Восемь

Марина бежит. Местность в Меридиане отлично подходит для бега: под сенью деревьев, вверх по достаточно крутым эстакадам, чтобы напрягались бедра, по лестницам, когда надо тренироваться всерьез, через узкие мосты с колоссальными панорамами по обеим сторонам, по лужайкам с мягкой травой. Она никогда не бегала в лучших условиях, чем в квадре Водолея, и ей не хочется там бегать опять. В первый раз она вышла на пробежку с рисунками на теле, с лентами Огуна на руках и бедрах. Бегала часами, прислушиваясь, не раздастся ли песнопение Долгих бегунов, выискивая красивую извилистую волну тел. Попадавшиеся навстречу бегуны ей улыбались; некоторые шептались друг с другом или хихикали. Она ощутила себя неловкой провинциалкой. Здесь не было Долгого бега, никакого слияния в единое дыхание, мышцы и движения, в тело бегущего бога.

Она купила не такие откровенные шорты, более благопристойный топ. Спрятала разноцветные шнуры Сан-Жоржи в вакуумное хранилище.

Бег был просто бегом. Фитнесом. Зарядкой.

Я ненавижу Меридиан. Я его ненавидела в первый раз и, кажется, ненавижу еще сильней, чем в тот период, когда не могла себе позволить дышать и продавала собственную мочу.

Если я подвинусь сюда; вот, видно? Это вид из моей квартиры. Западный 53-й, квадра Водолея. Это Хантс-пойнт квадры Водолея. Идем со мной. Погляди. Отдельная столовая. Видишь? Мне не надо прятать кровать. Душ не на таймере. Ладненько, это кроличья нора по сравнению с твоей квартирой, но по лунным меркам — дворец. Так с чего вдруг мне ненавидеть это?

На самом деле причина не в Меридиане. Причина в Ариэль Корте. Она тщеславная, самовлюбленная франтиха, слишком многое о себе воображает, а на самом деле и близко не такая крутая. И у нее есть вроде как… приближенные, единственная работа которых заключается в том, чтобы говорить ей, какая она умная, какая изумительная, как фантастически это платье на ней смотрится, какая она талантливая, искусная и остроумная. Ну так вот, я вижу тебя насквозь, всю тебя, и я вот что тебе говорю: ты совсем не такая, Ариэль Корта. Ты единственная и неповторимая доченька Мамы Корты, ты избалована до крайности. Ты настоящая Лунная Принцесса; о-ох, ничего плохого ни в коем случае не должно случиться с Принцессой Ариэль! А этот твой вейпер? Хочется взять его и засунуть тебе в зад.

Да, платят целое состояние. Платят намного больше, чем я получала на поверхности с Карлиньосом. Я бы хотела туда вернуться. Я бы хотела вернуться в Боа-Виста. Там я знала, кто я такая. И да, Карлиньос… Но Мама-Босс придумала для меня особую работу, а Адриане Корте не отказывают. И все же — Ариэль гребаная Корта!

По крайней мере это взаимно. Она меня ненавидит. Не столько ненавидит, сколько презирает. Ведь так говорят? Ну, в общем, это она и чувствует. Как будто я вообще неживая. Даже от бота больше пользы. Я дешевая и грязная пылевичка из Жуан-ди-Деуса, у меня нет шика, а вкуса еще меньше, меня к ней приставили вопреки ее воле, и она не может от меня избавиться. Я как бородавка на причинном месте.

Деньги поступят в ближайшие дни, обещаю. Наши банки с вашими чего-то там не поделили. Наши что-то такое сделали и стали более независимы от земной экономики, и земным банкам это не нравится. Но деньги есть деньги. Все образуется.

Итак, что ты думаешь о квартире?

— Это просто никуда не годится, — говорит Ариэль и постукивает Марину кончиком вейпера по плечу, талии, бедрам. Тук-тук-тук.

Марина думает о том, как бы ей хотелось врезать подопечной, чтобы лицо приклеилось к задней стороне черепа. Кровь бурлит в переднем мозге. Потом успокаивается.

— Что не так с моей одеждой?

— Ты вырядилась как евангелистка, — говорит Ариэль. — Это Суд Клавия. Мои клиенты — лучшие люди в обществе… ну, самые богатые. У них есть определенные ожидания. У меня они тоже есть. Мой защитник одевается лучше. В общем, нет-нет-нет. — Ариэль воздерживается от постукивания вейпером. Она видит лаву в глазах Марины.

«Зачем в суде защитник?» — хочет спросить Марина, но принтер уже гудит.

— Мне в суд к одиннадцати, слушание по имущественному иску в двенадцать, ланч с моим старым коллоквиумом в тринадцать, — говорит Ариэль. — Встречи с клиентами с пятнадцати до восемнадцати, предварительное заседание по делу Акинделе в двадцать. Примерно в двадцать один я появлюсь на свадебной вечеринке у Чавла, а в двадцать два — на балу дебютанток, который устраивает Общество юристов. Сейчас десять, так что просто надень вот это и постарайся не свалиться с каблуков. — Ариэль хмурится.

— Ну что еще?

— Твой фамильяр.

— Хетти не тронь.

— Хетти. И кто же она?

— Косатка.

— Это животное… рыба?

— Мой тотемный анимус. — Это ложь, но Ариэль не поймет. Хетти вне досягаемости. Хетти неприкосновенна; отношения между женщиной и ее фамильяром не подвергаются чьим-то капризам или моде.

— Понятно. Религия. Полагаю, вот это все религия тебе не запрещает? — Ариэль вручает Марине букет ткани, мягкой и ароматизированной запахом свежей стирки, только что из принтера. — Что ты ищешь?

— Где бы переодеться.

Квартира Ариэль куда меньше и аскетичнее, чем Марина представляла себе. Белая. Много ровных поверхностей. Минималистское убежище от бесконечных голосов, цветов, шума и гама, людей, людей, людей? Единственное украшение — портрет размером во всю стену, блеклое изображение женского лица; должно быть, незнакомке поклонялись и сочинили о ней целую агиографию, но Марине Кальцаге все равно ничего об этом не известно. Закрытые глаза, несимметрично приоткрытый рот тревожат ее. Что-то в этой картине есть наркотическое и оргастическое.

Она берется за дверную ручку.

— Не туда, — говорит Ариэль так поспешно, что Марина решает позже разобраться, что за дверью. — Сюда.

Марина втискивается в платье. От обилия кружевных оборок ей делается душно. Корсаж нелеп. Как вообще в таком ходят, дышат? Куда спрятать оружие? Тазер в декольте, нож — в ножны на внутренней стороне бедра. Нельзя портить силуэт такого высококлассного наряда.

— Ноги.

— Что?

— Побрей их. И надо будет организовать для тебя перманентную депиляцию.

— Хрен вам.

Ариэль показывает ей пару прозрачных чулок.

— Ладно…

Открывая дверь ванной, Марина замечает, как Ариэль закидывает ее старую одежду в депринтер.

— Эй!

— Ежедневная печать. По меньшей мере. Мой брат — дикарь. Он бы полмесяца ходил в одном и том же скаф-трико.

Марина натягивает чулки на ноги, ставшие теперь гладкими. Надевает туфли. Даже при лунной гравитации ей ни за что не простоять в них больше часа. Это оружие, а не обувь.

Ариэль окидывает Марину придирчивым взглядом.

— Повернись.

Марина с трудом совершает пируэт. Своды обеих стоп уже ноют.

— Судя по виду, ты чувствуешь себя так же уютно, как монашка на вечеринке онанистов, но и так сойдет. Вот. — Ариэль протягивает ей мягкие балетки. — Секрет высшего общества. Положи их в сумку и, как только представится возможность, надевай. Просто позаботься о том, чтобы этого никто не заметил. Идем на работу.

Марине не привиделась легкая улыбка на губах Ариэль.

— Такое бывает?

— Ты о чем?

— О вечеринке онанистов.

— Корасан, ты теперь живешь в квадре Водолея.

Я провела в суде вот уже три дня и все равно не понимаю лунное право. Принцип мне ясен — его все схватывают на лету: нет ни уголовного, ни гражданского права, только контрактное. Я заключила десятки… нет, сотни контрактов. С большинством из них справляется Хетти, даже не уведомляя меня. Воздух и камни здесь пропитаны миллиардами контрактов, которые люди заключают ежесекундно каждый день. Контракт — это Пятый Базис. Суд Клавия, похоже, предназначен для того, чтобы избегать закона. Больше всего на свете им ненавистна идея о создании нового закона, потому что он все свяжет и отнимет свободу переговоров. Тут полным-полно законников, но не законов. Дела, которые рассматривает суд, — это затянувшиеся переговоры. Обе стороны торгуются из-за того, какие судьи будут председательствовать и сколько им следует заплатить. Они больше похожи на кинопродюсеров, чем на адвокатов. На первых заседаниях речь идет только о компенсации за необъективность — никто и не рассчитывает на беспристрастность судей, так что контракты и судебная процедура это учитывают. Иногда судьи сами платят, чтобы получить право судить. Обо всем можно договориться. У меня есть теория: вот по этой причине на Луне все такие сексуально раскрепощенные. Дело не в ярлыках вроде гетеро-, гомо-, би-, поли- или а-. Дело в тебе и том, что ты хочешь делать. Секс — это контракт между тем, кто трахает, и тем, кого трахают.

