Четыре
Два поцелуя для Адрианы Корты, по одному в каждую щеку. Маленький подарок, упакованный в японскую печатную бумагу, мягкую, как ткань.
— Что это?
Лукас любит преподносить матери подарки, когда приходит в гости. Он неутомим: по меньшей мере раз в неделю приезжает на трамвае в Боа-Виста и встречается с матерью в павильоне Санта-Барбары.
— Открой, — говорит Лукас Корта.
Он видит, как восхищение разливается по лицу матери, когда она аккуратно разворачивает бумагу и улавливает красноречивый аромат подарка. Ему нравится управлять эмоциями.
— Ох, Лукас, не стоило. Это же так дорого.
Адриана Корта открывает маленькую жестянку и вдыхает густой запах кофе. Лукас видит, как на ее лице отражаются годы и сотни тысяч километров.
— Увы, он не бразильский.
Кофе дороже золота. Золото на Луне дешево, ценится лишь за красоту. Кофе дороже, чем алкалоиды или диаморфины. Принтеры могут синтезировать наркотики; ни один принтер ни разу не произвел кофе, который не был бы дерьмом на вкус. Лукас не любит кофе — слишком горький и еще лживый. Вкус совсем не похож на запах.
— Я его сберегу, — говорит Адриана; закрывает жестянку и на миг прижимает ее к сердцу. — Это нечто особенное. Я выберу подходящий момент. Спасибо тебе, Лукас. Ты звонил Аманде?
— Я подумал, на этот раз можно и пропустить.
Адриана не выражает чувств ни словом, ни взглядом. Брак Лукаса с Амандой Сунь давным-давно превратился в формальность.
— А Лукасинью?
— Я перекрыл ему финансирование. Думаю, Ариэль ему что-то дала. Грязную наличность. Что это говорит о семье?
— Он образумится.
— В какой-то момент мальчику придется взять на себя хоть какую-то ответственность.
— Ему семнадцать. В этом возрасте я бегала со всеми мальчиками и девочками, какие только были доступны. Пусть перебесится. Конечно, отрежь его от денег — будет к лучшему, если он поживет своим умом. Тот трюк с аварийным скафандром был проявлением инициативы.
— Своим умом? Ума-то ему и не хватает. В мать пошел.
— Лукас!
Лукас морщится от упрека.
— Аманда — по-прежнему часть семьи. Мы не говорим плохо о родственниках. И у тебя нет права обижаться на Ариэль. Она еще не согрела свое кресло в «Белом Зайце», а ты ее уже скомпрометировал.
— Мы получили сделку с китайцами. Мы обставили Маккензи.
— Мне это очень понравилось, Лукас. Майки гандболистов были милой деталью. Мы перед тобой в долгу. Но бывают и более важные вещи, чем семья.
— Не для меня, мамайн. Не мой случай.
— Ты сын своего отца, Лукас. Истинный сын своего отца.
Лукас принимает похвалу, хотя для него она горька как кофе. Он никогда не знал своего отца. Он всегда хотел быть сыном своей матери.
— Мамайн, мы можем поговорить по секрету?
— Конечно, Лукас.
— Я беспокоюсь за Рафу.
— Хотелось бы мне, чтобы Рэйчел не забирала Робсона в «Горнило», да к тому же так быстро после покушения на убийство. Кое-кто мог бы усмотреть в этом признаки заговора.
— Рафа убежден, что так и есть.
Адриана поджимает губы, досадливо качает головой.
— Ох, да ладно тебе, Лукас.
— Он видит руку Маккензи повсюду. Рафа мне сам это сказал. Ты знаешь Рафу: старого доброго Рафу, смешного Рафу, тусовщика Рафу. Кому еще он может сказать то же самое, когда на миг потеряет бдительность? Ты понимаешь, в чем опасность для компании?
— Роберт Маккензи пожелает расплаты за потерю сделки с китайцами.
— Конечно. Мы бы поступили в точности так же. Но Рафа усмотрит в этом еще один признак личной вендетты Роберта Маккензи.
— Чего ты просишь, Лукас?
— Побольше рассудительности. Только и всего.
— Ты хочешь сказать, что достаточно рассудителен?
— Рафа — бу-хвэджан. Я с этим не спорю. Я не собираюсь умалять его престиж. Но, может быть, кое-какие полномочия можно делегировать?
— Продолжай.
— Он лицо «Корта Элиу». Пусть остается лицом. Пусть будет свадебным генералом. Пусть занимается совещаниями и болтовней. Пусть и дальше сидит в своем кресле во главе совещательного стола. Просто надо очень осторожно пресечь для него возможность принимать решения от имени компании.
— Чего ты хочешь, Лукас?
— Только лучшего для компании, мамайн. Только лучшего для семьи.
Лукас Корта целует мать на прощание: дважды, во имя семьи. По разу в каждую щеку.
Когда до «Горнила» остается двадцать километров по рельсам, фамильяр Робсона Корты-Маккензи будит его песней на ухо. Мальчик бежит в смотровой «пузырь» в передней части вагона и прижимает ладони к стеклу. Для одиннадцатилетки первый взгляд на столицу Маккензи — это навсегда. Их железнодорожный вагон — частный рейсовый челнок «Маккензи Металз», курсирующий через Океан Бурь по медленной восточной линии Первой Экваториальной: шесть комплектов рельсовых путей трехметровой ширины; чистых и сияющих в отраженном свете Земли, огибающих край мира, огибающих весь мир. Скоростной экспресс из Цзиньчжуна как будто выскакивает из пустоты и исчезает, превращаясь в размытую вспышку света. Вид из переднего конца вагона действует на нервы Рэйчел. Мальчику он нравится.
— Погляди, тягач «Ган» — класса, — говорит Робсон, когда вагон проносится вдоль бока длинного, массивного грузового поезда, идущего по медленному четному пути. И быстро забывает об увиденном, ибо на восточном горизонте восходит второе солнце; светящаяся точка, такая ослепительная, что стекло темнеет, защищая человеческие глаза. Точка разрастается, превращаясь в шар, зависший как мираж над краем мира, как будто не приближаясь и не становясь ярче.
«Мы прибудем в „Горнило“ через пять минут», — объявляют фамильяры.
Рэйчел Корта прикрывает глаза рукой. Она много раз видела этот фокус: точка будет плясать и ослеплять, а потом, в последний миг, проступят детали. Это зрелище никогда не перестает изумлять. Ослепительное сияние заполняет весь смотровой «пузырь», а потом челнок въезжает в тень «Горнила».
«Горнило» оседлало четыре внутренних пути Первой Экваториальной. Его вагонные тележки бегают по двум отдельным наружным путям; старая добрая сталь, не маглев. Жилые модули, испещренные окнами и фонарями, висят в двадцати метрах над путями, отбрасывая на рельсы вечную тень. Над модулями — сепараторы, сортировальные машины, плавильни; еще выше параболические зеркала фокусируют солнечный свет и направляют в конвертеры. «Горнило» — десятикилометровый поезд, оседлавший Первую Экваториальную. Пассажирские экспрессы, товарняки, ремонтные вагоны ездят под ним и сквозь него, как если бы он был надстройкой колоссального моста. Вечно в движении с неизменной скоростью десять километров в час он совершает один оборот вокруг экватора за один лунный день. Над его зеркалами и плавильнями — постоянный полдень. Сунь называют свой стеклянный шпиль на вершине горы Малаперт Дворцом Вечного Света. Маккензи с презрением относятся к их притязаниям. Они и есть обитатели вечного света. Они купаются в свете, пропитываются им, питаются им; он их выщелачивает и обесцвечивает. Рожденные в мире без теней, Маккензи выпестовали тьму внутри себя.
Вагон заезжает под край «Горнила», в рассеченную лучами прожекторов тень. Проступают очертания товарняка, который извергает реголит через батарею архимедовых винтов. Вагон-челнок замедляется; его ИИ обменивается протоколами с ИИ «Горнила». Эта часть Робсону нравится больше всего. Вагон цепляют захватами, поднимают с путей и помещают в один из доков, предназначенных для прочих железнодорожных челноков «Маккензи Металз». Шлюзы стыкуются, давление выравнивается.
«Добро пожаловать домой, Робсон Маккензи».
Сквозь узкие окна в крыше падают лучи света — такие яркие, что он кажется плотным. Подходы к сердцу «Горнила» охраняет световой частокол; он как будто состоит из осколков тех зеркал, что фокусируют солнечный свет на плавильнях. Тысячу раз Рэйчел шла по этому коридору и неизменно чувствовала вес и жар тысяч тонн расплавленного металла над своей головой. Это опасность, это богатство, и это защита. Расплавленный металл — единственный щит, который бережет «Горнило» от карающего меча радиации. Это постоянное напоминание для людей на борту поезда: расплавленный металл над их головами подобен стальной пластине в разбитом черепе. Шаткое равновесие. Однажды какая-нибудь система может отказать, и металл прольется с небес, но не сегодня, не вскорости, не при ее жизни.
Робсон бежит впереди. У шлюза, ведущего в следующий отсек, он видит Хэдли Маккензи, своего любимого дядюшку, пусть между ними разница в возрасте в каких-то восемь лет. Хэдли — сын патриарха Роберта от его позднего брака с Джейд Сунь. Получается, он дядя, но больше похож на старшего брата. У Роберта Маккензи рождаются только сыновья. «Человеком-на-Луне может быть только мужик», — все еще шутит старый монстр. Посредством селективных абортов, составления генетических карт эмбрионов, хромосомной инженерии шутка стала правдой. Хэдли подхватывает Робсона, бросает в воздух. Мальчик взлетает высоко, смеется, и сильные руки Хэдли Маккензи его ловят.
— С бразильцем все ясно, полагаю, — говорит Хэдли и целует сводную племянницу в каждую щеку.
— Сдается мне, он сам как ребенок, — отвечает Рэйчел Маккензи.
— Мне ненавистна сама мысль о том, что Роббо мог бы расти там, — заявляет Хэдли. Он невысокий, жилистый и стальной, весь состоит из узлов доведенных до совершенства мышц и сухожилий. Клинок Маккензи, густо покрытый веснушками от множества сессий в соляриях. Пятно на пятне; человек-леопард. Он постоянно скребется и чешет шкуру. Слишком много времени провел под солнечными лампами, перебрал витамина D. — В таком месте ребенок не научится правильной жизни.
«Сообщение от Роберта Маккензи», — объявляет Камени, фамильяр Рэйчел. Выражения лиц Хэдли и Робсона говорят Рэйчел, что им пришли аналогичные известия. «Рэйчел, любовь моя. Рад, что ты привезла Робсона домой в целости и сохранности. Восхищен. Приходи повидаться со мной». Голос мягкий, все еще не утративший западноавстралийского акцента и нереальный. Роберт Маккензи потерял этот голос еще до того, как родились три человека, сейчас стоявшие в вестибюле. Изображение на линзах — не Роберт Маккензи, но его фамильяр: Рыжий Пес, символ города, который породил амбиции патриарха «Маккензи Металз».
— Я отведу тебя к нему, — говорит Хэдли.
Капсула отвозит Рэйчел, Робсона и Хэдли к голове «Горнила»; десять километров по четному пути. Рэйчел кажется, что маглев-двигатель капсулы усиливает слабое, но постоянное дрожание, порожденное движением поезда. Медленное раскачивание «Горнила» на рельсах — пульс, с которым бьется сердце ее дома. Рэйчел Маккензи была начитанным ребенком, и на экранах, среди миров, выстроенных из слов, она плавала по океанам из воды с грозными пиратами и головорезами. В мире каменных морей сердцебиение «Горнила» — единственное ощущение, которое она в своем воображении может сравнить с пребыванием на борту парусника.
Капсула резко сбавляет скорость, и происходит стыковка. Открывается шлюз. Рэйчел вдыхает зелень и гниль, влажность и хлорофилл. Этот вагон — огромная стеклянная теплица. При постоянном освещении и в низкой лунной гравитации папоротники вырастают до громадной высоты; зеленый свод из листьев затмевает изогнутые опорные балки оранжереи. Свет здесь пестрый, полосатый как тигриная шкура: солнце стоит неподвижно, на волосок от зенита. Все папоротники наклонены в его сторону. Посреди папоротников раздаются птичьи крики, мелькает яркое оперение. Кто-то где-то ухает. Это райский сад, однако Робсон хватается за руку матери. Здесь обитает Боб Маккензи.
Тропа вьется между бассейнами и тихо журчащими ручьями.
— Рэйчел. Дорогая!
Джейд Сунь-Маккензи приветствует свою сводную внучку двумя поцелуями. То же с Робсоном. Она высокая, с длинными пальцами, элегантная и нежная, как ветви папоротников вокруг. Она как будто не постарела ни на день после того, как вышла замуж за Роберта Маккензи девятнадцать лет назад. Никого из потомков Роберта Маккензи не обманывает ее внешний вид. Она состоит из проволоки и шипов, из тугой и мускулистой воли.
