Темнота и тишина. Тишина и темнота. Полная темнота и полная тишина. Комната заполнилась до отказа тишиной и темнотой, ей, Ане, просто не осталось места. Темно и нечем дышать. Темнота хлынула в легкие, тишина заполонила голову, сдавила мозг. Голова вот-вот лопнет, а тело взорвется темнотой.

Черная, черная, черная. Глухая, глухая, глухая.

Так, наверное, чувствовала бы себя ее слепая бабушка, если бы вдруг оглохла.

Так, наверное, чувствовала себя ее слепая бабушка в могиле.

Потому и вырвалась наружу. Потому и поселилась у них в доме.

Она, Аня, прогнала ее тогда своими рисунками. Жестокая девочка! Но она же не знала, что черная глухая темнота, черная глухая тишина – это так страшно.

Тишина и темнота. Бабушка вырвалась, сумела вырваться. Нашла ориентиры в голом поле кладбища и смогла добраться до дома.

Темнота и тишина. Она тоже сможет спастись. Нужно просто встать и открыть окно или дверь и выпустить часть темноты и тишины наружу.

Встать…

Но встать невозможно, невозможно даже пошевелиться.

… Темнота и тишина. Тишина и темнота. Она заснула? Да, вероятно. Нет, спать нельзя, надо что-то делать. Потому что уже и сейчас дышать совершенно нечем. Надо встать и открыть дверь или окно.

Не получается встать – темнота пригвоздила к кровати.

А если позвать Светлану, медсестру-машинистку? Она должна быть неподалеку, с ней договорились. Может, даже спит в этой же комнате, сидя за столом, положив голову на свою машинку.

Крикнуть? Вытолкнуть криком темноту из легких?

Нет, невозможно.

… Темнота и тишина. Тишина и темнота. Утро никогда не наступит. Ночь заполонила все пространство, для других времен суток просто не осталось места.

Свет зажечь и победить ночь.

Да, нужно встать, зажечь свет – разбить темноту, разбить тишину звуками жизни: заскрипеть половицей, зашаркать ногами в бесформенных тапках, щелчком выключателя победить ужас ночи.

Встать, зажечь свет. И тогда найдется дверь, найдется окно, найдется Светлана.

Нет, невозможно.

Возможно, возможно. Напрячь все силы, рывком поднять тело. Темнота пригвоздила намертво, но если рывком…

Вот и все. Как просто! Сесть оказалось на удивление просто, значит, проделать и другие операции – спуститься с кровати на пол и найти выключатель – не составит труда. Там, под панцирной сеткой больничной койки, в хлорно-линолеумном сумраке (впрочем, о сумраке сейчас не может идти речи, сумрак победила темнота), ну все равно… Там, под кроватью, в хлорно-линолеумной темноте, стоят тапки – разжиревшие таксы-близняшки. Спустить ноги, нашарить тапки и…

Какая необъятная кровать, никак не кончается, никак не находится край. Что же это такое?

Не больничная узкая койка, ясно. Необъятный полигон одинокого, обескириллиного сна, а вернее, бессонницы, в ее спальне? Неужели она опять дома, у себя дома? Сумела вырваться из палаты с машинкой, как бабушка ее слепая из могилы?

Вероятнее всего, так. Только почему же тогда она совершенно не помнит, как попала домой?

Или, может, никакой больницы и не было? Сон, просто сон, был просто долгий, затянувшийся сон? С медсестрой-машинисткой в главной роли?

Жаль, очень жаль, если так. Без Светланы, без ее машинки теперь жить не получится, бурое в «Буррэ» превращать не получится, искупать вину танцем.

Но если это был сон, то и танец не нужен. А нужно…

Нужно свет включить, встать и свет включить. Выключатель у двери сбоку.

Полигон одинокого сна не кончается. Нету края, нету конца. Но ведь должен он быть, край, конец!

Нету, нету, одной ей не справиться. Там, в другой комнате, спит Ирина. Нужно позвать Ирину. Позвонить Булатовичу, Кириллу позвонить, вызвать Раису Михайловну.

Криком вытолкнуть ужас, кошмар.

Нет, кошмар не кончается. Нету, нету края-конца у кошмара. Глухая стена – тоже мягкая, как бесконечный полигон сна. Что там за стеной, этой мягкой стеной?

Там нет ничего, вероятно. Темнота и тишина поглотили все, что было когда-то.

Темнота и тишина. Тишина и темнота. Осталась только эта палата с мягкими стенами… как в том, кошмарном сне.

Ужас, ужас, кошмар. Страшный сон повторился и ожил. Ей отсюда не выбраться.