Суд Клавия — звучит очень величественно, не правда ли? На ум приходит мраморный дворец в римском стиле. А вот и нет, скажу я тебе. Это лабиринт туннелей, переговорных комнат и залов заседаний в самой старой части Меридиана. Воздух затхлый, пахнет лунной пылью и плесенью. Но в первую очередь сбивает с толку шум: сотни адвокатов, судей, истцов и прочих участников, все орут, предлагая свои услуги, рьяно добиваются, чтобы им дали работу. Это как в старых фильмах про биржи: мужчины в галстуках толкутся и выкрикивают заявки и предложения. Это правовой рынок. Ну так вот, ты нанимаешь адвокатов, судей, арендуешь зал заседаний. Потом надо решить, как будет проходить рассмотрение твоего дела — продаются не только адвокаты и судьи, но и системы правосудия. Итак, я наконец-то выяснила, для чего нужен «защитник». Защитник — это громила, обычно мужчина, обычно Джо Лунник, потому что мы физически сильнее. Совершенно не противоречит закону разобраться со спором посредством дуэли, или, если сам не хочешь драться, можно нанять кого-то, чтобы он сделал это за тебя. Вот он и называется защитником. Предположительно, Ариэль спровоцировала большую правовую бурю, объявив о суде посредством поединка и раздевшись до бойцовского трико перед всем судом. Я с трудом могу себе такое представить. Впрочем, она адвокат по бракам и разводам, так что, наверное, все не так уж странно.

Итак, я в суде с Ариэль, а это значит, что бо́льшую часть времени она проводит в каком-нибудь зале, разговаривая с другими адвокатами и судьями, а я сижу снаружи и играю в игры с Хетти. Или пишу посты для вас, ребята. Или просто пытаюсь разобраться в лунном праве без того, чтобы у меня мозг расплавился. Казалось бы, благодаря контрактам все должно складываться в стройную систему, но даже соглашения, не допускающие двойных толкований, противоречат лунному принципу о том, что все можно решить посредством переговоров, во всем есть что-то личное. Всегда должны существовать лазейки — в каждом контракте должно быть пространство для маневра. Лунное право не верит в вину или невинность, в абсолютную правоту или абсолютное зло. Я говорю: а это разве не означает, что вина возлагается на жертву? Нет, отвечает Ариэль, все дело в личной ответственности. Даже не знаю… Мне все это кажется похожим на анархию, но ведь система как-то работает. Дела решаются. Правосудие вершится, и люди выполняют предписания. Похоже, они куда больше довольны таким порядком, чем мы своими системами правосудия. На Луне нет апелляций; сама идея апелляции означала бы неудачные переговоры, что здесь равнозначно катастрофическому культурному шоку. И потому процессы тянутся долго, полны бесконечного трепа, но результаты выглядят надежными. Есть кое-что общее с земным правом: бо́льшая часть работы выполняется за ланчем.

Простите. Задремала. Сейчас два часа ночи, я на приеме — думаю, это прием или, может быть, презентация, — и Ариэль все еще говорит. Не понимаю, как она это делает день за днем. Нет ничего более утомительного, чем разговоры. Это безжалостно. Я вымоталась. Даже бегать больше не могу.

Я слышу, мама, как ты говоришь: разве Марина не должна хоть немного уважать Ариэль Корту? Ну, как адвоката — возможно. Что касается ее человеческих качеств, то вот что я скажу: похоже, у нее никогда не было партнера или даже мимолетной любовной связи. Ни единой. Ни разу. И меня это ничуточки не удивляет.

— Это будет стоить тебе двадцать миллионов, — сообщает Ариэль.

— Немало для Суней, — говорит Лукас. Он рассердил сестру, вытащив ее в Боа-Виста, но терпеть потасовки адвокатов и судей, а также тяжущихся, с криками бегающих по коридорам Суда Клавия, ниже его достоинства. Дела семейства Корта решаются подальше от представителей общественного мнения, в уединенных комнатах отдыха, за коктейлями.

— Они начали с пятидесяти.

Токинью подсовывает Лукасу контракт для внимательного прочтения. Он проглядывает список главных положений.

— У нее будет доступ к Лукасинью.

— Я его предложила, чтобы подсластить пилюлю. Лукасинью, как и раньше, сам будет решать, общаться с нею или нет.

— Двадцать миллионов.

— Двадцать миллионов.

Лукас мысленным усилием подписывает контракт о разводе. Другим мысленным усилием приказывает Токинью перевести двадцать миллионов битси со своего счета финансовым ИИ «Тайяна» во Дворце Вечного Света. Ему всегда нравилось тяжеловесное достоинство названия, хотя он там побывал лишь однажды, после свадьбы, когда под руководством Аманды познавал запутанные уровни ее семьи. Столица Суней была самой старой на Луне, высеченной в стене, окаймляющей кратер Шеклтон, в нескольких километрах от южного полюса Луны, и здесь, над вечной тьмой в сердце кратера, почти всегда было светло. В самом низу находились залежи замерзших газов и органики, которые положили начало человеческому присутствию на Луне. Лукас это ненавидел. Контраст оказался слишком резким, слишком очевидным. Высокое и низкое. Тьма и свет. Холод и жар. Аманда устроила ему обязательную экскурсию в Павильон Вечного Света — башню, выстроенную на вершине горы Малаперт. Вечный свет пронзал световую камеру на вершине километровой башни. По пути туда, в кабине лифта вместе с Амандой, Лукас сжимал зубы, представляя себе, как радиация проникает через металлические стенки, проходит сквозь него, разрушая химические связи в керамике, пластике и человеческой ДНК. «Купайся в нем, — предложила Аманда, когда он ступил из кабины лифта в вечный свет, заливший стеклянную камеру. — Это единственное место в двух мирах, где никогда не заходит солнце». Каждая поверхность, каждый знак или предмет были выбелены светом. Лукас почувствовал, что его просвечивает насквозь, он как будто стал прозрачным, и его кожа сделалась бледной и болезненной. Он чувствовал, как воздух жарится на свету, месяц за месяцем, год за годом. Свет был безжалостен. «Подойди и посмотри», — сказала Аманда, но он не подошел вслед за ней к стеклу, чтобы полюбоваться панорамой всего лунного Южного полюса. Он думал о свете, выжигающем цвета, о жестоких ультрафиолетовых лучах, разбирающих молекулы стекла, фотон за фотоном. Он представил себе, как стеклянная камера лопается, словно упавший коктейльный бокал. «Подойди и посмотри на свет». Люди не созданы для вечного света. Людям нужна их тьма.

— Готово, — говорит Лукас, когда Токинью передает копию контракта Бейжафлор. — Свободен, но банкрот.

— Не говори ерунды, — отвечает Ариэль. — Никто из нас никогда не станет банкротом.

Жоржи завершает «Manhã de Carnaval» большим мажорным нонаккордом, поворачивается и бросает взгляд на ударника. Еле слышно шелестят метелки. Сет завершен.

Из своей кабинки в задней части клуба, озаренный синими биолампами, Лукас аплодирует. Большой мажорный нонаккорд — один из классических аккордов босы, истинный дух саудади, меланхолии под солнцем Рио. Ему не хватает решительности, и потому он вызывает удовлетворение. Аплодисменты Лукаса звенят в воздухе. Это единственные аплодисменты в зале. Клуб никогда не бывает полным, но во время сета эскольты Лукаса потихоньку выпроводили всех — тут кого-то похлопали по плечу, там кому-то шепотом что-то предложили. Жоржи вглядывается в огни.

Лукас подходит к сцене.

— Мы не могли бы…

Музыканты смотрят на Жоржи; он кивает. Ладно.

В кабинке ждет мохито, приготовленный по вкусу Жоржи.

— Хороший сет. Но сольные выступления у тебя получаются лучше. Ансамбль тебя сдерживает. Без них ты бы летал. Ты поэтому собрался в Царицу Южную?

— Я вот уже много месяцев хотел начать сольную карьеру. Там есть спрос. Небольшой, но достаточный. Буду играть босу на заказ.

— Так и надо.

— Ты меня в каком-то смысле вдохновил.

— Я рад. Мне бы не хотелось думать, что ты убегаешь от меня. — Лукас касается руки Жоржи на бокале; деликатно, почти со страхом. — Все в порядке. Я догадался о твоем ответе, когда ты не позвонил.

— Прости. Это было неправильно. Ты застиг меня врасплох… ты меня испугал. Я не знал, как быть. Я должен был остаться наедине с самим собой, чтобы подумать.

— Я опять холостяк, Жоржи. Я свободен от этого злобного никаха. Это мне стоило двадцать миллионов, и Суни алчут еще двадцать за ущерб, нанесенный их доброму имени.

— Не говори этого, Лукас, пожалуйста.

— Не говорить, что я сделал это ради тебя? Нет. Что ты о себе возомнил? Нет, я это сделал ради себя. Но я тебя люблю. Я думаю о тебе, и у меня все горит внутри. Я хочу, чтобы ты присутствовал в каждой части моей жизни. Я хочу присутствовать в каждой части твоей жизни.

Жоржи прислоняется к Лукасу. Они касаются друг друга головами, их руки встречаются.

— Я не могу. В твоей жизни все как-то слишком. Твоя семья… вы же Корта. Я не могу стать частью вас. Я не смогу сидеть за главным столом рядом с тобой в день рождения твоей матери. Я не вытерплю всех этих взглядов и шушуканья. Мне не нужно их внимание. Я не хочу, чтобы, когда я буду играть, люди говорили: «Это око Лукаса Корты. Ну понятно, как он устроил концерт». Если я выйду за тебя, мне конец, Лукас.

