14

Вторник оказался плюсовым и безоблачным.

Тучи разогнали еще ночью, как будто репетировали какой-то государственный праздник. Обратно дали тепло и даже впустили совершенно весенний по запаху воздух. Люди жмурились на импортно-ярком солнце и пробовали улыбаться. Лучи ломили сквозь вагонные окна, проявляли на них разводы от тряпок и угольную пыль.

И еще от Нины пришло радужное:

– Доброе утро! Погода обалденная! Хочу с тобой гулять!

– Доброе! – согласился он. – Работаю!

Пакетики Илья убрал в ботинки. На ментов, которые в любом потоке стояли плотиной, шел уверенно: смотрел в телефон, и это как-то делало его для них невидимым. Как будто с новым айфоном человек не мог быть убийцей и драгдилером. Только их собаки в телефонах не разбирались, поэтому порошок под подошвы и спрятал, запах отбить. Он там выпирал бугорками, натирал ступни, напоминал о себе.

Гошу предупредить, что вместо Хазина сам приедет, решил в самый последний момент – чтобы тот уже был на месте с деньгами, чтобы уже очень верил в свою дозу и чтобы предвкушение заслонило недоверие. Сначала получил от него сообщение в Вотсапп, что опаздывает, потом что приехал. И потом уже написал: «Меня тут вызвали срочно, от меня человек подвезет». Спрашивать, устраивает ли это Гошу, не стал, а Гоша не стал спорить. Кумар его звал помимо Ильи своими ласковыми волнами, обкалывал ум заморозкой.

Кафе оказалось не кафе, а ресторан; Илья вошел в него как приблудный. Вокруг сидели богатые восточные мужчины в костюмах, девушки заоблачные, за одним столиком неуловимо знакомый актер манерно вещал о каком-то своем кино. Пахло свежим хлебом, при входе была витрина с ювелирными пироженками. Охрана спросила у Ильи, ожидают ли его тут; Илью ожидали.

Гоша ерзал на диванчике, лицом ко входу, Илью он угадал сразу. Встретились глазами – есть контакт. Гоша пригладил свои волосы – блондинистые, встрепанные – и Илье улыбнулся.

– Ты от Петра? – спросил на всякий случай, уже протянув руку. – Что, дела у него?

– Занят. Деньги с собой?

– Все с собой! – заверил Гоша. – Спешишь? Позавтракаешь со мной? А то я как-то уже запланировал, а Педро меня с этим делом кинул. Здесь каши отличные, сырники просто супер, и май фейворит – драники с лососем. Со сметанкой. Похмельные. С удовольствием угощу. Зэ френд оф май френд из май френд. Тебя кстати, как?

– Петя. Тоже Петя.

Гоша в жизни был не мерзкий, как на той фотке, которую он Илье для опознания прислал в субботу из клуба. Обычный парень, чуть старше Ильи, разве что изможденный ночной жизнью. Перед Ильей он не лебезил, но над ним и не возносился, общался совсем как с равным. Просто хотел с кем-то поболтать с утра.

Ну и Илье хотелось с живым человеком поговорить. Совпало у них.

– Драники, – сказал он Гоше. – Только у меня со временем не очень.

Присел на гнутый деревянный стул, мореный – у его деда, кажется, такие в деревенском доме стояли. Официанты вышколенные кружили по залу – у всех умные смешливые лица, будто они выпускники МГУ. В витринные окна было видно напротив высотное здание на Красной Пресне. Все остальное залито голубым.

– Итц окей, это Москва! – кивнул Гоша. – Тут у всех с ним не очень. Ты чем занимаешься?

– Я вот этим вот. – Илья шмыгнул носом. – А сам?

– Вас там всех, что ли, Петями зовут? Или это для конспирации?

– Не пали меня, – подмигнул ему Илья, почуяв тон.

– Да я сам дико законспирирован! Весь на паранойе, меня Петя номер один настрополил, никаких палевных слов в мессенджеры не пишу, и весь такой все время телефон щупаю – не греется ли, когда я им не пользуюсь? А то вдруг мне установили какую-нибудь софтину потихоньку и пасут! Могут же ваши пасти? Или «Хей ноу паник иц Титаник»?

– Наши все могут, – уверенно произнес Илья. – Так чем ты занимаешься, говоришь?