… Темнота и тишина. Все те же темнота и тишина. Но в голове прояснилось, и стало легче дышать. Она опять заснула, но это и к лучшему. Сон подкрепил, сон освежил, сон исцелил. И память вернулась. Наконец-то она вспомнила, как попала сюда, в эту комнату. Светло-серая женщина, успокаивающе светло-серая, мягко-теплая светло-серая женщина привела ее в эту комнату. Обещала покой, обещала блаженство покоя.

Да ведь она же сама тогда хотела темноты и тишины. Светло-серая просто выполнила ее желание. Но теперь не хочет, не хочет.

Здесь должен быть выход. Они вошли в какую-то дверь. И свет горел, а потом погас. Нужно найти эту дверь и позвать светло-серую женщину. Она обещала блаженство.

Нет двери, только мягкие, словно обитые диванными подушками, стены. Выхода нет.

Аня в панике заметалась по комнате, забарабанила кулаками в мягкие стены, закричала – крик поглотился ватно-войлочной немотой.

Ну конечно, никакой яцековской охраны у подъезда Соболевых не оказалось. Неизвестно, приезжали ли его ребята вообще. Дверь квартиры стояла нетронуто опечатанной – с того дня, как произошло убийство, сюда не входили. И Ани, судя по всему, здесь не было.

Булатович спустился на четвертый этаж, позвонил в квартиру, где работали строители. Глухо. Никто не отозвался. Он позвонил еще раз, постоял, прислушиваясь. Никого.

Все правильно, воскресенье. По выходным они работают в офисе. Попытаться до других соседей достучаться? Может, они что-то видели? Аню в больничном халате или яцековских ребят. Если те все же подъезжали, должны были опросить соседей. Хоть узнать, подъезжали или нет.

Ни на третьем, ни на втором этаже никого не оказалось. На первом открыл ребенок лет восьми, объяснил, что родителей нет и что сам он только пришел.

Булатович вышел из подъезда, сел на скамейку, соображая, как теперь поступить. Из больницы он звонил Ирине, но не дозвонился, то ли она еще не успела доехать, то ли все же, вопреки его просьбе, забежала в магазин. Но сейчас-то точно должна уже быть. Полтора часа прошло.

Он набрал номер Ирины – долгие гудки, ни ответа ни привета. Позвонил Замятину, довольно долго с ним разговаривал, излагал ход новых событий и давал в связи с этим новые указания. Снова набрал Иринин номер – ничего. Посидел, покурил, опять попытался дозвониться – бесполезно.

Ну что это может означать? Линия испортилась? Ирина забила на все и отправилась куда-то не домой? Пришла, выпила успокоительного и легла спать и телефона не слышит? Безответственно отнеслась к его просьбе?

Нет, безответственной Ирину никак не назовешь, да к тому же она и сама была обеспокоена всем происшедшим, виноватой себя считает, а к Ане относится почти по-матерински.

Тогда что? Что еще могло случиться? Аня все же приехала к ней, а она не вняла его совету, не поостереглась и… Ирина женщина крупная, а Аня Соболева совсем напротив, но… Медсестра Журбина тоже немелкая и раза в два тяжелее Ани.

Едва дождавшись стажера, которого прислал Замятин подежурить у подъезда Соболевых, Булатович побежал к остановке. Троллейбуса долго не было, и он взял такси.

Больше всего Алексей боялся повторения больничной картины: три машины у подъезда – милицейская, «Скорая», синий «микрик», – толпа у крыльца, санитары, несущие носилки, прикрытые целомудренно белой простыней… И чем ближе они подъезжали к Ирининому дому, тем меньше у него оставалось надежды на то, что на сей раз все обойдется. Конечно, Ирина убита, и спешит он теперь напрасно, потому что попросту опять безнадежно опоздал, опять непоправимо ошибся. Зачем он отпустил ее одну? Эта новая смерть – на его совести. Дурак он, дурак, равнодушный дурак, безответственный, тупой мент, не лучше капитана Яцека.

Въехали во двор.

Вот сейчас он увидит…

Слава богу! Ни толпы, ни машин. То есть машин сколько угодно, но простых, не опасных – частная собственность граждан. Может, и не опоздал тогда. Странно, почему Ирина не отвечает, но, может, действительно с линией что-то.

Булатович вбежал в подъезд и понесся вверх по лестнице.

«Все хорошо, – уговаривал он себя, перескакивая через две ступеньки, – поломка на линии, такое бывает».

Дверь в квартиру Ирины была приоткрыта.

