Хотела начать словами «Тих родимый аквариум», но запнулась — какой же родимый? И так теперь будет часто — цитаты, шаблоны и штампы придётся проверять на достоверность при каждом использовании. Тих тель-авивский колодезный дворик, зажатый между отелем и домами, в нём есть место только для скамейки, где я, стоянки скутеров и палисадника с повешенными медведями — не так мало, если подумать. Медведики, ясное дело, игрушечные, шейки деликатно зажаты меж веток магнолий на радость местным жителям — говорят, в Израиле есть чёрный юмор, но я уверена, что здесь ничего такого, чистое благодушие. Сегодня мы подобрали на Алленби медведицу — с заячьими ушами, печатью чьей-то подошвы на лице и с медвежонком, пришитым к пузу, — посадили на сучок тоже.

Никто не орёт в шабат, кроме кондиционеров и белой собачки. Без них от тишины закладывало бы уши, а так ничего.

Раз уж я выбрала жить у моря, хожу к нему ежедневно, третий вечер подряд. Знаю я эту инерцию, когда под боком что-то ценное, а ноги вечно не доходят. Уж постараюсь, чтобы у меня получилось иначе. В первую ночь небо было, как старый чай. Ну что за фигня, а. Бросаешь всё, тратишь кучу денег, подгадываешь к полнолунию, прилетаешь — а над головой эти мутные разводы, которые образуются в чашке, если забыть со вчера. Я воздела руки и высказала возмущение, на следующий день поменяли, но осадочек остался.

Странно. Странно ходить по весёлому городу Тель-Авиву и считать деньги — турист передвигается со скоростью сто баксов в день, если ничего не покупает, и для меня теперь это много. Странно почувствовать свою чужеродность там, где я с первых шагов всегда растворялась во фриковатой толпе. Сейчас у меня зажим в спине и тревожное лицо. Странно что-то хотеть от местных, обычно это им нужны мои деньги, а теперь мне следует получить от них всё на свете — счёт в банке, номер телефона и новое имя.

Странно ничего не чувствовать вместо обычной газированной радости: не горюю, не веселюсь, думаю только о том, какая куча дел на воскресенье, которое здесь понедельник.

Иногда хочется раскачиваться, как Лев Евгеньич, и тихо причитать: «Что ты сделала, Маргарита, что ты сделала?» — но нет никакой Маргариты, всё сделала я, этими маленькими ручками. И всё, разумеется, правильно. Просто сейчас у меня пепелище. Недавно один мужчина написал: «Именно так выглядят победители», имея в виду свой дикий измотанный вид, и я не подумала, что совсем скоро буду выглядеть так же. Я ведь тоже всех победила.

Заткнись, белая собачка.

Я начала плакать в середине июля.

Точно помню, как это произошло. В Симферополе. Была ночь после моего дня рождения, я принимала поздравления в Сети и получила комментарий от своей первой любви. Разумеется, Той Единственной, что задрала планку и обесценила все будущие чувства на много лет вперёд. Умом вроде поняла про одну реку, которая в следующий раз обязательно будет другой, с иной температурой воды и рельефом дна, но жду всегда ту, что вся была пронизана солнцем. Неприятно, если я на самом деле тогда утонула и давно лежу на дне, смотрю сквозь толщу голубой прохладной воды и пытаюсь что-нибудь чувствовать к проплывающим мимо рыбам. А ещё хуже, если давно выплыла, но отказываюсь считать жизнь жизнью, людей людьми, любовь любовью.

И он мне, значит, написал, а я ответила: «Дурацкая получилась жизнь без тебя». Запредельной банальностью ответила, если быть абсолютно честной, но все мы знаем из русской классики: пошлость иногда заходит так далеко, что возвращается с другой стороны и становится чистой правдой. Я сосчитала годы, легла на спину и заплакала. Мне казалось, так меньше отекает лицо. Напрасно — за следующие пять месяцев выяснилось, что в какой позе ни рыдай, если делаешь это часами, эффект разрушительный.

Тут надо понимать, что до того момента я плакала, когда кто-нибудь умер или если жалела котиков. Поэтому решила, что раз организму надо, пусть. Я не знала, что ему понадобится исходить слезами месяцы.

За этот период я умудрилась оплакать всё: живых и неживых, будущие утраты, разбитую коленку, жертв теракта, потерянные деньги, здоровье котиков, всех, кого не люблю, бездомного из ролика и много ещё что по мелочи. Поводы были самые разные, но каждый день, и я искренне не могла понять, почему открылась плотина и отказывается закрываться.