– Ой, да всем подряд! У нас, знаешь, такое волшебное королевство – только стартуешь с какой-нибудь реальной темой – сразу или запретят, или отберут! Но это нормально, тут же сафари! Люди же затем в Африку какую-нибудь и едут, чтобы адреналинчиком ширнуться. Поди вон в Америке на слона поохоться – Гринпис хомячкам скормит! А в Африке пожалуйста, но там и на тебя могут поохотиться зато – какие-нибудь дети-солдаты с калашами и мачете! У нас тут как Кусто плавает с акулами, такая жизнь. Девушка, драники и еще раз драники! И мне кофе с халвой, у вас есть, да? Будешь? Офигенное! А Педро давно знаешь? Того, оригинального?

– Лет семь, – сказал Илья. – По работе.

– Ну я так и подумал. А у меня, короче, была своя строительная компания, потом зашли люди в погонах, пришлось подвинуться, потом торговал акциями, пока тут амба не настала, еле успел спасти свои копеечки, потом старт-ап начали с ребятами, так эти там, наверху пирамиды, такой закон приняли, что у нас все превратилось в тыкву, потом открыли кальянную – эти запретили, значит, еду подавать, где табак, мы вылетели в трубу, теперь вот по найму за зарплату тружусь, директором по развитию. Но очень трудно ходить на работу ко времени, вот и сейчас, дорогая редакция. А зарплата это вообще не для потомственного русского авантюриста, зарплата унижает человеческое достоинство.

– Согласен, – поддержал Илья, потому что Гоша глазами искал в нем опоры.

– Я игрок, понимаешь, а казино тоже запретили. Но они вообще молодцы, что все подряд запрещают, я считаю, потому что чем строже запрет, тем больше хочется. Вот в СССР был секс запрещен – и как чпокаться хотелось людям, аж зубы сводило! Мне дед рассказывал. А теперь в любой позе можно, да еще Тиндер всякий, вообще никаких проблем с этим, и все какие-то вялые стали. По себе сужу, хотя, конечно, это может быть просто тестостерон припал, а не Чубайс виноват. Как тебе драники?

– Обалдеть, – признал Илья. – Я таких, наверное, вообще никогда не ел. Лосось вообще. Во рту реально тает.

– Я же говорю, симпли амейзинг! Хотя, – Гоша прищурился на солнце, – если вот говорить о тестостероне, то вон сидят две прекрасные тургеневские барышни, и они явно хотели бы поговорить о судьбах Отечества, а им решительно не с кем. Тут у всех, кроме нас с тобой, отечество какое-то постороннее, кажется. Может, предложим им культурную программу на сегодня, а? А то дико не хочется на работу, когда такая погода! Ну реально, я директор, блин, или нет? Эти тоже, видно, директрисы, если вместо работы тут ошиваются. То есть, мы с ними уже в одной социальной страте, и, судя по форме их губ, у нас с ними могут быть общие интересы! Вон-вон, улыбается, видишь? Это нам, между прочим! – Он поднял круглую чашку с кофе, как будто это был винный бокал, салютуя женщинам.

Илья обернулся: девушки, вполне красивые, действительно хихикали.

– Все, они наши! Кстати, тут в «Гараже» нереальная просто выставка, привезли какого-то каталонца, который типа нового оп-арта что-то делает, только в три дэ. Не видел? Жорди там что-то такое, на Вилэдже была рецензия, вообще – уау! Или можно в парк «Музеон», раз такая погода, и там вдоль речки пройтись пригласить, типа ЗОЖ, мы в тренде. А потом раз и в Третьяковку, ну, в филиал, там же прямо, не отходя от кассы. Очень культурно, Тургенев одобряэ! И потом в кино погреться, на Красной Пресне куча всякого европейского молодого идет. Или наоборот на закрытый каток, это всегда их разогревает, а вечером можно в рестик, и в караоке какое-нибудь, в «Украине» есть пара зачетных, Петя-один любит, кстати, ну и после такого насыщенного эмоциями дня только самая отъявленная снежная королева сможет не ответить нам взаимностью! И вот тут-то мы им устроим настоящие, так-скать…

– Драники, – подсказал Илья с серьезным видом.

– Точно! – засмеялся Гоша. – Будет очень изящно – начать с них день и ими же закончить. Кольцевая структура, все дела! Давай? Ты на машине?

– На такси.

– Ой, погоди, к ним что, третья подсаживается? Так, у нас беда, кислотно-щелочной дисбаланс! О! А что, если Педро вызвонить, вдруг его там не на целый день ангажировали… – Гоша взял со стола свой телефон, скользнул пальцем по экрану.

