Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Пришел батюшка.
— Ты держишь на кого-нибудь обиду? Или на судьбу? Обижаешься на Бога, что в аварии пострадала именно ты?
Кроме меня, никто больше не пострадал, только подруге выбило два зуба. Я, уже после того «сна», ответила ему:
— Нет.
Священник велел мне молиться целителю Пантелеймону и Марии Египетской. Он подарил мне икону с ее изображением. Я молилась, не зная о жизни святых ничего. Целитель Пантелеймон вообще представлялся мне старцем.
Я попросила маму принести мне молитвослов и стала читать молитвы. С утра до вечера, по возможности. Я еще не понимала церковнославянского языка, не знала святых. И все же нашла молитву любимому святому и стала по ней молиться святителю Николаю. Так до сих пор ему и молюсь.
* * *
Окончательно я пришла в себя только седьмого ноября. В тот день я осознала, что все это — не страшный сон. Что я закрою глаза и... проснусь снова в больнице.
Я заплакала не от боли, а от ужаса, что произошедшее со мной — реальность. У меня действует одна рука, я бессильна и прикована к постели. Наверное, мама поняла тогда мои слезы. Не переставая, я просила:
— Господи, прости меня, дай мне ноги. Обещаю Тебе, что всю оставшуюся жизнь готова выносить за всеми судно, лишь бы за мною не выносили.
Я и представить себе не могла, что сегодня у меня будет такая работа, как сейчас. И такая жизнь, и такой сын...
Мое лицо было порезано стеклом, ободрано об асфальт. В момент аварии я вылетела через лобовое стекло, пробив его головой. Иногда я просила поднести зеркало, смотрела на себя, пытаясь привыкнуть к новому лицу. Отец меня успокаивал, обещал, что сделаем пластическую операцию. Как ни странно, операция не потребовалось, лицо восстановилось само. Остался только шрам на подбородке, ближе к шее. Если замазать тональным кремом, почти не видно.
Отец приезжал редко, он много работал. Я его очень любила и в то же время побаивалась, хотя он всегда меня баловал. Однажды он приехал, сел рядом с кроватью. Я смотрела на него и думала: сейчас он меня пожалеет. Но он вдруг заговорил порывисто, будто бросая в меня слова:
— Вспомни, как ты ругалась с мамой, как ты к ней относилась. А она сейчас здесь в больнице — забыла обо всем и выхаживает тебя. Да она тебя заново родила здесь, в этой палате, в мучениях и слезах! Расслабляться, жалеть себя я тебе не дам, даже не мечтай. Домой вернешься, встанешь на ноги и побежишь. И только попробуй хоть раз заныть!
Он ушел, а я лежала, потрясенная. Дорогой мой папочка меня не пожалел...
Утро понедельника. Веду машину, а перед глазами стоит вчерашний день. После литургии ездил причащать умирающих. Сперва отправился к Алексею.
На днях в храм приходила его жена. В угол забилась и плачет, боится и не знает, как подойти к священнику. А я ее помню, мы с ней когда-то на заводе вместе работали.
— Танюша, что случилось?
— Батюшка, Алеша, мой муж, умирает. Из областного онкоцентра нас выписали еще в конце прошлого года. Доктора только руками развели, мол, простите, ничем не можем помочь. С тех пор так и живем. Алеша угасает, а я с ним рядом. Мне моей бедой не с кем и поделиться, мы ведь приезжие, родные далеко. И хочется душу с кем-нибудь отвести, да только люди меня чураются. Боятся мою беду в свой дом впустить. Когда Леша забудется вечером, я выйду и брожу по улицам одна. Хожу и плачу. Сейчас уже запах от него идет невозможный, изнутри разлагается человек. Я что хочу? Алеша просит его причастить, и вообще сделать все, что положено, говорит, по-человечески уходить надо, как деды и прадеды.
Я пришел в их дом, и мы долго с разговаривали с Алексеем. Потом соборовал. Двери в его комнату и на лоджию была раскрыты, если стоять от его постели метра за два, то терпимо. Но как только,
принимая исповедь, я закрыл дверь в комнату, сразу почувствовал тошнотворный запах гниющей человеческой плоти. Его ни с чем не спутаешь. Человек плохо пахнет.
Я причастил его и сказал:
— Алексей, умирать не бойся, теперь ты не один, теперь ты с Богом. С этого дня я буду молиться о тебе, и ты тоже молись.
Он потянулся к тумбочке, взял листок бумаги и подал мне. На нем неровным почерком человека, больше привыкшего сжимать в руках баранку «КамАЗа», чем держать авторучку, была записана молитва Господня.
— Вот, это я сам написал и теперь читаю. С Богом на самом деле не страшно.
Затем я сел на велосипед и отправился к своему другу. Он болеет уже несколько лет, перенес две операции, но коварная болезнь пробралась в кости позвоночника, и теперь он медленно уходит. Уже несколько месяцев его не покидают тяжелейшие боли. Сперва он прекратил спать лежа, бодрствуя ночи напролет. Под утро забудется на пару часов — тем и обходился. Теперь нет и этих часов забвения. Боль с неумолимой периодичностью пронзает тело, точно клинком, испытывая его на прочность. Поначалу боль глушили менее сильными болеутоляющими, потом уколами промедола. Но вот уже больше недели боль не оставляет его ни на минуту. Не помогает и промедол.
Перед моим приходом ему, наконец, сделали укол морфина.
— Как ты, все так же больно?
— Нет, боль отошла, но далеко не уходит. Стоит и смотрит. Вот теперь, наконец, ушла, я ее больше не вижу. Можно я немного посплю?
Каждое воскресенье я прихожу к нему и причащаю. Раньше о чем-то разговаривали, теперь нет. Причащаю и ухожу. Ухожу с чувством глубокой вины перед ним, перед тем, что не могу ему помочь.
Вспомнил, как однажды отругал свою маленькую дочку. Она тогда еще и в школу не ходила. Она заплакала негромко. Отошла в сторонку, достала из фартучка носовой платочек, стоит и вытирает слезы. На меня не смотрит, в ее глазах я — сила, которую не превозмочь. С этой силой можно только как-то смиряться и сосуществовать. И помню, как в тот момент мне ее стало безумно жалко. Чуть ни бегом поспешил из комнаты, чтобы не обнять ее и не прервать воспитательный процесс.
Вспомнил это, когда причащал умирающего друга. Он весь в своих мыслях, на меня не смотрит. Он все сделал правильно: руки скрестил, широко открыл рот. Запил — и заплакал. Тихо-тихо, держит в руках запивку, а слезы градом. Потом, точно как тогда мой ребенок, достал из кармашка рубахи кусочек белой тряпочки и промокнул глаза.
И я подумал, наверное, прежде чем умереть, человек должен смириться с этой мыслью, он должен уходить, превратившись в беззащитное дитя. Противоестественно умирать взрослым и сильным.
Собираюсь уходить, а он подзывает меня.
— Я знаю, ты можешь помолиться, и я, наконец, умру. Попроси, сил больше нет.
Много их было, таких встреч. Когда человеку хорошо, он священника не зовет. Когда с тобой все в порядке, Бог не нужен. Но почему сейчас так тяжело у меня на душе? Может, оттого, что за два месяца я проводил в последний путь многих, кого знал долгие годы, с кем дружил и вместе растил детей?..
* * *
Матушка недовольна. Она давно попросила куда-нибудь заехать выпить кофе, а я все возвращаюсь к своим мыслям и забываю остановиться. Уже перед въездом в столицу остановились у придорожного «Бургеркинга». Сегодня полно таких кафешек, торгующих пластиковой едой. Внутри на прилавке лежало штук двадцать желтых бумажных корон. Пусть и «бургер», а все же «кинг», не обойтись без королевских регалий. Бесплатный подарок для детей.
— Возьмем пару штук для девчонок.
Сели за столик, пьем кофе. Матушка все еще продолжает бурчать. Выждав момент, когда она отвернется, я надел на себя корону. Увидев меня с атрибутом абсолютной власти на голове, матушка вынуждена была смириться и замолчать. С королями не спорят.
Я протянул ей вторую корону:
— У тебя есть шанс стать моей королевой.
— Знаешь, нет, я уже не ребенок и в детские игры давно не играю.
* * *
У нашей Алисы ответственный жизненный этап. Лиса пошла в детский сад, да еще и на полный день. Мы с бабушкой приехали как раз вовремя, Лиса с мамой только-только вернулись из садика и вышли погулять на детскую площадку.
Я не видел их больше месяца. Малышка вытянулась и, по-моему, похудела. Личико бледное, никак не привыкнет к садиковской каше. Обнял, прижал дитя к себе и слышу, как быстро стучит ее сердечко.
Вечером дочь укладывает старшенькую, а та просит:
— Мама, обними меня.
Я слушаю внучку, а сам смотрю в окно дома напротив. В нем горит свет, какие-то люди сидят за столом. Как и мы, ужинают и о чем-то говорят. О чем? Наверное, о том же. «Мама, обними меня».
Постепенно вид в окне начинает дрожать и расплываться. Я закрываю глаза. В книгах по уходу за детьми пишут, что маленького человечка необходимо своевременно отучать от груди и приучать к самостоятельности. Может, медики и правы, только на самом деле мы приучаем его к одиночеству.
Я читал в книге Давида Шрейбера, как в одной продвинутой европейской клинике действовало отделение интенсивной терапии для недоношенных младенцев.
Детей помещали в специальные боксы, в которых создавался особый микроклимат. Контролировались не только температура и влажность, но и множество других параметров. Кормили малышей особой питательной смесью, один в один повторяющей по составу материнское молоко. Во избежание опасности заразить младенцев болезнью, на нет сводилось общение с ними медперсонала, не говоря уже о родителях.
Короче, были созданы идеальные условия, чтобы выжить и набрать необходимый вес. А дети не росли.
Однажды ночью, устав от крика такого недоношенного дитяти, медсестра не выдержала и погладила его по спинке. Потом другого, третьего. И произошло чудо — маленькие человечки стали расти.