В голове у Лукаса возникает с десяток ответов — сплошь колкости и жестокости.

— Я в самом деле тебя люблю. Полюбил в тот же миг, как увидел тебя в Боа-Виста.

— Пожалуйста, не надо. Я должен отправиться в Царицу. Пожалуйста, отпусти меня, позволь мне обрести там новую жизнь. Не ищи меня. Я знаю, ты можешь сделать все, что захочешь, но отпусти меня.

— А ты когда-нибудь…

— Что?

Эти слова также больно ранят, но крючки застревают у Лукаса в горле.

— Любил меня?

— Любил ли я тебя? В тот первый день, когда я пришел в твою звуковую комнату, я даже не мог настроить гитару, так сильно дрожали мои руки. Не понимаю, как я вообще сумел произнести хоть слово. Когда ты попросил меня остаться, тем вечером на балконе, я думал, у меня сердце разорвется. Я все время себя спрашивал: что если он хочет со мной трахаться? Я-то хочу. Дома, когда я дрочил, велел Жильберту увеличить твое изображение, синтезировать твой голос. Разве от этого не бросает в дрожь? Любил ли я тебя? Ты был моим кислородом. Я горел благодаря тебе.

— Спасибо. Это неправильно. «Спасибо» — слишком простое и слабое слово. Словами этого не передашь.

— Я не могу выйти за тебя, Лукас.

— Знаю. — Лукас встает, разглаживает одежду. — Прости за публику. Я их отослал. Я слишком привык все делать по-своему. Если ты отправишься в Царицу Южную, обещаю тебя не преследовать.

— Лукас…

Жоржи притягивает Лукаса к себе. Они целуются.

— Я буду прислушиваться к упоминаниям о тебе, — говорит Лукас. — Ты доставил мне такую радость.

Снаружи клуба он отпускает охранников и идет один к квадре Сан-Себастиан. Долгие бегуны пересекают проспект Эллен Очоа по мосту на десятом уровне. Барабаны и напальчиковые тарелки, песнопения. Обычно Лукас высмеивает Карлиньоса за его преданность Долгому бегу, но этим вечером цвет, ритм, красивые тела находят щель в его доспехах. В некоем времени и пространстве суметь отказаться от собственного «я», очутиться вне пределов, ограниченных этим каркасом из плоти, заточенным в темнице из камня… Лукасу доводилось слышать, что некоторые Долгие бегуны теперь верят, будто именно они — тот двигатель, благодаря которому Луна вращается вокруг Земли. Этакая космическая беговая дорожка. Вера, должно быть, весьма утешает.

Квартира приветствует Лукаса и готовит мартини из его личного джина. Он идет в звуковую комнату. Ноты, слова и вздохи, паузы и обертоны, пойманные в ловушку между стенами и полом… На Луне нет призраков, но если бы они были, то оказались бы именно такими: пойманные слова, шепоты, впечатанные в камень воспоминания. Лишь в них Лукас мог бы поверить.

Бессловесный от утраты, он швыряет стакан о стену. Комната безупречно отражает звуки разбивающегося стекла.

Коды все еще действуют. Лифт отвечает его команде. Кабина дожидается в малоиспользуемом вестибюле возле главного входного порта в Боа-Виста. Он оставляет отпечатки в скопившейся за годы пыли на полу; он представляет себе, как механизмы рокочут, возвращаясь к работе после долгого бездействия. Купол непрозрачный, пыльно-серая полусфера, но он знает, что находится на поверхности. От прикосновения его фамильяра системы оживают. Он проводит пальцами по чановой коже, которой обиты кушетки, и оставляет следы в пыли; кресла, пробудившись, поворачиваются к нему. Он чувствует человеческий дух в старой пыли, покалывание электричества, слегка жженый запах поверхностей, которые годами бомбардировали солнечные лучи.

Медленно и очень официально Вагнер снимает с себя всю одежду. Он стоит обнаженный под высшей точкой купола, легко балансируя на пятках — в позе бойца. Его тело выглядит ужасно, все в лиловых синяках и ссадинах, в струпьях. Волчья любовь — жестокая любовь. Он дышит глубоко и ровно.

— Очистить стекло.

Купол становится прозрачным. Вагнер стоит голым на поверхности Моря Изобилия; пыль под его ногами сливается с пыльным реголитом, испещренным вечными отпечатками ног и следами шин. С валунами, которые стояли здесь еще до зарождения жизни. С далеким краем Мессье А.

Но Вагнер пришел сюда не поэтому. Он широко раскидывает руки и смотрит вверх. Полная Земля озаряет его своим сиянием.

Он всегда узнавал, когда Земля становилась круглой. В семь, восемь, девять лет от роду, свернувшись клубочком в своей постели глубоко в недрах Боа-Виста, он смотрел в потолок и не мог уснуть, потому что земной свет лучился внутри его головы. В десять, одиннадцать, двенадцать во время полной Земли он делался гиперактивным, раздражительным и склонным к ослепительным фантазиям. Доктора прописали лекарства от СДВГ. Мадринья Флавия бросила их в депринтер. Ребенка коснулась Земля, только и всего. Ни одно лекарство не сможет погасить этот яркий свет в небесах. Тринадцать. Полная Земля вызвала его из постели, через спящий Боа-Виста в этот лифт, в этот обзорный купол. Он закрыл дверь, разделся. Тринадцать — возраст, когда все меняется, и его тело делалось сильнее, длиннее, полнее. Он становился незнакомцем в собственной шкуре. Он стоял голым в земном свете и чувствовал, как тот дергает его, рвет, делит на двух Вагнеров Корта. Он запрокинул голову и завыл. Шлюз открылся. Вагнер запустил с десяток систем безопасности. Эйтур Перейра нашел его, голого, скрутившегося на полу, трясущегося и скулящего.

За все это время Эйтур ни слова не сказал о том, что обнаружил в обзорном куполе.

Вагнер купается в лучах голубой планеты. Он чувствует, как свет прижигает раны, снимает боль от синяков, исцеляет.

Над Тихим океаном струятся фрактальные завитки белых облаков. Синева земных океанов неизменно рвет Вагнеру сердце на части. Нет ничего более синего. Он никогда не сможет туда попасть. Он посвятил себя далекому божеству, к которому нельзя прикоснуться. Волки — небесные изгнанники.

Ночь уже коснулась нижнего лимба Земли, и его на волосок поглотила тьма. На протяжении следующих дней она будет карабкаться по лику мира. Темная половина жизни Вагнера все ближе. Он покинет это место, стая рассеется, каждый «нэ» превратится в «нее» или в «него». Он обнаружит в себе новые силы для концентрации и сосредоточенности, анализа и дедукции; вернется к Анелизе, и она увидит зажившие отметины, усеивающие его шкуру, но не спросит, хотя вопросы останутся с ними навечно.

Вагнер закрывает глаза и упивается светом далекой Земли.

Карлиньос выслеживал рейдеров на протяжении вот уже тридцати шести часов по всему Морю Кризисов. Они нанесли первый удар в Свифте: три экстрактора уничтожены, пять обездвижены. Схема подрыва кумулятивных зарядов была очевидной. Пока Карлиньос вел байки-преследователи по следам шин, рейдеры ударили опять в Клеомеде F, в трехстах километрах к северу. Уничтожили мобильную базу дозаправки и техобслуживания. Два человека погибли. Карлиньос и его охотники, его касадорес — отборные пылевики и байкеры — прибыли и обнаружили тягач и обиталище со сквозными пятимиллиметровыми отверстиями в двух местах. Входные и выходные отверстия совпадали. Реактивные снаряды.

Два удара на расстоянии трехсот километров, на протяжении часа. На Луне нет призраков, но другие сущности могут одолевать подключенную и заново герметизированную базу: слухи, суеверия, чудовища. Маккензи телепортируются; они практикуют древнюю австралийскую магию; у них свой частный лунный корабль.

— Нет у них частного лунного корабля, — говорит Карлиньос, переключаясь со спутника на спутник. — Это транспортник ВТО «Сокол». — С орбиты узоры рассеяния в пыли видны четко. Карлиньос резервирует на время камеры «лунной петли» и во время второго прохода подъемника № 2 Сан-Жоржи замечает неправильность в тенях кратера Клеомед H. Увеличение превращает пятнышко в безошибочно узнаваемые очертания лунного корабля. — Маккензи воспользовались их услугами.

Охотники Карлиньоса оседлывают свои байки и выезжают. Сан-Жоржи предсказал, что наиболее вероятной мишенью является самба-линия Эккерт; флотилия из шести первичных экстракторов, движущаяся к юго-западной оконечности Моря Змеи. Касадорес выжимают из байков скорость до последней капли, пока над горизонтом не показываются ходовые огни платформ «Корта Элиу». Карлиньос исподволь направляет свою команду в тени медленно движущихся экстракторов. Орбитальные «глаза» Сан-Жоржи сообщают, что прямо за юго-восточным горизонтом только что приземлился лунный корабль. Карлиньос ухмыляется внутри своего шлема и отстегивает блокираторы на ножнах, которые носит на каждом бедре.

Три ровера. Восемнадцать налетчиков.

— Ждите, пока они выберутся из роверов, — приказывает он. — Нене, твой отряд разбирается с машинами.

