Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
— Дочка, это же твоя бабушка! Вы с мамой живете в ее квартире! Будьте же людьми.
— Я сказала не открою, значит, не открою! Уезжайте, а то милицию вызову.
Что делать? Слышал, что скорую помощь можно вызвать на пост ГАИ. Звоню на номер скорой:
— Помогите, такая вот ситуация. Не знаем, что делать.
— Подъезжайте к любой автозаправке и вызывайте. Мы приедем.
В больнице ее посмотрели, отвели нас в сторонку и сказали:
— У нее запущенная онкология, жить ей осталось всего-ничего. Так что везите бабушку домой и готовьтесь...
За разговором доехали до Авдеевки. Вот и дом бабушки. Я прошел на терраску и почувствовал резкий запах мочи.
— Это Макарыч, бедолага, снова запил, — объяснил мужчина.
В самом доме пахло лекарственными травами. Бабушка Лида собирала и сушила лесные травки. На стене висело несколько старинных икон, на комоде лежали Библия и молитвослов. Полистав книги, я отметил, что пользовались ими постоянно.
Больная находилась в сознании и обрадовалась, увидев батюшку. Она поняла, зачем к ней пришел священник, и сразу принялась каяться. Я давно не видел, чтобы человек так плакал о своих грехах. И никакого осуждения.
Причастившись, Лидия подозвала дочь, показала на одну из икон и сказала:
— Отдайте ее батюшке. Снимите со стены, заверните и отдайте.
Я сторонник того, чтобы старинные иконы оставались в семье, попытался возражать, но отозвался зять, что вез меня в Авдеевку:
— Батюшка, не отказывайтесь. Все равно через границу мы их не провезем.
Вернувшись к себе домой, я развернул наволочку, в которую завернули икону, и внимательно ее рассмотрел.
Передо мной на троне, с атрибутами царской власти в руках и с короной на голове восседал Сам Царь Славы в окружении четырех известных библейских символов.
Я стоял в молчании и долго смотрел на образ. Я понял: Бог посетил мой дом.
* * *
После отпевания бабушки Лиды я спросил ее зятя:
— Московские родственники приехали?
— Нет. Мы не стали им сообщать. Недостойны они хоронить такого человека.
— А с Макарычем что теперь будет?
— Я договорился, за ним присмотрят.
Бабушку похоронили, родные уехали в Латвию, а мне осталось молиться о человеке, которого я видел всего лишь раз. О человеке, что так мудро заставил меня ее помнить. «Царь Славы» теперь у меня в комнате на стене. Всякий раз, прикладываясь к образу, я поминаю бабушку Лидию.
Что дальше будет с этим образом? Не знаю. Может, когда-нибудь я передам его одной из моих внучек, если она будет этого достойна. А может, как это случилось и со мной, прежде незнакомому мне священнику, когда придет мое время просить молитв.
Мне нравится этот обычай: собирая камни, какие- то из них попытаться забросить как можно дальше вперед во времени, чтобы помнили.
* * *
Клара молчит.
— Наверное, ты думаешь, зачем я рассказал эту историю? И какое она имеет отношение к тебе? Я и тебе предлагаю «забросить свой камень» вперед лет на тридцать.
— И как это сделать? Я практически нищая, нет даже собственного угла...
— Попроси сына о помощи. Пусть он оплатит твое лечение в Германии.
— Зачем?! Я не собираюсь никого ни о чем просить! Да и вряд ли это уже имеет смысл... И еще, я боюсь. Наверняка он... откажет.
— Пускай. Ты же любишь его и продолжаешь о нем молиться. Не смотри, что сегодня у него сердце, словно кусочек льда. Может, это и не его вина. Не факт, что лет через тридцать и в этом сердце, где-то там, в уголочке, не шевельнется спасительная мысль: «Кто я, зачем прожил жизнь, что и кому сделал доброго?» Представляешь, он ужаснется, что даже от матери в самую для нее трудную минуту отвернулся. Он вспомнит тебя, ту, какой ты была тогда, перед эмиграцией, когда он видел тебя семилетним мальчиком в последний раз. Вспомнит твои руки, слова, что ты ему тогда говорила. Он станет старым, седым, а ты так и останешься в его памяти юной, почти девочкой. Кто знает, может, он вспомнит и заплачет. Дай ему этот шанс.