И я совершенно не связала это с тем, что в середине июня мой муж получил израильскую въездную визу типа «алия». Ну и я вместе с ним.

Глаза мои полны тумана. Кто бы знал, что эта напыщенная фигура речи может иметь право на существование, но от моря поднимается густая дымка, поэтому кажется, будто у меня упало зрение. Но нет, днём двадцать четыре, вечером пятнадцать, вода отдаёт тепло, а я сижу на оранжевом стуле, в айпаде три гигабайта местного Интернета, на мне идеальный пуховый жилет. Года полтора назад берлинская девушка дала мне такой поносить на вечер, я оценила его невесомый жар и сразу захотела себе, чтобы ночью сидеть на берегу и писать книжки. Последовательно идя к цели, я устроила свои дела так, что сижу теперь в жилете, с планшетом и вот оно море. Счастья, разумеется, нет.

Мой механизм целеполагания таков, что сначала я принимаю решение, затем начинаю его выполнять, а потом — PROFIT!!! Если присмотреться, можно заметить, что в этом списке совершенно отсутствует рефлексия по поводу того, как я буду себя чувствовать в процессе и вследствие исполнения замысла. Именно поэтому я с лёгкостью прерывала любые связи, просто вставала, обнимала на прощание и закрывала за собой дверь. Охватывающее меня горе и последующие месяцы тоски не то чтобы оказывались неожиданностью, но я не думала о них, уходя. Нужно было прекратить разрушительные отношения, а уж тушкой или чучелком я выберусь, какая разница. Точно так же я поступаю с большой работой — прикинуть объём и сроки, ввязаться, а потом оказаться в режиме четырнадцатичасовых смен. Теоретически же это возможно? Возможно. Значит, я справлюсь. И я действительно справляюсь. А что потом буду выглядеть, как «победитель», так это пустое. Главное — результат.

Точно так же было и с переездом. Теоретически я успевала, а остальное — детали, мелочи, камни на дне, которые не меняют направление течения, разве что влияют на его характер. О любой из них можно разбить голову, но ведь можно и не разбить, достаточно хорошо владеть собой и быть быстрой.

Самой трудной стала не физическая часть процесса, а неожиданное побочное переживание: человек переезжающий остаётся наедине со своей жизнью, которая оказывается воплощена в груде вещей. Думал, жизнь — это чувства, опыт, люди, победы? Нет, моя радость.

Это изношенная одежда, в которой ты любил и тебя любили, и что такое невозможность дважды войти в одну реку по сравнению с невозможностью влезть в штаны, прежде болтавшиеся на тощих бёдрах. Не жир, а вся твоя зрелость не даст вернуться туда, где безденежье, свобода и страсть, более сильная, чем голод.

Это невозможное количество сувениров — нет, не магнитиков и деревянных медведей с топорами, но маленьких предметов, сохраняемых для памяти. Билетов на поезда, что отвозили тебя к любви, наберётся целая стопка, а тех, что возвращали в нелюбовь — чемодан, и через годы нельзя решить, которые из них важней. Потому что от любви осталось несколько вспышек чистого цвета, а от нелюбви — вся остальная жизнь.

Это остатки амбиций с тех времён, когда ещё не знала, что умею писать, — хотелось рисовать, рукодельничать, хотелось быть кем-то творческим и умелым, а это целый шкаф материалов и работ разной степени законченности. Нет, за них не стыдно, но до чего жаль, что некому передать, только выбросить.

И это приметы бедности — слишком много одежды сохраняли впрок, на случай чего. Придёт день, а купить будет не на что, тут и пригодится. Тёплое и заношенное — надеть под пальто. Невозможная синтетика — как же выбросить, когда она как новая. Юбки на случай, если похудею или поправлюсь. Купленное вместо того, что хотелось, зато недорого.

Казалось, это сложено в пару чемоданов, но я всё достаю и достаю их со шкафа, с полок, выдвигаю из углов. И понимаю совсем страшную штуку.

Я десяток лет прожила в тесной неуютной квартирке, высасывающей счастье. А всё потому, что она была забита мусором, который поместился в восемнадцать мешков. И я, выходит, зачем-то сделала это со своей жизнью, отдала столько пространства и воздуха овеществлённой тревоге и воспоминаниям. И теперь я переезжаю, сбегая от затхлой тоски к пустым белёным стенам — а может, надо было всего-то вывезти мусор?