— Тогда они окажутся в безвыходном положении, — возражает Гилмар. Он пылевик-ветеран, строил первые временные дороги вдоль гряды Мейсона. Бросить кого-то посреди лунной пустыни — это нарушение всех обычаев, это аморально. Дона Луна одинаково враждебна ко всем. Если ты спасаешь, могут спасти и тебя.

— У них имеется корабль, не так ли?

Метки ровера делятся на части. Налетчики начали действовать.

— Ждем, — говорит Карлиньос, подбираясь ближе к экстрактору № 3 и держась под его прикрытием. — Ждем. — Метки рассеиваются. Мишеней много. Места много. — Взять их!

Шесть байков заводятся; колеса взметают пыль. Карлиньос круто объезжает экскаватор и сталкивается с ближайшей меткой. Фигура в пов-скафе замирает от неожиданности. Карлиньос вытаскивает нож.

— Гамма хуш, — говорит Лусика Асамоа.

— Уш, — поправляет Рафа. — Гама-уш. Это по-французски.

— По-французски… — повторяет Лусика.

— Если точнее, — говорит Рафа, — gamahuche.

— Не уверена, что запомнила. Я лучше учусь посредством практического опыта. Хуш? — Она переворачивается поверх Рафы, подсовывает ноги ему под плечи и, тихонько охнув от усилия, зажимает его голову меж своих бедер.

— Уш, — говорит Рафа, и она кончает ему на язык.

Рафа всегда любил Тве. Он шумный, анархичный, и его устройство лишено смысла — хаотичный лабиринт обиталищ и аграриев, где тесные туннели внезапно утыкаются в крутые обрывы трубоферм, а жилые помещения с низкими потолками граничат с зарослями фруктовых кустов, озаренными лучами света, которые посылают вниз зеркала, следящие за солнцем. Бурлит вода, стены влажные от конденсата, в воздухе витает густой запах гнили, удобрений и брожения с ноткой дерьма. Здесь легко заблудиться; заблудиться здесь — благо. Десятилетний Рафа во время первого визита в Тве славно заблудился. Резкий поворот увел его от толпы высоких людей в места, где жили только листья и свет. Охранники Корта и Асамоа бегали по туннелям, звали его по имени, боты шныряли по потолкам и проходам, слишком узким для взрослых, но весьма заманчивым для детей. Рафу нашли компьютерные программы — он лежал на животе возле пруда в аграрии и пытался сосчитать, сколько тилапий плавали там кругами. До этого он ни разу не видел живых существ. Годы спустя Рафа понял, что визит был династическим, Адриана прощупывала возможности для заключения брачного союза между «Корта Элиу» и Золотым Троном. Для Рафы, как ни крути, все дело было в рыбе.

— Здесь, — сказала Лусика.

— Здесь?

Но она уже заперла дверь, воспользовавшись новыми протоколами Золотого Трона, и стряхнула с себя платье.

Предлогом была игра «Жуан-ди-Деус Мосас» против женской команды «Черные звезды». Робсон с юных лет болел за Жуан-ди-Деус, и пришло время вовлечь Луну в игру. И это ведь Тве: мы можем увидеться с тиа Лусикой, Роб; с твоей мамайн, анзинью. Разве это не здорово? Лусика встретила их на станции. Луна бежала к ней через всю платформу. Робсон показал ей хороший карточный фокус. Рафа подхватил ее и сжал в объятиях так крепко, что она ахнула и прослезилась. В перерыве между таймами на Арене АКА дети с охранниками отправились покупать мармеладки-досес, а Рафа сунул теплую руку меж бедер жены и сказал: «Я буду тебя трахать, пока ты не захочешь умереть».

«Валяй», — ответила она.

И вот на теплом влажном мхе Лусика Асамоа оседлывает лицо Рафы Корты, и он поедает ее изнутри. Гамауш. Он языком обводит головку ее клитора, длинными взмахами вынуждает его выдвинуться, чтобы поиграть. Ласкает. Мучает. Она трется вульвой о его лицо. Рафа давится и смеется. Он тыкается носом, он изучает, он проникает и ретируется. Он быстр, он медленен. Лусика танцует в такт с его языком, обнаруживает синкопы и диссонансы, содрогаясь от удовольствия. Это длится — как будто бы — часами. Она испытывает оргазм четыре раза. Он даже не просит ее об ответном минете. На этот раз он делает ей подарок.

— Мне так этого не хватало. — Лусика слезает с Рафы и лежит на спине, озаренная светом, проникающим сквозь листву. По мягким бороздкам на листьях стекают крупные капли теплого конденсата, повисают как жемчужины, набухают и медленно падают на ее тело. — Ты практиковался? — Лусика ловит капли на ладонь и бросает Рафе в лицо.

Он смеется. Он был хорош. В никахи не вносят положения о верности, но есть правила. Нельзя говорить о любовниках и любовницах. Нужно дарить друг другу лучшее. После такого пиршества он измотан. У него болят челюсти. Ему надо прополоскать рот и сплюнуть, но подобное было бы непростительно. Он нуждается в перерыве между блюдами. В антракте. Высоко над ними зеркала медленно поворачиваются за долгим солнцем, отбрасывая тени на лицо Рафы.

— У нас час до того, как мадринья Элис вернется с Луной и Робсоном, и даже тогда я легко могу ей позвонить и сказать, чтобы заняла их еще на час или два. Если у меня будет для этого причина. Что скажешь?

Рафа перекатывается на спину и, моргая, глядит на ослепительные зеркала. Лусика плавно оседлывает его.

— Итак, в чем еще ты практиковался?..

Карлиньос держит нож горизонтально на расстоянии вытянутой руки. Саботажник Маккензи вскидывает руки, защищаясь. Карлиньос Корта умеет ухаживать за лезвиями, и такое лезвие — ухоженное, любимое — в сочетании с такой движущей силой отсекает правую руку чуть ниже локтя. Шансов к выживанию — ноль.

Карлиньос опускает ботинок на землю и разворачивает байк вокруг переднего колеса, наметив следующую цель. Сан-Жоржи рассеивает жизненные показатели по всему щитку его шлема; дыхание, кровяное давление, адреналин, пульс, нейронная активность, острота зрения, уровень соли, сахара и О₂ в крови. Карлиньосу не нужны эти картинки от фамильяра. Он пылает.

Его кавалерия на пылевых байках завершила первую атаку. Пятеро Маккензи повержены, остальные убегают. Роверы спешат во весь опор, чтобы их эвакуировать. Рейдерская группа разбита. Карлиньос рукой с ножом рисует круг в воздухе: «Объезжаем их, и снова в атаку».

— Оставьте их! — кричит Гилмар по общему каналу. — Они удирают.

Роверы раскрываются, рейдеры Маккензи выкидывают оборудование для саботажа, впопыхах занимая места и застегивая ремни безопасности. Пылевые байки легко их догоняют. Сан-Жоржи накладывает на изображение иконку воронцовского корабля, который взлетает из-за горизонта и спешит на помощь. Ну и пусть. Бой с лунным кораблем — стоящий бой.

Два ровера мчатся прочь, вздымая арки пыли; один из рейдеров приседает возле третьего ровера, целясь из длинной металлической штуковины. Дергается от отдачи. И голова Фабиолы Мангабейра взрывается. Ее тело слетает с байка; машина несется дальше, мертвая женщина кувыркается в ореоле осколков стекла и пластика, костей и мгновенно замерзших капель крови. Ее имя на щитке Карлиньоса становится белым.

— У них гребаная пушка! — кричит Гилмар. Стрелок выбирает новую мишень. Беззвучная отдача. По щитку Карлиньоса пролетает ярко-красная термальная отметка. Выстрел попадает Тиаго Эндресу в плечо. Не в голову, не насмерть, но все равно фатально. Пов-скафы могут исцелять, но не такие сильные повреждения и не так быстро. Тиаго спазматически дергается на реголите, кровь его фонтаном вылетает в вакуум и замерзает толстым и блестящим слоем льда. Еще одно имя белеет.

Пушка поворачивается к Карлиньосу. Он бросает байк в занос, сам скользит по пыли. Потом видит, как Гилмар на полной скорости врезается в стрелка. Гилмар бьет сильно, жестко. Стрелок падает под колесами, руки и ноги дергаются; байк встает на дыбы, и Гилмар его опускает. Массивная шина ведущего колеса рвет пов-скаф, кожу, плоть, ребра. Пушка кувыркается куда-то в сторону.

Карлиньос бежит следом за своим удирающим байком.

— За ними, догнать их!

Третий ровер складывает корпус как раковину и уезжает, ускоряясь. Карлиньос стоит в медленно оседающем облаке пыли, в каждой руке у него по ножу, и он орет.

— Дай им уйти, мать твою! — вопит Гилмар.

Карлиньос подходит к трупу стрелка. Ткань, кости, внутренности. Карлиньос размышляет над увиденным на протяжении долгих ударов сердца; хрупкость этой вязкой массы, запекшаяся кровь, безраздельность разрушения. На Луне любое ранение фатально. Судя по всему, это была женщина. Из них часто получаются лучшие снайперы. Потом он поднимает ботинок, чтобы с силой опустить его на шлем и раздробить череп. Гилмар хватает его за руку и рывком оттаскивает в сторону. Карлиньос отпрыгивает, вскидывает ножи.

— Карлу, Карлу, все кончено. Убери ножи.