Человеку, маленький он или большой, очень нужно, чтобы его пожалели. Хотя бы иногда. В современном российском фильме «Громозека» умирающий хирург, неудачник, растерявший всех, кто его любил, никому не нужный, отправляется коротать последние месяцы своей жизни в хоспис к бывшему однокашнику.
Он один, к нему никто не приходит. И тогда он приглашает проститутку. Та заходит в его отдельную палату и по-деловому без слов начинает раздеваться. Бывший врач останавливает ее:
— Не надо!
— Чего же ты хочешь?!
— Пожалей меня...
— Пожалеть? Это как?
— Как мама, в детстве.
Она садится к нему на кровать, а он, свернувшись калачиком, ложится рядом и кладет голову ей на колени. Девушка по вызову, оказывающая свои услуги за деньги, презираемая людьми благополучными, понимает одиночество умирающего человека, гладит его по голове и поет ему песню из детства. Потрясающая сцена.
* * *
На следующий день я должен был ехать записываться на один православный телеканал. Дело для меня это новое, потому я немного волновался. Выехал заранее, хотелось погулять по Москве, а еще я собирался заехать в Новоспасский монастырь, помолиться об Алексее и моем друге, да и не только о них.
В Москве много лет назад я родился, первые годы моей жизни прошли в Лефортово. Наверное, поэтому в моих снах Москва представала одним большим поленовским двориком. Но сегодня это уже не тот город, который я знал и любил.
Долго живя в провинции, в каком-нибудь крошечном поселке наподобие нашего, привыкаешь к тому, что все друг дружку знают и при встрече друг друга приветствуют. В Москве никто никого не видит. Я специально всматривался в лица. В метро все или читают, или спят. Конечно, я не Ален Делон, но чтобы сквозь тебя смотрели, словно сквозь прозрачную стену, от этого я давно отвык.
Я сижу в вагоне метро, рядом со мной стоит парень лет тридцати и читает что-то из классики. Что именно, я не разглядел, но обложку книги помню по той, прежней жизни. Когда мы еще ценили книги.
«Граждане пассажиры, просьба уступать места инвалидам и беременным женщинам», — раздается голос в динамиках. Неожиданно парень посмотрел на меня, видимо, краем глаза заметив, что я пытаюсь прочитать название его книги. Первый человек за весь день, который посмотрел мне в глаза. Я спросил его:
— Ты не инвалид?
— Нет.
— Хочешь, уступлю тебе место?
— Нет.
— Тогда извини.
Люди, живущие в когда-то моем городе, не улыбаются. И даже больше, мне показалось, что они друг друга боятся.
Иду по переходу и вижу девушку. Она вместе со всеми спешит в плотном людском потоке и разговаривает по телефону. Идет и не видит, что сумочка у нее открыта. Любой воришка в считанные секунды изучит содержимое и вытащит все ценное. Ему достаточно просто пройти мимо, и все. И я помчался ей вслед:
— Девушка, у вас сумочка открыта!
Я думал, она улыбнется в ответ и скажет «спасибо» или хотя бы благодарно кивнет. Но девушка, окинув меня тревожным взглядом, прижимает сумочку к груди и бежит к эскалатору.
Хотя я ее понимаю. Мне достаточно просто посмотреть на свое отражение вон в той металлической фальш-колонне, сверкающей огнями электрического света.
Сбавив скорость, чтобы девочка не подумала, будто ее преследуют, я тоже ступаю на эскалаторную ленту. Воспользовавшись заминкой, какая-то женщина с большим чемоданом успевает протиснуться вперед и встать передо мной. Я вижу, как по ее виску стекает маленькая капелька пота, и мне ее становится жалко.
Сойдя с эскалатора, женщина, ухватившись за чемодан обеими руками, оттаскивает его в сторону от людского потока.
— Давайте я вам помогу.
Она удивленно смотрит мне в глаза:
— Не надо.
— Не бойтесь, я просто помогу вам сесть в вагон. Вам же тяжело.
— Не надо, я во всем привыкла полагаться только на себя.
И я иду дальше. Впереди меня и сзади в разных направлениях движется множество людей. У каждого свое дело, свои проблемы и своя беда. И каждый из нас свою беду переживает в одиночку. Почему-то в метро одиночество ощущается особенно остро.
А что делать? Не станешь же о своих проблемах кричать на весь мир. Хотя нет, вон стоит человек и просит милостыню. На груди у него кусок картона с просьбой о помощи. И я замечаю, как не останавливаясь и не сбавляя скорости, из общего потока высовывается рука и бросает монету в полиэтиленовый стаканчик.
С озабоченными лицами, уставившись в пол, с телефонами в руках и с наушниками в ушах спешит толпа, хотя нет, наверное, не толпа. Помню, один из отцов, говоря о множестве людей, называет всех нас просто Адамом.
Перед моими глазами продолжает бежать многоликий Адам. Адам, однажды призванный стать другом Богу. Изгнанный из рая и загнавший себя в преисподнюю метро, он неспособен даже на жалость к самому себе. Спешит бедолага Адам и не понимает, как он несчастен и одинок.
Блудные дети, настрадавшись от страха, боли и одиночества, мы все в свое время возвращаемся к Отцу.
* * *
Иду по переходу, передо мной — пожилая грузная женщина. Каждый шаг дается ей с трудом. Лет десять назад я, не задумываясь, обогнал бы ее и побежал себе дальше. Как там, в детстве?
— Эй, с дороги, куриные ноги!
Теперь мне самому за пятьдесят, с каждым годом все тяжелее ходить по земле. Мне ее жаль, потому что я ее понимаю. Сегодня я жалею ее, может, завтра кто-нибудь пожалеет и меня?
Иду дальше и вспоминаю, что не принял таблетку. А как ее примешь, когда нет воды. На мое счастье в одном из уголков замечаю крошечное «бистро». Отлично, подхожу к продавщице, молодой женщине лет тридцати.
— Девушка, мне нужно запить таблетку, налейте мне немного теплой воды.
Та, не отрываясь, смотрит куда-то мимо меня:
— Не положено.
— Тогда продайте как стаканчик чая. Только пакетик туда не опускайте.
— Не положено.
— Тогда дайте мне пакетик отдельно, а в стаканчик налейте немножко воды.
— Не положено.
И она, словно завороженная, продолжает смотреть на бегущую мимо толпу.
Подошла другая продавщица и подала мне полный стакан горячей воды. Меньше не положено. Я расплатился за чай и стал ждать, пока вода остынет.
Наконец, я приехал на «Пролетарскую», вышел в город. Я здесь уже был и достаточно хорошо ориентируюсь, чтобы быстро найти Новоспасский монастырь. Да отсюда и идти-то всего два шага. Спускаешься в подземный переход, и вот он, монастырь.
Иду по переходу, никого. Только на той стороне, почти у самого выхода лежит большая лохматая собака. Лежит и спит, не обращает на меня ни малейшего внимания. Подхожу ближе, приглядываюсь — совсем старая и больная. На шее — широкий ошейник. Ого, ошейник в мегаполисе — это такая же охранная грамота, как и американский паспорт. Хотя и без ошейника такую никто не тронет, подымать ногу на старика — это же себя не уважать. Я прошел дальше, тут же забыв про пса.
Войдя в монастырь, прямиком направляюсь в храм. Поднимаюсь по лестнице и вижу в притворе чудотворный образ Божией Матери «Всецарица». Прежде я ее никогда не видел, потому поразился необычному окладу искусной работы. И еще удивило, что возле чудотворного образа почти никого не было. Одна-единственная женщина стояла чуть в стороне и читала акафист. Я тоже встал у самой стенки напротив образа и стал молиться.
Я просил об Алексее и, конечно, о моем друге. Вспоминал и других болящих, молился о них. Потом подал записки на литургию и молебен, зажег свечу и поставил на подсвечник рядом со «Всецарицей». Этим летом мы написали такой же образ для нашей больничной часовни. Вот достроим часовенку и поставим в ней образ Пресвятой.
Возвращаюсь той же дорогой и вновь спускаюсь в подземный переход. Пес лежит на том же месте, но уже не спит. Лежит и наблюдает за мной. Я перехватил его взгляд и поразился. На меня смотрела не собака, нет, совсем не собака, а старый мудрый человек. И смотрел он не на меня, а в меня. Да, обладатель такого взгляда не поведется на корочку хлеба. Разве что на сосиску, но на сосиску и я бы сейчас повелся. И вообще, порой мне кажется, что я сам похож на такую же собаку, старую и жизнь повидавшую.
— Понимаешь, другу меня умирает. Страдает очень и никак не умрет. Вчера у меня смерти просил, но ведь я же не Бог и не решаю, кому и когда уходить. А он верит, что я могу помочь. Вот, приезжал к Пречистой, просил молитв.
Я рассказал собаке о последних неделях, о том, как терял одного за другим друзей от одной и той же болезни, как все это время умирал вместе с ними. И о том, что очень устал. А пес лежал и внимательно слушал. Сколько таких историй он выслушивает каждый день, лежа в подземном переходе, от тех, кто в последней надежде идет ко «Всецарице»?
Рассказал и почувствовал облегчение. Спасибо, собака, ты делаешь большое дело.
* * *
До телестудии я добрался без опоздания, поднялся на лифте на пятый этаж. Милая девушка провела меня в небольшую комнату и попросила подождать, а чтобы мне не было скучно, предложила кофе с пирогами. Я ел пирожки и ощущал, как тревога от предстоящих съемок постепенно улетучивается.
Вскоре в комнату вошел человек, с которым мы должны были вести диалог. Я часто видел его по телевизору, читал его книги, но вживую еще не встречался. Он улыбался и очень по-доброму на меня смотрел, Эти глаза мне нравились.
— Как вы находите столицу?
— Замечательно, жизнь бурлит.
— Успели где-нибудь побывать?
— Да, в Новоспасском у «Всецарицы». Друг у меня умирает, страдает очень.