Прощаясь, я оставил Кларе визитку. Не знаю, позвонит она мне когда-нибудь или нет, да это и неважно. Если будет нужно, мы с ней обязательно встретимся.
«Наш внучок Сережа родился в апреле 1977 года. Как мы были счастливы! И силы еще были. Крестили его в соседнем с нами городе, в храм поехали Игорь, Света и Леня, а я дома готовила праздничный обед. Сами-то мы исповедовались и причащались в Ларионово. Наша знакомая, тетя Шура, прислуживала в этом храме за ящиком, она нас туда и направила. Потом, когда Света умерла, отпевание заказывали тоже в Ларионово.
Леня после ее смерти снова женился. И это правильно, молодой мужчина не должен жить один. У каждого должна быть своя семья.
Когда Сережа пошел в школу, он стал приезжать к нам на все каникулы. Я учила его молитвам: «Иисусовой», «Богородице», «Отче наш». И брала с собой в церковь на исповедь и причастие. Бывало, сойдем с автобуса, шагаем по пустырю до Ларионово, и он просит:
— Бабушка, давай повторим молитвы, а то меня спросят, а я позабуду.
Спокойный был, рассудительный ребенок.
Мы тогда много путешествовали. Собираясь в отпуск, брали внука с собой. Туапсе, Тбилиси, Кобулети, Батуми... Однажды Игорю предложили путевки в Латвию. Там мы жили прямо на теплоходе, в каютах. Очень необычно. К нам, русским, относились еще неплохо. Хотя в Риге уже ощущалось волнение, а на площадях стояли люди с антисоветскими плакатами в руках, но все-таки откровенно, в глаза нас никто не оскорблял, и обслуживали и в магазинах, и в кафе. Прощаясь с Латвией, мы понимали, что вряд ли нам сюда еще когда-нибудь доведется вернуться.
15 мая 1990 года умер мой брат Алексей. Последнее время он болел и жил у нас. Отпевал его архимандрит отец Павел. У батюшки была большая борода и волнистая грива волос. На амвон он выходил в золотой ризе с митрой на голове, высокий, грозный, как царь. Я робела перед ним, а на исповеди просто дрожала от страха. Его громкий голос, взгляд — все заставляло сжиматься в комочек. Когда мы узнали его ближе, я увидела доброго, любящего человека, готового ответить на каждый твой вопрос, терпеливо растолковать все, что непонятно, и направить на истинный путь.
Уже тогда начались разговоры о возможном восстановлении местной церкви. Игорь бегал к старому разрушенному храму, что-то измерял, делал расчеты. Отец Павел часто приезжал к нам домой, и они с Игорем разговаривали, в том числе и о восстановлении храма.
Однажды верующие собрались и решили восстанавливать храм. Председателем приходского совета выбрали Игоря. Денег не было. Начало работ совпало с началом распада Советского Союза. Предприятия тоже стали закрываться. Мы, члены общины, получив благословение от отца Павла, с большими тетрадями в руках отправлялись собирать пожертвования, собранные деньги сдавали бухгалтеру.
В храме работы было много. По первости мы очищали храм от мусора. Приходили со своими ведрами, лопатами, вениками. Выносили листы старого железа, сгнившие доски, камни, кирпичи, отчищали стены от нецензурных надписей.
Пока мы выгребали мусор, отец Павел вместе с Игорем добывали разрешения на проведение работ. Сколько потребовалось усилий, чтобы объездить множество разных инстанций и контор! Отец Павел входил в кабинет, большой, представительный, умеющий уговорить, а если надо, то и урезонить зарвавшегося чиновника. От него исходило такое обаяние и умиротворенность, что и не хочешь подписать, а подпишешь.
Ездили в епархию, в архитектурный отдел. И к нам постоянно приезжали какие-то люди с портфелями, они все что-то вычисляли, вымеряли. Я в их дела не вникала, мое дело было их накормить и напоить чаем.
И вот уже везут медь, лес, железо. После смерти Игоря у меня сохранились его расчеты, сколько и чего было нужно, цены на стройматериалы. Средств и труда потребовалось гораздо больше, чем мы могли дать.