Он не видит. Кто это? Показатели зашкаливают. Весь щиток красный. Что ему сказали? Что-то про ножи.

— Я в порядке, — говорит Карлиньос. Пыль осела. Остальная команда ждет его, держась на расстоянии не то в почтении, не то в испуге. Кто-то привел назад его байк. Земля дрожит; из-за горизонта взлетает лунный корабль на бриллиантовых струях реактивного пламени, сверкая огнями, с тремя роверами, прижатыми к брюху. Карлиньос замахивается на него ножами, рыча от двулезвийного бессилия на огни в небесах. Корабль поворачивается и исчезает. — Я в порядке. — Карлиньос убирает ножи в ножны, сначала один, потом другой.

Карлиньос полюбил нож еще в юности. Его охранники играли: тыкали острием ножа между растопыренными пальцами. В восемь лет Карлиньос понимал и ставки, и манящую притягательность этого занятия. Он осознал малую летальность, простую точность и то, что в ножах не было ничего сложного или ненужного.

Как и братья с сестрой, Карлиньос Корта учился бразильскому джиу-джитсу. «Он не выкладывается, — доложил Эйтур Перейра Адриане. — Он шутит и дурачится, не принимает занятья всерьез». Карлиньос не принимал джиу-джитсу всерьез, потому что оно и было для него несерьезным. Слишком близко, слишком недостойно, и дисциплина, которую мастер требовал от ученика, была ему отвратительна. Он желал оружия быстрого и опасного. Он жаждал изящества и насилия; придатка собственного тела, продолжения собственной личности.

После того как мадринья Флавия застукала его за печатью боевых кинжалов, Эйтур Перейра послал Карлиньоса к Мариану Габриэлу Демарии, в Школу Семи Колоколов в Царице Южной. Там учили всем тайным умениям; воровству, скрытности и убийствам, мошенническим трюкам и ядам, пыткам и мучениям, стезе двух ножей. Карлиньос среди охранников-фрилансеров и телохранителей почувствовал себя как дома. Он обучился владеть ножом одной рукой и двумя, атаковать и защищаться, ловчить и ослеплять; побеждать и убивать. Он сделался быстрым и худым, мускулистым и грациозным как танцор. «„Корта“ по-испански означает „режущий“, — сказал Мариану Габриэл Демария. — Теперь попробуй пройтись по Тропе Колоколов».

В сердце Школы Семи Колоколов располагался лабиринт старых служебных туннелей, погруженный во тьму. В лабиринте висели семь колоколов, которые и дали учебному заведению Мариану Габриэла Демарии его название. Пройди по лабиринту, не задев ни один колокол, — и ты закончил обучение. Карлиньос потерпел поражение на третьем колоколе. Он неистовствовал три дня, а потом Мариану Габриэл Демария вызвал его, усадил перед собой и сказал: «Ты никогда не будешь великим. Ты младший брат. Ты никогда не будешь командовать компаниями или бюджетами. Ты полон гнева, мальчик, ты от него опух, как фурункул. Идиот велел бы тебе использовать этот гнев, но идиоты в Школе Семи Колоколов умирают. Ты не самый сильный, не самый умный, но ты тот, кто будет убивать ради семьи. Прими это. Никто другой на такое не способен».

Карлиньос Корта еще четыре раза пробовал пройти по Тропе Колоколов. На пятый раз он это сделал в полной тишине. Мариану Габриэл Демария подарил ему парные ножи ручной работы, из лунной стали; сбалансированные, красивые и заточенные так хорошо, что смогли бы рассечь и мечту.

У Карлиньоса ушло пять лет, чтобы понять: Мариану Габриэл Демария был прав. Гнев его никогда не покинет. Ему ни за что не отыскать тропу, уводящую в другую сторону. Что бы там ни болтали мозгоправы. Надо принять то, что есть. Просто принять.

В отремонтированной базе Карлиньос играет с ножами, снова и снова, крутит их в пальцах, вертит, бросает и ловит, а снаружи висят на крючках упакованные вакуумом трупы, их углерод и вода теперь собственность Корпорации по развитию Луны. И он зол, он по-прежнему очень зол.

Сестры разочаровали Лукаса Корту. Токинью привел его к промышленному комплексу на Восточном 83-м квадры Армстронга в Хэдли. Стекло, обычное и пористое, окна в полный рост, стандартные клетушки, утилитарные коммуникации, предметы обстановки — из каталога быстрой печати, типичный ИИ-рецепционист. Освещение мягкое, сдержанное, полного спектра. В воздухе витают ароматы кипариса и грейпфрута. Тут мог бы обосноваться бюджетный косметолог или пристанище разработчиков, трудящихся за почасовую оплату. Хэдли всегда был дешевым городишкой, пристанищем для тех, чей бюджет нуждался в снисхождении. Но Токинью настаивает, что это Материнский дом Сестер Владык Сего Часа; их террейру.

И они заставляют его ждать.

— Я майн-ди-санту Одунладе Абоседе Адекола. — Невысокая, полненькая йоруба с головы до ног в белых одеждах Сестринства. На шее десятки бисерных бус и серебряных амулетов. Пальцы унизаны кольцами; она протягивает руку Лукасу. Он не целует. — Сестры Мария Падилья и Мария Навалья. — Две женщины по обеим сторонам от майн-ди-санту приседают. Они моложе и выше преподобной матери; одна бразильянка, другая из Западной Африки. Красные головные платки. Лукас вспоминает наставления мадриньи Амалии: это фильос-ди-санту уличных Эшу и Помба-Жир.

— Мы сообщество без фамильяров, — говорит сестра Мария Навалья.

— Разумеется. — Лукас изгоняет Токинью.

— Это честь для нас, сеньор Корта, — говорит мать Одунладе. — Ваша мать — великая сторонница нашего труда. Полагаю, из-за этого вы к нам и пришли.

— Вы прямолинейны, — замечает Лукас.

— Скромность — для детей Авраама. Я сокрушаюсь по поводу того, как жестокосердно вы обошлись с мадриньей Флавией. Заставить эту милую женщину страшиться за свое дыхание…

— Этот вопрос теперь вне моего ведения.

— Я так и поняла. Прошу.

Сестры Мария Падилья и Мария Навалья приглашают Лукаса в примыкающую комнату. Диванчики, прочая мебель бюджетной печати, слегка рассеянный белый свет. Лукас в своем темно-сером костюме демонстративно двуцветен. Он не сомневается, что глубоко за этими заурядными стенами спрятано святилище, куда попадают весьма немногие верующие, а неверующему путь заказан.

Металлическая чашка с травяным отваром.

— Мате?

Лукас нюхает, отодвигает угощение в сторону. Мать Одунладе чинно потягивает чай через серебряную соломинку.

— Это мягкий стимулятор и средство для концентрации внимания, — поясняет она. — Мы разрабатываем и экспортируем духовные травяные отвары на Землю — в виде файлов для принтера. Все, от легкой эйфории до полноценных галлюциногенов, в сравнении с которыми аяуаска покажется лимонадом. Их крадут пираты в тот самый момент, когда информация попадает в сеть, но мы считаем своим долгом дарить миру новые религиозные ощущения.

— Моя мать за последние пять лет отдала вашей организации восемнадцать миллионов битси, — говорит Лукас.

— И мы за это очень благодарны, сеньор Корта. Религиозным орденам на Луне открываются уникальные возможности в сопровождении таких же уникальных трудностей. Вера должна дышать. Наши спонсоры включают Я-Деде Асамоа, Орла Луны, а на Земле — Униан до Вежеталь, Ифа-Пятидесятническую церковь Лагоса и Фонд Долгого часа.

— Я знаю.

— Она так и говорит, что вы прилежный.

— Не пытайтесь относиться ко мне покровительственно.

Присутствующие Сестры оскорбленно вскидываются.

— Простите меня, сеньор Корта.

— Есть ли смысл просить, чтобы мы продолжили разговор наедине?

— Никакого, сеньор.

— Но я и впрямь прилежен. Я сын, который не позволит матери тратить деньги на жуликов и мошенников.

— Это ее собственные деньги.

— Чем вы занимаетесь, мать Одунладе?

— Сестринство Владык Сего Часа — синкретическое лунно-афробразильское религиозное общество, которое занимается почитанием ориша, помощью бедным, духовными практиками, подаянием и медитацией. Также мы принимаем участие в генеалогических исследованиях и социальных экспериментах. Вашу мать интересует последнее.

— Расскажите.

— Сестринство занимается экспериментом, цель которого — произвести социальную структуру, которая продержится десять тысяч лет. Он включает генеалогии, социальный инжиниринг и манипуляцию родословными. Европейцы видят на Луне человека; ацтеки — кролика. Китайцы — зайца. Вы видите бизнес и выгоду, ученые Невидимой стороны — окно во Вселенную, а мы видим социальный контейнер. Луна — безупречная социальная лаборатория; маленькая, самодостаточная, связанная ограничениями. Для нас это отличное место для экспериментов с разновидностями общества.

— Десять тысяч лет?

— Столько времени понадобится человечеству, чтобы сделаться независимым от этой солнечной системы и эволюционировать в по-настоящему межзвездный вид.

— Это долгосрочный проект.

— Религии оперируют вечностями. Мы работаем с другими группами — некоторые религиозные, некоторые философские, есть и политические, — но у нас у всех одна цель: человеческое общество, достаточно крепкое и достаточно гибкое, чтобы отправиться к звездам. Мы развиваем пять больших социальных экспериментов.