Мы помолчали, и он понимающе вздохнул:
— Сегодня рай наполняется онкологическими больными. — Потом продолжил:
— Батюшка, в нашем предварительном разговоре по телефону, когда я спросил, о чем будет наш диалог, вы сказали, что хотите поговорить о маленьком человеке. Я потом думал над вашими словами. Маленький человек — это жалкий человек?
— Нет, маленький человек совсем не жалок, просто всякий из нас человек маленький и нуждается в том, чтобы его пожалели. Даже те, кого мы привыкли считать большими, в какой-то момент вновь становятся маленькими, если и нужными, так только своим близким, и тогда тоже нуждаются в поддержке и сочувствии. Большие люди даже больше чем маленькие, нуждаются в нашей жалости. Просто они об этом не задумываются. Когда-то давно, будучи молодым священником, я принимал исповедь у одного человека. И чем больше я его слушал, тем больше росло желание взять палку и хорошенько его отходить. Но время жизни течет, стареешь и понимаешь — людей не надо ни ругать, ни наказывать, их надо жалеть. Сегодня я просто бы его обнял и пожалел. Таково предназначение священника — жалеть людей. Порой приходит кто-нибудь к покаянию и просит: батюшка, назначь мне епитимию. А я понимаю: не надо его наказывать, он и так уже себя наказал.
Я продолжал говорить, а потом посмотрел на моего собеседника и вдруг увидел в его больших восточных глазах слезы. Сегодня я уже видел похожий взгляд в подземном переходе недалеко от станции метро «Пролетарская».
Два прежде незнакомых мне существа, собака и человек, выслушали меня сегодня и пожалели. А это совсем немало для такого огромного города.
* * *
Вечером выхожу из метро и сажусь в автобус. В салоне есть свободные места, но я не сажусь. Они для тех, кто сегодня целый день работал, и сейчас, уставший, возвращается домой «без ног». Звонок, достаю телефон.
— Батюшка, Алеша умер.
— Когда?
— Только что. Весь день он дремал. Потом слышу, проснулся и зовет меня. Попросил сесть рядом, взял меня за руку. Говорит: «Я сейчас умру. Пожалуйста, не уходи, побудь со мной».
Я слушаю голос в трубке, и на память приходит моя маленькая Алиса: «Мама, обними меня».
В одной духовной книге я прочитала, что такие хвори, как перелом позвоночника, даются для того, чтобы мы полностью изменили свою прежнюю жизнь. Не знаю, так это или нет, но, видимо, мне нужно было все-все в жизни перевернуть, раз мой позвоночник сломался сразу в двух местах.
Я лежала в палате и вспоминала все и всех, и у всех просила прощения. У мамы, у бабушки, у друзей. Ни на кого я не держала зла, даже на того, по чьей вине угодила в аварию. Я его даже успокаивала:
— Так было нужно именно мне. Не переживай. Ты же не специально меня «разбил».
Парень, сидевший тогда за рулем, просил прощения, обещал помочь деньгами на лечение. Я возненавидела его позже, когда они нас обманули. От их семьи я получила только коробку конфет и пакет фруктов. И не притронулась к ним.
Отец внушал, что я не должна держать на него зло.
— Главное, что ты жива, — говорил он. — И забудь эту семью.
Но я не забывала. Особенно было обидно за отца. Я знала: он теперь работал «на мою болезнь», а эти люди повсюду рассказывали, как помогают меня лечить.
Папа учил меня прощать врагов и молиться. В юности я не понимала, зачем все это. Сейчас сама стараюсь так жить и сына учу. Молюсь и ставлю свечи за здравие моих обидчиков. Это действительно помогает, мы снова начали общаться. Сегодня у меня нет врагов.
Несколько лет назад отец моего обидчика, выдвигая свою кандидатуру в районную администрацию, пришел выступать в компанию, где я сейчас работаю. Он раздавал обещания, а я стояла у него за спиной и слушала. Человек, который здоровьем своих детей клялся моей маме, что оплатит мне лечение, лишь бы мы согласились не заводить уголовное дело против его сына, приложив руку к сердцу, торжественно произнес:
— Я советский офицер и всегда выполняю свои обещания! Вы мне верите?
Все молчали, а я, не сдержавшись, таким же тоном ответила:
— Конечно, верим!
Он обернулся... Открыл рот, а сказать ничего не может. Схватил свои вещи — и в дверь. Коллеги, не знавшие моей истории, подходили ко мне и спрашивали:
— Чего этот дядька тебя испугался? Прямо-таки позеленел, бедный.
Наверное, для христианина это грех, но в тот момент я почувствовала удовлетворение и, наконец, успокоилась.
Спустя несколько лет в семье этих людей случилась большая беда: тяжело заболела их внучка. Были знакомые, которые поспешили рассказать мне об их несчастье. Словно хотели увидеть, как я одобрю то, что случилось с невинным младенцем. Не выдержав, я спросила:
— Чего вы от меня ждете? Какой реакции? Злорадства? Наоборот, я буду молиться об этом ребенке.
Сейчас стараюсь не сталкиваться с этой семьей. Мне кажется, я вижу злость в их глазах. Может, это только кажется, но всякий раз, завидев их, я перехожу на другую сторону улицы.
Им все равно пришлось лечить, хоть и не меня.
Спустя несколько месяцев, оставляя меня в питерской больнице, отец сказал:
— Не вздумай кричать, ныть. Не реви, терпи боль!
Я терпела, как могла. Врачи удивлялись моему терпению и ставили в пример другим пациентам. А я просто очень боялась подвести отца.
И молилась не переставая. Появилась надежда, даже не надежда, а уверенность, что я обязательно встану и в корне изменю свою жизнь.
После аварии из-за черепно-мозговой травмы и ушиба мозга я многого не помнила. Память вернулась седьмого января. В тот день папа приехал ко мне в Питер, в больницу. Провел у меня несколько часов.
После его ухода я неожиданно вспомнила день аварии во всех подробностях. Как лежала на земле и хрипела. Как меня везли на «скорой», как зашивали раны. Картинки сменяли друг друга, словно я смотрела на себя со стороны.
Домой после длительного лечения в клинике я вернулась двадцать пятого февраля. И все боялась заснуть, чтобы не проснуться снова в больнице. А проснувшись утром, подошла к зеркалу. И увидела жалкую старушку, только с глазами девочки. Весила я тогда всего тридцать шесть килограммов. Но стоило ли обращать внимание на такие мелочи? Подумаешь, вес, зато я вставала сама и могла дойти до ванной и туалета. Опираясь на костыли, но сама! Какое это счастье — так вот встать и пойти!
Однажды, уже пропрыгав так три месяца, я с помощью отца вышла на улицу. Там он вдруг забрал у меня костыли и сказал:
— Хватит. Иди без них.
Я испугалась, кричу ему:
— Отдай!
А немного постояв, набралась решимости и пошла. Как мы все тогда радовались!
Прошло еще четыре месяца. Я лежала на диване, смотрела какую-то телепередачу. В комнату зашел отец и выключил телевизор. Повернулся ко мне и скомандовал строго:
— Хватит лежать! Пошли на стадион.
Пришлось подчиниться и идти.
В детстве папа занимался со мной спортом. Мы пробегали с ним по шесть километров, потом он отдал меня в секцию дзюдо. Там я была одна среди двадцати пяти мальчишек. Поблажек мне не делали, гоняли на равных. До сих пор помню наказание за нарушение каких-то правил, называлось оно «чехарда». Встаешь, наклоняешься, упираешься руками в колени, и через тебя, отталкиваясь от твоей спины, как через спортивного «козла», прыгают мальчишки. Я стояла согнувшись, и слезы капали на пол. Внутри все кипела: я же девочка! Все, брошу! Но папа не разрешил.
В Питере врачи сказали, что благодаря спорту тело у меня было очень натренированное. Это помогло мне выжить. Спасибо папе.
Мы снова начали потихоньку бегать, разрабатывали на турнике руку. Кости ее срослись неправильно, пережали нерв, и пальцы не шевелились. За полгода бездействия мышцы атрофировались.
Перед операцией на руке лечащий врач мне сказал:
— Душа моя, — он всегда так ко мне обращался, — двадцать процентов, что после операции рука вновь станет рабочей. Но есть надежда, что твою руку будет оперировать лучший питерский хирург.
Он ушел, а я заревела:
— Мама, давай откажемся! Зачем мне эта операция, если шансов почти никаких?
А придя в себя после шестичасовой операции на руке, услышала чей-то голос:
— А ну пошевели пальцами!
Я пошевелила. И услышала, как все зааплодировали. На этой операции присутствовали врачи из других стран. Медсестра наклонилась ко мне и сказала:
— Тебе очень повезло. Запомни, тебя оперировал Дедушкин Виталий Сергеевич.
Восстанавливалась я быстро. Уже в сентябре, через год после аварии, приехав на осмотр в Питер, я скрестила все пальцы на руках. Доктора охнули, а мой лечащий врач воскликнул:
— Душа моя! Я не знаю, какие силы тебе помогают!
* * *
В церкви я бывала редко. Одна на улицу не выходила. Целый год мне нельзя было падать и спотыкаться.
Со своим будущим мужем познакомилась случайно, на дне рождения друзей. Он спросил, почему раньше нигде меня не встречал, я объяснила. Тогда он стал приходить и прогуливаться со мной. Почти год так мы и виделись с ним, и я никогда не думала о нем как о муже, тем более что он был моложе меня. И вдруг он сделал мне предложение. Я подумала — и согласилась. Папа выслушал нас и поставил условие — обязательно венчаться. Мы согласились.
А прожив с мужем полгода, я поняла, что это не мой человек. Но вскоре забеременела, и все мои мысли сосредоточились на будущем ребенке. Его нужно было выносить и родить.
Когда сообщили в Петербург, врачи настаивали, чтобы я рожала у них в клинике, но мы боялись дороги. Рожала я у нас в городе. Все прошло благополучно, и на свет появился наш Ванька.