– Он просил не звонить, там совещание какое-то, – перебил его Илья.

– Ну напишем тогда, да – да, нет – нет! – Он с невероятной скоростью набрал сообщение – быстрей, чем Илья успел нащупать в кармане рычажок отключения звонка.

Тренькнуло.

– У тебя там сообщение, – указал Гоша. – Фил фри. Мне весь этот этикет, что нельзя за столом с друзьями в телефоне сидеть, классово чужд.

– Я потом. Слушай, я бы не против твоего плана, – возразил Илья, чтобы отвлечь его. – Но я только что с девушкой расстался, пока как-то рана еще не зарубцевалась.

– Оу. Ай фил ер пейн. У меня тоже раньше была, но Педро мне показал другую жизнь, и моей скво она не понравилась. Теперь я свободен, как весенний ветер. Реально, я ему признателен. И так даже лучше, знаешь, лично для меня. Я вот динамил ее со свадьбой, динамил, а потом просто понял, что не любил. Когда расстался уже, понял. И ей лучше, она вон сразу за кого-то выскочила, и мне. У меня так вообще камень с души. Вот эта вся история, знаешь, с семьей, с домом, с детьми – как-то не моя. Я за то, чтобы жить сегодняшним днем. Есть хлеб – отлично, нет – сосем лапу. Есть деньги – угощаем всех дам шампанским, нет – живем в кредит. Женщинам такой подход очень нравится первые три свидания, но потом что-то в них ломается. Может, я еще не дозрел до большой любви. Приходится на тот же вес набирать много маленьких.

– Слушай, Гош, – сказал Илья. – Мне вообще тут пару дел еще как бы надо успеть. Я-то пока не директор.

– Понял! А я тогда пересяду в цветник. Раз вы такие с Петром предатели, мне придется одной грудью все три амбразуры закрывать… Ну или наоборот… Драники на мне! – Гоша стал махать тургеневским барышням бумажной салфеткой так, как будто из окна поезда, отъезжающего в Баден-Баден, платком махал.

– А наше-то дело? – напомнил ему Илья.

– О, блин! Прикинь, увлекся! – рассмеялся тот. – А мы как? Тут будет как-то странно.

– Сортир где здесь? Заходи через минуту.

В туалете вытряхнул пакетики, размял их, пшикнул дезодорантом даже. Умылся. Посмотрел на себя в зеркало и поймал на том, что не может сдержать улыбку.

– Во пиздобол, а? – хмыкнул он себе.

Этот Гоша был ему полный антипод. Кто-то вот такой нужен ему был, наверное, теперь, после зоны, чтобы еще и душу разморозить. Он даже жалел, что не может сейчас, правда, все бросить и затусить на день до ночи с ним; заразился дурацким Гошиным задором.

Постучались. Илья открыл – Гоша прокрался внутрь, картинно оглядываясь, как будто в пародийном детективе.

– Реально шесть грамм? – спросил он. – Дай зазырить.

– Честное пионерское, – сказал Илья. – Смотри.

– Так, ну у меня тоже все по-честному! – Гоша достал кошелек, отсчитал десять пятитысячных. – А чего такая скидка, не знаешь? Нормальный стафф-то? – Он открыл один из пакетиков, лизнул крупинку.

– Распродажа, – сказал Илья. – Конец сезона.

– Ну класс. Так бы я, конечно, оптом брать не стал, но раз и цены оптовые… Слушай, хочешь, запиши номер? – предложил ему Гоша. – Вдруг еще скидки будут. Или просто тусанем как-нибудь. Залечим твою рану. Йес?

– Йес, – сказал Илья и потрогал телефон в кармане. – Да у меня есть твой номер, мне Петя дал.

– Ну все тогда! Аппрешиэйт ер бизнес! – Гоша пожал ему руку. – Петру привет!

Открыли дверь, вышли. В очереди стояла одна из тех трех, тургеневских.

– Это не то, что вы подумали, – конечно же, сказал Гоша.

* * *

Вышел и еще раз пересчитал.

Посмотрел через одну на яркое солнце. Через деньги не слепило.

Настоящие пятитысячные, и ровно десять. Новенькие, хрусткие, пахнущие свежей денежной краской – похоже по аромату на мыльные пузыри. Нормальный парень Гоша.

Теперь можно было широким шагом отсюда рвать в эту паспортную фирму, все было в пешей доступности, заранее проверил. А можно было хоть и пробежаться – столько бодрости было в этих десяти бумажках. Как будто это Гоша Илью зарядил, а не наоборот.

Тренькнуло в кармане: От Гоши – Пете.

«Дело сделано! Спасибо за скидочку. Реальный парень этот твой человек, чего ты мне его раньше не показывал?)»

За глаза Гоша ему тоже улыбался; Илье совсем потеплело.

Смотрел на Москву в прищур и думал: она только кажется домами и дорогами. Все, конечно, делают люди. С кем будешь, такой город и увидишь. Вот тот кусок Москвы, который ему из окон поездов, автобусов, а даже и такси показывали, те пять улиц, по которым прошел ногами – это кроха, чирк карандашом на карте, а ведь карта еще и не плоская, она и в высоту идет, и вглубь.

Какие-то выставки в каком-то гараже, у Третьяковки новый филиал, набережную переделали, тысяча фильмов выходит, рестораны, да вон, господи – какие-то паршивые драники в каком-то кафе – такие, что язык можно проглотить, а за кофе с халвой – душу продать!

Ничего Лобней не кончается и не начинается с нее, его фантазии про художников под крышей – наивные, киношные, а жизнь и странней, и роскошней.

Москва, на самом-то деле, была все еще самой собой – по Садовому в десять рядов шли кичливые дорогущие иномарки, да и магазины с будущим в ассортименте никуда не делись, просто вывески поскромней сделали себе; но это была такая скромность, как у бляди в церкви. Все было тут, на месте, нужен просто был правильный гид. Но это уже не Илье; Илье с Москвой, может, получится скоро попрощаться, и проводник ему потребуется по колумбийским джунглям.

Пошелестел еще раз купюрами.

И остановился.

Пятьдесят тысяч там.

А похороны по классу «Стандарт» стоят всего двадцать четыре пятьсот, это он твердо запомнил. Ну и земля там еще сколько-то. То есть, он может прямо сейчас сесть хоть в такси и уехать отсюда домой, забрать мать из морга и сегодня, ну, завтра – ее похоронить.

Не надо ждать какой-то сделки, четверга, который наступит еще или нет, неизвестно. Можно заплатить надежно, чтобы ее омыли, переодели в красивое, можно тетю Иру позвать. И вдвоем проводить ее. Все для этого есть – уже, сейчас.

Чего ждать?

Телефон похоронного агента у Ильи вбит, позвонить этой бабе сейчас, чтобы начали суетиться – одному ему со всеми хлопотами все равно не справиться. И получится зато, что эти Петины деньги пойдут на нужное, на правильное. А не на побег.

Это ведь то, ради чего он себе Петин мобильник оставил, разве нет?

Ну вот: он может досрочно выполнить все, что тогда задумал. Не нужно рисковать ничем. Материными похоронами не нужно рисковать. И нельзя.

И что тогда, спросил он у асфальта.

Тогда – все?

Мы же никуда не собирались, когда придумывали этот первый план. Мы думали разлечься по земле: мама – поудобней, я – как придется. Но потом случился новый Красный Октябрь, и девушка Роза-Гуля, и Колумбия.

Об этом теперь нужно забыть, спросил он у воздуха.

Не обязательно.

Просто надо сделать вещи в правильном порядке, вот и все. Сначала надо разобраться с мертвыми, а потом уже с живыми. Похоронить ее сегодня, потом доколупаться как-то до четверга, и в четверг уже на абрековские деньги заказать паспорт. Спрятаться где-нибудь – с деньгами это не проблема, дождаться паспорта и сбежать. Все получится.

Но если сделка сорвется, спросил он себя. Ведь я у Игоря должен был товар для них получить – а Игорь не хочет отдавать его никому, кроме Пети. Они тогда не заплатят, и никакого паспорта я уже выправить себе не смогу. Останется только проверить спуск у «макарова», чтобы не терпеть слишком долго, пока еще за мной придут. Кто мне запретит?

Но если я заплачу за паспорт сегодня, вот сейчас, в надежде на четверг, а сделка сорвется все равно? Игорь откажется отдать мне мое, нечего будет передать Магомеду, а мать будет ждать, пока я выручу ее, и будет ждать зря? Я получу паспорт: допустим, я все-таки получу его – и что мне делать с правом сбежать от нее, что делать с нелепой красной книжечкой, но без свободы в карманах?

Люди обтекали Илью вокруг, уже остановился в паре десятков шагов мент, заинтересовался им. Илья отсюда видел дом, в котором находилась паспортная фирма. Номер дома мог различить своими сточенными глазами с этого расстояния. Там ему могли за пятьдесят тысяч рублей шанс продать. Один, может быть, всего оставшийся у них для него шанс.

Он сделал шаг назад.

Еще шаг. Еще.

Нужно поступить правильно.

Ты не переживай, ма, я все сделаю как надо. Как ты хотела бы.

Увидел, как она лежит под простыней с незнакомым волосатым мужчиной. Отвернувшись от Ильи лежит, не смотрит на сына.

Развернулся к тому дому спиной, пошел прочь.

Как ты хочешь. Как должно.

Я вернусь отсюда сейчас в нашу Лобню, я позвоню этой как будто сочувственной жуткой бабе, она нам все организует в лучшем виде, мы обмоем тебя и причешем, мы уложим тебя на мягкую подушку и поправим тебе голову, чтобы ты смотрела вверх, ты будешь выглядеть так, как будто просто устала и уснула. Я потрачу почти все, что у меня останется, чтобы купить тебе кусок земли, и если получится, на нем будет расти какая-нибудь всесезонная ель или сосна, и он будет в медвежьем углу кладбища – я все равно не смогу тебя навещать, а чем дальше он будет от входа, тем тебе будет спокойней лежаться, а то сейчас, говорят, даже мертвецов через десяток-другой лет уплотняют, если за них некому впрячься. Мне не хватит уже денег на то, чтобы поставить тебе памятник, но там будет какой-нибудь приличный камень, на это я наскребу. Ты будешь довольна.

Ты будешь довольна?

Не знаю, что после этого со мной станет, сколько я смогу еще болтаться на свете. Сбежать в фантастическую Колумбию у меня при этом раскладе вряд ли получится. Но ты ведь и не одобряешь эту мою идею с побегом, да? Я тебе хоть и не рассказывал, что натворил, но все равно ведь ты уже все знаешь. И если ты так лупила меня за дворового кота, что же мне полагается за человека? Ты наверняка сказала бы мне, что за все в этой жизни придется отвечать, а? За все нужно платить. Что убить и удрать невозможно, что это паскудство и малодушие. Я резал плохого человека, а зарезал живого, что тут скажешь. Я пытался поговорить с ним вчера, но он молчит точно так же, как и ты молчишь.

Я тут все время один: кричу в колодец, и мне отвечает эхо.

В кармане зажужжало.

Илья почувствовал не сразу. Только когда стрекотание мушиных крыльев передалось через ткань коже – спохватился, поймал, вытащил: ДС.

Вы же позволили мне еще до выходных не быть, Денис Сергеевич.

Зачем я вам опять? Зачем сейчас?

Не стал подходить: запой у меня или сорвался опять с наркотой, поищите меня по стационарам. Голову в песок.

Ничего другого придумать нельзя: любой разговор сразу станет допросом, их учат из слов силки и удавки плести, такие, чтобы человек сам в собою же сказанном и запутался, и задохся.

Дзынь.

– Хазин, ты где? Давай встретимся! Не дрейфь, за вчерашнее ты уже прощен!

Ага, прощен. И не забыл Денис Сергеевич о тебе, Петя, и не поверил в твой обычный срыв. Ночь прошла, день настал, он снова за тебя взялся. Будет искать, пока не найдет. Найдет ли до четверга – вот единственный вопрос.

Телефон перестал зудеть.

Илья шагал скорым шагом по Новому Арбату – от Смоленской уходя к Арбатской по выстеленной гранитной плитке. Проспект, видно, не так давно переиначили: поставили высокие качели для взрослых, деревом ошитые книжные киоски, открыли с десяток ресторанов, один за другим. На качелях устроились отдыхающие таджики: парни качали девушек, те хохотали. Солнце в них высветило обычных людей, очень соскучившихся даже по простому веселью. Илье приятно было это видеть, он был за таджиков. За жизнь.

Дошел почти что до метро. Взял телефон маршрут посмотреть – и приник к нему холодными пальцами. Удивился: от него жар шел. С чего бы, если он в наружном кармане и с погашенным экраном? Греется, значит, работает, а чему там сейчас работать?

Все, вроде, было закрыто-отключено, но вверху экрана горела маленькая стрелочка: значит, задействована навигация по GPS. Что там Гоша говорил про софт для слежки – это он же может нерабочий телефон накалить?

Надели Пете потихоньку строгий ошейник, пока он с руки у них ел, сначала пустили поводком волну, чтобы ошейник позвенел просто шипастыми звеньями, напомнили собаке, что она не волк, а теперь начинают на руку поводок наматывать, чтобы в нужный момент рвануть к себе забывшуюся псину. Железные шипы в шею Илье пошли, в кадык уперлись, артерии нашарили, осталось с размаху дернуть и: «КА МНЕЕЕ, Я СКЗАЛ!»

Оглянулся на качающихся – и обозлился на них.

Почему это вы, гады, можете жить, а я нет?!

Вжал кнопку отключения, вырубил аппарат.

Сбился с маршрута: взял влево вместо того, чтобы прямо переть.

Я кричу в колодец, ма, и можно я туда крикну еще один вопросик?

Тюрьма ведь это наказание, это должно быть как раз про расплату за сделанное, так? Или это про урок? Ты мне скажи, давай, как училка. Это про отомстить тому, кто своровал и убил, или это чтобы других на его шкуре научить не убивать и не красть? Я-то что сделал – фонарики по воде пускал, за это меня на семь лет? Значит, не наказание мне, а урок, чтобы я не спорил впредь с ментами? Или это какой-то про жизнь урок, который мне нужно было за семь лет выучить? На врача меньше учатся, бляха-муха, что же за урок такой трудный?! И как же Петю другому учили? Что не нужно платить, а нужно выкручиваться. Что если смелей жрать других, то они о возмездии и заикнуться не успеют? Не у нас ли в стране на мучителей молятся: не то из суеверия, то ли из зависти? Мне пригождалось твое учение там, на зоне. Ты воспитала из меня хорошего зэка, а из Пети воспитывали хорошего вертухая. Это ведь, знаешь, два мира. Только попал на тюрьму – сразу испытание. Суют, ма, метлу тебе в руки. Метешь – будешь, значит, пахать на администрацию. Откажешься – значит, с ворами: вору работать западло. Блатарей вертухаи гнут и ломают, в ШИЗО закрывают, в пресс-хате – зато среди своих им почет; а рано или поздно тюремщики отвалят, и чем борзей ты держал марку, пока прессовали – тем почета больше. Ну и от обратного – не дай тебе бог на блатного или приблатненного настучать гайдамакам. Между администрацией и блатарями – война без жалости. Запишут в козлы, и тут ты уже на крючочке – без защиты администрации сразу будет хана, а то и опустят. А опущенный, ма, это на всю жизнь, ты и с зоны на волю опущенным уходишь, из этой масти, из этой касты выбраться нельзя. Но и администрация с тобой, козлом, нежничать не станет. Ты же их теперь, собственный, куда денешься? Теперь всегда стучи. На тюрьме нормальному мужику по ниточке идти, балансировать, чтобы ни к одним не упасть, ни к другим, а мужиком остаться. Я почти сорвался тогда ведь, когда на второй год вены вскрывать собрался, а вытащил меня дядя Боря Лапин. Пожалел, отбил, прикрыл, и вообще так со мной по-родственному, сын у него моего возраста остался на воле. Его самого за какие-то махинации закрыли. Он говорил, партнеры подставили, чтобы долю отпилить. Опытный человек, и умел со всеми разрулить так, чтобы зря не трогали. Вытаскивал меня и дальше из непоняток, пока я не догнал там, что и как. Ну и я как бы при нем был. К блатарям меня не пустил. Когда выродки унижают, это унижение быстро перемалывает, кости в студень превращает, нутро наливает помоями под завязку. Уже никогда не будешь после такого самим собой. Но и когда выродки уважают, от этого уважения все равно шибает помоями; разве что кормят тебя ими в день по ложке, а не льют в глотку через воронку из ведра. Привыкнешь, сам просить будешь. В активисты дядя Боря разрешил мне идти, но только стенгазету рисовать. Блатные пускай поржут над этим, а для личного дела плюс в дисциплину. Рисуешь им туфту – значит, идет перевоспитание. Я усердно рисовал, ма, чертил, высунув язык. И еще резал вертухаям пепельницы из дерева – в форме выскобленного черепа с пустыми глазницами, на спор делал за неделю. Пачка папирос за такое. На УДО шел уверенно, молился на УДО это, не дышал лишнего, чтобы его не спугнуть, чтоб на полгода раньше выйти. К тебе, ма, кроме-то тебя не к кому. А за два дня до заседания меня дергает к себе начальник ИТУ, говорит: вот красивое у тебя дело, Горюнов, нам его сейчас в суд отправлять. Пока тут не к чему придраться, но мы нарисуем, если ты нам не поможешь. Как помочь? А надо, чтобы ты написал заяву, что заключенный Борис Иванович Лапин неоднократно домогался тебя сексуально. Безрезультатно, потому что ты у нас кремень, так что к тебе вопросов нет. Мы это заявление положим в стол пока что, а ты через две недели поедешь домой, потому что суд даст тебе твое УДО. Ну а если будешь кобениться, то мы пометочку в дело тебе добавим, что не такой уж ты и активист, и на путь исправления встал неуверенно, и будешь рога мочить. Ты же не думал, что ты ссаной стенгазетой отделаешься, а? Нет, полгода воли подороже стоят. А до Лапина мы все равно доберемся, с другой стороны зайдем. Так что я мог на полгода раньше выйти, ма. А что с ним потом было бы? Можно догадаться. Засунут в пресс-хату его с шерстяными, они ему предъявят – хотел пацана чухнуть? Давай тогда и мы тебе по губам поводим, у нас тоже сладко. Или делай, что надо. Мог раньше приехать, мог. Но не приехал, ма. А знаешь, в чем реальный замес был? Партнеры его снаружи заказали, решили, что мало с дяди Бори состригли, можно еще его дом на себя переписать. Заказали через ментов, а тем прессовать через блатных сподручней. Вот такое вот два мира: война кровавая, но когда бизнес прет, можно и пьеску по ролям прочитать. А скажи им в лицо это – вы же сами ссучились, вы, бродяги, для администрации дела делаете – сразу заточкой тебе в нужнике всю печень истыкают и харей в парашу, чтобы другим был урок – не заикаться даже об этом, гниды, ясно вам? На одной стороне монеты воры, на другой вертухаи, так кто и кого тут наказывает, ма, и за что?! А если это урок, то чего урок?! Я сделал все правильно, поступил по совести и по тому, как ты мне в школе объясняла, я по-людски поступил, но дяде Боре это не помогло, потому что они через другой заход его достали, как и обещали, а мне, как и обещали, не дали УДО, ну и трагедии-то, вышел по сроку, зато остался человеком сам с собой, остался человеком, зато к тебе опоздал навсегда, и ты же за это меня не простишь, я сам себя не прощу за это, а Петин отец вот все спускал ему, простил, что тот отправил меня, случайного, на зону жизнь изучать, и никакого штрафа ему, это уж только я сам у него оплату потребовал, а не государство и не бог, и что, ты считаешь, я не в своем праве был с него спросить?!

А кто с меня сейчас спросит?

Ты, что ли?

Почему обязательно в ад-то?!

Не хочу я никому больше платить! Никому я больше ничего не должен! Я и пожить имею право! Хочу – с этим балаболом на его выставки! Хочу – по паркам с девчонками на велике! Хочу – под крышей текилу и картины! Хочу – в идиотскую Колумбию! Ясно?! И могу!

Вот оно, солнце, его же можно прямо сейчас заграбастать! На него не надо прошение подавать, не надо вымаливать его, в очередях десятилетних стоять, его кто смеет, тот и хватает! Кого научили его себе отжимать, тот и в нем и греется, а кого зашоривали, забивали – тот снег хавает и лед лижет!

Сейчас!

Хоть раз!

Понял, что возвращался все это время по Поварской улице – петлей – обратно к Садовому. И опять увидел недалеко тот дом, где фирма с паспортами, сталинка угловая. К ней – подземный переход.

Я живой, живые все время опаздывают, мать, а вот мертвые-то как раз никуда не спешат. И если ты за справедливость, если ты правда за справедливость, мать, то дай мне хотя бы попробовать, оставь мне этот шанс! Я знаю, я понимаю, что тебе скучно в холодной мертвецкой с незнакомым мужчиной. Я тебе обещаю все время, что заберу тебя оттуда, что заберу домой, но ты понимаешь, что это отговорка, что это обман, что дома тебе делать нечего, там ты начнешь разваливаться, ты знаешь, что я тебя из больницы собираюсь выписать на кладбище, к сосне и ели, в одиночество.

Там тебя никто не ждет, да и на том свете никто не ждет тебя, там одной тоже тоскливо, вот ты и хотела бы, чтобы не я тебя забрал с собой, а ты – меня. Ты меня с собой хочешь забрать, да?

– Да?!

От кафельных стен подземного перехода рикошетом ответило эхо:

– Да. Да. Да.

* * *

Можно было бы подумать, что таких вот беглецов, как он, которым невтерпеж исчезнуть, будет на Москву много, но очередь состояла из одного какого-то мажорчика. Отъездились, что ли.

Илья вошел в свой черед, протянул огромной и бесформенной, крашенной в жгучий черный Наталии Георгиевне карточку от Гули из «Розы миров», а потом и пятьдесят тысяч. Она сжевала и полтинник, и Илюшины сомнения.

– Это ты, который сидел? Точно полностью отбыл? Не УДО? Справку покажи. Так. Алина, копию. Паспорт теперь. – Она послюнила толстые пальцы и пролистала его бордовый гражданский паспорт быстро, как машина для счета денег. – Алина, копию. Теперь анкету заполняем.

– Точно дадут? – спросил Илья. – Там всякое говорили… Где я отбывал.

– Если как лох будешь с улицы заходить, не дадут, найдут, до чего докопаться, – просипела она. – А у нас с госорганами полное взаимопонимание и любовь. Думаешь, это наш ценник такой беспардонный? Да нам от этого полтинника хорошо, если десяточка прилипнет. Так. Тут не пиши. Эту графу оставь свободной, мы посоветуемся сначала. Да. Так, так, так. А для надежности знаешь как давай поступим? На одну буковку у нас будет опечатка в твоей фамилии если, ничего? Не Горюнов, а Горенов. Тогда они при выезде тебя и в базе ФСБ не найдут. А когда пойдешь паспорт в миграционку получать, ты эту ошибочку просто не замечай, понял?

– А так можно? – забеспокоился Илья.

– Ну если всем можно, то тебе-то почему нельзя? Ты же не простой какой-нибудь вахлак, который в Египет на рыб смотреть намылился, а вип-клиент! Паспорт старого образца, я правильно понимаю? Биометрический неделю будут делать, и для него отпечатки нужно сдавать.

– Мне который самый быстрый. И без отпечатков, – нервно сказал Илья, все еще ожидая, что сейчас она как-нибудь опровергнет его фантазии.

– Старого образца к четвергу можем постараться, быстрей не получится. Разница вся, что старый на пять лет, новый на десять, – объяснила тетка.

– Мне на пять хватит. Точно хватит.

– Ну и ладушки. Так, а телефон-то что ты не заполнил? Вот в этой графе номер свой впиши.

Илья сморгнул.

– Мобильный, – постучала пальцем по столу Наталья Георгиевна. – Мы на него тоже будем звонить, если какие-то вопросы возникнут.

– Я… Да.

У него же и другой сотовый есть теперь.

И по памяти, как набирал его сто раз из зоны, из поезда – записал ей материн номер. Кто знает, что они там проверяют во всех этих инстанциях. Пускай не на Петин, а на мамин мобильник звонят – Илья его ведь в воскресенье забрал в горбольнице.

Они на твой наберут, ма. Ладно?

А хоть бы и не ладно. Надо только не забыть зарядить его, чтобы не пропустить звонок, если что.

– Значит, если ты у нас сверх-срочно, то у нас сегодня что – вторник? Ну вот, если все гладко будет, то в четверг утром можешь забирать, они с восьми. Так, а теперь давай-ка сфотографируемся с тобой.

Тут же у них оказался и аппарат: Илья набычился, глянул в зеркальный зрачок, чикнуло-сверкнуло, через половину минуты вылезли из принтера четыре снимка. Было непохоже ни на паспортное фото, ни на фсиновское. В паспорте Илья был мечтательный, вихрастый и по-щенячьи дерзкий, в личном деле – при нем листали – пришибленный и обкорнанный. Эта фотография была цветная, и на ней видно было, как Илья обесцветился. Ежик раньше русых волос теперь был какой-то палевый, кожа стала молочной, глаза прозрачными. Круги под ними только выделялись для контраста.

– Да, отдохнуть тебе было бы неплохо, – сказала Наталья Георгиевна. – Куда поедешь?

– Куда-нибудь, – ответил Илья. – На солнце.