— Ему не терпится увидеть тебя.
Робсон крепче сжимает руку матери.
— Он был в дурном настроении после того, как Корта украли ту экспортную сделку с китайцами, — бросает Джейд через плечо. Она видит, как Робсон смотрит на мать снизу вверх. — Но вы подсластите пилюлю.
Роберт Маккензи дожидается в бельведере, сотворенном из сплетенных ветвей папоротников. Волнистые попугайчики и длиннохвостые попугаи все так же безумно чирикают и щебечут. Роботы-бабочки лениво порхают, размахивая радужными полимерными крыльями.
Легенда гласит, что Роберта Маккензи в живых поддерживает кресло, но одного взгляда хватает, чтобы понять правду: все дело в воле, которая горит в глубине его глаз. В желании властвовать, владеть, удерживать и не отдавать ничего, даже эту бренную оболочку. Роберт Маккензи играет со смертью в гляделки. Система жизнеобеспечения возвышается над его головой, точно корона, точно гало. Трубки пульсируют, насосы шипят и крутятся, моторы жужжат. Тыльные стороны его ладоней покрыты пятнами медленно заживающих гематом там, где иглы и катетеры пронзают кожу. На трубку в его горле никто не может смотреть дольше одного мгновения. Запах папоротников, запах свежей воды не скрывает вони. Желудок Рэйчел Маккензи сводит судорогой, стоит ей унюхать колостому.
— Дорогая моя.
Рэйчел наклоняется, чтобы поцеловать впавшие щеки. Роберт Маккензи заметит любое промедление или признаки отвращения.
— Робсон. — Он раскрывает объятия. Робсон шагает вперед и позволяет его рукам обхватить себя. Уродливая старая мумия целует мальчика в обе щеки. Роберту Маккензи было сорок восемь лет, когда он предпочел Море Островов Западной Австралии и посвятил Луне свою семью и свое будущее. Слишком старый, чтобы отправиться на Луну, он не должен был пережить подъема на орбиту, не говоря уже о низкой гравитации, которая грызла его кости, кровеносные сосуды и легкие, о неустанном радиационном дожде. Ему следовало передать дело в руки детей и роботов. Но Роберт Маккензи пришел сам и заложил фундамент для миллиона людей с лишним, которым предстояло поселиться на Луне. Это существо в кресле с системой жизнеобеспечения имеет полное право называть себя Человеком-на-Луне. Ему сто три года, дюжина медицинских ИИ следит за его телом, поддерживает его, но оно работает на том же горючем, что и раньше, — на воле, которая горит в бледно-голубых глазах.
— Ты славный пацан, Робсон, — выдыхает Роберт Маккензи на ухо мальчику. — Славный пацан. Как хорошо, что ты вернулся туда, где должен быть, подальше от этих ворюг-Корта. — Покрытые тонкой как бумага кожей руки-клешни встряхивают мальчика. — Добро пожаловать домой. — Робсон вырывается из хрупких клешней. — Им не выкрасть тебя обратно.
— Моему супругу пришла в голову идея, — говорит Джейд Сунь. Она стоит позади, положив одну руку на плечо старику. Рука тонкая, изящная, ногти лакированные, но Роберт Маккензи как будто проседает под ее малым весом. — Разве есть какая-то причина, препятствующая Робсону вступить в брак?
Привет, мам, привет, Кэсси. Ребята, если вы это видите, привет. Знаю, от меня некоторое время не было вестей. Я могу все объяснить. Короче говоря: как я и известила вас в своем весьма поспешном сообщении, я работаю на Драконов. «Корта Элиу». Добытчиков гелия-3.
Я работаю на «Корта Элиу». Просто захотелось повторить это еще раз, чтобы вы оценили. Что это значит прямо сейчас: никакой больше заботы о кислороде, воде, углероде или сети, потому я могу послать вам это. Не думаю, что вы поймете, каково это — больше не переживать из-за Четырех Базисов. Все равно что выиграть в лотерею, где главный приз — возможность продолжать дышать, а не десять миллионов долларов.
Я не могу вам слишком многое рассказать о том, как получила работу, — это связано с безопасностью: Пять Драконов, они точно мафия, вечно грызут друг другу глотки. Но могу сообщить, что я под личной опекой Карлиньоса Корты. Кэсси, сестричка. Тебе надо эмигрировать. На этой каменюке полным-полно горячих парней.
Я в учебной бригаде по работе на поверхности. Мы луноходцы. Нам надо многому научиться. Луна знает тысячу способов, чтобы убить тебя. Таково правило номер один, и оно распространяется на все. Есть особые способы двигаться, читать знаки и сигналы, выходить на связь и отключаться, анализировать данные скафандра, и все эти способы надо изучить, иначе одно маленькое упущение поджарит тебя, или заморозит, или задушит, или под завязку напичкает радиацией. Мы три полных дня занимались одной только пылью. Есть пятнадцать разновидностей пыли, и следует знать физические свойства каждой, от абразивных до электростатических и адгезивных. Помните Шерлока Холмса, который выучил пятьдесят типов сигарного пепла? Есть еще время перезарядки батарей, лунная навигация — Джо Лунники неправильно оценивают горизонт и думают, что все находится гораздо дальше, чем оно есть на самом деле. А ведь нас еще даже не вывели на поверхность. И скафы. Знаю, они должны быть тугими, но неужели размер мне подобрали правильно? Ушло целых десять минут, чтобы влезть в эту штуку. Не хотелось бы проделывать такое при разгерметизации. Наденешь его неправильно — и будут синяки там, где давят швы. Впрочем, если наступает рэ-гэ, о синяках беспокоятся в последнюю очередь.
Я, скорее всего, напугала вас до смерти. Но к этому привыкаешь. Невозможно постоянно жить в ужасе. Однако, если проявить безалаберность хоть раз, пощады не жди. Карлиньос говорит, обычно в каждой учебной бригаде как минимум один человек погибает. Я как следует забочусь о том, чтобы это было не про меня.
Моя бригада: Олег, Жозе, Саадия, Тандека, Пейшенс и я. Я единственная норте. На меня пялятся. Наверное, говорят про меня разное, но тут единственный язык — глобо, а у меня лишь родной английский. Я им не нравлюсь. Карлиньос время от времени работает со мной один на один, и это меня выделяет. Делает особенной. Так что тренеры думают, что я шпион Корта, а класс — что я в любимчиках у учителя. С наименьшей неприязнью ко мне относится Пейшенс. Она родом из Ботсваны, но, как и остальные в бригаде, побывала в университетах и корпорациях по всему миру. Джо Лунники, должно быть, самые образованные иммигранты в истории. Пейшенс беседует со мной, и мы пьем вместе чай. Жозе не прочь меня убить. Если бы он сумел это подстроить так, чтобы не поймали, думаю, не стал бы колебаться. Он постоянно меня перебивает. Не могу понять, в том ли дело, что я женщина, или в том, что я североамериканка. Наверное, и в том и в другом. Говнюк. Менталитет в бригаде — как в университетской футбольной команде. Вечная агрессия-агрессия-агрессия. В каждом вдохе чувствуется тестостерон. Дело не только в том, что это добывающая индустрия; все молоды, умны, амбициозны и очень-очень мотивированны. В то же самое время это самое сексуально раскрепощенное общество, которое когда-либо существовало. В лунном глобо даже нет слов для обозначения натуралов или геев. Каждый занимает свое особое место в спектре.
Я вам скажу, с чем мне тяжело. С португальским. Да что это за язык такой? На нем разговариваешь так, словно у тебя вечный насморк. Ни одно слово не звучит, как пишется. По крайней мере читается португальский логично. Но вот произношение… Есть португальское произношение, а есть еще бразильское португальское произношение. А вдобавок — рио-бразильское произношение. И напоследок еще лунный вариант рио-бразильского португальского произношения; на нем-то и говорят в «Корта Элиу». Я предложила, чтобы Хетти все переводила; как же на меня уставились. Итак, пришло время учить португальский. Это значит, adeus, eu te amo, e eu vou falar com vocde novo em breve!
Лукас Корта, легкий и хрупкий, как сон, спускается вдоль лиственных колонн. Вода капает и течет, льется тонкими струйками и сочится через тонкие и толстые трубки, которые соединяют расположенные ярусами резервуары для выращивания растений. Он движется по спирали вокруг центрального столба из зеркал, которые отражают солнечный свет, направляя его на резервуары. Смотрит вверх: стены цилиндра кажутся бесконечными, но в итоге покрывающая их зелень сливается с ослепительно-ярким пятном солнечного света размером с монетку, увенчивающим крышу фермы. Глубина сельскохозяйственной шахты — один километр. В аграрии Обуаси таких шахт пять, а Тве лежит в центре пентаграммы из семидесяти пяти аграриев. Латук и прочие разновидности салата растут так густо, что между ними и жук не проползет. Впрочем, на Луне нет жуков, как и тли или жующих гусениц: никаких насекомых-вредителей. Кусты картофеля смахивают на деревья; вьющиеся бобовые стебли поднимаются по опорным решеткам на сотню метров. Корнеплоды отращивают длинные листья; зеленеют грядки калалу и аки. Ямс и батат; горлянки и другие тыквенные, кое-какие размером с меридианские моту. Каждое растение получает струйкой или по каплям обогащенную питательными веществами воду; все они выведены и симбиотически сведены в самообеспечивающиеся микроэкосистемы. Обуаси не потерял ни одного урожая, а их здесь собирают четыре раза в год. Теперь Лукас смотрит вниз. Там, далеко, на одном из узких мостиков над резервуарами с рыбой, два человечка-насекомых. Утки крякают, лягушки рыгают. Один из человечков — он сам.
— Качество звука потрясающее, — говорит Лукас и, моргнув, отключает трансляцию.
— Спасибо, — говорит Кобби Асамоа. Он громадный мужчина, высокий и широкоплечий. Лукас Корта рядом с ним выглядит бледной тенью. Кобби Асамоа поднимает руку, и муха приземляется на нее.
— Можно?
Мысль приказывает мухе перелететь с его руки на руку Лукаса. Тот поднимает ее на уровень глаз.
— Вы могли бы всех нас перебить во сне. Мне это нравится. — Лукас Корта подбрасывает муху в воздух и следит за тем, как она поднимается по шахте из света, зелени и сырого хлорофилла, пока не исчезает из вида. — Я ее покупаю.
— Срок жизни модуля — три дня, — предупреждает Кобби Асамоа.
— Мне понадобятся тридцать штук.
— Мы можем поставить десять и допечатать остальное.
— Договорились.
Токинью берет цену у фамильяра Кобби Асамоа и высвечивает на линзе Лукаса. Она довольно непристойная.
— Разреши оплату, — приказывает Лукас.
— Мы их вам принесем на вокзал, — говорит Кобби Асамоа. Его большое, широкое и открытое лицо снова морщится. — Со всем уважением, мистер Корта, разве это не слишком дорогой способ следить за вашим сыном?
Лукас Корта хохочет. Смех Лукаса Корты глубокий, резонирующий, мелодичный, точно перезвон колокольчиков. Кобби Асамоа это весьма удивляет. Утки и лягушки трубофермы-5 агрария Обуаси замолкают.
— Кто сказал, что она для моего сына?
Эйтур Перейра позволяет мухе побегать по своей ладони, и миниатюрные лапки с крючочками щекочут его темную, морщинистую кожу. Как бы он ни поворачивал руку, муха Асамоа остается сверху.
Лукас говорит:
— Мне требуется наблюдение двадцать четыре часа в сутки.
— Конечно, сеньор. Кто цель?
— Мой брат.
— Карлиньос?
— Рафаэл.
— Слушаюсь, сеньор.
— Я хочу знать, когда мой брат трахается, пердит или тратит деньги. Я хочу знать все. Моей матери не следует об этом сообщать. Никто не должен об этом знать, кроме тебя и меня.
— Слушаюсь, сеньор.
— Токинью вышлет протоколы. Я хочу, чтобы ты этим занимался лично. Ты один. Мне нужны ежедневные отчеты, зашифрованные, через фамильяра.
Лукас читает на лице Эйтура Перейры отвращение. Он бывший бразильский морской офицер, уволенный со службы, когда Бразилия приватизировала свои оборонные войска. Оказался невостребованным на море и отправился на Луну, где, как очень многие бывшие военные, основал частную охранную компанию. Те дни, когда Адриана отрывала «Корта Элиу» от грудной клетки «Маккензи Металз», были кровавыми днями — с захватом чужих участков, дуэлями чести и драками фракций, когда правовые споры быстрее и экономичнее разрешались ножом во тьме. Люди жили в тесноте, дышали чужим воздухом. Эйтур Перейра много ножей остановил ради Адрианы Корты. Его верность, его храбрость и честь неоспоримы. Все дело в том, что они бессмысленны. «Корта Элиу» обвела его вокруг пальца. Однако ненависть, которую видит Лукас, не связана с этим или даже с мухой-шпионом. Эйтур ненавидит свой промах на вечеринке в честь лунной гонки, из-за которого он и оказался под ярмом и в упряжи. Лукас может требовать от него что угодно, отныне и вовек.