Развод с мужем почти совпал с рождением ребенка. Я переживала, долго приходила в себя, но дальнейшей жизни с этим человеком не видела.
Сейчас, когда спрашивают, не собираюсь ли я замуж, — ведь в нашем обществе женщина непременно должна быть замужем! — отвечаю:
— Наверное, мне не дано.
Видимо, сейчас мне так нужно. Побыть одной. Я избегаю общения с мужчинами и стараюсь не забывать каждый день благодарить Бога «за ноги», жизнь, друзей, родителей и сына. Это главное. А муж, если нужно, обязательно будет. Я всем довольна! Даже своей инвалидностью. Я о ней никому не рассказываю, а если смотреть со стороны — по мне и не скажешь. Хотя иногда травма напоминает о себе. Дома всегда есть необходимые лекарства, и с собой я постоянно ношу кеторол. Иногда, когда болит спина и меня «сгибает» так, что не могу встать, надеваю корсет. К счастью, такое случается редко. Если только перенервничаю или неудачно подниму что-то тяжелое.
Благодаря «инвалидным», ращу ребенка без помощи бывшего мужа. Я не стала подавать на алименты. Разве можно через суд заставить отца полюбить сына? Мне же, к примеру, никто не напоминает, что его нужно кормить?
Я счастливый человек. Радуюсь каждому дню. Постоянно тренирую мышцы спины, качаю «мышечный корсет». Когда бегаю или плыву на спине в бассейне, часто вспоминаю свет ламп в операционных. Сколько сразу прибавляется сил!
Болячка напоминает о себе и не дает забыть об обещаниях. Спасибо моим врачам, я всегда о них молюсь.
И слава Богу за все!»
«После Сережиной гибели время для меня остановилось. Сказать, что жизнь потеряла смысл, будет неверно. Быть с Богом — самое главное. Просто, когда все, кого ты любил в этой земной жизни, уже ушли, тогда и ты начинаешь жить в предвкушении встречи с ними там, в вечности. Земное перестает волновать.
Но все изменилось в один миг, когда я узнала, Ванечка, что есть ты, мой мальчик, мой маленький правнук. Твои родители были еще совсем молоды. Они любили друг друга и мечтали создать собственную семью.
Сережа, твой отец, вернувшись со стажировки из Италии, должен был сразу начать работать. И никто не стал бы возражать против этого союза. Но он трагически погиб. Ты родился и никогда не видел отца. Когда мне сообщили, что ты есть, и назвали твое имя, я стала искать тебя. Я мечтала тебя увидеть, но оказалось, что твоя мама вышла замуж и навсегда уехала за границу. Ты тоже уехал, совсем маленьким. В чужую страну, где говорят на чужом языке.
Я ее не осуждаю. Каждый человек хочет быть счастливым и имеет право на счастье. Я молюсь о тебе, мой дорогой, и все мои мысли сейчас только о тебе. Мечтаю увидеть тебя хотя бы на фотографии. Включаю телевизор и, когда показывают страну, в которой ты сейчас живешь, смотрю на экран с надеждой: вдруг я тебя узнаю. У меня больное сердце, и я не строю иллюзий: здесь мы с тобой не встретимся. Но ты есть, и эта мысль согревает мою старость.
Эти воспоминая о нашей семье, о твоих предках, далеких и близких, я написала специально для тебя. Не знаю, на каком ты сейчас говоришь языке. Но, Ванечка, я верю, что когда-нибудь ты прочитаешь мои записки об этих простых людях. Знай, тебе нечего нас стыдиться. Мы честно трудились на своей земле, защищали ее от врагов, строили храмы, верили и любили. Помни себя, мой дорогой внучок. Помни, ты — русский.
Мы тебя любим, Ванечка, и шлем тебе из вечности поклон».
В своих воспоминаниях Надежда Ивановна подробно рассказывает о жизни их семьи и всей страны в шестидесятые и семидесятые годы прошлого столетия. Я читал эти дневники и ловил себя на том, что постоянно сравниваю эту жизнь с жизнью нашей семьи и вольно или невольно подвожу какие-то итоги. Хорошее и плохое выстраивается перед глазами так, словно все это случилось с тобой только вчера, и Надежда Ивановна часто напоминает мне мою маму.
Мы точно так же ходили на демонстрации, а потом с удовольствием усаживались за праздничный стол. Мама накладывала мне полную тарелку салата оливье. За всю жизнь я не пробовал ничего вкуснее.
Недавно дочь, увидев, с каким удовольствием я ем любимый салат, ужаснулась:
— Папа, ты только представь, сколько в этом салате калорий!
Смешные они, ничего не понимают. Для нас оливье — символ праздника. Символ радости. Возвращение в детство, когда еще живы все, кого ты знал и любил. Радость калориями не измерить. Все сегодняшние гастрономические изыски я, не раздумывая, отдал бы за салат с той самой докторской колбасой по два девяноста и майонезом «Провансаль» в маленьких стеклянных баночках, что получал мой папа в продуктовых пайках накануне нового года.
Увы, то время ушло безвозвратно. Целая эпоха. И с ней ушли те, кто остался там навсегда. И тот хирург, что вот так, «за спасибо» проехал сотню километров от Москвы, чтобы поддержать чужую умирающую девочку, и те ленинградские блокадники, что по одной только записке приютили незнакомого им человека, и семья Грачевых из Сызрани, грузчик дядя Леша и его супруга тетя Матреша, не помнившие дня, чтобы кто-нибудь не воспользовался их гостеприимством и заботой.
Сравниваешь то время с нашим: вроде и жили мы все теми же интересами, мечтали об одном и том же, и даже грешили одинаково, но тогда нам было дело друг до друга, а сейчас как будто и нет.
* * *
Толстой в «Анне Карениной» пишет: «Варенька говорила, что только в России люди в пятьдесят лет считают себя стариками».
«Старик лет пятидесяти» — теперь это про меня. Раньше все ломал голову: вот молодые лейтенанты оканчивают военное училище и разъезжаются по гарнизонам. Через два года они уже старшие лейтенанты, еще через три — капитаны. У нас в части часто попадались на глаза майоры и даже подполковники, а вот полковники встречались уже значительно реже. И думаешь: где же остальные некогда бравые молодые ребята, те, кому не довелось стать полковниками? Во время войны — понятно, но в мирные-το годы куда они подевались? Неужели так много неудачников?
Стою в метро на эскалаторе, по привычке смотрю в лица наплывающей на меня толпы, и вдруг до меня доходит, что таких «стариков лет пятидесяти», как я, почти никого и нет. Захотелось закричать: ровесники, дорогие мои, где же вы все? Неужто никого не осталось?
Поделился тревогой с друзьями, те успокоили.
— Не переживай, в метро кто ездит? Студенты, гастарбайтеры да работяги из Подмосковья. Твои ровесники в подземку уже не спускаются и передвигаться предпочитают на личных автомобилях.
Я успокоился и даже вспомнил разговор с моим другом, отцом Виктором, которого спросили, зачем он выезжает рано утром на службу на машине и два часа толкается в пробках, если на метро то же расстояние легко преодолеть за двадцать минут? Отец Виктор тут же принялся нервно почесывать ладони:
— Однажды проехался. Руки потом с месяц зудели, видать, что-то такое я там все-таки подцепил.
А мне в метро нравится, сам запах его приятен. Наверное, потому, что это один из запахов моего детства.
* * *
Февраль, грязный липкий снег, много простуженных, чихающих людей. Я еду в Гродно. Сестра позвонила: у папы инсульт, будет лучше, если ты приедешь.
Я поздний ребенок у родителей. Но хотя мне идет уже шестой десяток, они еще живы. Порой слышу: какой же ты счастливый! Хоть и седой, а все не сирота...
Помню, когда служил срочную, в роту нередко приходили телеграммы с известием о смерти чьих- то близких, матери или отца. И это не было уловкой, чтобы получить внеочередной отпуск. Обычно телеграммы не лгали. С тех пор я боюсь телеграмм и внезапных поздних звонков. Хотя понимаю, что когда-нибудь их не миновать. Увы, теперь уже совсем скоро.
На вокзале в ожидании посадки бесцельно слоняюсь по огромному залу. Пассажиры кто разговаривает, кто что-то ест или читает газету. Какой-то дядька украдкой пьет пиво, на всякий случай, обернув банку в носовой платок. Возле автомата с кофе стоит мужчина лет тридцати. Он коротко острижен, почти под машинку. Наверное, военный или милиционер. Хотя и меня перед самой поездкой знакомый парикмахер обкорнал так, что я теперь тоже больше похож на футболиста, чем на батюшку. Мужчина пьет кофе и рассматривает написанное от руки и приклеенное на автомат объявление: «Сдачи не дает».
— Прямо как гаишник, — киваю на листок. Тот смотрит на меня, на аппарат и вдруг начинает хохотать. Того и гляди, расплещет свой кофе. Отсмеявшись, кладет мне руку на плечо и говорит, все еще похрюкивая от смеха:
— Это все равно как «у попа сдачи не бывает»! — И снова хохочет.
Догадался, что я священник? Нет, вряд ли, у меня прическа сейчас скорее «под Роберто Карлоса». И сдачу, когда приходится подменить дежурную за свечным ящиком, даю всегда. На мгновение подступает обида, но ведь сам виноват, не надо было начинать. И я иду прочь от этого веселого человека.
* * *
Разговариваю с сестрой по телефону. Как там наши старички?
— По-разному, — отвечает сестра, — многое от погоды зависит и от настроения. А вообще слабенькие, еле ходят по квартире, без палочки уже никуда. Слов нет, как их жалко.
Конечно, жаль всех, а не только своих. Как-то еду, зима, холодно, автобус, видно, запаздывает. На остановке одинокая фигурка старика. Пожалел человека и решил подвезти. Он сел и долго, согреваясь, дышал себе на руки, потом разомлев от тепла, задремал. Со мной не разговаривал, только мельком глянул на мой крест и уточнил:
— Поп?