— Пять.

— Вы правильно поняли, сеньор Корта.

— Моя семья — не какая-нибудь кучка лабораторных крыс.

— Со всем уважением, сеньор Корта, но так и есть…

— Моя мать бы никогда не подвергла своих детей такому унижению…

— Ваша мать имела фундаментальное значение для эксперимента.

— Мы не эксперимент.

— Мы все эксперимент, Лукас. Каждый человек — эксперимент. Ваша мать — не только выдающийся инженер и промышленник, она еще и социальный визионер. Она увидела, какой ущерб Земле нанесли национальные государства, имперские амбиции и трайбализм групповой самоидентификации. Луна была шансом попробовать что-то новое. Люди еще никогда не жили в более требовательной и опасной среде. Но вот мы здесь — полтора миллиона человек в наших городах и обиталищах. Мы выжили, мы процветаем. Те самые ограничения, что свойственны нашей среде, заставили нас адаптироваться и измениться. Земля наделена особыми привилегиями. В остальной Вселенной будут жить такие, как мы. Вы эксперимент, Асамоа — эксперимент, Суни — эксперимент, Маккензи — эксперимент. Воронцовы — исключительный эксперимент: что случится с человеческими телами и сообществом людей после десятилетий невесомости? Эксперименты соревнуются друг с другом. Это в каком-то смысле дарвинизм, полагаю.

Лукаса такое допущение возмущает. Он манипулятор, а не тот, кем манипулируют. Но он не может отрицать того, что Пять Драконов отыскали пять очень разных способов, позволяющих выжить и обрести процветание на Луне. Его коллеги среди Воронцовых не подтверждали, но и не опровергали легенду о том, что Валерий Михайлович Воронцов, старый спец по ракетной технике с Байконура, в ходе десятилетий свободного падения на борту циклера «Святые Петр и Павел» превратился во что-то странное, нечеловеческое.

— Почему одна из ваших сестер навещает мою мать?

— По просьбе вашей матери.

— Почему?

— Вы шпионите за братом, но не за матерью?

— Я уважаю мою мамайн.

Сестры смотрят друг на друга.

— Ваша мать исповедуется, — говорит мать Одунладе.

— Я не понимаю.

— Ваша мать умирает.

Моту закрывается вокруг Ариэль Корты. Она поднимает руку: такси открывает щелочку, чтобы Ариэль было слышно.

— Прошу прощения?

— Мне чуть палец не отрезало! — Моту закрылся быстро и резко прямо перед носом у Марины.

— Мы бы компенсировали. Дорогая, не начинай опять. Ты не можешь пойти со мной.

— Я должна пойти с вами, — говорит Марина. Этим утром принтер выдал в лоток мужской костюм в стиле фламенко. Марине весьма нравятся брюки, хотя она никак не может прекратить тянуть жакет вниз, чтобы прикрыть бедра и зад. Некоторое время назад она хакнула туфли. Не дурацкие шпильки. Они защищены от взлома. Настоящие туфли; там добавила строчку кода для удобства, тут — для того, чтоб лучше сидели, переписала подошвы, чтобы не скользили и пружинили. Получились этакие боевые лодочки.

— Я тебе приказываю.

— Я вам не подчиняюсь, леди. Я подчиняюсь вашей матери.

— Ну так ступай и доложи ей. — Ариэль закрывает моту. Не успевает она проехать и квартал, как Хетти вызывает второе такси и приказывает ему следовать за Ариэль.

Когда моту Марины открывается, Ариэль театрально курит. Они находятся возле старой постройки на 65-м Западном уровне квадры Ориона, расположенной в разумной близости к хабу, но невзрачной — сразу и не заметишь. Это намеренно, думает Марина. «Лунарианское общество», — сообщает ей Хетти.

— Закрытый клуб, — сообщает Ариэль.

— В клубы впускают охрану.

— В этот — нет.

— Я пойду за вами.

Ариэль поворачивается к ней и яростно шипит:

— Ты можешь, бога ради, хоть раз сделать то, что я прошу? Всего один раз?

Марина скрывает удовлетворение. В яблочко.

— Ладно. Ладно. Но вы должны кое-что знать.

— Ну что еще? — рычит Ариэль.

— У вас на левой икре стрелка на чулке.

На мгновение кажется, что Ариэль вот-вот взорвется — глаза у нее лезут из орбит, как при внезапной разгерметизации. Потом она начинает безудержно смеяться.

— Будь душкой, сбегай к общественному принтеру и достань мне пару, — командует Ариэль. — Бейжафлор передаст файл для печати.

— А что такого в… — начинает Марина. «Не заканчивай». Хетти ведет ее к ближайшему принтеру уровнем ниже. Ариэль усердно изучает чулки, а потом сдирает старые и надевает новые.

— Разве не стоило отыскать менее публичное место? — интересуется Марина. Она позволяет себе делать замечания о том, что не касается наемной работницы.

— О, ради всего святого, не будь такой земной. — Ариэль расправляет платье, бросает вокруг долгий взгляд женщины, которая постоянно находится в объективе общественных камер. — Я вернусь через час.

Видья Рао ждет Ариэль в вестибюле. Ариэль с отвращением окидывает взглядом Лунарианское общество. Тут ковер. Она презирает ковры. Этот тошнотворно-зеленый, в пятнах, износившийся от того, что десятки лет по нему ходили, а чистили недостаточно часто. Диваны с обивкой из чановой кожи, в заплатах, такой старой модели, что она уже отслужила свой срок в качестве ретро и канула в окончательное забвение. Тусклое освещение. Вокруг витает дух коллегиальности и конформизма, как в старом доме коллоквиума, собравшегося по какому-нибудь замшелому поводу. Ариэль подозревает, что здесь есть массы воздуха, которые циркулируют по помещению годами, как джинны.

— Прошу. — Видья Рао указывает на скопище диванчиков вокруг низкого столика. — Что-нибудь выпьете?

— «Кровавую Мэри», — говорит Ариэль и раскрывает вейпер. Бот приносит напиток для нее и воду — для банкира. — Будет кто-то еще?

— Боюсь, только я, — отвечает Видья Рао. Э кладет руки на колени; пальцы чуть изогнуты, поза энергичная. Ариэль потягивает «кровавую Мэри».

— Что ж, за успешные переговоры. — Видья Рао поднимает бокал. Ариэль салютует в ответ. — Ну и представление вышло. Ваша матушка в порядке?

— О моей матери сложно что-нибудь сказать. У нас новая корпоративная структура.

— Знаю.

— Ваши Три Августейших это предсказали?

— Я завсегдатай каналов, посвященных сплетням.

— Зачем я здесь, сер Рао?

— Помните, когда мы встречались в последний раз, я сказало, что мы желаем вас купить?

— Назовите цену.

— Лунарианское общество проводит исследование. Мы это делаем регулярно; обрисовываем различные ситуации, связанные с независимостью Луны; экономические, политические, социальные, культурные, экологические. Нам нравится, когда нас поддерживают.

— И на что я подписываюсь?

— Это политическая бумага, составленная мною, Майей Йеп, Роберто Гутьерресом и Юрием Антоненко. Мы постулировали три альтернативные структуры для отмены КРЛ и установления лунного самоуправления в диапазоне от полной представительной демократии до микрокапиталистического анархизма.

Ариэль допивает «кровавую Мэри». Нет завтрака вкусней.

— Кажется, при нашей последней встрече мною было сказано, что я — Корта и мы не играем в демократию.

— Именно в таких выражениях. Это всего лишь документ. Мы не просим вас подписать собственной кровью декларацию независимости.

— Что ж, если мне не придется ничего читать… — говорит Ариэль и вручает пустой бокал ждущему служебному боту.

«Прибыл трамвай Лукаса», — сообщает Йеманжа.

— Оставьте меня, — говорит Адриана Эйтуру Перейре и Элен ди Браге. Элен перед уходом кладет руку поверх руки Адрианы.

— Все в порядке, — говорит Адриана. Лукас не станет гневаться, как Рафа; не будет ни криков, ни истерик, ни обид. Но он придет в ярость. Адриана ждет в павильоне Носса Сеньора да Роча, пред ликом Ошум.

Двое целуются, как всегда послушные долгу.

— Почему ты мне не доверилась? — Он прямолинеен, конечно. Не скрывает, что считает это личным предательством. Сильный козырь. Он был прилежным сыном — и ему солгали.

— Мне бы пришлось рассказать остальным. Я бы не сумела скрыть такое от Рафы.

— Я всегда был благоразумным.

— Да, Лукас, ты был благоразумным. Никто другой не был так благоразумен и так достоин доверия.

— И не сделал больше для компании. — Адриана знает, какой у него главный козырь, но сейчас разыгрывать валета угрызений совести рановато. — Когда ты собиралась нам рассказать? На очередном семейном празднике? На дне рождения Луны?

— Лукас, хватит.

— Ну так когда же, мамайн?

— Прекрати, Лукас. Мне невыносимо видеть тебя таким.

Лукас проглатывает свой гнев, опускает голову.

— Сколько осталось?

— Недели.

— Недели?!

— Я бы сказала вам перед тем, как…

— Чтобы времени хватило попрощаться. Спасибо. Что, по-твоему, мы должны были сделать, когда узнаем?

— Это бы все изменило. Я вижу, как ты на меня смотришь теперь, а ты узнал обо всем когда? Пять часов назад? И я уже не твоя мать, не Адриана Корта. Я ходячий труп.