— И, Эйтур…
— Сеньор?
— Не подведи меня.
Лукасинью Корта осторожно приподнимает руку Григория Воронцова и выскальзывает из объятий юноши. Потягивается, напрягает мышцы, хрустит суставами. Этот малый, Воронцов, тяжел. И требователен. Лукасинью пять раз, балансируя на краю сна, чувствовал прикосновение колючей бороды к щеке, шепот на ухо — эй, эй, — пульсацию твердеющего пениса на внутренней стороне своего бедра.
Лукасинью всегда знал, что Григорий по нему сохнет — прям скоро сдохнет, как сказала Афуа в учебной группе во время одной из тех женских игр, в которых тебе никогда не говорят о правилах, но жутко наказывают, если ты их нарушаешь, — но понятия не имел, что он такой ненасытный. Трахаться мог часами. Равномерно, глубоко, жестко. Безжалостно даже. И руками работает щедро. У Лукасинью сил не осталось даже на стоны. Кто мог знать, когда они встречались на еженедельных личных семинарах коллоквиума, что в этом парне, сидящем напротив, таится такая страсть? Это было великолепно, обалденно, лучший секс, какой у него случался с парнем, но хватит уже, ладно? Хватит.
Ибо за то, что получил Лукасинью Корта, чем он расплатится? Пирогами. Поскольку отец перекрыл ему финансирование, больше давать нечего. Пока Григорий похрапывает, Лукасинью ищет холодильник. Почти такой же пустой, как у Ариэль, но того, что есть, хватит на партию брауни без муки. Две партии. Лукасинью размышляет о следующей постели. В этой он не останется даже на следующую ночь. Ему не хватит сил. Лукасинью добавляет в смесь немного жидкого ТГК из запасов Григория. Они его прошлой ночью парили, распластавшись друг на друге на кушетке, чередуя затяжки и поцелуи. Бросает через плечо взгляд на Григория, который раскинулся на кровати, точно звезда. Такой волосатый. Волосатый и чудной. Космосом пришибленный. Лукасинью знает легенды. Дом Воронцовых ведет свое начало от Валерия, первого патриарха, который инвестировал в частный космодром в Центральной Азии, где бы она ни находилась. Они построили орбитальные лифты, два циклера, которые постоянно описывают восьмерку между Луной и Землей; БАЛТРАН, сеть железных дорог. Космос их изменил. Они превратились в странное племя: диковинные, длинные существа, рожденные для невесомости. Никто вот уже много лет не видел ни одного члена экипажа циклера. Они не могут сойти. Гравитация раздавит их, как декоративных бабочек. Но им по странности не сравниться с самим Валерием — все еще живым, разросшимся до огромных размеров монстром, таким раздутым, что он заполняет все ядро циклера. В легендах нет согласия по поводу того, какого — «Святых Петра и Павла» или «Александра Невского». Вот как можно понять, что это правда. Выдумки всегда слишком аккуратны.
Лукасинью машет рукой над панелью духовки, чтобы стекло сделалось прозрачным, глядит на свои пирожки. Бросает беспокойный взгляд на Григория. Сейчас не время для пробуждения чудовища. Еще несколько минут. А теперь вытаскиваем, и пусть охлаждаются. Лукасинью чувствует тень на своей коже еще до того, как ощущает прикосновение волос и мышц Григория.
— Привет.
— Привет.
— Что ты делаешь?
— Кайфую.
— В смысле?
— Брауни пеку. Они вкусные. С травкой.
— Ты всегда кайфуешь вот так?
— Как?
— Голышом.
— Так я един с тем, что делаю.
— По-моему, это круто.
У Лукасинью обрывается сердце. Григорий близко, прижимается, у него встает. Этот парень сделан из спермы? Лукасинью отрывает корочку охлаждающегося брауни и поворачивается, чтобы вложить ее между губами Григория.
— Сладко…
И они возвращаются к прежнему занятию.
У Марины есть балкон. Он маленький, но весьма притягательный. В конце каждого дня она возвращается с занятий со своей группой совершенно измотанная — тело ее ноет от всех новых вещей, которые надо выучить для работы в «Корта Элиу», — и отправляется на свой балкон.
Квартира, что ей выделили в «Корта Элиу», расположена на 23-м Западном уровне квадры Санта-Барбара, так что балкон нависает над улицей, пусть до нее и не так далеко падать, как из Байрру-Алту до проспекта Гагарина. Марина сражается с головокружением. И со звуками. Улицы Жуан-ди-Деуса говорят по-португальски, в другом тембре по сравнению с улицами Меридиана. Возгласы и приветствия; подростки кричат, привлекая внимание, раздаются голоса детей, которые жужжат туда-сюда по проспекту Кондаковой на трициклах с большими колесами. Голоса звучат совсем по-другому. Гудят двигатели моту, лифты, эскалаторы и движущиеся дорожки, воздушные фильтры; доносятся другие шумы. Небесная линия светится ярче, спектр более желтый, чем в Меридиане. Цвета неоновых реклам тяготеют к сине-зеленому и золотому — цветам старой Бразилии. Имена, вывески только на португальском. Все непохожее, захватывающее. Жуан-ди-Деус — компактный город; восемьдесят тысяч людей в трех квадрах, у каждой из которых фаза сдвинута на восемь часов по сравнению с соседними: маньяна, тарде, ноче. Он во многом старомоден, этот город, выстроенный из лавовых трубок, которые пронизывают шкуру Моря Изобилия. Квадра Санта-Барбара имеет в диаметре триста метров, и Марине там тесно. Крыша города кажется близкой, тяжелой. Она испытывает легкую клаустрофобию. Но воздушного пространства маловато для летунов, и это радует Марину. Она ненавидит атлетичных, надменных аэронавтов.
— O bloqueio de ar não е́ completamente despressurizado, — говорит она. Пытается говорить в квартире на португальском. Запрограммировала Хетти не переключаться на глобо.
«Daqui a pouco sair para a superfície da lua, — раздается в ответ. — Seu sotaque е́ pе́ssimo».
Фамильяр не только говорит по-португальски лучше Марины, но к тому же делает это с безупречным акцентом «Корта Элиу».
Хетти прерывает урок.
«Carlinhos Corta está na porta», — говорит она.
Волосы в порядке, лицо в порядке, одежду разгладить, проверить зубы, незаправленную постель убрать в стену. Через двадцать секунд Марина готова принять босса.
— Ой…
Карлиньос Корта одет в шорты, пятипалые кроссовки и разноцветные шнуры на локтях, запястьях, коленях и лодыжках. И все. Он приветствует ее по-португальски. Марина едва его слышит. Он хорош на загляденье. Пахнет медом и кокосовым маслом. Красивый и пугающий.
— Одевайся, — говорит Карлиньос на глобо. — Ты пойдешь со мной.
— Я одета.
— Ничего подобного.
«Senhor Corta está acessando a sua impressora», — говорит Хетти. Принтер выдает шорты (короткие), топ-бра (откровенный) и пятипалые кроссовки. Предписания ясны. Марина переодевается в своей ванной комнате. Пытается натянуть топ пониже, шорты — повыше. Чувствует себя обнаженней обнаженного. В комнате ее босс, а она даже не понимает, что он делает, зачем явился, кто он такой и что он такое на самом деле.
— Для тебя. — Карлиньос достает из принтера охапку зеленых шнуров. — Даю тебе символ своего ориша, Огуна. — Он показывает, как обвязать шнурами суставы, какой длины хвост нужно оставить. Кроссовки как будто сосут ее пальцы. — Ты же бегать умеешь, верно?
Марина следует за ним по ладейру. Лестницы узкие и с невысокими ступеньками, передвигаться трусцой по ним трудно. Прохожие вжимаются в стены и приветствуют их кивками. Она бежит рядом с Карлиньосом по Третьему, параллельно центральному проспекту, но на три уровня выше. Мимо проносятся велосипеды и моту. Марина чувствует запах кукурузы на гриле, горячего масла, жарящегося фалафеля. Из крошечных, вырезанных прямо в скале баров на пять табуретов доносятся музыкальные ритмы. Небесная линия тускнеет, окрашивается в пурпурно-алые оттенки. На перекрестке Карлиньос сворачивает налево. Теперь их путь освещают лампы. Из Т-образного пересечения туннелей впереди доносятся звуки, напоминающие песнопения. Потом Марина видит, как по туннелю мчится компания бегунов, над которыми зависла свита фамильяров. Обнаженная кожа блестит от масла, пота, краски для тела. Кисточки и шнуры струятся от локтей и колен, запястий и шей, лбов. Раздается пение. Они поют. От удивления Марина едва не замирает как вкопанная.
— Давай догоняй, — говорит Карлиньос и отрывается на полметра. Марина бросается за ним. Она не бегунья, но у нее все еще земные мышцы, и догнать его легко. Карлиньос сворачивает в широкий служебный туннель, плавно уходящий влево. Марине незнакома эта часть Жуан-ди-Деуса. Впереди компания бегунов, плотно сбитый пелотон. Благодаря лунной гравитации они движутся плавными рывками, точно газели. Точно морские волны. Сквозь песнопения Марина слышит барабаны, свистки, звон напальчиковых тарелок. Карлиньос пристраивается в хвосте. Марина отстает от него на два шага. Бегуны расступаются, чтобы принять их, и Марина легко подстраивается под их темп.
— Прибавь ходу, — зовет Карлиньос и вырывается вперед.
Марина ускоряется и следует за ним в сердце стаи. Растворяется в ритме — он становится ритмом ее сердца, ее ног. Поющие голоса взывают к ее голосу. Она не понимает слов, но хочет к ним присоединиться. Она выходит за пределы своего «я». Ее чувства, ее личное пространство соединяются внахлест с бегунами вокруг, и в то же самое время она блистательным образом осознает собственное тело. Легкие, нервы, кости и мозг достигли единства. Она движется без усилий, безупречно. Каждое чувство выкручено на максимум. Она слышит барабаны в своих коленях, в пятках. Чувствует запах пота Карлиньоса. Игра кистей по ее коже эротична. Она различает каждую парящую пылинку. Она узнает татуировку на плече бегуньи во главе стаи, и, как если бы взгляд был прикосновением, Саадия из ее бригады поворачивается, признает ее. Волна неразбавленной радости проходит по всему телу Марины.
Слова. Теперь она их понимает. Они на португальском, на языке, который она не до конца выучила, на диалекте, который она не может постичь, но их значение теперь проясняется. «Святой Георгий, владыка железа, супруг мой. Святые бьют смело. Есть вода у святого Георгия, но купается он в крови. Две сабли есть у святого Георгия. Одна — чтоб резать траву, другая — чтобы делать отметины. Одежды пламенные носит он. Рубашку из крови носит он. Три дома у него. Дом сокровищ. Дом благосостояния. Дом войны». Слова у нее в горле, слова у нее на губах. Марина понятия не имеет, как они там оказались.
— Прибавь ходу, Марина, — в третий раз говорит Карлиньос, и они вместе движутся сквозь плотную толпу бегунов и фамильяров над их головами. Перед Мариной пустота. Туннель изгибается впереди, уходит в вечность. Она чувствует кожей прохладные порывы ветра. Могла бы бежать так все время. Тело и разум, душа и чувства стали единым целым, более великим и восприимчивым, нежели любая из его частей. — Марина. — Голос зовет ее вот уже некоторое время. — Отходим. — Они отрываются от лидирующей позиции и уходят в сторону. — Поворачивай направо.
Физически больно оставлять бегунов, уходя в поперечный туннель, но эмоциональная обида еще больней. Марина резко останавливается, упираясь руками в бедра, опустив голову, и воет от утраты. Она слышит, как голоса, барабаны и звон исчезают в отдалении вместе с бегунами, и чувствует себя так, словно ее вышвырнули из страны эльфов. Такт за тактом Марина вспоминает, кто она такая. Кто он такой.
— Простите. О боже.
— Лучше продолжать двигаться, или случится судорога.
Она принуждает свое тело к болезненному бегу трусцой. Поперечный туннель выходит на Третий уровень квадры Санта-Барбара. Небесная линия темна, квадра светится — низкие озера уличных огней, десять тысяч окон. Теперь Марине холодно.
— Как долго я…
— Два полных оборота. Шестнадцать километров.
— Я не заметила…
— И не должна. В этом весь смысл.
— Как давно…
— Никто не знает наверняка, но это происходит всю мою жизнь. Идея в том, что бег никогда не останавливается. Бегуны приходят, бегуны уходят. Мы бежим по кругу, минуя всех святых. Это моя церковь. Здесь я исцеляюсь, здесь исчезаю на время. Здесь я перестаю быть Карлиньосом Кортой.
Теперь груз тех шестнадцати километров снисходит на бедра и икры Марины. До предзапусковых тренировок она бегала редко и с неохотой. Это другое. Часть ее всегда будет там, всегда будет бежать в вечно вращающемся молитвенном колесе. Ей не терпится вернуться.