— Поп.
Я высадил его там, где он меня попросил. Старик вышел из машины и снова посмотрел на мой крест.
— Что, думаешь, вам теперь все позволено, буржуи проклятые!? Погодите, наше время еще вернется! Фонарей много, будете болтаться на них, как миленькие!
Потом с размаху хлопнул дверью так, что меня чуть из сиденья не вынесло. И пошел по направлению к домам, не торопясь, каждым движением подчеркивая свое презрительное отношение к попу-мироеду. А я на миг почувствовал, каково было нашим предшественникам в далекие тридцатые годы. Хотя почему далекие? Этот человек мальчишкой вполне еще мог участвовать в разорении храмов.
Проводил взглядом удаляющуюся фигурку, и вновь поднялось в душе чувство жалости. Наверняка его жизнь заканчивается в одиночестве, отсюда и обида на весь белый свет.
Одиночество сейчас — неизбежный удел стариков. И каждый пытается убежать от него по-своему. Мой пожилой сосед ежедневно по утрам выходит на улицу, чтобы найти курящего человека и «стрельнуть» у него сигаретку. Всякий раз, встречаясь со мной, он просит закурить.
— Отец, ты же знаешь, я не курю, а все спрашиваешь. Давай я куплю тебе сразу целую пачку?
— Нет, пачка мне не нужна, я прошу одну сигаретку. И каждому рассказываю, что только одну на весь день. Пока курильщика встретишь, с десятком людей переговоришь. О внуках расспросишь, здоровьем поинтересуешься. Все не один. Пачку сигарет купить я и сам могу, только мне они не нужны, я ведь тоже человек некурящий.
Утром, когда рассвело, увидел свое отражение в большом зеркале, что встроено в дверь шкафа-купе. Из зеркальной глубины в меня всматривался уже совсем не молодой, седой человек с большой залысиной, с мешками под глазами и глубокими морщинами на лбу.
— Старик в зеркале — это ты.
Вспомнил Зиновия Гердта в роли Паниковского и улыбнулся. А что, похоже. С возрастом все больше начинаю походить и на Сократа. Во всяком случае, на то его описание, какое оставили нам древние. Говорят, он был на удивление уродлив. Но в отличие от великого грека, я научился идти на компромиссы и держать язык за зубами там, где предпочтительнее молчать. Его будут помнить всегда, меня забудут еще при жизни. Чтобы тебя забыли, умирать вовсе не обязательно.
Кое-где еще жива «деревенская» мода развешивать по стенам фотографии разных лет. Иной раз придешь в дом, где живут старики, и услышишь:
— Вот, батюшка, это мы в юности. Красивые, правда?
Конечно, красивые, кто же спорит. Молодые все красивые. И мы когда-то были такими. Куда все делось? Когда-то мы со школьными друзьями задавались вопросом, как сложится наше будущее, и каждому хотелось, чтобы оно было счастливым. Но годы кладут беспощадные мазки на наши лица, а грехи, злые, завистливые мысли и поступки добавляют морщин, седых волос и горьких складок у рта. Знающий грамоту времени легко прочитает по этим знакам истории наших жизней.
К счастью, глаза почти не меняются, часто оставаясь все такими же молодыми и жизнерадостными. Вот если глаза у человека какие-то безжизненные, потухшие, тогда совсем плохо. Глаза — зеркало души, и если она умирает, глаза становятся белесыми, точно кто-то обильно посыпает их солью.
Душа с самого начала жизни готовится к вечности. Набираясь опыта и житейской мудрости, она обязана взрослеть и при этом держаться как можно дальше от греха, он для нее смертельно опасен.
Куда уходит юность, наши надежды, мечты? Ведь все это мне не приснилось, это было с нами на самом деле, было, и фотографии — немые свидетели той чудесной поры, о которой потом вспоминаем всю оставшуюся жизнь. Но и ошибки, преступления, подлость, предательства, совершенные тогда, тоже вспоминаются и переживаются долгие годы.
Мы начинаем, полные надежд, а оканчиваем нередко в больницах, порой — от водки, наркотиков, одинокой старости, неизлечимой болезни... И всегда это боль, и неизменно — страх. Любовь — вот что убивает страх. Но где взять ее, эту самую любовь? Она рождается в детстве, она с тобой в юности и продолжается до самой старости. Любовь последует за тобою и в вечность, если не растеряешь ее на своем пути.
* * *
Замечаю за собой, что чем старше становлюсь, тем больше начинаю любить маленьких детей и жалеть стариков. Дети — это понятно, сам дедушкой стал.
В таком возрасте общение с младенцем переживается много острее, чем раньше. А что касается стариков, так и я не молодею. Может, сказывается подспудное желание, чтобы потом когда-нибудь меня тоже кто-нибудь пожалел.
Помню, попросили причастить одного пожилого мужчину. Был Великий пост, просьб на причастие скопилось много. Я выделил день на требы и бегал по адресам. Рассчитывал придти к этому дедушке часов в одиннадцать, а попал только к двенадцати. Его дочь, посчитав, что батюшка уже не придет, принялась кормить отца. Я захожу и из прихожей вижу кухню и старика с ложкой у рта. Он меня тоже увидел, понял, что поспешил с обедом и заплакал от беспомощности. Чаще других плачут дети и старики.
У меня от жалости к нему все внутри заболело. Подошел, прижал его к себе:
— Отец, не плачь. Завтра, рано утром, до службы приду к тебе и причащу. Я обещаю, не плачь.
Схожее чувство я испытал, увидев отца. Ослепший, раздавленный болезнью он нашел в себе силы встать и встретить меня. Двужильное поколение. Сначала голодомор, потом три года под фашистом. Расстрелянный немцами, прошедший через штрафной батальон, он мальчишкой входил победителем в покоренный Берлин.
Каково это: после десятилетий бескорыстного служения Отечеству услышать под конец века, будто вся твоя жизнь — это одна большая ошибка и служение ложным идеалам? В мутные девяностые годы папа ушел на несколько лет в добровольное затворничество, жил на даче, без радио и газет. Копался в земле, разводил кроликов. В затворе научился молиться и, в отличие от многих его сверстников, пришел к вере. Теперь вот снова преодолел себя и встал. Мы обнялись.
* * *
Гродно. Еду на автобусе по знакомому маршруту. Взгляд скользит по фасадам домов и почему-то останавливается на невысокой трехэтажке с эркером. Таких здесь с десяток. И вдруг меня осеняет: да ведь в этом доме жил мой старинный приятель Игорек, в школе мы его звали Гогой.
Последний раз мы с ним виделись в 1988-м, двадцать пять лет назад. Он тогда женился, и я заходил его поздравить в их новую съемную квартиру. Помню, как Игорь достал при мне из кармана золотую цепочку и подарил ее молодой жене.
В свое время, учась в институте, я хотел познакомить его с хорошей девчонкой из нашего двора. Гога в «реальной» кожаной куртке приехал к нам во двор на трескучей «Яве», но ее мама не позволила им встречаться. За каких-то пару дней после моего звонка она, развив сумасшедшую активность, разузнала о моем друге все, что только можно было узнать, и пришла к выводу, что Игорек им не пара.
Автобус уже тронулся, я выскочил из него в последний момент. Шел к дому и думал: а на что я надеюсь? Двадцать пять лет прошло. Может, Гоги уже и в живых нет. Вошел во двор, спросил встречного, тот ответил: «Да, есть такой, квартира номер девять».
Жму на кнопку домофона и слышу молодой мужской голос:
— Вам кого?
— Если ваша фамилия Врублевский, то, видимо, вашего папу.
— Мой папа умер в девяноста девятом.
И тут, уловив знакомую нотку, я спросил:
— Игорек, ты? А я Саша Дьяченко, когда-то мы с тобой учились в одном классе....
В ответ прозвучало приглушенное: «Ой»! Поднимаюсь по лестнице, а навстречу мне с третьего этажа бежит человек. Как был в рубашке и трусах, так и побежал.
— Саша! Где ты столько лет пропадал? На «Одноклассниках» тебя нет, а из наших о тебе никто ничего толком не знает.
Потом мы сидели в каком-то подвальчике, приспособленном под кафе. Вокруг клубилась молодежь, а мы разговаривали, ни на кого не обращая внимания. Еще бы, ведь не виделись четверть века! Нам было о чем поговорить. Тем, кто нас окружал в тот момент, вряд ли было больше двадцати. Они успели появиться на свет и даже вырасти, пока мы не видели друг друга. Гога спросил:
— Помнишь ту девочку, с которой ты меня хотел познакомить? Интересно, как сложилась ее судьба?
— Она умерла. Вышла замуж неудачно, а для женщины очень важно, чтобы ее любили.
— Это судьба. Помнишь мою жену? Мы уже два года в разводе, она слишком увлеклась спиртным.
Я напомнил ему про ту золотую цепочку.
— Ее она тоже пропила.
Он проводил меня до подъезда отцовского дома.
— Я помню твой двор. И деревья эти помню. Тогда они еще не были такими большими. Часто думаю: зачем люди сажают так много деревьев? Они быстро вырастают, в городах это становится настоящей проблемой.
— А помнишь, в нашей школе возле обрыва росли огромные тополя? У нас с тобой еще были два своих любимых дерева. Мы на них забирались, сидели на ветках, болтали в воздухе ногами и смеялись.
— По-моему, они до сих пор стоят, хотя тополя изрядно проредили. Будет время, поезжай в школу, посмотри, какое спиленным деревьям нашлось применение. Кстати, почему ты не бреешься?
— Потому что я священник и обязан носить бороду.
— Священник?! Вот это да! Мой прадед по маме тоже был священником. Он погиб в 1939-м, после присоединения Западной Белоруссии. А я даже не крещен. Познакомился с одной женщиной. Она ходит в церковь и меня убеждает креститься. А я все чего-то тяну.