Смотреть в глаза жалости было еще хуже, чем смотреть в глаза смерти. Адриана не выносит жалости, ее скулежа, ее заботливости, ее терпеливой улыбки или бурлящего негодования. «Не смей меня жалеть». Эта смерть принадлежит ей одной. Она не позволит никаким заботам или обидам посягнуть на нее. Дети отнимут у нее смерть, изменят ее форму и суть, будут ею управлять, пока сама Адриана не покорится и не станет старухой, умирающей в кресле.

— Я больше никому не сказал.

— Спасибо.

— Мне пришлось узнать обо всем от Сестер Владык Сего Часа.

— Не стоило тебе подвергать опасности их финансирование. — Когда поезд Лукаса покинул центральный вокзал Хэдли, майн Одунладе связалась с Адрианой. Лукас знает причину визитов ирман Лоа. Лукас выведал у нее информацию, угрожая лишить финансирования после смерти Адрианы. Адриана в ярости из-за того, что устроил Лукас. Он всегда был бандитом в шелковых перчатках. Что бы она ни натворила, у нее есть право сердиться из-за случившегося.

— Тебе не следовало втягивать нашу семью в династические игры.

— Лукас, династии — это самое важное, и всегда так было. Я хотела лучшего для вас всех. Для семьи.

Это он признает. Лукас всегда боролся за семью. Теперь он разыграет свою карту. Адриана его к этому принудила.

— Так ты ради семьи назначила Ариэль наследницей «Корта Элиу»?

— Да.

— Не Рафу. Не…

— Тебя?

— Рафа задушит компанию насмерть. Ты это знаешь. У Ариэль своя жизнь и своя карьера. Думаешь, она захочет стать хвэджаном «Корта Элиу»?

— Может, и нет, но я решила так, как решила. После моей смерти Ариэль станет главой компании. Она не будет хвэджаном. Я изобрела для нее новый титул и исполнительную власть. Вы с Рафой сохраните свои посты и полномочия. Вы все будете работать вместе.

— Эту идейку тебе Сестры нашептали?

— Лукас, это ниже твоего достоинства.

— А как же мы?

— «Мы»? Ты и Рафа?

— Мы — ты и я, мамайн.

— Лукас, Лукас, вот поэтому-то я и хотела, чтобы вы все узнали после моей смерти.

— По-моему, я заслужил объяснения.

— Это Луна. Ничего ты не заслужил. Ариэль будет чхвеко «Корта Элиу».

— Как я уже говорил, никто об этом не знает. Пока что.

Адриана знала, что в конце концов он так поступит, но манипуляция, завуалированная угроза, все равно заставляет ее затаить дыхание.

— Вот почему я создала между тобой и троном настолько большую дистанцию, насколько сумела, Лукас.

Это был нож. Это рана, которая не заживет. Уголки рта Лукаса вздрагивают.

— Я не дам тебе так поступить.

— Я не твой враг, Лукас.

— Если ты действуешь вопреки насущным интересам «Корта Элиу» — тогда да, враг. Даже ты, мамайн. Ты меня обидела, мамайн. Я и помыслить не в силах рану глубже этой. За такое я тебя не прощу.

Он встает, поджимая пальцы, и кланяется матери. Никаких поцелуев на прощание. В воздухе подрагивает радуга, рожденная брызгами от водопадов Боа-Виста.

— Лукас.

Он уже на полпути к станции челнока.

— Лукас!

«Могу я войти?»

«Лукас, пожалуйста, не надо. Ты меня не переубедишь».

«Я не собираюсь тебя переубеждать».

Лукас стоит перед дверной камерой Жоржи, и ему кажется, что все кости в его теле точно обломки в слое под реголитом, и лишь сила воли не дает им рассыпаться.

«Входи. Ох, ну входи же».

Он не говорит, ни единым словом не выдает опустошение внутри, но Жоржи прижимает его к себе, обнимает, целует. Не отпускает. Долго не отпускает — в этой дурно пахнущей комнатенке, в маленькой постели.

После Лукас кладет голову Жоржи на живот. Для музыканта он в хорошей форме, как ухоженный и настроенный инструмент.

Квартирка у него убогая, высоко на «стропилах» квадры Санта-Барбара; комнаты малюсенькие, тесные, в воздухе мало кислорода. Кровать целиком занимает одну из комнат. На стене висит гитара и смотрит, точно икона или портрет какого-то другого возлюбленного. Она заставляет Лукаса чувствовать себя неуютно; резонаторное отверстие кажется глазом циклопа или разинутым в ужасе ртом.

— Твоя мать еще жива?

— Нет, умерла во время лунотрясения в кратере Аристарха. — Лукас чувствует нежный ритм слов Жоржи, его дыхания и его сердца. — Она работала на вас. Селенологом была. Лунные камни, пыль и все такое.

Легкие сотрясения регулярно случаются на Луне; приливные силы, последствия метеоритных ударов, термальное расширение холодной коры, согревающейся в лучах нового солнца: слабые толчки, долгая и медленная тряска, напоминающая людям, которые ползают по червоточинам в шкуре Луны, о том, что она отнюдь не мертвый каменный череп в небесах. Дребезжащий грохот, беспокойно вскидывающий пыль. Раз в несколько месяцев небесное тело сотрясают более мощные толчки: сейсмы, зарождающиеся на глубине в двадцать, тридцать километров, от которых люди бросают свои дела в подземных городах, трескаются стены и газонепроницаемая изоляция, отключаются линии электросетей и лопаются рельсы. Лунотрясение, о котором говорит Жоржи, обрушило базу техобслуживания и научных исследований в кратере Аристарх и похоронило двести человек. Базу строили быстро и дешево. В Суде Клавия еще шли кое-какие слушания о компенсациях.

Лукас поворачивает голову, чтобы взглянуть на Жоржи.

— Мне жаль…

— Тебе повезло, — говорит Жоржи. — Повезло, что она у тебя есть.

— Знаю. И я буду за ней присматривать, защищать ее, я буду тем, кто сидит рядом с нею и держит ее за руку.

— Ты ее любишь?

Лукас садится. В его глазах гнев, и на миг Жоржи пугается.

— Я всегда ее любил.

— Не стоило мне спрашивать.

— Стоило. Никто никогда не спрашивал. Я каждую неделю навещаю свою мамайн, и никому даже в голову не пришло спросить меня, делаю ли я это из чувства долга или из любви? Это Рафа у нас дарит всем любовь. А Лукас Корта? Мрачный тип. Интриган. Мой мальчик Лукасинью для меня все. Он чудо, сокровище. Но когда я с ним разговариваю, то не могу этого сказать. Выходит неправильно. Слова застревают в горле. Почему таким, как Рафа, в нашем мире это дается так легко?

Лукас садится на край кровати. Комната такая маленькая, что его голые ноги оказываются в гостиной.

— По крайней мере позволь мне снять для тебя достойное жилье в Царице.

— Ладно.

— Ты слишком быстро на это согласился.

— Я музыкант. Мы никогда не отказываемся от бесплатного жилья.

— Мне бы хотелось приехать и послушать тебя. Когда-нибудь.

— Когда-нибудь. Еще рано. Если ты не против.

— Я так и сделаю.

Жоржи тянет Лукаса на постель, и Лукас сворачивается рядом с ним, животом к спине, невинный и ненадолго освободившийся от прошлого и будущего, от истории и ответственности.

— Спой мне что-нибудь, — шепчет Лукас. — Спой мне «Aquas de Marco».

Шеф-повар Марин Олмстед болен. Шеф-повар Марин Олмстед не болен. Профессия шеф-повара — самое нездоровое ремесло. Трудятся они до упаду, их рабочие места тесные, неблагоприятные, полные паров и дыма. Они серийные насильники собственных тел. Но они никогда не берут выходной. Шеф-повар не болеет. Когда Марин Олмстед просит Ариэль вместо него доложить Орлу Луны о заседании Павильона Белого Зайца, потому что он болен, Ариэль Корта чувствует неуклюжую ложь. Джонатон Кайод хочет с ней переговорить.

Охрана начинает осторожно следить за ней в тот момент, когда Бейжафлор вызывает моту к Орлиному Гнезду. Ариэль и Марину тщательно сканируют и проверяют еще до того, как такси цепляется к подъемнику и забирается по юго-западной стене хаба Антарес. Элегантная женщина-дворецкий в жилете болеро и шляпе любезно просит Ариэль следовать за нею вверх, через террасированные сады.

Орел Луны пьет чай в Оранжевом павильоне. Его Орлиное Гнездо — совокупность беседок и бельведеров, расположенных посреди многоярусных садов и обставленных в соответствии с каким-то цветом. Оранжевый павильон находится на краю рощицы аккуратных цитрусовых деревьев: апельсинов, кумкватов, бергамотов, уменьшенных до человеческих масштабов генетиками АКА. Вид открывается сногсшибательный: Гнездо располагается на полпути до центральной Ротонды, где встречаются обиталища квадры Антареса, достаточно высоко для панорамы и достаточно низко для аристократичности. У Ариэль перехватывает дыхание. Все равно что стоять на краю вечности. Квадра Антареса отстает от квадры Водолея на восемь часов, и солнечная линия здесь пробуждается, озаряя золотым светом всю протяженность пяти проспектов. В утренних сумерках светятся огни, похожие на звездную пыль. Это зрелище, принадлежащее одному Орлу, и вот Орел перед нею.