— Спасибо, — говорит она. Лишние слова могут испортить момент. — И куда мы теперь?
— Теперь, — отвечает Карлиньос Корта, — мы в душ.
Анелиза Маккензи спускается по винтовой лестнице из спальни и попадает во внутренности мухи; взорванные, развернутые, увеличенные и аннотированные. Крылья раскатаны до лопастей; глаза распались на составляющие их линзы; вокруг ее головы вертятся лапки, усики и хоботок, наночипы и протеиновые процессоры. В центре комнаты спиной к Анелизе сидит Вагнер — обнаженный, каким ему нравится быть, когда надо сконцентрироваться; он подзывает и отпускает части мухи, увеличивает и накладывает друг на друга изображения, и Анелиза все это видит. Это блестяще, это головокружительно! Особенно в четыре тридцать утра.
— Ана.
Она не произвела ни единого звука, какой услышала бы сама, но Вагнер различил ее на фоне царящего в квартире шипения, гудения и скрипа. Все начинается с повышенной чувствительности, неугомонности, безграничной энергии. Эта бессонница — кое-что новенькое.
— Вагнер, это…
— Погляди-ка сюда.
Вагнер откидывается на спинку кресла, рукой обхватывает Анелизу за зад. Его другая рука вертит по комнате расчлененную муху.
— Что это? — спрашивает Анелиза.
— Это муха, которая пыталась убить моего брата.
— Прежде чем ты поспешишь с выводами: это не я, мы тут вообще ни при чем.
— О, я в этом уверен. — Вагнер тянется вперед, вытаскивает из «взорванной» мухи узел протеинового контура и отключает все остальное. — Видишь? — Он поворачивает руку, увеличивает узел, пока тот не заполняет всю маленькую комнату; мозг из сложенных белковых молекул.
— Ты же знаешь, у меня к таким штукам нет таланта. — Анелиза занимается специализированной мета-логикой и играет на ситаре в классическом персидском ансамбле.
— Эйтур Перейра не знал бы, что искать. И даже ребята из научно-исследовательского отдела ничего бы не нашли. У меня ушло некоторое время, чтобы разобраться, но когда я увидел, то подумал, что это оно и есть, и я все разложил по полочкам, и это было, ну, понимаешь, написано на каждой молекуле, она как будто нацарапала свою метку повсюду, просто надо знать, что ты ищешь, надо знать, как это увидеть!
— Вагнер…
— Я слишком быстро говорю?
— Именно. По-моему, начинается.
— Не может быть. Слишком рано.
— Оно начиналось все раньше и раньше.
— Не может быть! — огрызается Вагнер. — Это как часы. Солнце встает, солнце садится. Такое не изменить. Это астрономия.
— Вагнер…
— Прости. Прости. — Он целует впадину на ее животе и чувствует, как напрягаются мышцы под медовой кожей, и ему такое очень сильно нравится, потому что это не техника, не коды и не математика; это физика и химия. Но он чувствует перемену — она приближается, как рассвет. Вагнеру казалось, его настроением руководили увлеченность и целеустремленность, но на самом деле причиной увлеченности была происходящая с ним перемена. Во время полной Земли он может работать сутками, самозабвенно. — Мне надо в Меридиан.
Он чувствует, как Анелиза отстраняется.
— Ты же знаешь — я ненавижу, когда ты туда уезжаешь.
— Там женщина, которая сделала этот процессор.
— Раньше тебе никогда не требовались оправдания.
Он опять целует ее подтянутый живот, и она запускает руку ему в волосы. Анелиза пахнет ванилью и кондиционером для белья, которым обработана постель. Вагнер делает глубокий вдох и отстраняется.
— Мне надо еще поработать.
— Ступай в постель, Анелиза, — говорит она, обращаясь к самой себе.
— Я поднимусь позже.
— Не поднимешься. Обещай, что будешь здесь утром.
— Буду.
— Ты не пообещал…
Когда Анелиза уходит, Вагнер раскидывает руки и сводит ладони в медленном хлопке, призывая взорванные элементы мухи-убийцы. Он запускает их вращаться по медленной орбите вокруг себя, выискивая другие улики, ведущие к ее создателям, но ему не удается сконцентрироваться. На границе слышимости, на границе всех чувств Вагнер слышит призыв своей стаи по другую сторону Моря Спокойствия.
Для Павильона Белого Зайца Ариэль Корта надевает репринт Диор-1955 шоколадного цвета; у блузы короткие цельнокроеные рукава из кружева шантильи, глубокий вырез и рюши. Шляпка-таблетка, украшенная коричневой шелковой розой, перчатки до середины предплечья, сумка и туфли в тон. Не того же цвета — это было бы отвратительно. Ариэль выглядит профессионально, но не чопорно.
Рецепционист провожает ее наверх, в конференц-зал. Отель обставлен со вкусом, сервис ненавязчивый, но до самых дорогих или самых напыщенных заведений Меридиана ему далеко. В лифте Ариэль выключает Бейжафлор, как ей было предписано. На определенном уровне политической и социальной жизни постоянное подключение к сети только мешает. Нагаи Риеко приветствует Ариэль в вестибюле, где советники общаются, пьют чай, берут с подносов сладкие бобовые баоцзы. Советников четырнадцать, считая тех членов, которые покидают собрание. Столь много изысканных платьев, столь много обнаженных плеч. Ариэль чувствует себя так, словно ее пригласили на тайную секс-вечеринку с дурной репутацией: непристойно, слегка скандально.
Риеко знакомит ее с остальными. Цзайю Сунь, глава отдела развития в «Тайян»; Стефани Мэйор Роблес, специалист по педагогике из Царицы Южной. Профессор Моника Дюжарден с факультета астрофизики Университета Невидимой стороны. Доу Суу Хла, чья семья связана с Асамоа кровью и бизнесом, Атаа Афуа Асамоа из Котоко и ее чрезмерно активный ручной сурикат, которого никак не удается приструнить. Модный шеф-повар Марин Олмстед: Ариэль моргает, увидав его. «Все так делают», — говорит шеф-повар. Он в «Белом Зайце» четыре года. Петр Воронцов из ВТО. Марлена Лесник из «Санафил Хелф», главного учреждения по медицинскому страхованию. Шейх Мухаммед эль-Тайиб, великий муфтий Центральной мечети Царицы Южной, ученый и правовед, известен своей фетвой, избавляющей тех, кто прижился на Луне, от необходимости совершать хадж. Найлз Ханрахан, покидающий совет, и В. П. Сингх — поэт, его замена. Шесть женщин, пять мужчин, один нейтро, все успешные, профи и при деньгах.
— Видья Рао. — Маленькое, пожилое нейтро энергично пожимает руку Ариэль. — Радо знакомству, сеньора Корта. В «Белом Зайце» уже давным-давно ощущалась необходимость в присутствии вашей семьи.
— И я тоже рада, — говорит Ариэль, но уже сканирует комнату, умная как сурикат, прикидывая, как бы занять в этом обществе лидирующую позицию.
— Необходимость ощущалась давным-давно, — опять говорит Видья Рао. — Я было доктором математики в Университете Невидимой стороны, но последние десять лет вхожу в совет директоров «Уитэкр Годдард».
Ариэль резко переводит внимание на нейтро.
— Форвардные сделки Рао.
Видья Рао хлопает в ладоши в знак признательности.
— Спасибо. Я польщено.
— Я знаю про форвардные сделки Рао, но на самом деле их не понимаю. Мой брат регулярно спекулирует с их помощью.
— А я-то подумало, Лукас Корта слишком осторожен для спекуляций на форвардном рынке…
— Так и есть. Я имела в виду Рафу. Лукас настаивает, чтобы он использовал для спекуляций только собственные деньги.
Рафа объяснял форвардные сделки Рао несколько раз — слишком много. Это финансовый инструмент — вариация фьючерсной сделки, основанной на задержке связи в 1,26 секунды между Землей и Луной: таково время, которое требуется любому сигналу, путешествующему со скоростью света, чтобы преодолеть 384 000 километров. Этого времени достаточно для того, чтобы между земным и лунным рынками открылись «ценовые ножницы»: разница в ценах, которой могут воспользоваться трейдеры. Форвард Рао — краткосрочный контракт купли-продажи на лунной бирже деривативов по фиксированной цене. Если лунные цены упадут, ты получаешь деньги. Если вырастут, ты вне игры. Как и вся торговля фьючерсами, это игра в угадайку; хорошая, подкрепленная железным законом скорости света. В этом месте Ариэль Корта перестает что-либо понимать. Прочее — абракадабра. Для ИИ, которые ведут на электронных рынках торговлю, руководствуясь миллисекундами, 1,26 секунды — эон. Миллиарды форвардов, триллионы долларов торгуются туда-сюда между Землей и Луной. Ариэль слышала, что Воронцовы подумывают о создании автоматизированной трейдинговой платформы в точке Лагранжа L1 между Луной и Землей, что позволило бы создать вторичный форвардный рынок с временно́й задержкой 0,75 секунды.
— Лукас убежден, что никогда нельзя инвестировать в то, чего не понимаешь.
— Лукас Корта — мудрый человек, — говорит Видья Рао с улыбкой.
Двери в конференц-зал открываются. Внутри низкие столы, мягкие диваны, обтянутые выращенной в чанах кожей, подобранные со вкусом произведения искусства.
— Пройдемте?
— Разве не стоит подождать Орла? — спрашивает Ариэль.
— О, его не приглашали, — говорит Видья Рао. — Марин — наш связной. — Э кивком указывает на знаменитого шеф-повара.
— Все очень неформально, — говорит судья Риеко, стоя у дверей. Они с Найлзом Ханраханом остаются снаружи, а Ариэль следует за Видьей Рао в зал. Сотрудники отеля закрывают двери, и заседание Павильона Белого Зайца начинается.
— Привет.
Коджо Асамоа лежит лицом к стене. Медицинские боты порхают и мечутся туда-сюда над ним. При звуке голоса Лукасинью он переворачивается и садится от удивления.
— Привет! — Взмах руки изгоняет медицинские машины. Они сбиваются в стайки по углам комнаты — цифровой эквивалент беспокойства. Доступ в медицинский центр оказался не таким простым делом теперь, когда Лукасинью — «отключенный парень». Григорий Воронцов все устроил. Он всегда был лучшим кодером в коллоквиуме.
— Что на тебе надето?
Лукасинью щеголяет в скаф-трико. Ариэль напечатала ему высококлассные модные шмотки, но он один раз их надел, а потом сложил в ранец. Теперь ему нравится, как выглядит скаф-трико. В нем он этакий тощий бунтарь. Бросается в глаза. Люди провожают его взглядами, когда он проходит мимо. Это хорошо. Может, даже получится стать законодателем моды.
Он целует Коджо в губы, по-мужски.
— Как ты?
— Скучно-скучно-скучно-скучно-скучно.
— Но ведь все в порядке?
Коджо откидывается назад, закинув руки за голову.
— Все еще выкашливаю частицы легких, но теперь хоть могу лежать на собственной заднице. — Он приподнимает левую ногу. Она заключена в нечто похожее на ботинок от пов-скафа, и трубки от этой штуки уходят в основание кровати. — Мне выращивают новый палец. Напечатали кость, подсадили стволовые клетки. Примерно через месяц будет готово.
— Я тебе кое-что принес.
Лукасинью достает из ранца герметичный пакет, открывает. Медицинские боты взволнованно роятся, когда их сенсоры регистрируют шоколад, сахар, ТГК. Коджо приподнимается на локте, берет предложенный брауни, обнюхивает.
— И с чем они?
— С кайфом.
— Говорят, вы с Григорием Воронцовым изрядно покайфовали.
— Кто говорит?
— Афуа.
— На этот раз она права.
Коджо садится в постели. Лицо у него растерянное.
— Что случилось с Цзиньцзи?
— Я его не ношу.
Не носить фамильяра — все равно что не носить одежду. Или кожу.
— Афуа сказала, ты сбежал из семьи. Отец отрезал тебя от счетов.
— И по этому поводу она тоже права.
— Ого. — Коджо внимательно разглядывает Лукасинью, будто высматривая грехи или паразитов. — Это самое… ты хоть дышать-то можешь?
— До такого бы никогда не дошло. Бабушка его бы не простила. Она меня любит. С водой тоже все нормально, однако он заморозил мои счета по углероду и данным.
— Как ты деньги зарабатываешь?
Лукасинью разворачивает наличку веером.
— У меня полезная тетушка.
— Я такого раньше никогда не видел. Можно понюхать? — Коджо машет банкнотами под носом. Вздрагивает. — Подумать только, сколько рук их щупали.
Лукасинью садится на кровать.
— Коджо, как долго ты собираешься тут быть?
— Что тебе нужно?
— Просто если ты не пользуешься своей квартирой…
— Тебе нужна моя квартира?
