Глава 2
Портрет убитой Наташечки, так и оставшийся незаконченным, – вот что это такое. Наконец-то она поняла, что напоминает ей это бурое пятно на потолке. Понять бы еще, отчего оно бурое. Бурое, как пятна на шелковом Наташечкином платье.
А впрочем, Наташечкино платье здесь совершенно ни при чем. Наверное, там проходит какая-то труба, которая заржавела. От сырости, от дождей заржавела – крыша, конечно, протекает. Судя по всему, здесь все протекает, и все скоро рухнет. Потолок избороздили трещины, стены в трещинах, и, вероятно, по фасаду здания сплошь идут трещины. Так чаще всего и бывает в больницах на общих основаниях. Особенно в таких, специфических больницах.
Они все заодно. И даже этот следователь Булатович заодно с ними. Они все объединились в одной общей цели – свести ее с ума. И запереть в больницу. Что ж, им это вполне удалось. Не свести с ума, а запереть удалось.
Застрекотала печатная машинка. Ах, вот оно что! Они догадались, что цель их достигнута только наполовину, и решили свести ее с ума окончательно. Абсурдными звуками свести (ну откуда здесь взяться печатной машинке?), абсурдным рисунком якобы дождевых пятен (перенесли на потолок ее незаконченный маслом портрет), абсурдом ветхости, нарочитой ветхости (год или два – здание рухнет) свести.
А на окнах, однако, решеток нет. Странно, странно. Все учли, а главное упустили. Хотя, судя по пятну на потолке, бутафорскому, разумеется, но все-таки, это последний этаж. Наверное, верхний, высокий. На это и рассчитывали. Да и машинка не даст убежать, вернее, тот, кто сидит за машинкой. Абсурд совместили с реальной охраной.
Остановилась стрекотать. Подумала. Зашуршала листами. И припустила с новой силой.
Надо бы посмотреть, кто там, в печатной охране. Логично было бы посадить за машинку старуху, чтобы довести абсурд до предела. Нет, старуха уже выбыла из игры – ее убили. Тогда это должна быть девушка. Светловолосая девушка восемнадцати лет, в белом шелковом платье, стилизованном под моду девятнадцатого века. Печатает вдохновенно, словно играет на фортепьяно. А если к ней подойти, оторвется нехотя от своей машинки, поблуждает затуманенным взглядом музыканта, которого внезапно прервали, потом вдруг очнется, улыбнется приветливо и скажет: «Будем знакомы, я – Наташа».
Ну конечно, добивать ее будут Наташечкой. Исподволь, делая вид, что Наташечка – просто Наташа, обычная Наташа, соседка по палате, например.
Но как грубо придумано.
Впрочем, может, она и ошибается, придумали что-нибудь поизощренней. Надо встать, подойти и посмотреть. Что толку ломать голову, когда так легко узнать наверняка. А заодно и вообще разведать обстановку.
Аня приподнялась на кровати и осмотрелась. За столом у двери сидела женщина в белом халате и шапочке, слегка полноватая, лет тридцати пяти. Во всяком случае, на Наташечку она никак не тянула. Женщина, заметив движение, подняла голову, оторвавшись от своей машинки (это действительно оказалась печатная машинка), и улыбнулась (согласно сценарию).
– Доброе утро.
Утро, значит. Долго же она провалялась в полном отрубе. Интересно, что ей такое вкололи? И что вообще теперь будет? Заперли надежно, даже вон персональную охрану приставили, закамуфлированную под медсестру-машинистку. И уж конечно, Кириллу позвонить отсюда не дадут. Хотя теперь и Кирилл вряд ли что-то сможет сделать. Его ведь тоже убедят, что жена его сошла с ума, а значит, в сумасшедшем доме ей самое место.
– Как вы себя чувствуете? – Медсестра опять улыбнулась.
– Нормально, – буркнула Аня.
– Через двадцать минут завтрак. Хотите покушать здесь или пойдете в столовую?
Пойдете в столовую? То есть имеется в виду, что она может беспрепятственно выходить из палаты, свободно передвигаться по коридору? И решеток на окнах нет. Как все это понимать? Хотят заманить в новую ловушку? Или действительно свободу ее не ограничивают?
– Столовая по коридору направо, душевые – налево, там же и туалет.
То есть все беспрепятственно. Прекрасно. В любом случае это хорошо, а в ловушку ее не заманят, она будет очень осторожна.
– Так что, сами пойдете? Голова не кружится?
Сама, конечно, сама. Хотя голова как раз кружится. Что ей все-таки вкатили?
– А то я могу завтрак в палату принести.
– Нет, спасибо, я лучше в столовую.
– Тапочки под кроватью.
Аня перегнулась через железную раму больничной панцирно-сетчатой койки, заглянула в линолеумно-хлорный полумрак (серый затертый линолеум тоже растрескался, все выполнено в одном стиле). Черные, кожаные, бесформенные, ужасно противные на вид и на ощупь тапки – она тронула пальцем носок одного – стояли бок о бок, как две пожилые разжиревшие таксы-близняшки. Просто немыслимо надевать такие на ноги.
– А где моя обувь?
– В гардеробе. На прогулку пойдете, вам выдадут.
На прогулку? Здесь, значит, еще и прогулки бывают? Интересно, очень интересно.
– И что, меня выпустят?
– Ну конечно. Почему нет? – Медсестра снисходительно улыбнулась. – Вот придут к вам посетители, и погуляете. У нас прекрасный парк, большой, старый. В нашем отделении режим полусвободный, кто вас может не выпустить? Не тюрьма же все-таки. Вот в пятнадцатом или семнадцатом отделении, там да, а у нас все почти по-домашнему.
Свободный режим. Это хорошо. Если она не врет, если в ловушку не заманивает.
– А одна я могу погулять?
– Ну… Надо спросить у Елены Петровны. Если разрешит, то пожалуйста.
– Кто такая Елена Петровна?
– Ваш лечащий врач. В десять обход, вот вы с ней и познакомитесь. Пойдите пока умойтесь и позавтракайте. Сейчас, – медсестра посмотрела на часы, – без двадцати девять. Подъем у нас вообще-то в семь, но вы на особом положении, поэтому вас и не стали будить.
– На особом положении? – Аня испуганно на нее посмотрела. – Почему? Что значит «на особом»?
– Ну, – медсестра пожала плечами, – ваши родственники так договорились. Видите, у вас и палата отдельная. Думаете, это в порядке вещей, все так лежат? – Она засмеялась. – Нет, только вы. Остальные-то как сельди в бочке утрамбованы, по десять-пятнадцать человек. А вас и трудотерапией обременять не станут, лежите себе спокойно, отдыхайте, лечитесь. Хорошо иметь заботливых родственников.
– Вы хотите сказать, что эта палата платная?
– Ну, в общем, да. У нас такое иногда практикуется, негласно, разумеется. Собственно, платят родственники главврачу, и все. Он уж потом дает распоряжение, чтобы больного не особенно режимом обременяли, и палату эту выделяет. Это всем известно. Прямо не говорится, но…
– Но я не понимаю, какие родственники могли на мой счет договориться. У меня в этом городе только муж, но он уехал и не скоро вернется.
– Чего не знаю, того не знаю. – Медсестра покачала головой. – Вы все-таки решили сами до столовой пройтись? Вон халат, на стуле, наденьте этот, синий, теплый, да, да, сверху на ваш домашний халат. У нас в коридоре всегда почему-то сквозняк, даже летом.
Аня двумя пальцами, содрогаясь от отвращения, приподняла за плечи халат, отвратительно серо-синего, мутного цвета и, кажется, ношенный кем-то до нее, набросила сверху своего (интересно, кто это одел ее в него, кто это так позаботился, все те же мифические родственники?), ноги сунула в омерзительные кожаные тапки и двинулась к двери.
– Может, вас проводить? – снова озаботилась медсестра. – Я смотрю, вы совсем еще слабенькая.
– Нет, спасибо, я сама.
– Ну, как хотите.
Медсестра уткнулась в свои бумаги, пальцы застучали по клавишам. Странная она какая-то: если медсестра, то почему печатает, выполняет обязанности машинистки, а если машинистка, то почему в белом халате и что делает тогда в палате? Аня повернула ручку двери и выскользнула в коридор.