— Считай, тебе повезло, что встретился с верующим человеком. Думаю, она права. Хотя бы потому, что ты правнук новомученика. Крестись, тогда я смогу молиться о тебе в алтаре, а ты, заходя в церковь, будешь ставить за меня свечу. И мы всегда будем рядом.
Мы обнялись.
* * *
Раннее утро, у меня отпевание. Хоронят старика, накануне я их с бабушкой соборовал и причащал.
— Как жили, батюшка? В трудах, точно пчелки. Троих детей вырастили, и ни один не курит и не пьет, слава Богу. Тоже все трудятся. С дедушкой мы прожили вместе шестьдесят годков. Обижал? Что ты! Он всю жизнь меня жалел.
Потом старики обязательно вспоминают о войне. Помнят голод, страх, тяжелый труд в колхозе.
— Лет по пятнадцать нам, а работали за основных. Есть хочется, а мы еще шибче работать начинаем. А то и запоем:
Бей, моя винтовка, ловко!
Бей, винтовка, по врагу!
Если надо, я винтовке
Острой саблей помогу!
Потом обнимемся с девчонками, прижмемся друг к дружке да как заплачем...
Вот Господь благословил долголетием. Моя мамка, — продолжает бабушка, — прожила сто три года. Самой старой была на всю округу. Я ее спрашиваю, как ты так долго живешь? В чем секрет? Та смеется: «Просто я никогда никому не завидовала. Не завидуй, и ты будешь счастлива». Только и заживаться слишком, батюшка, тоже не хочу. Помирать надо, когда тебя еще любят, а не когда ты всем в тягость.
* * *
Человек научился жить долго. И постоянно изобретает что-то еще, лишь бы продлить свое земное существование. Жизнь однообразна, во всяком случае, у стариков, но они боятся умирать. В самом детстве их научили бояться смерти.
Как-то разговорился с одной бабушкой. Ее мать Анна была последней старостой нашего храма до того, как его закрыли. Бабушка еще помнила время, когда у каждого старика в их деревне был свой заранее припасенный гроб. Их держали на сеновале.
Вдруг дети, посланные за сеном, стали бояться ходить на сеновал. Стали пугаться гробов. Они ходили в школу, их принимали в пионеры и учили, что Бога нет. А известно: где нет Бога, там начинается страх. Только Анна с дочкой ничего не боялись и постепенно гробы со всей деревни перекочевали к ним на сеновал.
С этой бабушкой мы часто общались. От нее я впервые услышал об отце Сергии Фуделе, они дружили с Сергеем Иосифовичем. Под конец жизни она сподобилась принять монашеский постриг.
Кстати, о гробах. Когда началась перестройка, и мы ринулись созидать капитализм, та самая мама, что не позволила дочке встречаться с моим приятелем Гогой, съездила куда надо и привезла себе гроб.
— Пусть в гараже постоит, хлеба не просит. Если Володя, мой муж, умрет первым, я-то похороню его как надо. А вот если ему придется меня хоронить, я в этом бардаке точно без гроба останусь.
Только первой в их семье умерла та самая девочка. Мать настояла, и она пошла за нелюбимого человека. Родила больного ребенка, которого, опять же по настоянию бабушки, сдала в приют. Рожать больше не стала, пристрастилась к выпивке и умерла еще не старой. Вскоре, не перенеся разлуки с дочерью, ушел из жизни отец.
Престарелая мама теперь живет в одной квартире с зятем. Эти двое искренне ненавидят друг друга и все норовят хоть как-нибудь отравить существование «соседу». Гараж продали за ненадобностью, и гроб перекочевал в комнату матери. Она состарилась, часто болеет и почти не выходит из дому. Ничто бабушку уже не радует, не осталось ни друзей, ни привязанностей, Только этот гроб, единственная вещь, напоминающая ей о времени, когда все еще были живы и она была счастлива.
* * *
Возвращаясь домой от родителей, я увозил с собой награды и кортик отца. В детстве я любил примерить папин китель, тяжелый от приколотых к нему медалей. Кто был мальчишкой, тот поймет: в детстве так хочется стать героем. Кортик от меня одно время прятали.
Однажды я вынес его на улицу и на глазах завистливой толпы соседских пацанов лихо рубил им верхушки высокой полыни. К счастью, проходивший мимо милиционер отобрал у меня кортик и вернул отцу.
— Я тебя прошу, забери мои награды. Медали все больше юбилейные, но все равно не хочется, чтобы они потом валялись на помойке, — в этот раз попросил отец.
Теперь они мои, а мне от этого грустно. Хотя подспудно я понимал, когда-то этот момент настанет. Ордена ее отца матушка привезла двумя годами раньше.
* * *
На вокзал я поехал с небольшим запасом времени, решил заскочить в свою бывшую школу. Гога заинтриговал меня нетрадиционным использованием спиленных тополей. Их древесина ни на что не годна. Мы свалили пару таких гигантских стволов возле нашего храма, и потом никак не могли избавиться от бревен. Что только не делали — не горят, и все тут. На пилораму их не берут: пилы, покрываясь тополиной смолой, перестают пилить. Пришлось просто оттащить их трактором и столкнуть в ров. Интересно, куда-то их вообще можно приспособить?
Так что возле школы я был готов увидеть все, что угодно — от столов и лавочек из напиленных кругляков разного диаметра до многоэтажных скворечников. Но здесь придумали то, чего я никак не мог предполагать. Стволы старых спиленных тополей расставили вдоль дорожек на школьной территории. Учителя пригласили резчиков по дереву и те, вооружившись молотками и разнокалиберными долотами, принялись вырубать разные фигуры. Конечно, тополь — это не липа, получается грубовато, но вполне узнаваемо.
Вот, пожалуйста, белка с огромным хвостом и внушительного размера орешком, вот Баба Яга в ступе с метлой, языческий Пан со свирелью в руках. Целая галерея леших, русалок и прочих представителей нечистой силы, сказочные богатыри, Иванушка-дурачок.
И вдруг на фоне этого сказочного разнообразия я вижу одинокого Ангела. Он стоит, укрыв себя огромными крыльями, и, запрокинув голову, смотрит в небо.
Художники старались, а уж получилось то, что получилось. Но мне понравилось. Я даже сходил и повидался с нашими с Гогой тополями. Подошел, провел ладонью по коре...
Говорят, деревья живут долго. Но это за городом, в лесу. В городе, среди подступающих высоток, теснимые расширяющимися дорогами, отравленные автомобильными выхлопами, деревья живут недолго. Их век вполне сопоставим с нашим, человеческим. И когда они начинают стареть, их спиливают, а на их место высаживают молодые саженцы. Полные надежды и сил, они устремляются к солнцу. И все повторяется вновь. Деревья так похожи на людей.
Сколько еще расти моему дереву? Наступит время, его спилят и поставят в школьную галерею. Потом придет художник и вырежет фигуру, которую в нем разглядит. Интересно, кем оно станет в этой череде изваяний?
Я возвращаюсь домой. В моей сумке семейные фотографии и награды отца. Еду и понимаю, что больше не боюсь получить телеграмму. Отец должен уйти раньше меня. Это правильно, когда сыновья хоронят своих отцов. Страшно, когда наоборот.
Зато все чаще тревожит мысль, кого художник вырежет из моего дерева — Ангела или Иванушку-дурачка? Что там получится, когда наступит мой черед?
Я пришел вернуть Глебу тетради Надежды Ивановны. Чем дольше я читал ее воспоминания, тем больше укреплялся в чувстве, будто все эти рачейцы — и дедушка Андрей, и бабушка Наталья, и родители Надежды Ивановны, и их многочисленные родственники, знакомые, друзья — это уже не только ее, но и мои знакомые. Моя родина. Смиренная, терпеливая, доверчивая и милосердная до юродства.
В записках Надежды Ивановны почти не встречаются отрицательные персонажи. А если она и рассказывает о тех же гонителях дедушки Андрея, то никого не осуждает.
— Знаешь, Глеб, мне кажется, будто я всю жизнь знал этих людей, будто жили они в соседней Авдеевке.
— А представь мое состояние: я читал эти записки в самые трудные дни жизни, когда мой ребенок лежал на больничной койке, и мы не знали, выживет она или остается только ожидать конца.
Я брался за чтение, когда, отрываясь от швейной машинки, в изнеможении валился на диван, чтобы через час-другой снова встать и снова работать. Вместо того, чтобы спать, я читал. И эти записи говорили мне: не сдавайся. Даже когда все остановятся и откажутся идти дальше, иди и продолжай надеяться. И когда все закончилось, мог ли я не побывать в тех местах?
— Ты был в Рачейке?
— В тот год, когда внуку Ванечке исполнилось семь лет, всей семьей ездили. Ездили летом. Конечно, читая, все представляешь по-своему. Но Рачейка не разочаровала. Деревня все еще большая. Идешь по улице, вдруг начинается перелесок, проходишь — снова деревня. Вокруг леса удивительный воздух, чистый, насыщенный запахами, и очень много ручейков. Храм вернули верующим, его сейчас восстанавливают. Прихожан, говорят, пока немного.
Побывали на месте пустыньки старца Андрея. Там стоит большой деревянный крест, а над источником, откуда подвижник брал воду, возведена сень. Вода очень вкусная. Родительский дом Надежды Ивановны сохранился. Живут в нем совсем чужие им люди. Ни родных, ни тех, кто бы помнил бы прежних хозяев, мы не встретили.
Рядом с домом растет сирень, может, еще та, что посадила Надежда Ивановна, покидая деревню. Теперь перед входом в наш подъезд — не обратил внимание? — растет кустик сирени, это из Рачейки. Привезли на память.
Были на рачейском кладбище, искали могилку старца Андрея Кузьмича Логинова. Нашли с трудом. Могилка неухожена. Кто-то здесь бывает, убирает, подкрашивает, но явно от случая к случаю. Видимо, местные жители уже не помнят своего земляка, человека святой жизни. А как бы хотелось, чтобы сегодняшние девочки и мальчики знали о старце Андрее и о мученике отце Александре Феоктистове, настоятеле сельского храма, и о замученном вместе с батюшкой старосте Якове Ивановиче Иевлеве.