На Крещение Господне в 1991 году отец Павел отслужил молебен прямо на улице, возле колодца. Погода стояла солнечная, морозная, как сейчас помню снег, сверкающий на солнце. Народу собралось очень много, все было как-то по-древнему, пахло стариной. С молебна отправились к нам греться и обедать.
Отец Павел неустанно трудился. И мало кто знал, что он очень болен, много лет его мучил диабет, он рано начал слепнуть, а потеряв зрение, ослабел и почти не ходил.
Когда после инсульта отца Павла отправили в женский монастырь, я поехала его навестить. Взяла козьего молока — он его очень любил, — персиков, винограда. За батюшкой ухаживали монашки. Когда я приехала, мне показали, куда идти, и вскоре вывезли его на коляске. У меня навернулись слезы. Передо мной был не отец Павел, царственно-крепкий, величавый, красивый и волевой, а беспомощный, немощный, маленький человек в несвежем нижнем белье. Я не могла ни о чем говорить, немного посидела и вернулась домой».
К тому времени, когда я крестился и пришел в Церковь, отец Павел прослужил в храме соседнего с нами города уже около 12 лет. Это был очень фактурный мужчина, могучего телосложения. Большая рыжая борода и такая же коса до середины спины. Уже пожилой, старше шестидесяти, но сила в его руках чувствовалась немалая.
Батюшку я всегда видел или служащим, или работающим. Вне богослужений одевался он просто, можно сказать, бедно. В таком пиджаке, какой он носил, можно было бы и улицу мести, и дрова в поленницу укладывать. Отец архимандрит мало обращал внимания на свой внешний вид, хотя сан имел высокий, по дореволюционной табели о рангах соответствовавший генеральскому званию. Жил он один, хозяйство его вела пожилая монашенка, она же ему и готовила.
При церковном доме имелся кусочек земли, который он исправно обрабатывал. Держал козочек, летом косил траву и сушил для них сено. Я как-то спросил его:
— Вы так тяжело трудитесь, а ведь, наверное, верующие могли бы вас и сами прокормить?
На что он ответил:
— Я крестьянский сын, работать привык. Да и нельзя монаху без работы, а то дурные мысли в голову лезть будут.
Я не видел, чтобы он что-то читал, видимо, уже сказывался возраст, и зрение подводило. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что отец архимандрит был еще и кандидатом богословия.
— Батюшка, когда же вы защитились?
— Так я же из троицких монахов. Пришел к преподобному Сергию еще в начале 50-х. Нас тогда было мало, и все мы учились — нужно было кому-то постигать богословскую премудрость. Ведь все грамотное священство к тому времени в лагерях да под пулями особистов полегло. Дореволюционную профессуру, почитай, всю истребили, но, слава Богу, некоторых из них мы все же застали. Вот и учились монахи в обязательном порядке. Хотя, скажу тебе честно, тяжело давалась нам вся эта премудрость.
Именно отец Павел предложил мне стать священником. В его устах это прозвучало приблизительно так:
— Сашка, вот что я тебе скажу, а становись-ка ты, брат, попом. Дело хорошее, нужное.
У меня в ту пору, откровенно сказать, и в мыслях не было стать священником, и я не решился. Через некоторое время батюшка повел атаку с другой стороны, он решил меня хитростью «заманить» в священство.
— Сам подумай, ну, чем попы занимаются? Да ничем. Ну, послужил ты субботу, воскресенье и свободен на всю оставшуюся неделю. Хочешь, ягоды иди собирай, не хочешь — рыбку лови. — Он мечтательно зажмуривал глаза, и по его лицу можно было представить, как в этот момент отец архимандрит собирает грибы.
Кстати, отец Павел слыл страстным рыбаком. Помню, как он мне рассказывал про рыбалку в Переделкино. Батюшка одно время служил в храме при резиденции Патриарха. В то время первосвятителем был святейший Пимен, он и забрал отца Павла из Лавры.
Не знаю, где там этот пруд, может, где-то в пределах резиденции, но ловить рыбу в нем строго-настрого запрещалось самим Патриархом. Зная, что наш батюшка любитель рыбной ловли, святейший его особо предупредил:
— Смотри, отец, за послушание: рыбу у меня в пруду не удить, увижу — епитимию наложу.