Черт! Открытая дверь – паршивый знак. Особенно в свете того, что к телефону она не подходит. Позвонить? Или сразу входить?

Конечно, входить. Уж лучше в данном случае переборщить с осторожностью и напугать хозяйку своим внезапным появлением, чем предупредить убийцу звонком.

Да что он, в конце концов, паникует? Ну открыта дверь, и что? Мусор пошла выносить и оставила, на случай Анечкиного прихода.

Нет, не мусор, не мусор. Что толку обманывать себя, когда вот сейчас он откроет и… И поймет, своими глазами увидит, что мусор совсем ни при чем, а при чем…

Булатович осторожно открыл пошире дверь и шагнул в полумрак прихожей. Остановился, прислушался, ничего не услышал, тихонько двинулся дальше – и споткнулся о распростертое на полу тело.

«Вот и все, хрен собачий Алексей Федорович, – сказал он себе, – вы опять опоздали».

Пришла, убила и незаметно выскользнула из квартиры? Или пришла, убила и затаилась где-то там, в недрах квартиры, поджидать новую жертву?

Ирина живет одна, поэтому новой жертвы быть не может. Значит, все-таки выскользнула, сбежала, как в психушке. Здесь ее нет. Осторожность его уже неуместна, и на ментовские инструкции можно забить: прежде всего проверьте помещение, не прячется ли преступник. Конечно, не прячется, прятаться незачем, сделал дело и ушел. Все, что теперь остается, это включить свет, проверить у жертвы пульс, убедиться в отсутствии пульса и констатировать смерть. Предварительно. Окончательно и официально ее констатируют врачи.

Алексей нащупал выключатель, и прихожая осветилась тусклым, грязновато-желтым светом.

Но ведь это совсем не Ирина! Черт возьми, не Ирина. Как же так, не Ирина?

Словно не веря себе, Булатович нагнулся над телом, огромным для этой маленькой прихожей, распростертым мужским телом.

Антон?

Как же может здесь быть Антон? Мертвый Антон вместо мертвой Ирины? «На его месте должен был оказаться я». – «Напьешься – будешь», – вспомнилось вдруг некстати.

Одна щека в густой белой пене, другая… в красно-белой субстанции – кровь и пена смешались. Правый глаз… Черт возьми! Нет его, нет, правого глаза. Черт возьми, черт возьми! Черная рана. Вместо правого глаза. Кровь и пена смешались. Очевидно, Антон брился, когда она пришла. Поздно встал – воскресенье. Ночевал у Ирины. Почему же она не сказала, что у нее ночевал Антон, что Антон у нее и остался и, если Аня придет, ей будет кому открыть?

Впрочем, сейчас это совершенно неважно.

Ирина – вот что важно. Где она? Если мертвый Антон в прихожей, то Ирина… Где она-то может быть?

Какой-то едва уловимый звук – то ли стон, то ли вздох – вывел его из размышлений. Показалось? Может, и показалось, а может… Кто там? Ирина? Аня?

Резким толчком ноги Булатович распахнул застекленную дверь и, прижавшись к косяку со стороны прихожей, оглядел комнату. Никого-ничего в обозримом пространстве, но звук повторился – тихий жалобный стон человека, приходящего в сознание. Аня после содеянного грохнулась в обморок и теперь приходит в себя? Или Ирина приходит в себя после… В любом случае тот, кто так стонет, нуждается в помощи. И еще: тот, кто стонет, не может быть мертвым. Если это Ирина, значит…

Алексей вошел в комнату и сразу же увидел на ковре, возле дивана, Ирину. Он бросился к ней. Белое-белое лицо, слава богу, без всякого красного подтекста, фиолетовые веки – целые, слава богу, совершенно целые, – чуть вздрагивают и силятся преодолеть тяжесть обморока – обморока, слава богу, лишь обморока.

Нет, не лишь, на груди… Вот он, красный подтекст. Просто синий Иринин свитер притупил, замаскировал. Но это мокрое, темное пятно есть не что иное, как… Уж ему-то, следователю Булатовичу, не знать таких вот мокро-темных пятен.

– Ирина, вы ранены?

Дурак, дурак, что же он спрашивает, когда и так ясно: ранена. Вероятней всего, огнестрел.

Фиолетовые веки сделали неимоверное, но страстно желанное усилие – и открылись.

Ранена, но жива. Жива, черт возьми! Жива, слава богу!

– Ирочка, милая, я сейчас «Скорую»! Я сейчас, потерпите!

Глаза посмотрели осмысленно, бледные синие губы улыбнулись.