— Я тебе жизнь спас. — Лукасинью немедленно жалеет, что пустил в ход козырь. Это выигрышный шаг, это подлый шаг.
— Ты поэтому сюда явился? Просто чтобы спрятаться в моей квартире?
— Нет, совсем нет… — Лукасинью меняет курс. Слова не помогут. Он предлагает брауни. — Я их сделал для тебя. Правда.
— Мне не положено никакого кайфа, пока палец не отрастет, — говорит Коджо и берет один брауни. Кусает. Тает. — Ох, дружище, как круто… — Он приканчивает брауни. — Ты и впрямь хорош в этом деле. — Наполовину съев второй брауни, Коджо Асамоа говорит: — Квартира твоя на пять дней. Я уже перепрограммировал замок на твою радужку.
Лукасинью забирается на кровать и сворачивается клубочком у ног Коджо, точно ручной хорек. Теперь и он берет брауни. Медицинские боты жужжат и роятся, регистрируют у своего пациента растущий уровень наркотической интоксикации. Два подростка жуют и хихикают, вместе им хорошо.
Высокие двойные двери открываются, советники поднимаются со своих диванчиков и неторопливо уходят; в шуме голосов не различить отдельных разговоров. Заседание Павильона Белого Зайца подошло к концу.
— Итак, сеньора Корта, что вы скажете о первом знакомстве с лунной политикой? — Банкир Видья Рао незаметно оказывается возле Ариэль.
— Она на удивление банальна.
— Внимание к банальным вещам сохраняет нам жизнь, — говорит Видья Рао. Шеф-повар Марин Олмстед спешит в вестибюль лифта, ему не терпится вернуть фамильяра в рабочий режим и отчитаться перед Джонатоном Кайодом. — Разумеется, политика не обязана быть до такой степени банальной. — Э касается руки Ариэль, приглашая задержаться, о чем-то поговорить тайком. — Существуют советы внутри советов.
— Я только успела разместиться за столом в этом совете, — замечает Ариэль.
— Ваша кандидатура не получила единогласного одобрения, — отвечает банкир. Э приглашает Ариэль присесть рядом. От прикосновения чанной кожи она, как обычно, покрывается мурашками. Не может забыть, что вырастили эту кожу из человеческих клеток.
— Называть имена было бы неразумно, — замечает Ариэль.
— Конечно. Кое-кто из нас прилагал все усилия к тому, чтобы вас приняли. Я было одним из них. Я следило за вашей карьерой с интересом. Вы исключительная молодая женщина, вас ожидает блестящее будущее.
— Я слишком тщеславна, чтобы краснеть, — признается Ариэль. — Тоже на это надеюсь.
— О, моя дорогая, это не пустые мечтания, — говорит Видья Рао. Глаза эо сверкают. — Все было смоделировано с высокой степенью точности. Форварды Рао — лишь самое малое из моих достижений. Чего желает каждый инвестирующий банк, так это возможности заглянуть в будущее. Предсказать, какие цены продержатся долго, а какие — нет, что дало бы нам мощное преимущество.
— Вы сказали «нам», — говорит Ариэль.
— Сказало, не так ли? Последние семь лет я создавало алгоритмы для моделирования рынков. В результате я создало теневые рынки, работающие на квантовых компьютерах, опираясь на которые можно делать обоснованные предположения по поводу того, как будет развиваться ситуация на настоящих рынках. Точность изумительная, хотя инструмент оказался менее полезным, чем мы себе представляли, — используя эту информацию, мы, скажем так, разоблачаем себя, и рынок действует наперекор нам, аннулируя любое преимущество, которое хотела бы получить «Уитэкр Годдард».
— Абракадабраномика, — говорит Ариэль. — Черная магия. — Она раздвигает вейпер на полную длину и закрепляет. Зажигает, вдыхает, выпускает вьющуюся струйку пара.
— Мы нашли более полезное применение для техники, — говорит Видья Рао. Э наклоняется вперед, вынуждая Ариэль посмотреть эу в глаза. — Пророчества. Впрочем, никакой религиозной тарабарщины. Речь о полезных предсказаниях, основанных на грамотных прикидках, которые проистекают из мелкомасштабного компьютерного моделирования. Моделирования лунной экономики и лунного общества. У нас три независимые системы, каждая прорабатывает модель. «Тайян» сконструировал три квантовых универсальных ЭВМ, я разработало алгоритмы. Мы их называем Три Августейших: Фу Си, Шэньнун и Желтый Император. Эти трое редко соглашаются друг с другом — в их выходных данных приходится выискивать закономерности, — но они с высокой долей уверенности пришли к согласию относительно одного человека. Вас.
Внешне Ариэль спокойна и элегантна — такова ее маска для посторонних, — но внутри она чувствует, как от сердца до самой сердцевины мозга пробегает волна холодного электричества.
— Не уверена, что мне по нраву известие о том, что некое тайное собрание квантовых компьютеров провозгласило меня Избранной.
— Ничего столь тенденциозного. Мы просто смоделировали Пять Драконов. Вы главные творцы экономического и политического общества Луны. Вы показали себя важной фигурой в семье Корта. Важной фигурой!
— Но бу-хвэджан у нас Рафа.
— А Лукас — сила позади трона. Вы же знаете, он планирует захватить компанию. Ваши мальчики талантливы, но предсказуемы.
— И вы предсказали мою непредсказуемость. — Ариэль выпускает еще одну струю пара. Без усилий, хладнокровно. Внутри у нее все искрится от бдительности.
— Три Августейших были единодушны. Три Августейших никогда не проявляют единодушия. Скажу откровенно, Ариэль. Мы желаем сделать ставку на ваш потенциал.
— Вы говорите не про «Уитэкр Годдард».
— Я говорю о некоем движении, о призраке, о философии, об отклонении.
— Если вы намекаете на борьбу добра со злом, разговор окончен. — Но маленькое нейтро привлекло ее внимание. Любопытство и тщеславие всегда находят общий язык.
— Твоя мать построила Луну. — Голос судьи Риеко. Ариэль и не заметила, как та вернулась в вестибюль. — Но политическое наследие КРЛ и Пяти Драконов в общем и целом представляет собой феодализм. Великие дома и монархия, распределяющие территории и привилегии, монополизирующие водное, кислородное и углеродное довольствие. Вассалы и сервы в кабале у своих корпораций-спонсоров. Как в Японии времен сегуната или в средневековой Франции.
Риеко садится рядом с Видьей Рао. Ариэль начинает чувствовать себя мишенью.
— Три Августейших согласны с тем, что модель недолговечна, — говорит Видья Рао. — Пять Драконов достигли пика своей мощи — в прошлом квартале прибыль от торговли деривативами превысила прибыль Пяти Драконов, и так уже третий квартал подряд. Финансовые предприятия вроде «Уитэкр Годдард» находятся на подъеме.
Ариэль глядит Видье Рао в глаза, пока э не отворачивается. Презрение Корта.
— Женщина в Гамбурге подключает машину к зарядному пункту на улице, девушка в Аккре заряжает чип своего фамильяра от школьной сенсорной панели, мальчик в Хошимине играет на диджейском оборудовании, мужчина в Лос-Анджелесе садится на поезд-экспресс до Сан-Франциско; все они пользуются гелием Корта.
— Красноречиво, сеньора.
— По-португальски звучит еще красноречивее.
— Уверено. Факт есть факт, будущее принадлежит финансам. Наша экономика бедна ресурсами и богата энергией. Очевидно, что наше будущее связано с невесомыми, цифровыми товарами.
— Невесомые товары становятся до странности тяжелыми, когда обрушиваются тебе на голову. Или Пять Крахов вас ничему не научили?
— Три Августейших…
— Мы представляем движение за независимость, — встревает Нагаи Риеко.
— Ну еще бы, — говорит Ариэль Корта с кошачьей улыбкой и медленно затягивается своим блестящим вейпером.
— У нас есть собственный павильон. Лунарианское общество.
— Опять болтовня.
— Лучше слова, чем клинки.
— И вам нужна я.
— Лунарианское общество опирается на всех Пятерых Драконов и все уровни общества.
— Мы куда демократичнее «Белого Зайца», — мимоходом замечает Видья Рао.
— Я же Корта. Мы не играем в демократию.
Видья Рао не в силах скрыть гримасу отвращения. Нагаи Риеко улыбается.
— Вы хотите пригласить меня вступить в ваше общество, — говорит Ариэль.
Видья Рао откидывается на спинку стула с искренним удивлением на лице.
— Дорогая моя сеньора Корта, мы не собираемся вас приглашать. Мы хотим вас купить.
Обзаведшись постелью и наличкой в кошельке, Лукасинью врывается в круговорот вечеринок. Молодому Корте легче легкого отыскать вечеринку. Он следует по цепи от знакомого к знакомому до квартиры Сяотин Сунь на Тридцатом, в хабе Водолея. Репутация бежит впереди него. Ты удрал от отца? То есть ни сети, ни углерода, ни единого битси? А где ночуешь?
У Коджо Асамоа. Пока он отращивает новый палец на ноге. Я спас ему жизнь. Но они переходят прямиком к следующему вопросу: «Что это на тебе надето?»
Сяотин Сунь наняла Баньяну Рамилепи, нового наркодиджея. Она смешивает и печатает разные виды кайфа, настроения и любви, превращая их в сок для батареи вейперов. Лукасинью дрейфует по вечеринке, эффектный в своем обтягивающем розовом наряде, впитывает эмпатию, религиозный восторг, удовольствие, которое лучше любого секса, эйфорию, золотую меланхолию. На двадцать минут он сильно-сильно влюбляется в невысокую широкобедрую серьезную девушку из Будиньо. Она ангел, богиня, его божественная любовь, он бы каждый день просто сидел и глядел на нее, сидел и глядел. Потом химия распадается, превращается в ничто, они сидят и пялятся друг на друга, и он капает новый сок в свой вейпер. К исходу вечера парень и девушка маркерами рисуют на его скаф-трико существ родом из галлюцинаций.
Никто не возвращается с ним в квартиру Коджо.
На вечеринке следующим вечером в квадре Ориона обнаруживаются две девушки в скаф-трико, неоново-зеленом и светоотражающем оранжевом. Лукасинью все еще пытается вспомнить, была ли одна из них на вечеринке у Сунь, когда перед ним появляется девушка с блондинистой шапкой коротких кудрей и спрашивает: «Можно взглянуть на деньги?»
Он достает банкноты и разворачивает веером, точно уличный фокусник.
А это битси?
Пять, десять, двадцать, пятьдесят, сотня.
Собирается толпа, банкноты переходят из рук в руки, их ощупывают, ими хрустят.
А если я ее просто заберу?
А если порву на две части?
А если подожгу?
«Получатся мертвые деньги, — говорит Лукасинью. — Эти штуки не застрахованы».
Парень берет банкноту в пять битси и что-то пишет на ней карандашом. Он один из тех мосус, которые чуть-чуть высовывают язык от сосредоточенности. Не привык писать.
А если так?
Он поменял «пять» на «пять миллионов».
«Никакой разницы», — говорит Лукасинью. Парень оставил еще одно послание, написанное вдоль края таким плохим почерком, что Лукасинью с трудом может прочитать. Место в квадре Антареса и время.
Квадра Антареса отстает от Ориона на восемь часов, так что Лукасинью едва хватает времени, чтобы запихать скаф-трико в стирку, чуть вздремнуть, принять душ и заказать немного углерода за наличку, прежде чем он оказывается на верхотуре Западного 97-го, в закатной темноте, и вокруг него проносятся ездоки на светящихся байках. Подъем долгий, потому что лифты и фуникулеры не принимают бумажные деньги. Он оказывается на импровизированной гоночной трассе; это пятикилометровая гонка на байках по крутому городскому маршруту. Зигзаги по эстакадам и лестничным пролетам. Впечатляющие прыжки, траектория которых пролегает высокой дугой над крышами, упираясь в узкие переулки; и дальше, дальше, поворачивая за «шпильки», ускоряясь на эстакадах, чтобы снова взлететь. Дальше и дальше, мчась во тьме на полной скорости, ориентируясь по линзам ночного видения и светящимся стрелкам, нарисованным на стенах, по фонарям Западного Антареса, свистя, чтобы предостеречь пешеходов и тех, кто гуляет по ночам. Девичья рука хватает Лукасинью и затягивает в дверной проем, когда свистки раздаются из ниоткуда, и два байка проносятся мимо, оставляя на его сетчатке светящиеся послеобразы.
«Господи, это ты?»
«Я», — говорит Лукасинью. Он стал знаменитостью. Он покупает ей муджадару в одном из киосков в верхней части «гоночной трассы», не потому что она голодная, но потому что ей хочется увидеть, как работает наличность.
«Тебе приходится все складывать в уме?»
«Это не так трудно».
Вместе они смотрят, как полосы света проносятся через переулки, над крышами и вдоль дорожек, то исчезают из вида, то появляются, когда ныряют под надстройки или огибают углы. Далеко внизу, на проспекте Бударина, маленькие световые спирали вьются вокруг друг друга: байки на финишной прямой. Время прибытия не имеет значения. Победитель не имеет значения. Сама гонка не имеет значения. Что важно, так это зрелищность, отвага, непокорность и ощущение того, что нечто чудесное свалилось с небес и озарило безопасную и заурядную лунную жизнь.
Этим вечером скаф-трико встречаются куда чаще. Два парня украшают друг друга светящейся краской, которой гонщики разрисовали свои байки. Присутствие Лукасинью каким-то образом благословило гонки. Две девушки пробираются к нему сквозь толпу. Они одеты как мужчины европейского девятнадцатого века: фраки, воротники-стойки с отогнутыми углами, цилиндры и монокли. Локоны и макияж, убивающий наповал. В руках, затянутых в перчатки, держат трости. Их фамильяры — маленькие драконы, один зеленый, другой красный. Одна из них шепчет время и место на ухо Лукасинью. Он чувствует, как она зубами прихватывает металлический штырек в его мочке. Приятная слабая боль. Абена Асамоа слизала его кровь на вечеринке в честь лунной гонки.
Девушку, которая его спасла и разделила с ним муджадару, зовут Пилар. Она не из какой-нибудь семьи, однако возвращается в квартиру Коджо вместе с Лукасинью и засыпает в гостевом гамаке. Еще светло. Лукасинью спит до местного утра и готовит ей свежие маффины в качестве подарка на прощание.
Остальное берет с собой на новую вечеринку. Она в квадре Антареса, на утренней стороне города, охватывает семь комнат в здании коллоквиума. Встречают две девушки, которых он видел прошлым вечером. Они все еще одеты как мальчики-аристократы из девятнадцатого века.
«О, кайфовая выпечка», — говорит одна.
«А вот это уже старье, — говорит другая, ведя кончиком пальца по скаф-трико Лукасинью и задерживаясь у него под подбородком. Ее губы очень пухлые и красные. — Надо бы нам что-то с тобой сделать».
Остаток вечера они проводят, придумывая Лукасинью Корте новый облик. Лукасинью хихикает, пока девушки его раздевают, но он достаточно тщеславен, чтобы демонстрировать свое тело с наслаждением.
«Видишь ли, дело не в том, кого ты трахаешь».
«Ты такой би, такой спектральный, такой нормальный».
«Дело в том, кто ты такой».
«Что ты такое».
Они разрисовывают его, покрывают косметикой, меняют прическу, спреем наносят временные татуировки, играют с его пирсингом, наряжают с головы до ног. Подбирают одежду в стиле ретро и ни в каком определенном стиле; применяют к нему изобретения студентов-дизайнеров; меняют гендер и отменяют гендер.
«Это ты».
Платье из золотого ламе в стиле 1980-х, с подчеркнуто узкой талией, с рукавами, пышными у плеча и облегающими от локтя до запястья, с подплечниками. Колготки и красные туфли на каблуках.
«Безусловно, ты».
Толпа кивает, и да, и ух ты. Сперва Лукасинью думает, что попал на вечеринку модных платьев: мини-турнюры и балетные пачки, в волосы вплетены зеркала и птичьи клетки; шляпы и каблуки; рваные чулки и кожа; трико с большими вырезами и наколенники. Все наряжены согласно сотне разных стилей, все безупречны. Потом он понял, что это субкультура, в которой каждый сам себе субкультура.
У одного из парней есть зеркало в сумочке, которую он прибавил к наряду в качестве подходящего аксессуара, и Лукасинью изучает свое отражение. Он великолепен. Он не девушка, он не трансвестит. Он мосу в платье. Его челку взбили и с помощью геля уложили в риф. Легчайшее прикосновение макияжа превращает его скулы в заостренные лезвия, а глаза — в темных убийц. Он движется как ниндзя на каблуках. Не девушка, не совсем парень.
«Думаю, ему нравится», — говорит Цилиндр-и-монокль.
«А я думаю, он понял, кто он такой», — прибавляет Воротничок-и-трость.
Одна из девушек цепляется к нему: «Эй, ты, Лукасинью Корта, платье супер, покажи наличку». Говорит: «Хочешь прийти на вечеринку?»
«Куда?»
Она дает ему адрес, и только вернувшись в квартиру Коджо и оставшись в одиночестве, Лукасинью понимает, что это в Тве, столице Асамоа, и что Абена Асамоа может быть там. И что ему нужна — сильно-сильно нужна — и всегда была нужна только та девушка, которая проткнула его ухо металлическим штырьком.
— Странная комната, — говорит музыкант.
Лукас сидит на диване. Напротив дивана стоит стул, другой мебели в комнате нет.
— Она акустически безупречна. Ее разработали для меня, и лучшей акустики ты нигде не слышал.
— Куда мне…
Лукас указывает на стул в центре комнаты.
— Ваш голос, — замечает музыкант.
— Да. — Лукас говорит тихо и без усилий, но его слова разносятся по всей комнате. Он сомневается, что в мире есть другая звуковая комната, которая могла бы сравниться с этой. Инженеров-акустиков, руководивших ее постройкой, он привез из Швеции. Лукасу нравится ее сдержанный стиль. Звуковые чудеса прячутся в стенах с микрожелобками, под звукопоглощающим черным полом и потолком, способным менять форму. Акустическая комната — единственный порок Лукаса, как считает он сам. Он сдерживает волнение, пока музыкант открывает гитарный футляр. Это эксперимент. Он еще ни разу не слушал в этой комнате живую музыку.
— Если не возражаешь. — Лукас кивком указывает на открытый футляр на полу. — Он исказит рисунок волн.
Футляр выносят из комнаты; музыкант склоняется над гитарой и играет тихую гамму на пробу. Лукасу звуки кажутся мягкими и чистыми, как дыхание.
— Очень хорошо.
— Тебе бы стоило присесть сюда и послушать, — говорит Лукас. — Только вот кто тогда будет играть на гитаре?
Закончив настройку, музыкант кладет обе руки на деревянный корпус инструмента.
— Что бы вы хотели услышать?
— Я просил тебя на вечеринке сыграть песню. Мамину любимую.
— «Águas de Março».
— Сыграй ее для меня.
Пальцы порхают над грифом, для каждого слова находится аккорд. Голос у парня не самый сильный и не самый изысканный из всех, какие Лукасу доводилось слышать, — скорее, интимный шепот, как будто он поет самому себе. Но он ласкает песню, превращает музыкальный диалог в постельный разговор между певцом и гитарой. Голос и струны синкопируют, вторя ритму; между ними он исчезает, оставляя лишь беседу: аккорды и стихи. Дыхание Лукаса становится неглубоким. Каждое его чувство настроено так же точно, как и струны гитары, наполнено живой гармонией и резонирует, сосредоточившись на певце и песне. Вот душа саудади. Вот святая мистерия. Эта комната — его церковь, его террейру. Это все, о чем Лукас может мечтать.
Жоржи, музыкант, завершает песню. Лукас берет себя в руки.
— «Eu Vim da Bahia»? — спрашивает он. Старая песня Жуана Жильберту со сложной нисходящей аккордовой последовательностью и разбивающим сердце группетто. Жоржи кивает. «Lua de São Jorge». «Nada Sera Como Antes». «Cravo e Canela». Все старые песни, которые мать Лукаса привезла из зеленой Бразилии на Луну. Песни его детства, песни заливов, холмов и закатов, которые он никогда не видел и не сможет увидеть. Они были семенами красоты, сильными и печальными, в сером аду Луны. Лукас Корта еще в юности понял, что живет в аду. Единственный способ преобразить ад, хотя бы выжить в нем, — сделаться его правителем.
Лукас чувствует, как по его щеке бежит слеза.
«Por Toda a Minha Vida» заканчивается. Лукас сидит молча и не шевелясь, позволяя эмоциям успокоиться.
— Спасибо, — говорит Лукас. — Ты красиво играешь. — Мыслью посылает фамильяру Жоржи оплату.
— Это больше, чем мы условились.
— Музыканту не нравится, что ему переплатили?
Жоржи приносит футляр и прячет в него гитару. Лукас следит, с какой заботой и любовью он обращается с инструментом: вытирает пот со струн, выдувает пыль из-под конца грифа. Словно укладывает ребенка в колыбель.
— Эта комната слишком хороша для меня, — говорит Жоржи.
— Эта комната создана для тебя, — отвечает Лукас. — Приходи снова. На следующей неделе. Пожалуйста.
— За такие деньги я приду, стоит вам только свистнуть.
— Не искушай меня.
И вот оно — промелькнувшая улыбка, мимоходом встретившиеся взгляды.
— Хорошо найти того, кто ценит классику, — говорит Жоржи.
— Хорошо найти того, кто ее понимает, — вторит Лукас. Жоржи поднимает тяжелый футляр с гитарой. Токинью открывает дверь акустической комнаты. Даже приглушенные шаги и поскрипывание гитарного футляра звучат безупречно.
Пространство вокруг сражающихся фигур рассекают узкие лучи света, похожие на копья. Холл ножей — туннель из ярких, пыльных солнечных колонн. Двое мужчин, высокий и низенький, делают выпады и танцуют, уклоняются и отвечают ударом на удар; они сражаются босиком на абсорбирующем полу, постоянно перемещаясь из света в тень. Зрелище красивое, как балет. Рэйчел Маккензи следит за ними из маленькой галереи для зрителей у входа. Робсон быстр и отважен, но ему одиннадцать, а Хэдли Маккензи — мужчина.
Нет закона на Луне, только консенсус, и консенсусом запрещено кинетическое оружие. Пули несовместимы с герметичной средой и сложной машинерией. Ножи, дубинки, гарроты, изысканные машины и медленные яды, маленькие биологические убийцы, которых так любят Асамоа: таковы инструменты насилия. Война на Луне — все равно что острие ножа у глазного яблока. Рэйчел ненавидит то, что Робсон оказался в Холле ножей. Она еще больше ненавидит то, как он любит сражаться и как быстро усваивает техники, которым его учит Хэдли. Больше всего она ненавидит то, что это необходимо. Пятерым Драконам неспокойно на груде сокровищ. Хэдли — семейный дуэлянт. По «Горнилу» туда-сюда курсируют слухи о том, что Роберт Маккензи отдал такое распоряжение, чтобы удержать в узде амбиции Джейд Сунь и чтобы сохранить наследственную линию Маккензи чистой. Никто лучше него не обучит Робсона стезе ножа, но Рэйчел хотелось бы, чтоб между ним и Хэдли сформировалась другая, лучшая связь. Какой-нибудь вид спорта — вроде гандбола, которым так одержим Рафа, — был бы полезнее и безопаснее, направь Робсон свою энергию на него.
Только гляньте на мальчика — легкий, но острый, точно клинок в его правой руке. Бойцовские штаны свисают с худых бедер. Узкая грудь ходит ходуном, но глаза окидывают длинную комнату зорким взглядом. Крик. Робсон пинает, целясь в коленную чашечку, затем наносит рубящий удар — сверху вниз и слева направо. Метит в глаза, в горло. Хэдли увертывается от пинка, ныряет под нож и выворачивает противнику руку. Робсон вскрикивает. Нож падает. Хэдли ловит его на лету. Еще один финт, подсечка — и Робсон оказывается на спине. Хэдли обрушивается на мальчика, точно молот, целясь сразу двумя ножами в горло.
— Нет!
Лезвия останавливаются в миллиметре от коричневой кожи Робсона. Капля пота падает со лба Хэдли в глаза Робсону. Хэдли ухмыляется. Он даже не услышал крик Рэйчел. Она не остановила его руку. Есть только они двое. Больше ничего не существует. Интимность насилия.
— Каково правило, Роббо? Если взял нож…
— Убей им.
— На этот раз — только на этот раз — я позволю тебе жить. Так в чем же урок?
— Никогда не теряй ножа.
— Никогда не сдавайся. Используй оружие врага против него, — раздается голос от двери.
Рэйчел не видела, как вошел Дункан. Ее отцу чуть за шестьдесят, но у него энергия и осанка мужчины на двадцать лет моложе. Костюм — простой серый, консервативный, однобортный, безупречно скроенный, но неброский. Его фамильяр Эсперанса — простая сфера из серебристой жидкости, поверхность которой украшают лишь пробегающие по ней волны. Ничто в отточенном минимализме и сдержанности Дункана Маккензи не афиширует, что он генеральный директор «Маккензи Металз». Все в Дункане Маккензи заявляет об этом.
— Он хорош? — спрашивает Дункан Маккензи.
— Может тебя зарезать, — говорит Хэдли.
Дункан Маккензи отвечает мрачной кривой ухмылкой.
— Возьми его, и идем со мной, Рэйчел, — говорит он. — Я хочу его кое с кем познакомить.
— Он будет пять минут в душе, — говорит Рэйчел.
— Возьми его, и идем со мной, Рэйчел, — повторяет Дункан Маккензи.
Робсон смотрит на мать. Она кивает. Хэдли поднимает нож: приветствие бойца.