Долго боролся батюшка с искушением, но все-таки не выдержал. Смастерил маленькую удочку, чтобы в случае необходимости ее можно было бы незаметно выпустить из рук.
— Сижу на бережку, знаю, что святейшего не будет, поэтому ужу без опаски, на кукане две хорошеньких рыбки, душа поет. Вдруг внезапно приезжает сам. Смотрю, а он уже идет в мою сторону. Я удочку в кусты, рыбу только и сообразил, что в рукав рясы засунуть. Спешу благословиться, а ряса ходуном ходит — рыба-то живая! Патриарх посмотрел, как у меня ряса скачет, вздохнул, махнул на меня рукой, мол, неисправим, а наказывать не стал.
Отец Павел был очень ругачим человеком. Мог так виртуозно припечатать бестолкового мирянина, что его фразы становились крылатыми и моментально разлетались по всему городу. И хотя батюшка был человеком добрейшей души, многие его побаивались.
Отец настоятель считал, что, напуская на себя строгий вид, только и можно руководить подчиненными. Не забуду такой случай. Вторым священником у нас в храме служил тоже монах, отец Нифонт. Однажды руководство детского дома договорилось с отцом настоятелем, что утром на Пасху их детки поучаствуют в крестном ходе. Согласовали, когда приведут детей. Но то ли батюшка забыл предупредить отца Нифонта, который служил утреннюю службу, то ли сам отец Нифонт забыл, но главное, что дети на крестный ход так и не попали.
Настоятель метал громы и молнии в адрес своего помощника. Он ругался так страшно, что старенький наш отец диакон, ставший свидетелем этой сцены, не устояв, рухнул перед отцами монахами на колени и со слезами в голосе воскликнул:
— Отцы, не забывайте, какой сегодня день! Примиритесь, прошу вас.
Отец настоятель от неожиданности замолчал, и отец Нифонт успел вставить:
— Кстати, отец Павел, ты не забыл, что я сегодня у тебя в гостях? Во сколько мы уговорились встретиться?
— Да сразу после вечерней службы и приходи. Ты, кстати, красную рыбку обещал засолить. Молодец, что напомнил, а то я чего-то запамятовал.
И отцы-священники ушли, обсуждая план предстоящего вечера, оставив диакона в недоумении стоять на коленях.
Отец архимандрит всегда с недоверием относился к священникам, которые занимались целительством и отчиткой. По его словам, если бес не слушает тебя и не покидает несчастного после одного твоего слова, то не стоит тебе и дерзать.
— Ты что, святой? Нет? Тогда смотри на свои грехи и борись с ними, и нечего тут концерты устраивать. Самое искусительное во всем этом деле — принять в сердце мысль, что ты чего-то стоишь. А вражья морда все время только и пытается тебе это внушить. Запомни, нет лучшего лекарства от греха, как только доброе христианское делание, молитва и смирение.
В те годы я уже был священником, и к нам в храм пришла пожилая пара. Женщина спросила меня, где такого-то батюшку найти, а тот отец как раз отчитками и занимался. Я ответил, что, мол, ошиблись вы, приехали не туда.
— А что же нам делать, мы издалека?
А пошлю-ка я их, решил я, к отцу Павлу. Ведь целый архимандрит, ну, что ему стоит почитать над человеком.
— Только, чур, не выдавайте ему, что это я вас послал.
Объяснил, где его найти. Через полчаса, смотрю, снова идут. Интересуюсь:
— Нашли батюшку?
— Нашли. Правда, сам он отчитывать не стал, а сказал, мол, возвращайтесь в храм и найдите там отца Александра. Отец архимандрит ему записку прислал, — и подают мне бумажку.
Открываю и читаю: «Сашка, вот сам его и отчитывай!»
* * *
Живя очень скромно, батюшка и питался всегда самой что ни на есть простой пищей. Никогда у него не было разносолов. Любил козье молоко и жареных карасиков. Одно время он хотел, вроде, на права сдать и купить автомобиль, даже учиться ходил на курсы в ДОСААФ. Но потом заявил, что все это только «баловство и перевод денег», и машину покупать не стал.