И тут же пожалела, что отказалась от услуг медсестры-машинистки. Какая-то женщина, в таком же, как у нее, мутно-сером халате, с изможденным лицом и совершенно безумными глазами, схватила ее за руку, точно только и поджидала, когда Аня выйдет.
– Я просила кофе, а мне дали чаю, – проговорила она.
– Что, простите?
– Я просила кофе, а мне дали чаю. – Женщина горестно вздохнула. – Я чай не люблю. Мне всегда дают чай.
– Я не знаю, извините, я здесь первый день, я ничего не знаю. – Аня испуганно смотрела на сумасшедшую и пыталась высвободить руку, но та держала крепко. «Совсем как тогда старуха на лестнице», – подумала она. – Отпустите меня, пожалуйста.
– Я просила кофе, а мне дали чаю, – упрямо повторила женщина.
– Да пустите же меня! – Аня в панике задергала рукой.
– Я просила кофе, а мне дали чаю. – Сумасшедшая жалобно всхлипнула.
В палате за дверью стучала машинка, несколько женщин в серо-синих больничных халатах спокойно прошли мимо, не обращая внимания на эту дикую сцену.
– Я просила кофе…
– Я попрошу для вас кофе. У медсестры, слышите, она там печатает. Я скажу ей, что вы не любите чай. А сейчас отпустите меня, пожалуйста. У меня нет кофе, но я постараюсь достать. Пустите!
Ане наконец удалось вырваться. Она опрометью бросилась по коридору, вслед за ней неслись отчаянные причитания сумасшедшей про кофе и чай.
А свободный режим – не такая уж хорошая штука, оказывается. Во всяком случае, не для всех. Ну можно ли эту безумную поклонницу кофе определять на свободный режим? Да ее под замком держать надо. Запереть в какой-нибудь отдельной палате и не выпускать. Или у них отдельные палаты только для тех, о ком родственники договорились?
Коридор заполнялся серо-синими женщинами. Они выходили из многочисленных дверей с полотенцами в руках и двигались по коридору в том же направлении, в каком бежала Аня. Значит, повернула она налево, к душу. Это хорошо, туда-то ей и надо прежде всего. Хотя… серо-синие безумицы с полотенцами все идут и идут потоком. И все в душ. Там, конечно, огромная очередь – очередь из сумасшедших женщин. А вдруг они все такие, как эта кофеманка? Нет, лучше вернуться в палату под защиту медсестры-машинистки и переждать.
В палату тоже теперь попасть не удастся – вход охраняет безумная любительница кофе. Вон она стоит.
Что же делать?
Подождать в сторонке. Вот здесь, у окна, за этой железной бандурой, то ли шкафом, то ли огромным закрытым электрогенератором. Кстати, в коридоре на окнах решетки. Наверное, во всем отделении решетки, только в ее палате их нет, потому что какие-то родственники договорились об особом положении.
Интересно, какие такие родственники? Вернулся Кирилл? Ему сообщили о том, что с ней случилось, и он срочно прилетел? Хорошо бы, только это маловероятно. Связь с ним односторонняя: сам Кирилл позвонить может, а ему куда звонить, неизвестно. Да и не успел бы он уже прилететь, а тем более о чем-то договориться.
Кто же тогда? Раиса Михайловна? Ей-то зачем договариваться о лучших условиях для Ани? Раиса Михайловна терпеть ее не может и, ее бы воля, наоборот, затолкала бы ее в какое-нибудь пятнадцатое-семнадцатое отделение с тюремным режимом, с глаз долой, из сердца вон – из сердца ее ненаглядного сына.
Но если не Кирилл договорился и не свекровь, тогда… Неужели Ирина? У нее ведь совсем нет денег, а это особое положение наверняка стоит недешево. И все же она пошла на это, заняла у кого-то и договорилась. Хорошая, добрая Ирина, а она-то на нее тогда так напустилась.
Женщины с полотенцами в руках скрывались в двери наискосок от окна, где стояла Аня. Они все шли и шли нескончаемым потоком.
Какой длинный коридор, и сколько дверей, отделение, судя по всему, огромное. Сколько же в городе сумасшедших? И ведь не одно оно, как минимум семнадцать таких вот отделений, а то и больше.
Нет, этот поток никогда не прекратится. Идут и идут. И что интересно: в душ входят, а из душа еще никто не вышел. Их там уже накопилась тьма-тьмущая. Интересно, где они там все умещаются?
Хлопнула дверь в конце коридора. Две женщины в белых косынках внесли огромный алюминиевый бак с крупной кривоватой надписью красной краской: «Хлеб». Они прошли мимо Ани и тоже почему-то скрылись в душевой.
Господи, все они, видно, тут сумасшедшие, даже обслуживающий персонал.
Снова хлопнула дверь в конце коридора. Мужчина в нелепом бледно-голубом халате с короткими рукавами с грохотом вкатил тележку, на которой помещались два бака. На боку одного из них было выведено: «Чай», на боку другого – «Завтрак». Значит, получается, по безумной логике больницы, чай и хлеб к завтраку не относятся, просто прилагаются?
Мужчина с тележкой прогрохотал мимо и тоже скрылся в душевой.
Нет, тут что-то не так. Это уже и для сумасшедшего дома перебор.
Аня подошла к душевой, толкнула дверь – и оказалась в столовой. Двумя длинными рядами вдоль стен теснились столы, приставленные вплотную друг к другу. Больные сидели, низко склонившись над пустыми тарелками. Полотенца они расстелили зачем-то на столы, под приборы, а некоторые положили себе на колени.
Аня нерешительно затопталась на пороге, не зная, куда ей сесть и стоит ли вообще оставаться на завтрак. Есть ей совершенно не хотелось.
– Новенькая из отдельной палаты, ее вчера привезли, – довольно громко сказала одна из женщин и указала на нее пальцем. – Молоденькая какая, совсем ребенок. И хорошенькая, прелесть.
– Иди сюда, деточка, – откликнулась старушка с приветливым, совершенно не безумным лицом из второго ряда.
– Нет, ко мне, ко мне иди, прелесть моя, – запротестовала та, что обратила на Аню внимание первой.
Аня растерянно улыбнулась старушке, кивнула женщине и отступила на шаг к двери, решив, что завтракать она не будет, но тут за спиной у нее раздалось:
– Я просила кофе, а мне дали чаю.
Дернувшись, как от удара, Аня обернулась. На пороге стояла любительница кофе, под руку ее держала медсестра-машинистка.
– Вот вы где, Аня. – Медсестра тронула ее за плечо. – А я уже начала беспокоиться: ушли в душ, а вас все нет и нет. Подождите немного, я сейчас больную Трубину усажу и покажу вам ваше место.
Она провела кофеманку в глубь столовой, устроила за столом и вернулась.
– Идите туда. – Медсестра легонько подтолкнула Аню к свободному месту во втором ряду возле старушки. – Скоро начнут разносить завтрак.
– Я не хочу есть, чего-нибудь бы попить. Какой-нибудь минералки или просто чистой воды.
– Здесь только чай дают, а на обед компот. Но поесть нужно обязательно, после завтрака прием лекарств, на голодный желудок нельзя пить таблетки. Вот уже и кашу несут. Сейчас раздавать будут.
Больные за столами оживились. Две женщины в белых косынках, наверное, те самые, которых встретила Аня в коридоре с баком «Хлеб», покатили по рядам тележку.
Пациенты больницы суетливо протягивали свои тарелки и кружки и придирчиво наблюдали за тем, как одна из раздатчиц накладывает большим половником какую-то полужидкую желто-серую массу, а другая разливает чай. Те же, до кого очередь еще не дошла, с нескрываемой завистью смотрели на счастливиц, получивших уже завтрак. Большинство ели жадно, неряшливо и очень быстро, некоторые же брезгливо возили ложками в мисках.
– Вот и к нам кашка подъехала, – противно просюсюкала медсестра. – Давайте свою тарелку. – И сама протянула раздатчице Анину посуду.
– Знаете, я действительно совершенно не хочу есть.
– Надо бы…
– Нет, нет, я просто не смогу.
– Ну тогда хоть чайку попейте. Я понимаю, вам пока непривычно здесь, но вы скоро освоитесь. А больных опасаться не нужно, все они в основном женщины мирные. Еще бы! Если бы были не мирные, у нас бы не лежали. В нашем отделении «легкие» только, небольшие психические расстройства, вот вроде вашего случая. Ну, покушайте немножко, ну хоть ложечку.