* * *
Рэйчел Маккензи всегда испытывала отвращение к своему дяде Брайсу. Роберт ужасен, но Брайс Маккензи, финансовый директор «Маккензи Металз», — монстр. Он огромен. Высокий даже по меркам второго поколения, неимоверно растолстевший в лунной гравитации. Он тучный человек-гора, балансирующий на странно маленьких ножках. Не жирный — огромный. Но движется с грациозностью и учтивостью, какими часто обладают крупные мужчины.
Брайс Маккензи окидывает Робсона взглядом с головы до ног — как скульптуру, как бухгалтерскую отчетность.
— Какой милый мальчик.
Юный приемыш приносит мятный чай. Официально Брайс Маккензи подбирает своих мальчиков, когда те достигают половой зрелости, и устанавливает над ними опеку, а потом находит им работу в «Маккензи Металз». Многие сочетались браком с кем-то из компании или за ее пределами, некоторые стали отцами. Брайс близок со своими бывшими любовниками и щедро их поддерживает. Не случалось никаких скандалов. Брайс для этого слишком почтителен. Чайный мальчик — один из трех аморов, которые в настоящее время обслуживают Брайса. Их пальцы встречаются над стаканчиком с чаем. Взгляд, улыбка. Рэйчел представляет себе, как этот мальчик оседлывает Брайса, человека-гору. Тыг-дык, тыг-дык. Зад ходит ходуном.
— Робсон, познакомься с твоим новым мужем, — говорит Дункан. Глаза Рэйчел распахиваются. — Это Хоан Рам Хун. — Взрослый мужчина, хорошо сложен: двадцать девять — тридцать лет от роду.
— Один из твоих мальчиков, — язвит Рэйчел.
Брайс оскорбленно надувает мягкие, полные губы.
— Рэйчел, — предупреждает Дункан.
Хун пожимает плечами с беззаботным видом, но в изгибе его рта прячется намек на обиду.
— Вот никах. — Брайс посылает распечатанный контракт через стол, и в тот же миг Камени получает файл. Включается правовой суб-ИИ и сводит контракт к основным тезисам.
— Да ты шутишь, — говорит Рэйчел Маккензи.
— Это стандартная форма. Ничего опасного, никаких сюрпризов, — говорит Брайс.
— Ты спросил Робсона о том, что он предпочитает? — резко спрашивает Рэйчел.
— Папа этого хочет, — заявляет Дункан Маккензи.
— Что ты сказал? — Рэйчел поворачивается к отцу. Она сожалеет, что создала тот образ чайного мальчика, оседлавшего нагую тушу Брайса. Теперь в ее воображении такие кошмарные картины, что она вынуждена зажимать рот ладонями.
— Как Брайс и сказал, это стандартный договор.
— Мне нужен день или два.
— Да о чем тут думать? — спрашивает Брайс. Рэйчел бессильна. Воля Роберта Маккензи правит «Горнилом», а она в самом сердце его владений. Ей не к кому апеллировать. Джейд Сунь всегда будет придерживаться того же мнения, что и муж. Не имеет значения, окажется ли Хун добрым или жестоким; брак сделает Робсона заложником Маккензи.
Дункан снимает колпачок с ручки. Камени преподносит цифровую панель для подписи на виртуальном контракте.
— Я тебя никогда не прощу, Брайс.
— Принято к сведению, Рэйчел.
Два быстрых, решительных удара ручкой, и Рэйчел выколет Брайсу глаза. Но она вздыхает, и Камени печатает ее цифровую «инь». Сделано.
— Робсон, сынок, ступай к своему новому мужу, — говорит Дункан.
Хун стоит, благожелательно раскинув руки. Рэйчел приседает и прижимает Робсона к себе.
— Я тебя люблю, Роббо. Я всегда буду тебя любить и никогда не дам тебя в обиду. Поверь мне.
Она за руку ведет мальчика через комнату. Три шага, и мир меняется: из сына в мужья. Рэйчел останавливается возле Хуна и шепчет достаточно громко, чтоб услышали все:
— Если ты его обидишь, если хоть прикоснешься; я убью тебя и всех, кого ты когда-то в жизни любил. Усвой это. — Рэйчел обращается к Хуну, но не сводит глаз с Брайса. Влажный полный рот ее дяди искажается в неудовольствии.
— Я о нем позабочусь, мисс Маккензи.
— Я за этим прослежу.
Хун кладет руку Робсону на плечо. Рэйчел хочет сломать каждый палец, по одному за раз. Она шлепком сбивает эту руку с плеча сына.
— Я тебя предупредила.
Прикосновение к ее руке: отец.
— Пойдем, Рэйчел.
Дверь офиса открывается, и входят два охранника Дункана.
— Что, по-твоему, я собираюсь сделать, отец?
— Пойдем, Рэйчел.
Рэйчел Маккензи целует сына, потом отворачивается от него — быстро, чтоб никто не увидел выражение ее лица. Никогда, больше никогда она не позволит дяде, отцу, деду увидеть отметины, которые оставили их ногти, проткнувшие ее сердце.
— Мам, что происходит? — Дверь плотно закрывается за Рэйчел, но она все еще слышит крики сына. — Что происходит? Мне страшно! Мне страшно!
Никогда не сдавайся, сказал ее отец. Используй оружие врага против него.
Шлюз просторный, построенный для вездеходов и автобусов, но, когда позади закрывается внутренняя дверь, Марина чувствует, как сердце стискивает клаустрофобия. Пока в камере шлюза падает давление, она наблюдает. Наблюдение за деталями — ее способ справляться со страхом замкнутого пространства. Она отрешается от самой себя в потоке сенсорной информации. Пыль хрустит под подошвами ботинок. С затихающим свистом уходит воздух. Пов-скаф плотнее прижимается к телу по мере того, как умная ткань подстраивается под вакуум. Фамильяры, зависшие над плечами ее отряда, выглядят чудно́. Им бы следовало надеть виртуальные пов-скафы.
Хосе, Саадия, Тандека, Пейшенс. Олег мертв. Убит физикой. Перепутал вес с массой, скорость с движущей силой. Такую ошибку мог совершить только Джо Лунник. Он думал, что сможет остановить поехавший грузовой поддон одной рукой. Движущая сила загнала кости его вытянутой руки в грудную клетку и разорвала сердце на части.
Олег, Блейк в Байрру-Алту. За недолгую жизнь Марины на Луне умерло столько же людей, сколько за все ее годы на Земле. Смерть Олега расширила расщелину между нею и другими членами бригады. Хосе больше с ней не разговаривает. Марина знает, бригада винит в случившемся ее. Она приносит несчастья, она буревестник, магнит для плохой кармы. То и дело раздается новое лунное слово; апату — дух раздора. Луна — мать магии и суеверий.
Марина не может выкинуть из головы Долгий Бег. Она не понимает, как могли исчезнуть часы и километры. Она не понимает, как могла потеряться в чем-то столь иррациональном. Это был всего лишь эндорфин с адреналином, но, лежа в постели, она чувствует ритм ног, слышит сердцебиение барабанов. Ей не терпится вернуться. В следующий раз она разрисует тело краской.
Вращаются красные огни. «Шлюз разгерметизирован», — говорит Хетти. Она и все фамильяры исчезают, моргнув, и снова появляются в виде зеленых имен членов бригады, зависнув над каждой головой. Зеленый означает, что все системы работают нормально. Желтый — тревога: запас воздуха, воды, заряд батарей, что-то неладное с окружающей средой. Красный — опасность. Мигающий красный: чрезвычайная опасность, риск немедленной смерти. Белый — смерть.
— Проверка связи, — говорит Карлиньос.
Марина произносит свое имя и короткую скороговорку дня, чтобы проверить, не началось ли у нее азотное отравление.
— Прием, — поспешно добавляет она. Столько всего надо помнить…
— Открывается наружный шлюз, — говорит Карлиньос.
Его пов-скаф — мозаика наклеек, логотипов и иконок, а в центре спины — Огун, Сан-Жоржи, его личный ориша. На стене перед наружной дверью шлюза — икона Госпожи Луны. Ту сторону ее лица, что представляет собой череп, истерли тысячи пальцев в перчатках. Прикоснись на удачу. Прикоснись, чтоб обмануть смерть.
— Это Госпожа Луна. Она суше самой сухой пустыни, горячей самых горячих джунглей, холодней тысячи километров антарктического льда. Она всякий ад, который когда-то был придуман. Она знает тысячу способов, чтобы убить вас. Проявите неуважение — и она это сделает. Без раздумий. Без сожалений.
Один за другим Джо Лунники выстраиваются в очередь, чтобы коснуться Госпожи Луны. Пустыни, джунгли, Антарктика — это не то, что Карлиньос знал по собственному опыту, думает Марина. Они звучат как старая мантра. Молитва пылевика. Марина проводит пальцами по образу Госпожи Луны.
Через подошвы ботинок Марина чувствует, как со скрежетом поднимается наружная дверь. Полоса серого между серой дверью и серым полом увеличивается, открывая уродливую машинерию: парк поверхностных вездеходов, служебных роботов, коммуникационные башни, изогнутые кверху «рога» БАЛТРАНа. Брошенные машины, сломанные машины, машины на ремонте. Экстрактор, слишком высокий даже для этого громадного шлюза, опутанный гирляндами из желтых служебных мигалок: новогоднее дерево с фонариками и маячками. Ряды солнечных панелей, медленно поворачивающихся вслед за солнцем. Далекие-предалекие холмы. Поверхность Луны похожа на свалку металлолома.
— Давайте прогуляемся, — говорит Карлиньос Корта и ведет свою бригаду по эстакаде.
Марина попадает на поверхность. Нет никакого перехода, никакой границы между внутренним пространством и огромным наружным, нет даже особого ощущения голой поверхности и обнаженного неба. Близкий горизонт заметно искривлен. Карлиньос ведет бригаду по километровой петле, обозначенной световыми шнурами. Сотни Джо Лунников ходили этой дорогой, ее испещряет бесчисленное множество отпечатков, которые накладываются друг на друга. Следы ботинок повсюду; отпечатки колес, изысканные отметины крадущихся и карабкающихся роботов. Реголит — палимпсест каждого путешествия, которое совершили по нему. Он очень уродлив. Как всякий ребенок, которому вручили бинокль, Марина глядит на Главный Хрен, увеличив картинку; громадный семяизвергающий член длиной в сотню километров, который посреди Моря Дождей соорудили с помощью следов ботинок и отпечатков шин горняки, страдавшие избытком свободного времени. Пятнадцать лет назад он уже успел потускнеть, иссеченный следами, которые оставили последовавшие миссии. Марина сомневается, что к этому моменту в нем что-то сохранилось от былого залихватского духа мужского братства.
Марина смотрит вверх. И цепь ее собственных отпечатков прерывается.
Над Морем Изобилия стоит половина Земли. Марина никогда не видела ничего более синего, более истинного. В видимом полушарии доминирует Атлантика. Можно разглядеть западный край Африки, изгиб Бразилии. Можно проследить за круговертью океанских штормов, тянущихся к углублению Карибского бассейна, где они, взбаламученные, превращаются в чудовищ и монстров, а потом уходят, кружась, вдоль изгиба Гольфстрима к невидимой Европе. На востоке граница света и тени оказалась во власти урагана. Марина легко читает его спиральную структуру, точку его глаза. Синее и белое. Ни следа зелени, но ничего более живого Марина еще не видела. На циклере ВТО она смотрела на Землю из смотрового «пузыря» и изумлялась великолепию развернувшегося перед нею зрелища. Струящиеся облака, вращающаяся планета, линия восхода вдоль края мира. Первую половину движения по удаляющейся орбите она смотрела, как уменьшается Земля, вторую — как растет Луна. Марина ни разу не видела Землю с Луны. Она заполнила небо, планета Земля; она куда больше, чем Марина воображала, и она так ужасно далека. Яркая, задумчивая и грозная; не достичь ее и не коснуться. Сообщения Марины летят к ее семье секунду с четвертью. Это дом, и ты от него очень далеко — такое сообщение передает ей полная Земля.
— Будешь тут стоять весь день? — трещит голос Карлиньоса на частном канале Марины, и она понимает, вздрогнув от досады, что все вернулись в шлюз, а она стоит как дура и пялится на Землю, задрав голову.
Вот и еще одно различие. Из циклера она смотрела на Землю вниз. На Луне Земля всегда вверху.
— Как долго я там стояла? — спрашивает она Карлиньоса, пока в шлюз нагнетается воздух.
— Десять минут, — говорит Карлиньос. «Ветряные лезвия» сбивают пыль с пов-скафов. — Когда я впервые вышел, сделал в точности то же самое. Стоял и пялился, пока Сан-Жоржи не выдал мне предупреждение о том, что воздух заканчивается. Я никогда не видел ничего подобного. Эйтур Перейра был со мной; первые слова, какие я смог произнести, были: «Кто ее туда засунул?»