На могиле крест с надписью «Андрей Логинов» и годами жизни. О том, что в этой могиле похоронены еще бабушка Наталья и их зять Иван, нигде не написано.
Кстати, Надежда Ивановна рассказывает, что когда хоронили ее отца, могильщики докопались до гроба дедушки Андрея. Крышку открыли и увидели останки подвижника, совершенно не подверженные тлению.
Хорошо, что еще жив и продолжает приезжать из Сызрани далекий уже потомок старца Андрея. Но пройдет лет двадцать, человек состарится и уже не сможет выполнять свою работу. Будет ли ему смена?
Крест со временем сгниет и упадет. Потом затеряется сама могилка, и имя старца Андрея станет таким же преданием, как и имя легендарного «Шиша», далекого предка нынешних рачейцев.
На рачейском погосте мы решили спеть литию мирянским чином, но сперва немного привели захоронение в порядок. Потом помолились. На кладбище всегда удивительная тишина и покой. Невольно начинаешь думать, что люди в прежние времена жили иначе. Что видели перед глазами, тем и жили. Потому и уходили, порой чуть не за полгода приглашая родных на свое отпевание. «Приезжайте после Покрова, хватит, пожалуй, пора и домой возвращаться». К назначенному времени поговеют, примут причастие. Сходит человек в баньку, наденет чистую рубаху, всех созовет, простится и укладывается под иконами. Умирали, точно засыпали. Это тогда. Сейчас души из нас все больше вырывают.
Чем чище живут родители, тем нравственнее продолжат жить их дети. А как иначе? Яблочко от яблоньки далеко не укатывается. Нет смысла поучать детей, если сам не живешь по нравственным законам. Живи, как должно, и твои дети продолжат твой путь.
— А про Ванечку ничего не знаешь, Глеб? Если он попал за границу еще младенчиком, он же ничего не помнит. И язык, скорее всего, будет знать только тот, на котором говорят сверстники. А хорошо бы передать мальчику послание Надежды Ивановны. Хотя бы для того, чтобы все получило свое завершение.
— Я нашел всех, кого только можно было найти. Благодаря запискам Надежды Ивановны это было несложно. Никто ничего не знает ни о каком Ванечке. Сережа дружил с девчонками, но так, чтобы до серьезные были отношения, — такого не было. Я узнавал, может, какая-то из его знакомых вышла замуж и уехала в другую страну? Тоже никто не вспомнил. Теперь думаю, Надежду Ивановну кто-то ввел в заблуждение, если можно так сказать. Но если это и была ложь, то во спасение, — чтобы поддержать, вселить надежду.
Когда после тебя на земле останется веточка рода, пускай одна-единственная, это придает силы. Даже если ты никогда ее не увидишь — все равно жизнь наполняется смыслом. Не будь этого смысла, взялась бы Надежда Ивановна за воспоминания?
— Грустно, Глеб. Мне бы хотелось верить в то, что Ванечка есть. Обидно за Надежду Ивановну. Получается, оборвалась цепочка.
— Почему оборвалась? А мой Ванька? Не будь этих тетрадей, разве появился бы он на свет? Когда у нас родился мальчик, у меня было чувство, что именно к нему обращалась Надежда Ивановна. Ему рассказывала о предках, о семье, о своем подвижнике-дедушке. Обычный ведь крестьянин, небось, читал по слогам, а какая жажда быть с Богом! Откуда эта тяга к Небу? Почему Господь провел его этим путем? Испытания просто так не даются, все в этом мире имеет смысл. Этот опыт познания Христа не должен пропасть. Немного у нас таких подвижников, нельзя их забывать. Может, унаследует этот опыт наш Ванечка; может, ему и предназначались эти тетради? Или не только ему. Кто знает...
В конце шестидесятых отца перевели на новое место службы, тогда наша семья и переехала в Гродно. Мне было девять лет. В домах, куда нас поселили, тогда новеньких, все пахло краской, и выглядели они по-сиротски необжитыми. В Москве такие панельки сносят, а в Гродно они, пожалуй, и нас переживут.
Эти дома окружены целыми дубравами, деревья вымахали выше самих пятиэтажек, а тогда кругом было голо, ничего, ни одного кустика. Помню, откуда-то навезли саженцев и в придачу к ним — прицеп с лопатами. Взрослые копали ямки, а мы подносили саженцы и потом поливали их из ведер.
Деревца сажали густо — с расчетом, что часть их не примется, а прижились практически все. Никто не предполагал, что сорок лет спустя чья-то инициатива обернется проблемой.
В этом году прошелся по соседним дворам. Оказалось, самые большие деревья соседи спилили, и во дворах появилось множество столиков с чурбачками вместо сидений. А я эти деревья в обхват толщиной помнил тоненькими веточками. Зато теперешней детворе — раздолье для игр.
Вытянулись и деревца, посаженные на крохотных газончиках возле домов. Много лет у нас под окнами росла желтая алыча. Плодов давала немного, а то, что рождалось, не успев пожелтеть, обрывалось детьми.
Квартира моих родителей на втором этаже, и разросшаяся алыча с годами полностью закрыла собой окно на кухне. Старые люди редко выходят из дому, сидеть у окна и смотреть на улицу — то немногое, что позволяет им не так остро ощущать свое одиночество.
Дело не в том, что мы, их дети и внуки, забыли наших старичков. Просто из взрослых, что тогда, сорок лет назад все вместе сажали во дворе саженцы, в живых остались только мои родители. Их поколение ушло. И лица тех, кого они видят из окошка, им чужие.
Когда маме исполнилось восемьдесят восемь лет, к ней прибыла целая делегация от местного ЖЭКа и совета ветеранов. Заместитель директора вручил маме букетик красных гвоздик, поздравил и, уходя, сказал:
— Уважаемая Зинаида Ивановна! Сегодня вы одна из старейших жительниц нашего микрорайона, и нам хочется сделать для вас что-то доброе. Как выразился наш директор, «преподнести подарок». А какой, решать вам самой. Может, у вас есть какая-нибудь просьба или пожелание? Пожалуйста, коллектив ЖЭКа готов исполнить любую вашу посильную просьбу!
Мама подумала, посмотрела в окно и попросила:
— Если можно, уберите, пожалуйста, эту разросшуюся алычу или хотя бы пусть обрежут ветки. Мы из-за нее не видим людей.
Заместитель начальника пообещал, и делегация ушла. Но дерево не убрали. Правда, пару месяцев спустя кто-то звонил и сообщил, что вопрос об обрезке разросшегося дерева рассматривается.
Прошел год. Когда маме исполнилось восемьдесят девять лет, ее поздравляла делегация во главе с самим директором ЖЭКа. Тот тоже преподнес имениннице букетик красных гвоздик и тоже поинтересовался, что работники руководимого им предприятия могли бы сделать для одной из самых пожилых жительниц микрорайона.
Мама вновь посмотрела в окно:
— Сделайте что-нибудь с этим деревом. Оно не дает проникнуть свету.
— Как же! В ближайшие же дни все и решим. Завтра же подадим заявку на разрешение спилить это дерево и внесем дополнительным пунктом в перспективный план текущих мероприятий. Как только получим сверху «добро», наймем бригаду лесорубов, и солнышко у вас на кухне будет светить целый день!
Весной к окну на кухне родительского дома прилетали птицы. Они садились на алычу и пели свои брачные песни. Старики садились у окошка, чуть дыша, боясь пошевелиться, любовались на птичек. Однажды на дерево забрался кот и затаился среди ветвей.
— Улетайте! Улетайте скорее! — стучит по стеклу мама. — Вон он, разбойник! Затаился!
Птицы разлетелись, а кот так и остался дремать на ветке.
— Отец! Иди, посмотри на этого кота. До того ленивый, что умудрился задрыхнуть во время охоты!
Слышится шарканье ног, и на кухне, держась рукой за стенку, появляется папа. Прищурившись, всматривается, что там, за окном. Разглядев кота, улыбается:
— Видишь, мать, какое у нас замечательное дерево. Не стоит его рубить. Пусть стоит, а птички будут петь нам песни. И кот заберется, а как же! Коты — они хищники!
В этом году маме исполнилось девяносто, радостный директор ЖЭКа вместе с букетиком красных революционных гвоздик снова посетил наш дом и вручил самому пожилому жителю микрорайона поздравительную открытку от главы областной администрации.
— Уважаемая наша Зинаида Ивановна! Будут ли у вас еще какие-нибудь пожелания в наш адрес?
— Да! У нас с супругом к вам огромная просьба: пожалуйста, не трогайте это дерево, что растет у нас под окном. Пусть оно и дальше растет.
Глава делегации внимательно смотрит на дерево, о чем-то размышляет и потом выносит вердикт:
— Ладно! Пусть стоит! Вычеркиваем этот пункт из перспективного плана.
* * *
Летом, навещая родителей, я зашел на кухню и поразился: откуда столько света? Выглянул в окно — непривычно голо. Алычу спилили.
— Мама, это кто же постарался? Неужто начальник ЖЭКа? Вроде обещал ее не трогать?
— А он и не трогал. Это прапорщик Коля, сосед сверху. Зашел к нам на кухню, посмотрел в окошко и сказал: «Эдак оно скоро и мне свет закроет. Лучше убрать сейчас, чем ждать, пока оно станет еще больше». Пошел в подвал, взял пилу и немедля спилил.
Меня тогда поразило, как просто разрешилась, казалось бы, неразрешимая проблема, обставленная множеством условностей: заявок, справок, планов, разрешений. Все устроилось одним лишь волевым решением прапорщика Коли.
Конечно, можно было звонить, требовать. Может, в конце концов, они бы и добились своего, но пустое место там, где еще недавно стояло дерево с их любимыми птичками и серым котом, само это место стало бы для них постоянным немым укором. А это совсем не тот опыт, что нужно приобретать в девяносто лет.