За маму, за папу, за весь медицинский персонал. Странно все-таки, чего это она так суетится? Тоже заплатили? Какие-то мифические родственники договорились с ней непосредственно и заплатили?
Аня ковырнула кашу, осторожно попробовала и с возмущением отодвинула тарелку.
– Нет, я не могу это есть. Честное слово, совершенно несъедобно.
Жадно выпив чай, тоже мало пригодный к употреблению, пахнущий пареной соломой и каким-то жиром, Аня встала из-за стола. Старушка рядом с осуждением на нее посмотрела, но промолчала.
– Ладно, если ничего больше не хотите, пойдемте. – Медсестра взяла Аню под руку и повела из столовой.
Так и будет, видно, всюду за ней таскаться, ни на минуту не выпуская из виду. Новые, что ли, ей указания поступили? Но от кого? Сначала-то она спокойно ее отпустила в душ, объяснила, где столовая, значит, предполагала, что туда доберется Аня самостоятельно, без надзора. Что ж потом спохватилась? Или это была только ловушка? Нет, проверка: что станет она делать, в бега бросится или будет вести себя смирно? Скорее всего. А теперь глаз с нее не спустит, каждый шаг станет контролировать.
– Как вас зовут? Я ведь так понимаю, нам теперь придется жить бок о бок? – насмешливо спросила Аня.
– Да, некоторое время. – Медсестра улыбнулась заискивающе, не замечая насмешки. – Простите, забыла представиться. Зовут меня Светлана Николаевна… Да нет, зовите просто Светлана.
– Просто Светлана, значит. – Хорошо хоть не просто Наташа. – Вы медсестра?
– Да. На ставке. Но приходится так и эдак крутиться. Зарплаты у нас сами знаете какие.
– Не знаю, – резковато ответила Аня.
– Маленькие, в общем, копейки. На зарплату никак не проживешь. А я еще одна ращу… мать-одиночка я.
– Девочка? Мальчик? – отчего-то совсем уж резко спросила Аня.
– Мальчик, девять лет, Женечка, – нарочито умиленным голосом проговорила медсестра.
Они вошли в палату. Аня села за стол, где стояла печатная машинка, ткнула пальцами в клавишу.
– Что это вы все время печатаете?
– Выписки оформляю, истории болезней, анкеты разные.
– Никогда не видела печатающую медсестру, – зло рассмеялась Аня.
– Подрабатываю как могу, тяжело одной с сыном. Секретарша у главного в отпуск уехала, ну а я печатать еще в школе научилась, в профцентре. Здесь печатаю, что-то на дом беру, у соседки машинка. Верчусь, кручусь.
Медсестра Светлана улыбалась жалко, противно. Чем дальше, тем больше она начинала ее раздражать.
– А шпионить за мной – это тоже подработка?
– Шпионить? Что вы! Я просто… – Светлана совсем растерялась. – Я просто присматриваю, мало ли что?
– Мало ли – это что? Боитесь, сбегу?
– Ну, сбежать отсюда не так и просто.
– А как же ваш хваленый свободный режим? Вы же сами говорили.
– Смотря что с чем сравнивать. Вот в семнадцатом, например, отделении, там даже прогулки только организованно, строем, под присмотром санитаров, да и то не всем разрешают. Все за решетками, все на запорах, очень строго там, а у нас…
– Зачем вы все-таки за мной следите? – перебила Аня медсестру. – Кто вас приставил?
– Да не слежу я, просто присматриваю.
– Какая разница?
– Как какая? Очень даже большая. Вы к нам поступили вчера в таком состоянии…
– В каком состоянии? Я вообще спала. Скрутили, обкололи и приволокли сюда. Какую дрянь мне, кстати, вкололи?
– Я не знаю, что-то успокоительное. Вы такой нервный стресс пережили, оно и немудрено, что так себя повели. Эта бабушка – ваша родня? Которая… погибла?
– Да вы что?! Она… Она шантажистка, она… Все было подстроено. Для того чтобы меня довести до вашей чертовой больницы.
– Подстроено?
– Это неважно. Вам-то уж точно не интересно.
– Ну почему не интересно? – Светлана с любопытством уставилась на Аню. – Вы расскажите, – попросила она тихо и наклонилась к самому ее лицу. – Может, я могла бы что-нибудь узнать для вас и… помочь.
– Как вы можете помочь? Вы что, частный детектив? А, опять подработать хотите? Тяжелое материальное положение?
– Зачем вы так?
– А знаете, я бы вас наняла, только, во-первых, толку не будет, вы же, кроме как за психами смотреть и печатать, ничего не умеете, а здесь квалификация соответствующая нужна. А во-вторых, опасно иметь дело с такими вот материально зависимыми. Кто поручится, что вы не станете на двух хозяев работать? А что? Там подработка и тут подработка, жить как-то надо. Да ведь вы и так уже работаете на кого-то против меня. Не правда ли? Ну признайтесь, работаете?
– Н-нет… Я…
– А, просто присматриваете, помню, помню. Ну и присматривайте, а в мои дела не лезьте.
– Я не лезу, думала помочь.
– Не надо. – Аня резко встала, подошла к окну, долго, задумчиво смотрела вниз, опершись руками о подоконник. – Какой здесь этаж?
– Что? Этаж? Третий?
– Всего-то? Я думала, выше.
– Старое здание. И подвал, то есть полуподвал. Получается, почти четвертый. – Светлана подошла к Ане, встала рядом.
– Боитесь, что разобью стекло и выпрыгну? Не бойтесь, я так про этаж спросила, интересно стало.
– Я и не думала. Вы ужасно раздражены, успокойтесь, пожалуйста. Вам нельзя нервничать.
– А вам? – Аня засмеялась. – Впрочем, вам ведь за это платят.
– Не сердитесь на меня. – Медсестра положила руку Ане на плечо. Аня отбросила руку резким ударом и кинулась на кровать.
– Оставьте меня наконец в покое! И уйдите, уйдите! – Она ударила кулаком по подушке. – Уйдите, слышите? Я не знаю, что сделаю, если вы не уйдете сейчас же! Я действительно в окно выпрыгну, я…
– Тише, тише, не кричите. Врач услышит, нельзя, чтобы вас слышали, плохо будет, очень плохо.
– Да? А сейчас, по-вашему, хорошо? Да что они еще могут сделать?
– Вы не знаете, успокойтесь лучше.
– В семнадцатое отделение засадят? Не засадят. Я же, кажется, на особом положении? Зачем вам сбагривать на сторону платного пациента?
– Я прошу вас, успокойтесь.
– А я прошу оставить меня в покое! Уйдите. У вас ведь должны быть и другие больные, раз вы медсестра в отделении. Вот пойдите, разберитесь с той, что кофе требует, она больше нуждается в вашей помощи. Кстати, почему бы ей и в самом деле не дать кофе, если она так хочет? Жаба давит, что ли? А ваш чай в столовой действительно мерзкий. Удивительно, что все отделение на чайной почве не свихнулось, одна только эстетка и нашлась. – Аня истерически расхохоталась. – Еще одно такое чаепитие, и я тоже начну требовать кофе.
В дверь стукнулось что-то тяжелое. В палату вкатили металлический столик-тележку.
– Прием лекарств! – провозгласила вошедшая следом за тележкой медсестра. – Соболева?
Аня вскочила с кровати и с ненавистью уставилась на вошедшую.
– Меня уже и здесь на довольствие поставили? – насмешливо спросила она. – Я не буду пить никакие таблетки.
– Что значит не будете? Вы отказываетесь? – Медсестра с тележкой грозно придвинулась к ней.
– Отказываюсь.
– Не надо, Аня, лучше выпить, не спорить. – Светлана взяла ее за руку и умоляюще зашептала: – Ну зачем настраивать против себя персонал? Вы ничего этим не добьетесь, только навредите себе.
– Я не буду это пить!
– Честное слово. – Светлана придвинулась к ней и зашептала в самое ухо: – Это гораздо безопаснее, чем… В общем, если увидят, что вы так нервничаете и так себя ведете, назначат более жесткую терапию. Выпейте, ничего там серьезного нет.
– Позвать врача? – вмешалась медсестра с тележкой. – Хорошо. Я схожу за Геннадием Палычем.