— Советник Корта. — Джонатон Кайод срывает бергамот. Вонзает ногти в зеленую кожицу, выпуская брызги ароматного масла. — Понюхайте.

Ариэль наклоняется к фрукту.

— Неописуемо.

— О да, описать невозможно, не так ли? Ощущения и эмоции невозможно выразить, не прибегая к терминам, которые описывают их же. — Он выбрасывает фрукт. Ариэль не видит, куда тот упал. Возможно, за край. — Прошу.

Орел указывает на маленький павильон с куполообразной крышей на самом краю центральной ротонды, где места хватает лишь для низкого столика и двух скамеек. Ариэль расправляет свои многослойные нижние юбки. Сегодня на ней платье от Диора с порхающей юбкой солнце-клеш и узкой талией; его вопиющая женственность — намеренное жульничество. Дворецкая приносит мятный чай для Орла, превосходный сухой мартини для Ариэль. В некоторых квадрах каждый час подходит для коктейлей. Ариэль раздвигает свой вейпер.

— Не возражаете?

— Чувствуйте себя как дома.

Небо уже оживилось; кабинки фуникулеров снуют через каньон; велосипеды и скутеры проносятся по эстакадам; далеко в вышине, в бедной части города, Ариэль может разглядеть фигуры, бегущие по веревочным мостам. Дроны и флаеры шныряют в золотом пространстве.

— Приношу свои искренние извинения за то, что не сумел попасть на день рождения вашей матушки. Миру будет не хватать ее в качестве главы «Корта Элиу».

— Моя мама держалась в стороне от мира, так что очень сомневаюсь, что Гапшап будет плакать по ней.

— Вы не такая, — замечает Джонатон Кайод. Ариэль впервые чувствует его физическую массу: он родился на Земле, сохранил вес и мышцы. Он ее немного пугает.

— Ну так скажите, чего вы хотите, — говорит Ариэль. — Чего вы хотите на самом деле.

Улыбка Джонатона Кайода могла бы ослепить целый мир. Он откладывает в сторону свой стакан с чаем и хлопает в ладоши от удовольствия.

— Вы такая прямолинейная! Я хочу свадьбу.

— И всеобщий выходной.

— Я хочу свадьбу между Корта и Маккензи.

— Я аннулировала никах между Хоан Рам Хуном и Робсоном Кортой на основании родительского пренебрежения сексуальными правами Робсона, а Луне всего пять лет.

— Я имел в виду Лукасинью — и Денни Маккензи.

— Еще один из маленьких сирот Брайса.

— Именно.

— Хотите услышать от меня, что по этому поводу скажет Лукас?

— Лукас скажет «да», после того как вы ему объясните, что, если он откажется, я поручу КРЛ пересмотреть лицензию по Морю Змеи в связи с процедурными нарушениями.

— У «Корта Элиу» глубокие карманы.

— Но не бездонные. Хватит ли вам экстренного резерва, если мы наложим временное эмбарго на экспорт гелия-3, пока расследование не будет завершено?

— А сколько вы продержитесь в этом милом дворце, если на Земле погаснет свет?

Джонатон Кайод наклоняется и берет руки Ариэль в свои. Кожа у него мягкая и очень теплая.

— Но ничего этого может и не случиться, Ариэль. Лукасинью выйдет за Денни Маккензи. Мы даже позволим вам составить никах. И наступит мир между Корта и Маккензи. Династический брак. Мне нужен мир, Ариэль. Мне нужна спокойная Луна. Я знаю, чем вы и «Маккензи Металз» занимаетесь в Море Змеи. В моем мире не будет корпоративных войн. Это простой союз между домами. Два прекрасных принца. Я даже предоставлю им апартаменты прямо здесь, в Ротонде Антареса, так что ни одна сторона не сможет предъявить на них права.

— Два прекрасных заложника…

— Ариэль, это лицемерие с вашей стороны. Сколько никахов вы составили?

Ариэль затягивается своим вейпером. Ее мартини стоит на низком столике нетронутый.

— Вы и «Маккензи Металз» пригрозили похожими санкциями?

Настоящее утро вступило в права, начался еще один славный день в квадре Антареса.

— Я иногда забываю, насколько ваша семья новичок в реальной политике.

Ариэль медленно выдыхает спираль синего пара. Он улетает, завиваясь, в сторону громадного обрыва, идущего вдоль ярусов и платформ, контрфорсов и колонн до блистающей плазы Хань Ин.

— Идите на хер, Джонатон.

— Я хочу, чтобы вы передали это послание матери.

— Я вам не сигнальное устройство.

— В самом деле? А мне кажется, вы весьма коварный паучок.

— Если я смогу сражаться за своих людей, то так и сделаю.

— Ну разумеется. Вы действовали в рамках этики. Но на самом деле я знаю, что подсказка про Море Змеи поступила к вам не через Павильон Белого Зайца.

Ариэль хладнокровно делает первый глоток мартини. Ей хочется, чтобы алкоголь запустил ее каменное сердце заново. Он знает. Покайся. Торгуйся. Недрогнувшей рукой в перчатке она ставит бокал на прежнее место.

— Нет ни единого закона, направленного против Лунарианского общества. Убереги нас боги от такого. Когда законов слишком много, правосудие будет плохим. Это даже не конфликт интересов.

— Но с моими-то интересами, с интресами КРЛ, это конфликтует. Вы не граждане, вы клиенты. Не забывайте об этом. Этот трактат, под которым вы поставили свое имя: изумительно. Просто изумительно. И попросту бессмысленно: политическая теория? Мы тут все прагматики. Его прочитают обычные пустобрехи. Но если уж вы начали присоединять свое имя к тому, что на самом деле влияет на людей, как Четыре Базиса… Что ж, это может вызвать беспокойство, даже панику. КРЛ не может упустить такое из виду. Вы жаждете попасть в судейский корпус. Не отрицайте это, Ариэль. Ваши амбиции похвальны, однако не стоит забывать, что новые назначения в Суде Клавия делает Корпорация по развитию Луны.

— Джонатон, я сейчас еще раз…

— Пошлете меня на хер. Да. Поговорите с вашей мамой. Убедите вашего брата. Пригласите меня на свадьбу. Пусть она будет пышной. Мне действительно очень нравятся пышные свадьбы.

Прибывает дворецкая. Аудиенция закончена. Джонатон Кайод срывает с дерева второй бергамот и протягивает его Ариэль с такой деликатностью, словно держит в руке ребенка или сердце.

— Возьмите. Поместите его в центре своего дома, и аромат заполнит каждую комнату.

Этим событием мог оказаться прием у Моди или воссоединение коллоквиума семьдесят девятого года, но оно десятое за пять дней, и на часах полвторого ночи, и Марина хочет домой, в постель, так сильно, что вот-вот расплачется. Она сидит у барной стойки со стаканом чая, одетая в платье от Жака Фата, и следит за Ариэль, которая переходит от группы к группе, от разговора к разговору. Те же лица, тот же треп. Сокрушительная банальность. Наверное, это врожденный навык, предполагает Марина. Дело не в том, что говорят, а в том, кто говорит и кому. Марина пытается отыскать хоть миллиметр милосердия внутри своих красных оперных туфель на шпильках. Вытаскивает пятки. Необыкновенное облегчение тотчас же уступает место боли. Отекшие ступни пылают, мышцы расслабляются от напряженного балета, и она едва не вскрикивает. Морщась, надевает мягкие балетки без каблуков.

Ариэль плывет, окруженная свитой.

Надевая славные добрые туфли, Марина поднимает голову и видит нож. Намек на нож; движение руки, складка на одежде, блеск металла где-то посреди свиты. Нож. Замах.

Удар.

Мышцы Джо Лунницы. Марина срывается с барного табурета. Прыжок переносит ее на четверть длины зала. Она вламывается в атакующего, который направляет нож в сердце Ариэль Корты, сбивает его — и удар приходится мимо цели. Нож сквозь слои кружев и корсет платья от Живанши вонзается в спину Ариэль. Кровь. Кровь на Луне взметается высоко и медленно. Ариэль падает. Атакующий, пошатнувшись, снова замахивается. Он рожден на Луне — высокий, легкий, быстрый; быстрее Марины. Он перехватывает нож по-другому. Все оружие Марины вне досягаемости из-за дурацкой одежды. Она озирается в поисках того, чем можно убить, и находит. Атакующий бросается вперед с ножом на изготовку. Вложив все силы в удар, Марина втыкает вейпер ему под нижнюю челюсть. На полную длину. Ее кулаки вздрагивают, чувствуя щетину на его подбородке. Хруст кости. Кончик вейпера выходит из верхней части черепа. Нападающий конвульсивно дергается. Марина держит вейпер, держит крепко, держит незнакомца насаженным на него и не отводит взгляда, пока не понимает, что человек мертв. Она отпускает свое копье. Тело безвольно валится набок. По титановому шпилю вейпера ей на руки течет кровь. Ее лицо и платье усеивают брызги крови из раны Ариэль. Ариэль лежит в темной кровавой луже, учащенно дышит, дергается. Прилипалы собрались вечным кругом, потупились. Мы ошеломлены. Мы обеспокоены. Мы не знаем, что делать.

— Врача! — кричит Марина, опускаясь на колени возле Ариэль. Где нажать, где держать, как остановить кровотечение? Так много крови. Лоскуты кожи и плоти. — Врача!