Не торопись. Время придет, и свое ты получишь, если, конечно, оно предназначено именно тебе.
Я вспоминаю рядового Анвара Гуламходжаева, толстого круглолицего узбека. Мы с ним служили в одном отделении, стояли рядом на плацу, даже наши койки в казарме располагались рядом. Анвар много читал и любил пофилософствовать.
Как-то наше отделение получило классический армейский приказ — копать траншею от забора и до обеда. Вооружившись лопатами, мы уже собрались приступить к работе, как вдруг наш сержант, аспирант из Минска Леша Мазок приказал:
— Анвар! Изреки соответствующую обстановке народную восточную мудрость.
Анвар подумал, и устремив в небо короткий толстый палец торжественно, словно присягу, произнес:
— Я думаю, торопиться не надо!
Сказал он это с кавказским акцентом, как персонаж «Кавказской пленницы»: «Тараписса нэ нада».
— Вот и я о том же, — согласился сержант, и наше отделение плавно приступило к перекуру.
Глеб позвонил мне.
— Опять в гости хочу тебя пригласить. Я на работе оцифровал старые фотографии и видеозаписи. Есть и фотографии из Рачейки, приезжай.
Договорились о встрече. На следующий день по пути к другу я решил забежать в кондитерскую, прихватить с собой тортик. Возле магазина вижу: а, старый знакомый! Известный всем в нашей округе Малыш — добродушная дворняжка с большой головой и коротенькими лапками. В магазине я купил торт и сосиску для Малыша.
— Я в гости собрался. Проводишь меня? Ну, пойдем.
* * *
Глеб показывал фотографии в своем компьютере. Наконец, я увидел родину Надежды Ивановны. Рачейские улицы, храм Космы и Дамиана, родительский домик, могилу старца Андрея.
Мы словно шли по той далекой земле, ставшей для нас с Глебом, благодаря дневникам бабушки Надежды, такой близкой и почти родной. Снова вспоминали и пережитое Глебом и его семьей: авария, долгие месяцы лечения, потом реабилитация. Показав фотографии из Рачейки, Глеб вернулся к рассказу о свадьбе Кати:
— Деньги нашли, а что дальше? Я хотел сыграть для дочери необычную свадьбу. Чтобы навсегда осталась в памяти. Вспомнил выступление ансамбля «Русь» в тот день, когда мой изувеченный ребенок лежал на операционном столе. Вспомнил, как молился и просил Бога о невероятном: чтобы эти артисты приехали к ней на свадьбу и поздравили мою девочку, все преодолевшую и вставшую на ноги, вернувшуюся к жизни. А что, если попробовать? Поделился идеей с близкими. Те посмеялись:
— Ты ансамбль собрался звать, как баяниста на свадьбу?
Не скрою, когда я ехал говорить с артистами, у меня коленки дрожали. Вполне допускал, что могут поднять меня на смех, грубо говоря, просто послать. Со стороны моя просьба звучала, как откровенная наглость. Ехать большому коллективу за сотню километров, чтобы дать бесплатный концерт... Чего ради?
Но жизнь — это непрерывная цепь случайностей. В этом я уже убедился. Во дворце культуры я спросил игравшего в коридоре баяниста, как мне найти ансамбль «Русь».
— А что тебе от них нужно?
— Дочь-инвалида замуж выдаю. Хочу попросить подарить людям праздник. Потому что заплатить артистам мне нечем.
Баянист оказался руководителем их оркестра. Сказать, что он удивился, значит, ничего не сказать. С такими просьбами к ним еще не обращались. И пока он не успел мне отказать, я быстро рассказал ему, каким вижу торжество и какое место в нем отводится ансамблю.
Баянист выслушал меня, и я увидел в его глазах интерес. Вместе отправились в зал для танцев. При мне он поговорил с ребятами из танцевальной группы, потом с несколькими хористами и музыкантами. Идея праздника понравилась всем, мне пообещали подумать и поговорить с остальными участниками ансамбля.
На другой день мне позвонили и сообщили, что «Русь» приедет на Катькину свадьбу.
Расписываться они должны были в нашем поселке, а потом свадебный кортеж отправлялся в город, где жил Дима. Там их в ресторане ждали накрытые столы.
А у нас народ уже начал жалеть бедного жениха, которому предстояло жениться на девочке-инвалиде. Эх, пропал мальчишка, опоили, небось, приворотным зельем. Добрые люди мимо не проходили, подойдет такой товарищ и давай мне рассказывать: «Ты представляешь, говорят, что...»
Нужно было положить конец этим толкам, успокоить родню жениха, ведь молодым жить среди этих людей. Показать, что Катя — такая же, как все, не нужно ее воспринимать, точно отверженную.
Потому я задумал шить открытое платье, чтобы все видели, как она у меня прекрасна. В день свадьбы Катя шла на высоченных шпильках! Шла и улыбалась, стройная и красивая. И только мы, близкие, знали, какой ценой дается ей эта улыбка.
До последнего момента никто не был уверен, что музыканты выполнят обещание и приедут на свадьбу. А они приехали! Сорок человек! Ансамбль с хором и танцевальной группой. Целый автобус красивых людей в концертных костюмах.
Спросили: «Что мы должны делать?» Я что-то ответил, они, видя мои горящие глаза, рассмеялись и начали добавлять свое: как и с кем прибывает жених, под какие песни молодые выйдут из храма, как артисты встретят их и осыплют их зерном.
Это уже была не просто свадьба — мы словно возвращались на несколько веков назад, окунались в историю...
Уже потом, когда ансамбль поехал в Димин городок, выступил там перед всеми и мы пошли благодарить и провожать артистов, они встретили нас аплодисментами и криками: «Спасибо»! Сказали нам, что они выступали с концертами по всему миру, объездили множество городов. Но впервые спели и сыграли подлинную русскую свадьбу и рады, что получилось так красиво.
— Давай покажу тебе Катину свадьбу, — предложил Глеб. — Мне эту запись в цифру перевели.
Подсела к компьютеру жена Глеба Лена, потом в комнату заглянула и сама Катя.
— Сейчас будем смотреть любимый папин бенефис, — засмеялась она.
Глеб вновь включил компьютер, и на мониторе появился наш храм. Еще не восстановленный, со сбитой штукатуркой и деревянными заплатами на полу. Возле него молодоженов встречали люди в русских народных костюмах. Девушки, осыпая жениха с невестой зерном, пели старинные свадебные песни. Потом началось венчание, его совершал мой предшественник, бывший настоятель нашего храма. А какое необычное было у невесты свадебное платье! Странное чувство, будто все я это уже видел, но где?
А вот на экране какие-то пятиэтажки, ухоженная площадь с клумбой посредине. Снова молодые, и снова люди в концертных костюмах танцуют и поют в живом кольце зрителей.
И вдруг среди множества людей я увидел... себя. Вот я пробираюсь сквозь толпу и поднимаюсь на крылечко. Невеста в туфлях на высоких каблуках, со спинкой, прямой, как натянутая струна. К ней подошел человек в белом фраке с бабочкой и белой шляпе. Взял молодую за руку, и они закружились в вальсе. К ним присоединились другие пары....
Мелодия, я узнал ту самую мелодию, которую услышал, когда мы с приятелем ехали на внедорожнике!
А вот и дождь. Оператор и танцующие убежали под навес. На опустевшей площади остался только человек в белом. Запрокинув голову, не обращая внимания на дождь, он кружился под мелодию, которая была слышна только ему.
Как же раньше я не связал воедино ту случайно увиденную мною свадьбу в подмосковном городке с рассказом Глеба о том, как он уговорил приехать целый коллектив профессиональных артистов! Только сейчас до меня, наконец, дошло, что тот человек, которого много лет назад я видел танцующим под дождем, — это мой товарищ!
Только сегодняшний Глеб совсем не походил на себя прежнего...
* * *
Домой я возвращался уже поздним вечером. На улице никого, зато луна ярко освещает землю, словно это не луна, а солнце. Я шел, а перед глазами стояла давно увиденная, изумившая меня картинка: танцующий на площади человек. Я слышал музыку, под которую он танцевал, и она была прекрасна.
Я оглянулся по сторонам — вокруг никого. И уже не он, а я начал кружиться на пустынной улице уснувшего города. Ого, оказывается, я неплохо танцую.
Вдруг обнаружил, что я все-таки не один. На границе света и темноты стоял Малыш и смотрел на меня. И в его глазах я читал восхищение.
Затрудняюсь точно определить жанр этой книги, пусть будет повесть, написанная по следам реальных событий. Одна из центральных в повести — личность Логинова Андрея Кузьмича, жителя села Старая Рачейка Сызранского района Самарской области.
Простой малограмотный крестьянин, он стал одним из тех, кого сегодня мы называем подвижниками веры и благочестия XX века. Если задаться целью и покопаться в интернете, можно найти некоторые сведения об Андрее Кузьмиче, правда, их совсем немного, и по ним нельзя судить о том, как он подвизался, как молился, почему взял на себя подвиг отшельнической жизни. Совсем непонятно, как обошли его стороной страшные гонения в нашей стране на христианскую веру.
На эти вопросы отвечают дневники Веры Ивановны Шалугиной (в тексте повести Надежды Ивановны), внучки старца Андрея Кузьмича. Веру Ивановну я знаю много лет, последние десять из них она помогает мне в алтаре. Однажды я услышал о ее дедушке и под впечатлением от услышанного написал небольшой рассказ, который назвал «Что скажет солнце?».
Работая над рассказом, я не знал о воспоминаниях нашей дорогой Веры Ивановны о ее детстве, семье и, конечно же, о ее дедушке.
Читая историю этой семьи, растворяешься в событиях того времени. Написаны они в конце 1990 годов с единственной целью — сохранить память. Передать внукам то, о чем они никогда из других источников не узнают. Пережив потерю самых близких и дорогих ей людей, Вера Ивановна сама оказалась на грани жизни и смерти. Ее состояние было таково, что никто не надеялся на благополучный исход.
Войти с помощью соц. сетей: