматься было нельзя. Илья осторожно зажег телефон, пошевелился.

А если мы с тобой тут вдвоем останемся, Петя Хазин?

Я это, кажется, заслужил?

Ну приподнимись чуть-чуть, что там у тебя в левом кармане? Ничего, сто рублей. Полез ему в штаны: в задние карманы, в передние. Кошелька не было. Ключ от машины, ключ от дома.

Стыдно почему-то мне, Петя. Стыдно тормошить тебя, стыдно обирать. Глупо, что стыдно, а правда.

Мне сегодня твой отец такую вещь сказал. Тебе сказал то есть. Сколько можно мусолить историю со студентом, в таком вот духе.

Тебе разве не насрать было, что ты меня переехал? С родителями это обговаривал. Получал за меня старлея – сомневался? Что в тебе проклюнулось тогда? А? Ну намекни как-нибудь, если говорить не умеешь.

Снаружи вверху все болтали, все мялись.

Нужно было забраться в нагрудный карман, но Петя руки к себе прижал как-то странно, мешал Илье. В судорожных замерзших мышцах у Хазина сидела нечеловеческая сила, перебороть его и отвести руки у Ильи не получалось никак.

Ты неужели жалел, что меня списал из молодости?

Я ведь тебе посторонний был. Сор в глазу, грязь на ботинке.

Голоса снаружи иссякли, чмокнули, кажется, двери у внедорожника, завелся мотор – но работал не громче и не тише, холосто. Целовались они там в машине, что ли?

Сколько ему тут сидеть?!

Вспомнил Петю последней ночью. За минуты до того, как он его подозвал. С упирающейся прошмандовкой, с телефоном в руке. Пьяным, обдолбанным. Запутавшимся. Четвертованным родными. Глушащим себя спиртом и порошком. Непрощенным и не собирающимся ни у кого просить прощения.

Не вовремя я тебя забрал, Петя.

Не вовремя выдернул тебя. Все эти провода, которые к тебе от ста людей шли, накалены от напряжения. Столько у тебя осталось дел. Столько разговоров.

Ну, я не знал. Я не нарочно.

Знаешь, чувак, я тебя понимаю. Какие у тебя были шансы-то стать нормальным человеком с таким батяней? У которого все друг друга только жрут и жрут, у которого ни за добрые дела, ни за злые ничего человеку не будет, а будет только за слабость и неловкость, который только хочет, чтобы перед ним на задних лапках служили, черт знает, от чего, может, от того, что он сам когда-то в казарме в Уссурийске своем на задних лапках танцевал перед дедами, и видишь, как ему это пружину закрутило, на всю жизнь, или не это, а хер его поймешь, что, от чего такое бывает, что пока человека не согнешь, не успокоишься, вот он и тебя гнул, гнул, чтобы все было по его: ментовка, звания, генеральская дочь, вот такой для тебя хотел лучшей жизни, думал, ты солдатик, скрученный из медной проволоки, каких он там у себя в управлении привык из людей крутить, а ты почему-то оказался из стальной, несмотря на такого отца, и ты сгибаться толком не мог, а мог только пополам переламываться, вот он тебя гнул, разминал, а ты взял – и пополам, и только два горячих в перегибе прямых обломка у него в руках осталось, а он этого не знает еще, еще ничего не понял, и все равно хочет победы, хочет, чтобы за ним последнее слово, чтобы ты за всю свою ересь покаялся, и чтобы дальше жил только как он тебе пропишет, не знает, что ты у него больше не под властью, а и знал бы, ну и какие шансы у тебя с таким папаней были, спрашивается – нулевые.

Петя молчал. Лежал калачиком, сломанным эмбрионом, лицо бурая маска, закоченелый и ледяной, от белого яркого фонаря не щурился.

Илья обнял его, под мышку ему пальцы сунул, в тот карман, в насердечный, из которого Петя доставал ксиву Илье под нос. И нащупал там маленькое сыпучее в полиэтилене, заветное нашел. Вытянул: точно такой же черный пластик, как тот, что ему Хазин в «Раю» в карман подложил. Точно такой. Только внутри завернуто не шесть крохотных пакетиков, а три – по два грамма в каждом, фирменная Петина фасовка, Илья ее на глаз узнал.

Пока обнимал его, еще своего тепла ему отдал, и холодно стало невыносимо. А Петя не согрелся ничуть. Вверху все молчали, сидели в своей теплой машине, смеялись или целовались, никуда не спешили, а Илья помаленьку, в обнимку с убитым, околевал.

Нулевые шансы. Я не хочу сказать, что с тебя ни за что спросу нет – ты что сделал, то и сделал, но и я ведь так же, я тебя понимаю, чувак, но и ты меня пойми, я был в церкви на днях, там глухо, но грехи-то за нами есть, как считаешь, я вот грешник получаюсь, но и ты грешник, а кто нам отпустит тогда, если в церкви все бизнесом заняты, а праведники все в космосе болтаются, они в земных делах ничего не секут, что они нам могут отпустить, ничего, блядь, они нам не облегчат, пустомели, мы с тобой только друг другу можем тут помочь, ты мне, я тебе, я тебя понял вот, ну и ты меня тоже пойми.

Плевать ему было, что Илья тут распекается.

Пальцы на ногах уже перестали колоться и онемели, стало клонить в сон, и Илья, чтобы не уснуть, мял Петин пакетик, слушал пальцами, как там мельчайшие песчинки похрустывают-поскрипывают.

Раз – и начал видеть, как Петин ключ от дома подошел к замку на решетке, пошуровал в скважине и отпер, отодвинул ржавую калитку, пополз на четвереньках по трубе, по замерзшему подземному ручью, искать тепло, чтобы только отогреться, и увидел ответвление, которое домой ведет, в Лобню – точно, откуда-то это Илья на полные сто процентов знал, и он туда повернул, а потом оглянулся назад – а за ним кто-то шумно, неуклюже ползет следом. Посветил фонариком – а это Петя, тоже на четвереньках, но трудно ползет, потому что голова свернута набок и вниз, клонится к груди, глазам видеть не дает. Глазами не видит, а идет за Ильей безошибочно, на всех поворотах в нужную сторону берет, по запаху, что ли, и ясно становится, что Илье от него не оторваться, что Хазин, может, и не сразу, но рано или поздно – найдет по теплому следу дорогу к Илье домой и заявится в гости.

Наверху рыкнула машина, и Илья очнулся.

За секунду мотор затих в какой-то дали, и все. Уехали. Свобода.

Пальцы почти не гнулись, пришлось их оттаивать, засунув под мышки. Поприседал, пытаясь не завалиться на Петю. Ноги болели, мускулы все начали уже коченеть. Кое-как оживил их, спрятал трофеи, полез вверх еле-еле по жгучим скользким скобам; это дорога только вниз была предназначена, Илье возвращаться бы не полагалось. Но он думал про Гошу, которому сейчас будет звонить, про паспорт, за которым первым делом поедет завтра утром, про Колумбию, в которую может и должен успеть, про самолет, которым полетит. А от самолета – про Нину, которая упрямо собирается учиться на пилота.

Стукнулся теменем о железо, чуть руки не разжал.

Нет, он не упадет обратно к мертвым. Будет жить. Хочется жить.

Назло им, на вред.

Сделал еще полшажка вверх, опустил голову, как Петя опускал, уперся хребтом в крышку – замычал – и выдавил ее; выкатился на лед, задвинул блин и сразу, шатаясь, на полусогнутых, не оглядываясь назад, потрусил к выходу из кирпичного лабиринта.

Только с улицы написал Гоше, когда уже знал, что его никто не поймает рядом с колодцем.

– Братиш, хорошие новости. Бандеролька из Колумбии.

– Я бы пару единичек взял, – откликнулся Гоша.

– У меня шесть, бери про запас, скидку дам! – трясущимися руками с не первой попытки натыкал Илья. – Полтос за все!

Гоша притих, видимо, калькулировал. Сделка была выгодной, Илья знал. Скидка чуть не тридцать процентов.

– Завтра только смогу наскрести! – Гоша наконец решился.

– Тогда и товар завтра. Утром, – поставил условие Илья.

– Давай в «Кофемании» на Садово-Кудринской позавтракаем? В десять?

– Супер.

И еще сразу одно пришло. От Нины.

«Ложусь спать. Просто хотела написать тебе, что думаю о тебе целый день. Это не розовые сопли! Правда. На вопрос из твоего письма: да, мне тоже дико страшно. Но мы как-нибудь прорвемся!»

Как, Нин?

* * *

Домой ввалился за полночь, нос заложен, горло кашлем дерет, глаза слезятся – встреться ему кто незнакомый, подумал бы, что Илья плачет.

Забыл даже проверить спички, которые выставлял у входной двери, чтобы знать, если чужие будут квартиру вскрывать.

Не осталось ни на что сил.

В квартире было холодно: уходил – оставил форточку.

Прямо в коридоре скинул с себя всю одежду, все белье, и голым, дрожа, бегом в ванную – открутил там вентили чуть не до кипятка – и в душ, в душ, мясо размораживать.

Стоял лицом к стене, глазами в кафельные квадраты, трясся, кипятка ему не хватало. Пока вода шла через стылый воздух, теряла злость и не обваривала, просто грела. А хотелось ошпариться.

Пялился-пялился в кафель – и вдруг краешком глаза заметил что-то: не сзади и не сбоку, на самом рубеже видимого.

Как будто прозрачная тень, но не тень, как будто беззвучный целлофан в человеческий рост развернули. Как бесплотное, но движется, живое.

Это ты ко мне приклеился там и приплелся за мной, потому что я тебе дорогу к своему дому показал?

Ухнуло сердце, Илья развернулся резко: лицом – к этому.

Просто пар клубился.

Поднимался из исцарапанной ванной от горячей воды пар и ткался в силуэты.

Пар.