– Подождите, она выпьет. Правда, Анюта? Ну как же ты не понимаешь, дурочка, – снова зашептала Светлана. – Откажешься от таблеток, они вкатят тебе черт знает что. Не упрямься.
– Ну хорошо. Давайте ваши колеса. – Медсестра протянула ей два пластмассовых стаканчика: один с таблетками, другой с водой. – Что тут у вас? Галоперидол? Паркопан? Или еще чего покруче? Наверняка, наверняка. Радость наркомана, одним словом. Ну, ваше здоровье. – Аня высыпала таблетки в рот, залпом, как водку, выпила воду. Медсестра приняла пустые стаканчики и выкатила тележку из палаты.
– И тут убедили, – она криво улыбнулась. – И тут запугать сумели.
Аня бросилась на кровать, отвернулась лицом к стене. Светлана постояла немного над ней и снова уселась за свою машинку.
Раздражение понемногу проходило. А минут через десять она успокоилась окончательно. Какая-то блаженная нега овладела ею. Убаюкивающе стучала машинка. Зря она все-таки напустилась на эту Светлану. Несчастная, в сущности, женщина. Ну следит за ней, так ведь это работа у нее такая, крутится, вертится, зарабатывая на жизнь себе и сыну. И на Ирину вчера тоже зря напустилась. И на этих несчастных врачей из «Скорой». Вообще вела себя глупо, как самая настоящая сумасшедшая. Неудивительно, что сюда ее притащили. Что еще им, бедным, оставалось делать?
Но теперь она успокоилась и больше безумствовать не будет. Они убедятся, что она совершенно нормальная, и выпустят ее из больницы.
А впрочем, не все ли равно, где жить? Здесь тоже совсем неплохо, если разобраться. Эта кофеманка такая смешная. И старушка смешная. А Светлана так даже милая женщина. И машинка ее так приятно стучит.
А еще здесь спокойно. Как давно ей не было так спокойно и совсем не страшно. Нет, так спокойно не было никогда.
Аня перевернулась на спину, закинула руки за голову, повозилась немного, устраиваясь поудобнее.
С чего это она, интересно, взяла, что пятно на потолке бурое? Не бурое оно вовсе. Какое угодно, только не бурое. Вон как переливается всеми цветами радуги. Разве есть в цветовой гамме радуги бурый?
Бурый. Буррэ. Лицо проступило отчетливо, портрет завершен. Звуковое усилие машинки – и она оживет окончательно. Ну, давай, Светлана, давай, не сбивайся с такта. Четыре четверти, allegro. Ну, форте!
Хорошо! Ожила. Грациозно движется в танце. А ведь ты просто красавица, Наташечка. Тебе удивительно идет это платье и эта прическа, старинная даже для твоего девятнадцатого века. И танец этот, забытый давно, идет восхитительно. Все дело в форме. Ты ее обрела и стала прекрасной. И музыка обрела форму и стала прекрасной. Тот сон был кошмаром, потому что в нем недоставало формы, потому что строился на абсурде.
Тот сон был кошмаром, пугал. Кого он пугал? Для кого был кошмаром? Где та, для кого был кошмаром сон?
Так вон же она, танцует с Наташечкой. Форма ее совершенна, как форма той, что обрела ее недавно. Только не поскользнитесь, девочки, пол очень скользкий, из белого, белого снега и льда. Странно, как он не тает в Италии, там жарко должно быть сейчас. А впрочем, это ведь не сейчас, а очень, очень давно.
Осторожно! Потолок-перевертыш. Вы упадете с невероятной высоты – здание старой постройки, потолки высокие. Оттого-то думаешь, что это пятый этаж, не меньше, а оказывается, всего лишь третий, третий с половиной, если учитывать полуподвал.
Танцуют. Движения легки, движения уверенны. Но это пока звучит музыка. Маэстро, пожалуйста, не останавливайтесь. Начните сначала, когда кончатся ноты, поставьте репризу, маркером, жирно, только еще и еще повторяйте; танец не должен заканчиваться. Вечная музыка – музыка вечности – даст танцу вечность, танцующим вечность.
Выстрел. Маэстро убит. Убита музыка. Танец убит. Наташечка съежилась, стала лицом. Та, что с ней танцевала, убита.
Форма утрачена окончательно. Не дописанный маслом портрет. Бурое пятно на потолке.
Бурое пятно заслонило лицо в белой шапочке. Лицо улыбнулось, выпустило щупальце-руку. Рука потянулась к ней, тронула голую кожу щеки.
– Вам лучше бы встать. Сейчас будет осмотр.
Светлана. Вот оно что! Просто Светлана, медсестра-машинистка. Маэстро, утративший форму, превратился в просто Светлану.
А встать действительно надо. И не только из-за осмотра. Помещение, соседствующее с душем, так она и не посетила, а необходимость назрела давно. Да и душ обозреть не мешает, обстановку разведать на предмет наличия решеток на окнах…
Аня приподнялась на постели, голова неимоверно кружилась. Ноги спустила и тут же забыла, что с ними делать дальше.
– Вам помочь?
Опять Светлана, которая не маэстро. А с ногами все просто: тапки нашарить, найти опору, а дальше они сами пойдут. И дойдут до душа. Если дойдут.
Голова очень кружится, а так ничего. У двери – ручка, не забыть повернуть. Повернуть и выйти, а там коридор. Душ налево, в противоположную сторону от столовой.
– Вы куда? Сейчас нельзя выходить. Осмотр…
– В туалет.
Голос плывет, пол под ногами бугрится, дверь ускользает. Надо поймать ее за ручку, как ящерицу за хвост. Нет, не ящерицу, а кошку, ящерицу за хвост ловить нельзя – ручка останется в ладони, дверь убежит. Отращивать новый хвост.
Вот сейчас бы Светлане и предложить свою помощь. Разве не видит, что ей не дойти, не дойти. Но теперь-то медсестра-машинистка ничего не предлагает. Как не вовремя утратила навязчивость. Самой попросить о помощи? Нет.
В коридоре пол тоже бугрится, а стены все перекошены, на них никак нельзя ориентироваться.
А голова кружится, ужасно кружится. Вероятно, давление снизилось от этих таблеток. Что они ей там подсунули? Надо было предупредить, что давление у нее и так всегда низкое, и голова кружится часто. Может, у любительницы кофе тоже кружится голова, тоже давление низкое?
Здесь. Как просто: так и написано – «Душ», коротко и ясно. А туалет, наверное, внутри.
Так и есть.
А на окнах здесь все же решетки, как в коридоре. Две серо-синие женщины курят у окна.
Хочется курить нестерпимо. Она и не знала, что так хочет курить. Но сигарет нет, тот, кто надел на нее домашний, родной халат, не позаботился о сигаретах.
– Что уставилась? Свои надо иметь. – Серо-синяя справа прикрыла рукой сигарету.
– Да ладно, возьми, докури. – Серо-синяя слева судорожно сделала затяжку и протянула бычок.
Мокрый фильтр ткнулся в губы, противно скользнул, мазнув чужой слюной. Но делать нечего, выбора нет, а курить хочется до тошноты.
Аня жадно затянулась. Синий клуб дыма вылетел изо рта, повращался в воздухе, формируясь в плотную массу, и повис. Теперь его можно было потрогать рукой, он обрел осязаемую форму. Аня толкнула его ладонью. Клуб, спружинив, поплыл к серо-синим, в халатах. Та, что так щедро поделилась бычком, мокрым, противным, но вполне полноценным бычком, засмеялась, взмахнула руками, как крыльями, взмыла вверх и уселась на клуб дыма.
– Иди сюда. – Подвинулась, похлопала по клубу, приглашая присоединиться. – Места хватит. Тебе трудно стоять, я же вижу, ноги совсем не держат.
А ведь и в самом деле стоять невозможно. Только как туда взгромоздиться? У этой женщины так легко получилось взлететь. Но это понятно: она женщина-птица, летать для нее не проблема.
– Руку давай, помогу. Чем это тебя так накачали? Да она сейчас упадет! Танька, помоги мне, с той стороны поддержи ее.
– Делать мне нечего, – недовольно проворчала вторая. – Осмотр сейчас. Я пошла в палату. – И уплыла куда-то.
– Свинья же ты все-таки, Танька.
Хлопнула дверь душевой-туалетной. Женщина-птица спрыгнула с облака.