Но нет, я помню любовь, к которой стремилась душа моя. Она началась в один день, в одну минуту, когда я впервые приехала в Иерусалим, в сердце мира, которое оказалось не кровавым, не огненным, а серым и розовым, потому что это цвета времени и нежности. Любовь эта была не мистической природы, а вполне практичная. Дело в том, что до приезда у меня двадцать восемь дней непрерывно болела голова. Как человек трезвый, я поняла, что, видимо, умираю, поэтому к врачу уже поздно, а посмотреть центр мира в самый раз. Но когда увидела золотые стены Иерусалима, когда въехала в город, когда на меня упали его тень и его свет — голова перестала болеть. Эйфория, последовавшая за многодневным страданием, наложилась на карту местности, и теперь каждый раз, стоит выйти из автовокзала, ступить на улицу Яффо и двинуться к старому городу — вдоль трамвайных путей, мимо лавочек, к повороту на Кинг Джордж, где на углу возле булочной всегда играет один и тот же старик, и далее, — каждый раз накатывает буйная искрящаяся радость. И она всё растёт, достигая максимума в Храме Гроба, а потом проливается слезами у Стены Плача. Агностику всё есть Бог, невротику всё есть знак, а Марфиньке всякие фрукты полезны, поэтому я с одинаковой нежностью трогаю камни, пахнущие ладаном или солнцем. Это причина, по которой я переехала.

В ноябре двенадцатого года мы с мужем оказались в Тель-Авиве. Я помню, как сидела у фонтана на площади Бялик, которая прекрасна, как второй акт «Жизели» — спящие кувшинки на воде, белое колониальное здание старой мэрии, дом с башенками, тёмное густое небо вместо кулис. И тут покой этого места разорвал сильный и страшный звук, которого я никогда не слышала, но сразу узнала — сирена воздушной тревоги. Я не очень испугалась, но отчётливо поняла, что какое-то безжалостное железо летит, чтобы меня убить, лично меня. На крыльцо мэрии вышел мужчина и замахал руками, я встала, быстро пошла в убежище и только возле лестницы вспомнила, что гуляла с мужем. Оглянулась. Он как раз застёгивал рюкзак, кивнул мне — иди, я сейчас.

Мы молча переждали ракету, и только на следующий день я решилась извиниться, что сбежала без него. «Ничего, — ответил он, — ты же всё-таки оглянулась».

Потом у нас было ещё несколько тревог, я научилась ценить толстые бетонные стены баухауса и незапертые подъезды, в которые можно нырнуть и переждать удар.

Моя фейсбучная лента превратилась в детсадовские дневники. Израильтяне писали: «Бабах», «Слышали два бума», «Бамкнуло» — прежде всего для того, чтобы знакомые знали, что они в порядке. И было весело. Тель-Авив тогда обстреливали впервые со времён ливанской, жители его возгордились и немедленно сплотились между собой больше обычного. На улице при атаках всегда открывались двери, прохожих зазывали спасаться. Во время ночных сирен полуодетые жильцы выходили на лестницы и с интересом знакомились. Никого не убили, и оттого всё это было большим приключением. Апатия опустилась на город только после того, как подписали перемирие — израильская армия перестала наступать, а нас перестали обстреливать. Но все рвались побеждать, поэтому огорчились. И в этой горечи город тоже был единым.

Тогда мой муж произнёс пафосную фразу:

— Я хочу быть вместе с этой страной. Я пойду её защищать, если что.

— Старый ты дурак, — ответила я.

Но подумала, что если кто-нибудь нашёл место, которое хочет защитить, ни у кого нет права ему мешать. Это причина, по которой я переехала.

В Израиле меня поразило, что все разговаривают со всеми. Заказ ужина в кафе — это обсуждение с официантом меню, погоды и его настроения. Необязательно, но почему хорошим людям не поговорить?

— Давай, мотек, расскажи мне про десерты, что у тебя есть?

— Хочешь сливочный крем? Нежный и с карамельной корочкой? Не слишком сладкий, но с ванильным вкусом. Только для тебя, мами!

— Он у тебя большой или маленький?

Официант задумывается, вычисляя желаемый вариант — мы на диете или сильно проголодались?

— Он будет такой, как ты захочешь!

Охранник в историческом парке останавливает нас и вступает в беседу. Я подбираюсь — от охраны всегда проблемы.

— Что, что он сказал?

— Он спросил, есть ли у нас билеты.

— И всё? Почему так длинно?

— А я спросила: хочешь, покажу? А он: мне хватит только твоей улыбки.

— А ты чего?

— Я сказала: пусть у тебя будет такой же хороший день, какой ты сейчас сделал мне!

После долгого дня мы расстаёмся с подругой, мне скоро уезжать. Она обнимает меня, привычно отстранённую, и говорит:

— Приезжай, оставайся у нас жить. Покажешь мне, как ориентироваться в Тель-Авиве, я его совсем не знаю. А я научу тебя обниматься. Я тоже не умела, когда приехала, но здесь этому быстро учишься.

Незнакомые люди видят друг друга, болтают, обнимаются, быстро обмениваются хорошим настроением и легко уходят. Я тоже захотела для себя такое умение, нескончаемый источник тепла. Это причина, по которой я переехала.

Четыре года книжка, составлявшая временный смысл моей жизни, отказывалась появляться на свет. Она бубнила в голове, мешала сосредоточиться, забивала другие тексты, но и на бумагу не шла. Очень легко сойти с ума, когда в мыслях одни и те же фразы крутятся и бьются, как залетевшие в комнату ласточки. Но стоило сесть за ноутбук, как голос замолкал, а мир начинал требовать своё. Зачем эта книга? Зачем погружаться в придуманную историю, вылепляя вокруг себя искусственное пространство, населять его персонажами, тратить на оживление свою жизнь? Моя самая прекрасная на свете работа начинала пугать — казалось, не хватит глины и крови, чтобы создать достоверную реальность, я увязну в недоделанном и задохнусь. Мир сопротивлялся, уплотняясь и не давая места для книги, и она отказалась появляться. Она требовала особого настроения, состояния здоровья, места и времени, райдер капризной актрисы становился всё длинней, а время на сцене укорачивалось.

Но в Тель-Авиве что-то менялось. Достаточно было только прилететь, сбросить тёплую одежду, тревогу, время и укутаться в серый бархатный плащик, более похожий на домашний халат, в сумерки, в любовь. Звезда моя делалась покладистой, как гризетка, я могла писать, присев на скамейке в парке, на камне возле моря или на площади Бялик. Дома, в кафе. Но текст начал скакать и рваться, чувствуя, что времени совсем мало. Я пыталась писать быстро, упрощая, лишь бы успеть. Пришлось прерваться, но я поняла и поверила, что здесь смогу работать. Это была причина, по которой я переехала.

Туристический раж первых визитов в Израиль прошёл довольно быстро. Я перестала бегать по достопримечательностям и просто жила. Снимала квартиру на месяц где-нибудь в центре, прилетала, переодевалась в мягкие платья, сандалики и начинала вести жизнь ленивой домохозяйки: ходила на рынок, покупала цветы, гуляла, много спала. Ужин заказывала в кафе и несла домой, чтобы поесть на балконе, ни с кем не разговаривая. Время текло так медленно, как в последние десять минут до мультиков, но дни пролетали быстрей, чем серия «Ну, погоди!». Однажды шла с рынка Кармель, и с дерева спланировал цветок франжипани — белая душистая звёздочка с золотой серединкой. Проследила за ним взглядом и поняла, что на моей яркой тропической юбке напечатаны эти цветы. Я оказалась внутри грёзы, которую бесконечно рисуют на картинах и описывают в книгах, а на самом деле её не бывает. Но вот я, вот цветок, вот пластиковый стакан с апельсиновым соком, который выжал рыжий мальчик, вот Ближний Восток с узкими улицами и каменными заборами. Ради того, чтобы оказаться в этом пряном сне, я работала несколько месяцев, не чувствуя жизни, а потом прилетала и ложилась на остывающий белый песок, в свежую постель, в объятия города. И это тоже была не совсем реальность.

Поэтому однажды весной решила, что должна либо поселиться здесь насовсем, либо перестать приезжать. Во-первых, быть туристом дорого. Во-вторых, дороже, чем думала, потому что платишь радостью — остальные месяцы, что проходят между двумя поцелуями, теряют вкус. По-настоящему я жила только здесь, и я хотела оставаться живой постоянно. Это причина, по которой я переехала.

Дальше я два года много работала, изредка уезжая в недорогую Европу, чтобы отдохнуть. Не хочу сказать, что очень скучала — если знаешь, что однажды вернёшься насовсем, разлука кажется временным условием игры. Я помнила, что моё «здесь» скоро закончится, в этом было много свободы и лёгкости. Иногда даже сомневалась, хочу ли. О том, что я чувствую на самом деле, узнала случайно, за два месяца до отлёта. В это время положено заказывать в Сохнуте бесплатные билеты, муж позвонил, а ему ответили, что на нужные даты ничего нет, ближайшие будут после того, как у нас истечёт въездная виза. Я впервые в жизни узнала, что такое грогги. Ты два года работал, планировал, рассчитал каждый свой шаг и вдруг на пороге получил отказ. В тот момент не подумала, что мы ещё успеем купить билеты сами — я переживала крушение. Накануне решила украсить себя — сделала довольно жестокий пилинг, который поначалу ничего, а через сутки кожа потихоньку начинает облезать. И вот собираюсь по делам, одеваюсь, рисую загадочный взгляд, и тут звонит муж. Описывает ситуацию, обещает сделать всё возможное, а я откладываю телефон, смотрю в зеркало и вижу, как по щеке буквально на глазах ползёт кракелюр, кожа начинает шелушиться и отслаиваться. Это самая точная метафора катастрофы: жизнь рухнула, и у тебя осыпалось лицо. Кое-как вышла, заблудилась на Пушкинской, в офисном здании должна была что-то сказать охраннику и забыла, как разговаривать. Разлепила губы и поняла, что не только не помню слов, но и звуки не идут.

Разумеется, всё уладилось наилучшим образом, билеты нашлись, а у меня окончательно пропал вопрос, точно ли я хочу. Да. Точно.

Потом были сборы, которые способны похоронить кого угодно, когда бы не одно важное правило. Поначалу я думала, что нужно вытащить все вещи, рассортировать, выбрать. Но оказалось, принцип другой — взять необходимое. Понять, что нужно с собой, найти, сложить, а остальное… нет, всё равно пришлось разобрать и отрефлексировать горы, но главное уже было сделано. Моё всё уместилось в пятьдесят два килограмма, сколько весила сама. Оказалось, мне нужно всего десять кило одежды, а считала себя капризной. Остальное — попытка вывезти концентрированную среду обитания, чтобы мир потом не казался совсем чужим. Поэтому дюжину винтажных ёлочных игрушек я взяла, а кухонный комбайн, конечно же, нет. Не собиралась брать книги, самое важное отвезла к родителям, кое-что отдала. Но перед отлётом нашла пару томов с автографами авторов, которые бросить было никак нельзя. Так что в Израиль я прилетела с книжкой «Как люди думают» и с акунинской «Писатель и самоубийство». Так понятно, что даже можно об этом не шутить.

В качестве предмета первой необходимости перед отъездом купила айфон 6+ вместо своей старенькой четвёрки. И это не было выходкой блондинки, взявшей потребительский кредит ради сумочки Луи Вюиттон. Мне важно сохранить комфорт в главном, я очень завишу от Сети, через неё приходит работа, и все гаджеты должны быть надёжными. И когда привычный мир рухнул, должно остаться что-то от прежнего благополучия. Так англичанин ехал охотится на львов в джунгли и брал с собой складную резиновую ванну. Так в Москве, в последние промозглые месяцы я одевалась теплей обычного — потому что и так тяжело, тревожно, страшно, и кажется, если я ещё замёрзну, то просто закричу. В том ноябре в России случился кризис, и все скупали плазменные телевизоры, холодильники и крупу, я же сделала единственный стратегический запас — накачала игрушек из апп-стора по старой цене. Понятно же, что они скоро подорожают.

Я знала, что меня ждёт: большие физические усилия, моральное напряжение, жёсткий график, неизбежные накладки. Но случилось и непредсказуемое — меня стали подводить люди. Это началось незадолго до отъезда и продолжилось после.

Однажды я услышала забавную теорию, будто бы каждый человек порождает небольшую специфическую вибрацию, которая вливается в общую вибрацию группы — семьи, коллектива. И когда он по каким-то причинам меняет сигнал, выпадая из среды, это нарушает общий ритм и система начинает реагировать. Его либо пытаются энергично вернуть, либо, наоборот, выпихнуть, изолировать, чтобы не повредил целое. Такая реакция бывает и позитивной, и негативной. Например, человек тяжело и надолго заболевает, и все вокруг сосредоточиваются, чтобы ему помочь. А иногда кто-то из привычно несчастных делает рывок, чтобы изменить свою жизнь, и встречает сопротивление с разных сторон — сиди, не рыпайся, создавай привычную вибрацию.

Не знаю, сколько в этом правды, но мне понадобилось хоть какое-то объяснение тому, что люди начали меня предавать. О, не все, иначе это было бы признаком паранойи, да и слово «предавать» слишком сильное в наших масштабах, не государственная же измена, в конце концов. Но некоторые из тех, что были связаны со мной довольно прочно, но не близко, действовали по одной схеме. «Всё-таки уезжаешь? Уверена? Ну смотри». И дальше тебя как-будто вычёркивают из списка тех, с кем нужно считаться: перестают выполнять обещания, не отдают долги, врут или не разговаривают. Я потом даже расспрашивала, как возможно, что любые договорённости перестают действовать со сменой локации.

Понимаете, они обижаются. Я была их привычкой, не самой важной, но постоянной. Им всё равно, где я жила, насколько далеко от них, лишь бы на одном месте. Как если бы липа у дороги вдруг исчезла — и не враги срубили, а сама удалилась, шлёпая корнями. Не «куда пошла», а сам факт возмутителен. Посмела нарушить установленный порядок — до свидания, чёрт с тобой, но теперь не жалуйся.

Это оказалось до странности тяжело. Мой мир и так перетряхнуло, я едва держалась, будто перетаскивала огромный груз на собственной спине из одной страны в другую. Тут даже не помощь нужна — соблюсти бы равновесие, осторожно переступая шаг за шагом. Достаточно было не мешать, достаточно оставить всё как есть, пока я не справлюсь. Но нет, именно в критический момент понадобилось оттолкнуть, хлопнуть дверью, изменить правила игры. «А чего ты хотела? Сама же всех бросила».

Самое странное, что именно те, кого бросила, — родители — так не считают. Они сожалеют, но поддерживают. А вот те, кто всего лишь потерял часть инфраструктуры, как магазин возле метро, те не простят ничего.

И есть люди, которые внезапно оказываются в полемике с тобой. Уезжая, ты будто ставишь под сомнение их решение жить на прежнем месте. А я, говорят они, я остаюсь! Где родился, там и пригодился, не для нас эти ваши заграницы, кому мы там нужны. А вам, конечно, счастливо, ветер в паруса, скатертью дорога, катитесь, проваливайте и будьте вы прокляты. И так получается, что ты-то едешь воссоединяться с частью души, менять жизнь, любить, написать книгу и научиться обнимать, а выходит, что заодно оспорил чью-то картину мира и должен быть наказан. И к твоей ноше прибавляется груз чужого гнева, который, впрочем, не имеет особого значения.

Потому что главной тяжестью на сердце ложатся не эти посторонние, и не вся твоя рефлексия. Главное, как замолчал папа, когда ты заявилась и бодро затараторила:

— Помнишь, я говорила, что хочу уехать? У нас билеты через две недели, квартиру сняли возле моря, денег должно хватить почти на год, работать пока удалённо, всё будет хорошо, там безопасно, я буду приезжать часто…

А он отходит к окну и садится в кресло, против света, и сидит молча — пять, десять, пятнадцать, двадцать минут. А потом говорит, ничего, ничего, всё будет хорошо, ну чего ты так? не бойся, если что, мы поможем, ничего.

Главное, последний вечер перед отъездом, который ты проводишь у них, и уже на пороге мама, всегда казавшаяся королевой драмы, способной сделать сцену из ничего, не плачет. Отворачивает мучительное лицо, будто её загнали в угол, отводит совершенно сухие глаза, обнимает — только не расстраивайся, говорит. И не плачет. И папа совсем уже тихо повторяет — не бойся, мы тебя дождёмся, обещаю.

И кто ещё после этого сможет сделать мне больно?

Как хорошо, что сборы требуют столько напряжения и постоянного контроля, поэтому нет сил горевать.

А теперь я добралась и сижу очень тихо в Тель-Авиве, во дворе, на скамейке — под фонарём, под деревом, под луной. Подо мной земля, надо мною тёмное бесконечное небо, а я в серединке, в узкой талии песочных часов, пересыпаюсь после того, как колбу опять перевернули — вместе со временем, вместе со всей жизнью.