Карлиньос отстегивает шлем. В те секунды, пока разговор еще приватный, Марина спрашивает:
— И что мы теперь будем делать?
— Теперь, — говорит Карлиньос, — мы идем пить.
— Он тебя трогал?
Маленький ровер рассекает Океан Бурь. Ударяется о каждую яму и камень на полной скорости, взмывает в воздух и приземляется с мягким взрывом пыли. Ускоряется, вскидывая из-под колес большие облака пыли. Два его пассажира мотаются и дергаются во все стороны, опутанные ремнями безопасности, и уже успели покрыться ушибами и синяками. Рэйчел Маккензи разгоняет ровер до пределов, предусмотренных рабочим режимом.
«Маккензи Металз» охотится на нее.
— Он с тобой что-то сделал? — снова спрашивает Рэйчел Маккензи сквозь вой двигателей и треск и грохот подвески.
Робсон качает головой:
— Нет. Он был очень милым. Он приготовил мне ужин, и мы говорили о его семье. Потом он учил меня карточным фокусам. Я тебе покажу. Они здоровские. — Робсон тянется в карман пов-скафа.
— Когда прибудем, — говорит Рэйчел.
Она думала, что у нее будет больше времени. Она была так осторожна с уловками и обманами. Женщины Маккензи знают толк в этом деле. Камени забронировала поезд в Меридиан. Рэйчел даже взломала шлюз, чтобы создать впечатление, будто два человека его покинули. Роберт Маккензи остановил железнодорожный челнок дистанционно через двадцать километров. Одновременно два ровера выехали из «Горнила» в разные стороны. Первый двинулся очевидным маршрутом, на северо-восток, к серверным фермам «Тайяна» в бороздах Местлина. Логичный путь к побегу; Суни упрямо не желали присоединяться ни к одному из лунных семейств в их политических играх. Гнев Роберта Маккензи не испугал бы дом Сунь.
Рэйчел выбрала нелогичный путь. Ее курс как будто бы лежит на юго-восток, к старой полярной грузовой линии. Вдоль дороги тянутся электростанции и склады с провизией. По древней традиции — древней по лунным стандартам — Воронцовы должны остановить поезд для любого, кто включит маяк с дороги. Потом надо договариваться, но традиция поддержки и спасения живет. Дункан Маккензи наймет частную охрану, чтобы встретить поезда на всех главных станциях: Меридиан, Царица, Хэдли. Но не туда направляется Рэйчел Маккензи. И даже не к железной дороге.
В ровере нет окон, нет воздуха, он не герметичен, в нем почти ничего нет, кроме трансмиссии и топливной системы. Автоматический возврат и возможность дистанционного управления были отключены на нем и на ровере-приманке, который движется в противоположном направлении. Рэйчел всегда была хорошим кодером. Семья так и не оценила этот талант, как и все прочие ее таланты. Ее истинная цель — изолированная станция БАЛТРАНа во Флемстиде. Она запрограммировала серию прыжков. Но роверы «Маккензи Металз» приближаются со стороны экстракционных заводов на юге и востоке. Камени превратилась в тень самой себя: Рэйчел не хочет рекламировать свое местонахождение по сети. Она надеется, что охотники попытаются отрезать ее от железной дороги. Время путешествия можно рассчитать с высокой точностью. Уравнения отточены и холодны. Если они догадаются о станции БАЛТРАНа, ее поймают. Если предположат, что дело в магистральной линии, она спасется. Но надо подключиться к сети, и это продемонстрирует всей Луне, где она.
— Мы скоро будем на месте, — говорит Рэйчел Маккензи сыну. Поглядите на него — одетый в пов-скаф, привязанный ремнями безопасности по другую сторону брюха ровера, такого узкого, что они соприкасаются коленями; поглядите на него. Под щитком шлема не видны волосы и абрис лица, все внимание притягивают к себе глаза, эти глаза, огромные зеленые глаза. Ни один мир — ни этот серый мир, ни большой голубой там, наверху — не может быть прекрасней его глаз. — Мне надо кое с кем поговорить. Я запущу Камени, но не включай Джокера. Еще рано.
Камени подключается к сети, и Рэйчел испытывает физическое облегчение; это как дышать полной грудью.
Звонок принимает фамильяр Ариэль Корты. Пожалуйста, подождите. Потом сама Ариэль Корта появляется на линзе Рэйчел.
— Рэйчел. Что происходит?
Платье, волосы, кожа, макияж Ариэль безупречны. Рэйчел считала свою невестку высокомерной, равнодушной карьеристкой. Она наделена достаточной честностью, чтобы признаться в зависти — эти бразильянки от рождения обладают всем, чем только можно. Ариэль много раз разбивала ее семью в пух и прах в суде, но теперь Рэйчел в ней нуждается.
Она в общих чертах обрисовывает побег. Камени передает никах.
— Одну секундочку, пожалуйста. — Ариэль ненадолго заменяет Бейжафлор, потом она появляется опять. — Это стандартный брачный контракт, согласно которому мой племянник заключает десятилетний брак с Хоан Рам Хуном. Он крепкий.
— Вытащи Робсона из него.
— Контракт правомерен и обязателен. Правомочия обеих сторон ясны. Нет такого положения, которое позволило бы освободить Робсона. Я могу сделать так, что контракт признают недействительным.
— Сделай. Ему одиннадцать. Меня заставили подписать.
— С точки зрения закона, минимального возраста для брака или сексуального согласия не существует. Не факт, что по нашему праву акт принуждения можно признать мотивом для защиты. Мне придется продемонстрировать, что, не проконсультировавшись с Робсоном по поводу его предпочтений перед тем, как подписать клаузулу о занятиях сексом, ты нарушила свои обязанности, предусмотренные родительским договором с ним. Это аннулирует никах. Я не буду выступать за тебя, я буду выступать за Робсона против тебя. Я попытаюсь доказать, что ты плохая мать. Плохая мать уровня Лукреции Борджиа. Однако, предпринимая такие действия, сбежав вместе с Робсоном, ты действуешь как хорошая мать. Это Уловка-22. Есть способы ее обойти.
— Мне наплевать, насколько плохой ты меня выставишь.
Неужто она увидела, как Ариэль Корта, безупречная Ариэль Корта позволила себе чуть улыбнуться?
— Будет много грязи.
— Маккензи создали свое состояние из грязи.
— Как и я. Робсону придется нанять меня и заключить сделку. И опять же, только хорошая родительница посоветовала бы ему нанять меня. Не для протокола хочу заметить, что, обратившись с этим делом в суд, ты положишь начало недвусмысленному и открытому конфликту между нашими семьями. Это объявление войны.
— Война будет объявлена, если Рафа узнает, что я отпустила Робсона без драки. Он голыми руками разорвет «Горнило» на части, чтобы вернуть сына.
Ариэль Корта кивает.
— Ситуация сложнее не придумаешь. Как будто твой дедушка намеренно выбрал самый провокационный из всех возможных поступков…
Ровер дергается. От внезапного ускорения ремни безопасности Рэйчел натягиваются. И опять. Что-то ударяет по корпусу ровера, снова и снова. Она не слышит, но чувствует вибрацию резаков, дрелей. Внезапно скорость начинает падать: ровер замедляется.
— Что происходит? — спрашивает Ариэль Корта. На ее безупречной маске тревога.
— Камени, покажи мне! — кричит Рэйчел.
— Я сообщу Рафе, — говорит Ариэль, а потом Камени выводит на верхнюю часть линзы Рэйчел картинку с наружных камер.
К вездеходу прицепился служебный дрон, похожий на маленький и зубастый ночной кошмар. Манипуляторы и резаки рубят проводку, кабели топливной системы. Вот дрон отсекает еще одну батарею, и ровер еще сильней замедляется. Как эта машина здесь оказалась? Откуда она взялась? Камени дает панорамное изображение с камер: среди рощи солнечных панелей возвышаются изогнутые кверху рога БАЛТРАНа, и до них меньше двухсот метров. Вот и ответ: ее семья перепрограммировала служебного дрона со станции.
Но они забыли, что ровер безвоздушный. Двести метров в вакууме — легкая прогулка, если на тебе пов-скаф.
Рэйчел касается колена Робсона. Он вздрагивает; его глаза распахнуты от страха.
— Когда я скажу «идем», следуй за мной. Нам придется завершить это путешествие пешком.
Ровер содрогается и заваливается набок. Рэйчел швыряет туда-сюда в ремнях безопасности. Ровер застывает, опрокинувшись под безумным углом. Дрон срезал колесо. Потом он вырубает последнюю камеру.
— Робсон, любовь моя, беги!
Вылетает крышка люка. Пыль и холмы, плоские черные небеса. Рэйчел хватается за край люка и выскакивает наружу. Прыгает на реголит, бежит. Бросает взгляд через плечо и видит, что Робсон приземлился с легкостью колибри и побежал. Дрон взгромоздился на обломки ровера. Рэйчел думает про Брайса Маккензи — про раковую опухоль, если бы раковая опухоль могла передвигаться и охотиться.
Теперь бот приподнимается на своих манипуляторах, выбирается из обломков машины. Разворачивает резаки и длинные острые пластиковые пальцы. Спускается на поверхность, направляясь в ее сторону. Он движется не быстро, однако от него не скрыться. И есть операции, которые Рэйчел должна выполнить, прежде чем они с Робсоном катапультируются в безопасное место.
— Робсон!
Шаг за шагом бот догоняет мальчика. На реголите того заносит. Он не знает, как двигаться в вакууме, как не вскидывать на бегу слепящие тучи пыли. Отец слишком долго продержал его в уютной утробе Боа-Виста. Надо было взять его на поверхность в пять лет, чтобы посмотреть на Землю, как принято у Маккензи. Надо было — можно было — следовало бы.
«Люк готов», — говорит Камени. Шлюз для персонала вмещает одного человека за раз. Посреди лунных морей установки БАЛТРАНа сооружают кое-как, и предназначены они в первую очередь для транспортировки грузов навалом.
— Залезай! — кричит Рэйчел. Робсон копошится у шлюза. Он слишком неуклюж.
— Я внутри!
Камени закрывает люк. Теперь Рэйчел ждет своей очереди, чтобы попасть в капсулу. Медленно. Почему так медленно? Где бот? У нее нет времени даже для того, чтобы оглянуться. От наивысшей сосредоточенности она дышит сквозь зубы, со свистом, пока Камени включает систему запуска.
Боль в правой икре такая резкая и четкая, что Рэйчел даже не вскрикивает. Нога ее не держит. Что-то рассечено. Шлем выдает красную вспышку; она ахает, когда ткань пов-скафа уплотняется над прорехой, запечатывая костюм, сжимая рану.
«Твое правое подколенное сухожилие рассечено, — сообщает Камени. — Целостность костюма нарушена. Ты истекаешь кровью. Бот здесь».
— Впусти меня, — шипит Рэйчел, а потом приходит боль, и ее больше, чем, как она думала, существует во вселенной, и она кричит; крики ее ужасны, вопли агонизирующих мучений. Такие крики как будто не способно издавать человеческое горло. Движение, бросок, второй чистый рубящий удар, и Рэйчел падает. Бот над нею, тень на фоне черного неба. В свете ее налобных фонарей блестят три сверла, опускаясь на щиток.
— Запускай, Камени! Унеси его отсюда!
«Последовательность запуска начата, — говорит Камени. — Вероятность твоего выживания — ноль. Прощай, Рэйчел Маккензи».
Сверла с визгом вгрызаются в закаленное стекло. И конец свой Рэйчел Маккензи встречает во гневе: гневе на то, что должна умереть, на то, что это случится здесь, в холоде и грязи пустынного Флемстида, гневе из-за того, что вечно семья тебя предает. Щиток раскалывается. Когда воздух стремительным взрывом покидает шлем, она чувствует, как трясется земля, видит, как мелькает капсула БАЛТРАНа, вылетая из пасти пусковой трубы.
Ушел.
Рафа Корта мечет громы и молнии, несется во главе отряда службы безопасности. Жуан-ди-Деус — его город; его лицо знакомо работникам «Корта Элиу» и вспомогательному персоналу, но не таким: воплощение ярости и восторга. Он Шанго Справедливый, Сан-Жеронимо, судия и защитник. Его люди избегают попадаться ему на глаза и уступают дорогу.
Мальчик уже вышел из шлюза. Он стоит один в приемной зоне, все еще в пов-скафе и шлеме, испачканный в пыли, с фамильяром, зависшим над левым плечом.
— Он обучил меня фокусу, — говорит Робсон. Джокер транслирует его слова в мир за пределами шлема. — Это очень хороший фокус. — Рука в перчатке достает колоду игральных карт из кармана на бедре. Робсон разворачивает их веером. Голос у него мертвый, ровный, чужой. Джокер передает интонации в точности. — Выбери одну.
Карты выпадают из пальцев. Колени подгибаются, он падает лицом вперед. Рафа успевает его подхватить.
— Твоя мать. — Рафа встряхивает дрожащего мальчика. — Где твоя мать?