– Идем, помогу тебе до палаты дойти. В самом деле осмотр. Ты в какой?
– Кажется, в пятой.
– А, значит, соседи, я в шестой. Новенькая? Первый раз тебя здесь вижу.
– Да, наверное. Я точно не знаю. Может быть, я жила здесь всегда. Я не помню…
– Не расстраивайся, вспомнишь. На меня тоже такое находит.
– Только что помнила. Еще когда в коридор выходила, помнила, а сейчас…
– Бывает. Ну вот и твоя палата. Здравствуйте, Светлана Николаевна.
На пороге палаты медсестра-машинистка стоит. Просто Светлана. Белая шапочка, белый халат. Руки тянутся к ней, хотят обнять. Пусть обнимут. И уведут поскорее. Туда, где пятно на потолке превращается в танец с Наташечкой.
– Плохо вам совсем? – Руки обняли, лицо озаботилось. – Зря вы одна пошли.
Что же они так долго топчутся на пороге? Дверь, что ли, заклинило?
– Зачем я вас одну отпустила? Бог знает что могло случиться. Но вы так раздражились тогда, я испугалась, что опять разнервничаетесь. Как же вам плохо, господи! Что же делать теперь, не знаю.
– Есть простой выход – давайте просто вернемся в палату.
– Ах, ну да, конечно, конечно! Пойдемте скорее, я вас уложу.
Дверь наконец открылась. Яркий солнечный свет незарешеченного окна, может быть, единственного на все отделение, ослепил подзабыто.
– Сейчас придет врач, но это ничего, ложитесь.
Все в порядке, пятно на месте. Сейчас заиграет музыка, и танец вернется. Недорисованный портрет обретет законченную форму.
– Маэстро, пожалуйста, музыку!
– Что-о?! – Озабоченное лицо наклонилось, окончательно расстроилась.
– Сыграйте на своей машинке. Старинный французский танец. «Буррэ».
– Сейчас придет врач, потерпите немного. Уже начало одиннадцатого. Обход с десяти.
Врач? А врач-то при чем? Какая же она глупая, эта просто Светлана. Зачем ждать какого-то там врача, когда пятно уже опять перестало быть бурым, раскрасилось радужными цветами, превратилось в портрет.
– Видите ли, она не может ждать. Да и врач не поможет.
– Кто она? О чем вы?
– Я перед ней в большом долгу. Однажды я написала ее портрет, забыв, что писать портреты совсем не умею. Он вышел ужасно, этот портрет, просто несуразное бурое пятно, и я за это расплачиваюсь. Но без вас ничего не получится, нужен аккомпанемент. В прошлый раз вы играли Моцарта. Я думаю, подойдет любой композитор, лишь бы это был танец «Буррэ».
– Господи, господи! Что же это такое? Я сама схожу за врачом.
– Не надо врача. Сядьте за машинку и играйте.
Выстрел опять? Нет, это хлопнула дверь.
– Ну слава богу! Елена Петровна, с Соболевой совсем плохо. Бред какой-то несет. Просто ужас!
– Да? Посмотрим, посмотрим.
Наклоняются вместе. И эта толстая, усатая, отвратительная тетка – тот самый врач, которого с необъяснимым нетерпением ждала Светлана? Ну не дура ли она?
– Как мы себя чувствуем?
Улыбнулась улыбкой людоедки, сверкнула золотыми зубами. Кто же теперь носит золотые зубы? Как противно! Надо ей что-нибудь такое сказать, чтобы поскорее убралась отсюда. Только что, что сказать?
– Вы не внушаете мне доверия.
– Что, простите? – Опять улыбается. Сколько ее терпеть?
– Я хочу, чтобы вы поскорее ушли, вы мешаете танцу.
– А вам нравится танцевать?
– Дело не в том, танцевать нравится не мне. С моей стороны это искупление вины, не больше. – Ну зачем, зачем посвящать эту тетку в свои дела? Нужно просто прогнать ее, ничего не объясняя.
– Кто же в таком случае любит танцевать?
– Неважно. Она… Это совершенно вас не касается!
– Она? Кто она? Ну, не хотите, не рассказывайте. Голова не кружится?
– Кружится. Очень.
– Тошнит?
– Немного.
– Немного? Но все же тошнит, и голова кружится? Вот что я вам, Анна, скажу: танцы на время придется сократить.
Ну конечно! Этого и следовало ожидать: все испортила. Теперь Светлану не уговорить играть, а без музыки ничего не получится.
– Не хмурьтесь, не хмурьтесь, я же не запрещаю совсем, речь идет лишь об ограничении, нельзя так себя утомлять. Танцуйте, но не особенно напрягайтесь. Кстати, какие вы танцы предпочитаете? Современные? Или, может быть, бальные?
Что за бред она несет, эта усатая тетка? И почему эта дура Светлана смотрит на нее в таком восхищении? Ну когда же она уберется?
Сидит усатая, глаза выпучила, глядит на нее в упор.
– Зрачки сужены, кожный покров бледный и влажный…
Диктует, а Светлана записывает, быстро-быстро водит ручкой. Что же оставила свою машинку? Впрочем, машинка для другого.
– И еще, Светлана Николаевна, на ночь можно дать…
Посыпались латинские ini и ami, внутримышечно, внутривенно, в таблетках.
– А сейчас oli, – и немедленно. Ну отдыхайте, Аня. И старайтесь поменьше думать. Сейчас вам сделают укольчик, и вы немного поспите.
Встала, пошла к двери. Слава богу, уходит. Нет, вернулась к столу, новый ami продиктовала Светлане, заменив что-то там уже продиктованное.
Убралась окончательно. Хлопнула дверь.
Ну, маэстро, можем начинать. Больше нам никто не помешает.
Снова хлопнула дверь. Неужели вернулась?
Нет, это Светлана ушла. А вот это уже как некстати! Интересно, надолго? Без нее начинать невозможно. Куда она делась, черт возьми!
Пришла. Возится на столе, а играть не думает. Запахло спиртом. Что это? К чему?
Шприц несет и резиновый жгут. Так уже было однажды. Так было тогда, совсем недавно, когда черная старуха…
– Я не хочу!
– Успокойтесь, Анюта! Ну что вы в самом деле опять начинаете? Просто укол, чтоб голова не кружилась.
Железно впилась в руку, жгутом передавила дыхание вены.
– Ну вот и все, ничего страшного.
Да, действительно все. В ушах зашумело, тело сделалось ватным, пятно поплыло, поплыло. И растворилось в черном.
Она говорила и говорила, пытаясь связать слова в фразы. Голос звучал назойливо и требовал всплыть на поверхность. Но фразы не получались, слова прилипали друг к другу, понять, о чем она говорит, было совершенно невозможно.
– Квампришлиможетепогулятьпопаркудоприема лекарств.
Может, если открыть глаза, смысл этой абракадабры прояснится? Но для этого нужно сделать усилие, мозг болит, а веки ужасно тяжелые, без посторонней помощи их не поднять. Лучше просто лежать и никак не реагировать, поговорит, поговорит, тогда и отстанет.
– Квампришлипожалуйстапроснитесь.
Не отстает, думает, наверное, что в абракадабре ее заключена невероятно важная информация, такая важная, что ради нее следует сделать любое усилие.
– Анютапроснитеськвампришли.
Пришли. Кто пришел, куда и зачем? Сколько их, тех, кто пришел? Что делать ей с ними? Принимать в гости? Включить чайник, заваривать чай? Нет, лучше кофе. Чтобы потом не возникало претензий. И завлекать их беседой.
Но сначала надо открыть глаза и встать. И что-то там еще сделать. Что?
Если открыть глаза и встать, то, наверное, станет ясно что.
Глаза открылись почти без труда и ужасно порадовали Светлану. Так порадовали, что заговорила она совсем внятно:
– Проснулись, Анюта? Вот хорошо! К вам пришли. Одевайтесь, умывайтесь, и можете погулять. До приема лекарств. Дождь наконец перестал.
– Дождь?
– Вы не слышали, так крепко спали? Всю ночь жуткий ливень, с семи вечера.
– А сейчас который час?
– Скоро девять.
– Утра?
– Ну конечно. Завтрак через десять минут, но раз к вам пришли, то…
– Кто пришел?
– Ваша подруга, Ирина. Ну давайте, скорей одевайтесь. Я принесла вам обувь из гардероба. И халат сверху теплый накиньте, все-таки в парке еще прохладно.
Встать оказалось тоже совсем несложно. Голова кружилась и очень болела, но ноги и тело слушались лучше, чем вчера.
– В тумбочке полотенце, расческа и умывальные принадлежности.
Снова идти в душевую, где сизое облако дыма? Где женщина-птица и другая, брюзгливая, жадная? Очень не хочется туда идти. Да еще в коридоре поджидает любительница кофе…
– Как зовут эту женщину?
– Какую женщину?
– Ну ту, что кофе требует.
– А, Маня Трубина. Она у нас часто и подолгу лежит.
– А другие?
– Кто как. Больше, конечно, хронических.
– А та женщина, которая вчера мне помогла до палаты добрести из душа?
– Лена? Она третий раз лежит. Французская эпилепсия, последствия травмы головы.
– А меня сколько здесь продержат?
– Ну… не знаю, все будет зависеть от… от того, как пойдут у вас дела.
– Дела у меня пошли бы куда быстрей и лучше, если бы меня не пичкали непонятно чем и вообще бы отсюда выпустили.
– В душе сейчас не должно быть очереди, – поскорее перевела разговор Светлана. – Вот здесь полотенце, возьмите, и мыло.
Полотенце, зубная щетка и мыло были домашними, как и халат. А ведь увозили ее в больницу экстренно. Как же сообразили все это взять? Какая предусмотрительность! Какая расторопность!
Подозрительны эти и предусмотрительность, и расторопность для человека, которого застали врасплох. Но врасплох ли? Очевидно, все было продумано заранее, тщательно продумано. Кто собирал ее в больницу? Ирина, конечно, больше некому. Значит, Ирина и продумала заранее, заранее знала, что она сюда попадет. Значит…
Но зачем ей все это было нужно?
Вот сейчас и надо у нее об этом спросить, в лоб задать вопрос. Плохо, что совсем не работает голова, трудно соображать, анализировать трудно, не говоря уж о том, чтобы вести хитрую беседу – допрос.
Принять холодный душ, может, станет легче, туман в голове хоть немного рассеется. Противно принимать душ в таком вот месте. Наверняка там грязно, липкий пол, липкие стены, к которым прислонялись сотни мыльных чужих тел. Отвратительно! И запах там, конечно, ужасный, смесь хлорки и застаревших телесных выделений. Да и инфекцию подхватить можно, какой-нибудь грибок или лишай.
Нет, душ принимать невозможно. Просто умыться и зубы почистить. Тоже противно, но все же не так.
В коридоре опять было шествие женщин в серо-синих халатах, с полотенцами. Все двигались по направлению к столовой. Теперь-то она знала, что с полотенцами они идут в столовую есть свой ужасный «завтрак», пить невозможный чай. Мани Трубиной, хронической почитательницы кофе, к счастью, не было. Хорошо бы еще в душевой никого не оказалось. Эта Лена – милая женщина, но сейчас и ее не надо. Необходимо сосредоточиться на разговоре с Ириной.
В душевых было пусто. Никто не толпился ни у кабинок, ни у раковины, никто не курил у окна. Аня умылась, почистила зубы. Полотенце пахло домом, «Ариэлем» и еще чем-то знакомым. Совсем чистое полотенце, взятое не с крючка в ванной, а из шкафа. Значит, взяли его не впопыхах, когда приехала «Скорая».
На сколько, интересно, ее так запланированно заперли в этой больнице? Скоро должен позвонить Кирилл, что он подумает, когда никто не ответит? Какой сегодня день? Воскресенье? Или уже понедельник? Вот почти и неделя прошла, а казалось, три недели – неимоверно долгий срок.
Аня закрутила кран и вышла из душевой. Пробежала коридором в палату. Нет, сегодня ей, несмотря ни на что, значительно легче: пол не бугрится, стены не перекашиваются, дверь не убегает.
Светлана встретила ее на пороге палаты какой-то самодовольно-радостной улыбкой.
– Знаете, Аня, у меня для вас приятная новость. Пока вы в душ ходили, я сумела договориться. Лекарство вы примете сейчас, и не нужно будет тогда торопиться, гуляйте себе хоть до обеда. Вот возьмите. – Она протянула два пластмассовых стаканчика. – Разрешили, под мою ответственность.
– Опять таблетки? Мне от них плохо, вы же видели.
– Вам назначили новый курс. Некоторые из тех, что вы принимали вчера, имеют побочный эффект. Вам они действительно не подходят, их отменили. Здесь только сосудистые и общеукрепляющие препараты.
– Ну хорошо, давайте.
Спорить бессмысленно, она это вчера очень хорошо поняла. Аня проглотила таблетки и стала собираться.
– Вот ваши туфли. Пойдемте. Посетительница ждет в комнате свиданий.
– Где? В комнате свиданий? Совсем как в тюрьме. И что, свидания тоже проходят при свидетелях?
– Нет, почему же. Да ведь вас отпускают на прогулку.
– А тех, кого не отпускают?
– У нас всех отпускают, если погода хорошая.
– А если плохая?
– Да это просто обычная комната. Не можем же мы допустить, чтобы родственники больных разгуливали по всему отделению! Все же у нас не совсем простая больница. И кстати, делается это исключительно в интересах пациентов. Те, к кому редко приходят, могут разволноваться. Маню Трубину, например, никогда не навещают, и она это очень тяжело переживает. А представьте, если бы ей пришлось постоянно наблюдать чужие свидания.
Ирина сидела на ободранной старой больничной кушетке и смотрела в зарешеченное окно. Комната свиданий вообще была ободранной и такой унылой, что произвела на Аню самое болезненное впечатление. К счастью, здесь они находились недолго, сразу пошли в парк.
На улице было холодно и сыро, с деревьев капало. Аня мерзла и изо всех сил старалась сосредоточиться на разговоре с Ириной, но мысли разбегались, и она никак не могла вспомнить, о чем таком важном хотела спросить. Голова опять сильно кружилась. Наверное, Светлана обманула, никакого нового курса ей не назначали, дали то же, что и вчера. Во всяком случае, если судить по ощущениям.
Они шли по асфальтированной, в трещинах и выбоинах, мокрой дорожке. Ирина несла в руке ярко-желтый полиэтиленовый пакет, наверное, больничную передачу: неизменные апельсины, печенье и минералку или что-нибудь в этом роде.
– Пойдем туда. – Ирина махнула рукой в сторону, где сгущался парк. – Я знаю здесь забавное местечко – аллея памятников, ты увидишь, очень смешно.
– Ты разве была здесь раньше? – Снова голос плывет, говорить совсем трудно, а ведь надо еще о чем-то спросить, о чем-то важном. О чем?
– Да… Однажды. Когда готовила статью, к одному психу-душегубу приходила, а потом сидела в парке, записывала по свежим следам. При нем-то я ничего записывать не могла.
Зачем она ведет ее в эту гущу зелени? Там, должно быть, еще холоднее. И как долго идут они по этой бугристой дорожке, все силы израсходуются на эту бессмысленную ходьбу, а ведь надо… Что-то важное надо. Что?
– Представляешь, там памятник Маяковскому и Толстому и Ленину с Крупской – они сидят на скамеечке.
– Да, да, на скамеечке, тут ведь кругом скамейки, хоть сюда давай сядем.
– Нет, это Ленин с Крупской на скамеечке. А внутри они пустые. Если постучать, такой звонкий звук получается. Им, наверное, ваши дурики все время по головам стучат. – Ирина засмеялась. – А еще Павка Корчагин с тележкой, нагруженной углем, – этакий черный каменный монстр.
– Сядем… вот тоже… скамейка. – Слова уже получаются с трудом, а шаги совсем не получаются.
– Нет, не сюда, до аллеи осталось немного. Это так смешно, ты увидишь. Не представляю, в чьем сумасшедшем мозгу могла родиться такая идея. Видно, все устаревшие памятники сюда свезли. Выбросить жалко, а тут хоть какое-то применение имеют.
Такая идея. Родиться в мозгу. Да, нельзя отвлекаться. Нужно напрячься и родить идею. В мозгу. Но сначала вспомнить. Что вспомнить? Спасение было найдено. Спасение от чего? Найдено кем? Тем, кто родил идею. Идею спасения.
– Вот почти и пришли. Маяковский на постаменте. Зачем дурикам Маяковский? Для чего его вообще здесь поставили, он вроде никаким боком не…
– Подожди, ты мешаешь.
Восстановить по цепочке идею спасения. Парк, деревья… Нет, это не то. Скамейка… Скамейка нужна, чтобы сесть наконец и не тратить силы. Но сама скамейка с идеей не связана. Асфальт бугрится… Близко. Бугрился пол. Пол в коридоре. В каком коридоре? В том, где вместо кофе подают чай. Правильно! Первое звено в цепочке найдено.
Итак, коридор с бугристым полом. Ведет он в комнату, где нет решеток, и это странно, потому что… Комната эта – палата сумасшедшего дома. Там, в палате, кровать с потолком.
Бурое в «Буррэ». Цепь собрана. Но спасения нет. Спасение не в этом. Вчера было в этом, а сегодня…
Вернуться нужно к исходной точке. Бугрится асфальт, как бугрился пол в коридоре. Коридор вел не только в комнату без решеток, где «Буррэ» – спасение, но и в другую комнату с зарешеченным окном, где облако… Облако – клуб.
Курить очень хочется, вот оно что. Идея не найдена, найдено желание. И… Вот сейчас наступит блаженство. Белые сигареты с золотым ободком, целая пачка, свежих, чистых, сухих. Как они называются? Темно-синяя квадратная пачка, что-то золотым и красным написано, внутри два отделения – это ее сигареты. Как они называются? Впрочем, неважно.
Сесть на скамейку и взять пачку в руки, вытащить белую, тонкую палочку с золотым ободком.
– Садись, я эту скамейку имела в виду. Посмотри, как здесь классно. А вот и Корчагин. Нет, подожди, мокро. У меня в пакете газета.
В пакете. В ярко-желтом пакете то, что курить – желание. Облако – клуб.
– Вот так, теперь садись. Что ты? Зачем тебе пакет? Ты пить хочешь? Дать фанты? Я знаю, что ты больше спрайт любишь, но в нашем магазине почему-то не было…
– Синяя пачка… с золотым ободком…
– Дура я дура! Ну надо же! Вот черт! Забыла, совсем забыла. Я ведь курить решила бросить, сигареты не купила, пытаюсь себя обмануть. Здесь есть ларек, должен быть уже открыт. Я сейчас сбегаю. Прости меня, Анют. Как я так, не знаю.
Желтый пакет подскочил и уплыл. Шаги убегают, бугрится асфальт, им трудно, наверное, бежать.
Черный каменный монстр кружится, ему тоже трудно. Вцепился в тележку, чтобы не упасть. Бедный, глупый, пусть ляжет, вон там трава, зеленая, мягкая, может быть, мокрая, но если подстелить газету…
И деревья кружатся и бросают капли вниз. Кожа лица стала мокрой, текучей – мягкий автопортрет. Чей автопортрет? Того, кто никогда не рисовал убогого портрета Наташечки. Да он убогих портретов вообще не рисовал, потому что он – ОН. Но это неважно.
Важен портрет. Другой, тот, что рождается в буром. И искупается «Буррэ». Моцарт подошел идеально. Но дело опять ж не в этом. А в чем?
Шаги возвращаются. Но теперь не бегут, а как-то крадутся. Медленно, медленно. Как долго ждать, пока они подойдут окончательно. Зачем их ждать? Было что-то… Идея. Нет, желание. Ах да, желтый пакет с синей пачкой. Рождение клуба.
Шаги подошли. Остановились. Стоят за спиной. Нужно сделать усилие и повернуться. Ярко-желтый пакет приплыл, наполнившись тем, чего в нем так печально не было. Желание желаемого. Желание клуба желанного. Взяться руками за скамейку и сделать усилие – повернуться. И не искупить. Нет, получить.
Шаги усилия не дождались. Сами пошли, обогнули скамейку. И завершили путь.
И обманули. Желтого нет. Светло-серое невыраженное нечто, абсолютно ненужное, бесполезное. И, конечно, чужое.
– Прости, Анечка, что заставила тебя так долго ждать.
Ждать ее? Разве ждала она это светло-серое? Хотя, может, ждала, просто забыла. Так трудно удержать все в голове. Раньше было нетрудно, а теперь трудно.
– Ну, пойдем. Давай руку.
Приятно и тепло от ее руки, и даже усилия делать почти не понадобилось, чтобы встать. И голос такой сильный, глубокий, но в то же время негромкий, не мучает заболевший мозг. И от светло-серого глазам совсем не больно.
Только вот встать удалось, а идти пока не получается. Ноги не знают, что делать.
– Обопрись на меня, Анечка, я тебе помогу. О ногах не думай, просто обопрись на меня, они сами и пойдут. И не смотри в землю, смотри вперед. Нужно цель увидеть, и тогда все получится. А цель наша знаешь где? Видишь, вон там, за деревьями, забор? Нет, ты не туда смотришь, поверни голову чуть-чуть влево. Увидела? Это и есть наша цель.
Цель? Ну конечно! Как просто все разрешилось. Это то, чего она так долго искала. Цель – последнее звено в цепи. Для восстановления идеи спасения. То есть идея спасения нужна была, чтобы к цели прийти. Значит, спасение в этой светло-серой и заключается.
– В заборе калитка. Она, разумеется, закрыта, но у меня есть ключ. Мы откроем калитку и выйдем. Ты ведь этого хотела, правда?
Наверное, этого. Нет, не наверное, а точно. Светло-серая знает лучше, чего она хочет. На нее и нужно ориентироваться.
– Тебе было плохо здесь?
– Да… очень плохо.
– Бедная моя девочка. Но скоро все кончится. Мы откроем калитку, сядем в машину и уедем отсюда.
– Куда… уедем?
– Разве это важно? Главное – все закончится. Кончится страх, кончится боль, кончится тошнота. Там хорошо и спокойно, важно ли, где это «там»?
– Неважно.
Да неважно уже и то, дойдут они до калитки или нет. Можно и здесь остаться. С ней остаться. Теплая приятная рука, теплый приятный голос. Рука и голос справились со страхом и болью, а тошнота ее не так уж и мучила. Цель в спасении не калитка, цель в спасении – эта женщина. А идти все-таки трудно, даже когда не думаешь о ногах. И зачем идти, делать столько усилий, если цель уже достигнута? Просто лечь на траву с этой светло-серой спасительницей, обнять ее за плечи и уснуть. Вот здесь трава совсем хорошая…
– Нет, Анечка, нам нужно идти. Потерпи, осталось совсем немного. Если мы сейчас не дойдем до калитки, все начнется сначала. Разве ты хочешь, чтобы все опять повторилось?
– Танец с Наташечкой?
– Если бы только танец! Все повторится, понимаешь?
– Все?
– С самого начала. То, что было задолго до танца. Черный ужас и смерть.
– Нет! Я не хочу!
– Вот поэтому нужно дойти до калитки, сесть в машину и поскорее отсюда уехать. Лечь на траву и уснуть легче всего, но делать этого ни в коем случае нельзя.
– Нельзя.
– Потом не исправить. Даже я не смогу исправить. Маленькое усилие, и все кончится.
Усилие. Светло-серая знает, все знает, светло-серая приведет к спасению окончательному. Но идти очень трудно, тут она не права, не маленькое усилие нужно, а большое.
Деревья кончились, солнце высвободилось и режет глаза. Там, в палате, тоже глазам было больно, потому что решеток не было и солнце проходило свободно. Больше палаты не будет, потому что вот и дошли уже до калитки.
Неприятно, холодно, железно лязгнул ключ в замке. Но калитка не скрипнула, вопреки подготовке перед ужасом скрипа. Странно, почему она не скрипнула? Такая ржавая, такая железная калитка?
Вышли. Здесь еще больше солнца. И ветер. В парке ветра не было совсем. А ноги опять перестали слушаться.
– Ну, Анют, еще два метра осталось. Соберись.
Машина светло-серая, как и ее костюм. И внутри все светло-серое. Бензином не пахнет, а пахнет… Сигареты с золотым ободком в синей квадратной пачке, ими и пахнет, именно этими сигаретами, ее собственными сигаретами. Как они называются?
– «Ротманс». – Протянула пачку, квадратную, синюю. – Твои сигареты. Ты ведь давно хочешь курить?
Удивительно, пальцы прекрасно справились, не сломали, вытаскивая, сигарету, зажигалку зажгли самостоятельно. Дым вдохнулся легко, вытек изо рта легко, облаком не повис, а унесся в окно. Может быть, там сделалось облако, но они его проехали.
Ехали быстро. Деревья мелькали вдоль дороги, и голова опять закружилась.
– Вот сейчас и можешь поспать. Давай я откину немного сиденье. Удобно? Ну, спи. Ехать довольно долго.
Спать и ехать к спасению. Спать и ехать. Блаженство спасения, спасение блаженством. Теплая рука, ее рука, светло-серого ангела, коснулась щеки, обещая сон, легкий, приятный сон. Сладкий, дремотный голос пропел:
– Ты под надежной защитой, моя девочка. Спи спокойно.
Под надежной защитой. Ну конечно. Она так давно хотела оказаться под надежной защитой. Да ради этого стоило не то что, делая неимоверные усилия, дойти до калитки, ради этого стоило даже пройти весь путь целиком: от бурого пятна на потолке через душевую к этому светло-серому креслу – колыбели покоя.
Спать и спать. Спать и ехать к спасению. Спать и знать, что уже спасена.
Спасена от чего?
Неважно.
Не нужно делать усилие, чтобы вспомнить. Усилие ни к чему. Просто спать и не делать, просто спать и не знать.
Звонок. Кто бы это мог быть? Не хочется вылезать из-под одеяла, шлепать босыми ногами по холодному полу. Она весь день ходила под дождем, а теперь только-только согрелась. Может, не открывать? Объяснить потом, что крепко спала и не услышала звонка.
А вдруг это кто-то важный?
Придется все-таки пойти и открыть.
Ирина. Мокрые волосы, мокрый плащ. Тоже, наверное, весь день под дождем бегала.
– Заходи скорее, ты простудишься.
– С новосельем, Анюта.
Ах, ну да, а она и забыла. Сегодня же новоселье. Но как же быть? Ничего не приготовлено.
– Нет, ты дверь не закрывай, сейчас придут остальные. Они пока на четвертом квартиру осматривают. Светлана хочет ее купить, сын подрастает, становится тесно в их однокомнатной. Да вот они уже и поднимаются. Слышишь?
Голоса оживленно о чем-то говорят. Спорят? Ругаются? Нет, не ругаются, обсуждают возможность приобретения: «Да ремонт закончат быстро, осталось всего ничего. А та, дальняя комната – отличное место для зимнего сада, картошку посадите, какое-никакое подспорье вам с сыном. Берите и не раздумывайте».
Кто это говорит? По голосу не узнать. Нужно дождаться, когда поднимутся. А вот, показались. Впереди – Светлана с бегуном-душегубом под руку, это он и разглагольствует о достоинствах квартиры на четвертом этаже, впрочем, он совершенно прав, достоинств много. Хорошо бы он смог ее убедить: удобно иметь под рукой аккомпаниатора, прекрасное было бы соседство. Уж во всяком случае лучше, чем соседство сумасшедшей старухи.
А кстати, вот и она. Тоже пришла на новоселье. Отговаривала его устраивать, а сама пришла. Да еще не одна. Кого это она ведет? Маленькая, сухонькая женщина в серо-синем халате. Знакомое что-то.
Душегуб со Светланой прошли, едва кивнув, так были заняты разговором о квартире. Странно, однако, такая беспардонность, все же в гости пришли, а на хозяйку ноль внимания. Да и в доме первый раз. Хотя это Светлана в первый, душегуб – во второй. Он уже здесь был однажды, наверное, успел освоиться, теперь чувствует себя как дома. Ну и ладно. По крайней мере, знает расположение комнат, проведет Светлану в гостиную, не заставит торчать на пороге, усадит в кресло, сварит кофе.
А эти чего там застряли? Остановились на площадке между этажами. Тоже о чем-то оживленно беседуют.
– …с бергамотом. Я завариваю его по-особому. Старинный рецепт, в Европе я одна его знаю. Остальные, кто знал, эмигрировали в Америку. И ведь я не предлагаю перейти вам исключительно на чай, я прошу только попробовать.
– Нет, увольте, – капризно-знакомо заявила ее собеседница. – Я не буду пить чай, не просите. Мне всегда предлагают чай, как будто не знают, что я кофе люблю.
Маня Трубина – вот кого привела старуха. Вот сюрприз так сюрприз. Надо скорее заваривать кофе.
– Маня Трубина и вы, я не знаю, как вас зовут, проходите скорее. Вы задерживаете остальных.
– Да, да, мы идем.
Поднялись.
– С новосельем, Анюта.
– Проходите в гостиную, все уже собрались.
Нет, не все. Вон еще кто-то поднимается.
Конечно, как же без нее! Не могла не испортить праздник. Ладно, усмирим ее танцем. Светлана сыграет. Машинки нет, но можно и на компьютере. Она должна владеть всеми клавишными.
– С новосельем, Анюта.
– Проходи. Не скажу, что тебе я особенно рада, но раз уж пришла, проходи.
Кажется, все. Можно закрывать дверь. Дует очень и сыростью веет.
Опять руки не слушаются, дверь ускользает. Ну вот, ручка оторвалась, знала же, что нельзя ловить ящерицу за хвост. Теперь вовсе не справиться, так и будет стоять всю ночь квартира нараспашку. Как тогда, когда убили старуху.
Пол бугрится. Не пол, асфальтированная дорожка бугрится. Нужно сделать усилие и дойти до гостиной, кофе сварить, угостить наконец Маню Трубину. Нужно сделать усилие и дойти до калитки. Деревья плюются дождем. Соседка Светлана – совсем неплохой вариант. Портрет вышел плохо оттого, что холст неровно натянут. Голоса, голоса в гостиной. Бергамот она тоже не любит и тоже чаю предпочитает кофе. До калитки осталось чуть-чуть. Желтый сменился светло-серым. Нужно сделать усилие и уснуть. Нужно сделать усилие и проснуться.
– Приехали, Анечка.
Светло-серая явь. Та, что ведет к спасению. Как хорошо, она не ушла, не исчезла.
– Давай руку. Я помогу тебе выйти.
Милая, милая, надежная рука. Она обещала покой.
– Кружится голова?
– Кружится.
– Скоро все пройдет. Ну, давай, последний рывок. Нет, здесь так нельзя, просто пойдем под руку, а то еще подумают, что ты пьяная. – Смешно, смешно, а ведь она и в самом деле как пьяная, как в самой последней стадии опьянения. Как тогда у Ирины. Ну ладно, нельзя на нее облокачиваться так нельзя. Сейчас она возьмет себя в руки и пойдет самостоятельно.
Совсем самостоятельно не получается. Шатает ее из стороны в сторону. Здесь очень похожая дорожка. И деревья похожие, только их меньше. Двор, похожий на парк. Темная прохлада подъезда. Ступеньки никогда не кончатся.
– Ну потерпи, потерпи, совсем осталось немного.
Ступеньки, ступеньки. Все. Никакое спасение больше не вдохновит, ноги не гнутся в коленях, голова на шее не держится. Силы кончились, а ступеньки не кончились.
– Анечка, милая, один этаж остался.
– Я не могу.
– Можешь. Подними голову, видишь, там деревом обшитая дверь? Коричневая, гладкая. Это наша конечная цель. Там твое спасение. Там голова перестанет кружиться, там тебе станет хорошо и легко. Хорошо, легко и спокойно. Цель очень близко.
– Близко.
– Умница. Пойдем. Обопрись на меня, здесь уже можно. Другой рукой придерживайся за стенку. Вот так.
Ступеньки. Цель близко. Цель – деревянная дверь. Два пролета осталось. В таких домах в пролете обычно шестнадцать ступенек, значит, всего тридцать две.
Цель, деревянная дверь, достигнута.
Цель, деревянная дверь, открылась.
– Молодец, Анечка, ты справилась. Теперь можешь расслабиться. Хочешь попить, покурить? Ничего не хочешь? Тогда вот сюда заходи. Это то, чего ты так давно желала, – покой, полный покой. Ложись. Вытяни ноги, они очень устали, и руки устали, и глаза устали, они закрываются сами собой, веки отяжелели.
Покой, блаженный, долгожданный покой, наконец настал. Только мешал свет. Но вот потух и он. И звуки заглохли, давая больному, усталому мозгу отдых.