Притом, что батюшка был очень прост в быту, говорили, что он весьма состоятельный человек. Во многих местах на его имя были куплены дома, в которые он селил знакомых богомольных старушек. Говорили, что он скупает старинные иконы и церковные предметы.
Сказать честно, я не мог понять, почему человек живет так скудно и все время проводит в трудах, если у него есть такие средства? А потом: зачем монаху богатства? Даже в мыслях осуждал его. И только через годы, после смерти отца Павла я через ту самую монашенку, что прислуживала у него, узнал его историю.
Оказывается, он, будучи еще совсем молодым священником, имел разговор с каким-то очень духовным человеком. Тот человек и сказал батюшке, что ты, отец Павел, доживешь до того времени, когда у нас по всей стране начнут строить храмы и восстанавливать монастыри. А для того, чтобы строить, нужны будут средства, и немалые. «Вот тебе и послушание — готовиться к восстановлению святынь там, где Господь благословит тебе служить».
И батюшка копил деньги, вкладывая их в недвижимость. Крестьянская смекалка помогла ему сохранить деньги до наших дней, невзирая ни на реформы, ни на дефолты. А потом, когда Церковь получила свободу, он на свои средства восстановил — это только то, что я знаю, — три храма. Сделал очень существенный вклад на восстановление женского монастыря. И еще я слышал, что древний мужской монастырь в нашей епархии до сих пор восстанавливается на собранные им копеечки. Можно сказать, «сидел на миллионах», а довольствовался только трудами своих рук, и то во всем себе отказывая.
Когда у батюшки стало сдавать здоровье, владыка перевел его служить в женский монастырь. Получив об этом известие, отец Павел сказал:
— Ну, что же, правильно, монах должен умереть в монастыре.
Помню, что представление нового настоятеля совпало с последним днем батюшкиной службы. Литургия только закончилась, он сам еще не успел уйти и оставался в храме. И вот представьте, объявляют, что грозный отец Павел уже больше не настоятель. Уже не посмотрит на тебя своим «фирменным» страшным взглядом, не припечатает словом, как он это умел делать. И тут его бывшие подчиненные, на удивление быстро осмелев, наперебой бросились выговаривать ему то, что раньше никто бы из них сказать себе не позволил.
Старый лев остался без «клыков», его можно было толкнуть и даже безнаказанно укусить. Батюшка стоял, понурив голову, и слушал своих близких, никому ничего не отвечая. Потом пошел к выходу, сделал земной поклон в сторону алтаря. И прощаясь с дорогим для него местом, поцеловал ступеньки паперти. Больше он никогда не входил в двери этого храма. А уходя, повернулся к своим ругателям и сказал так, как это мог сказать только он, весомо, подняв вверх указательный палец:
— Бог-то — Он есть, не забывайтесь, други. И никого, никогда никого не осуждайте.
Знаю точно, что через год, встретившись с новым настоятелем, батюшка сказал ему:
— Вижу, ты добрый пастырь и стараешься для храма. Слышу о тебе добрые слова. Вот здесь, — он протянул настоятелю сверток, — деньги на ремонт нашего храма. У меня уже не хватало сил начать его, у тебя они есть.
Он еще пару лет послужил на новом месте, но сахарный диабет, бич наших монашествующих, привел его к быстрой потере зрения. Теперь он ходил по улице, высоко подняв голову, и ни с кем не здоровался. Люди думали, что отец Павел возгордился, а он просто никого не узнавал. До последнего дня он старался послужить еще хоть немного, доказывая, что у него еще достаточно силенок.
В те дни у меня состоялся один из последних разговоров с батюшкой. Помню, он сказал мне, какой же это тяжелый крест — быть монахом.
— Я ведь за столько лет жизни в миру ни разу не прикоснулся к женщине.
— Батюшка, — спросил я его, — вы прожили такую долгую жизнь в Церкви, отдали всего себя служению, скажите, как понять, что жизнь прожита не зря, не просто так «топтал дворы Господни»?
— Мало кто приобретает действительно высокие плоды Святого Духа. Вот жизнь прожита, а где плоды? Где то, что многие ищут, — чудотворения, прозорливость? Ведь нам, монахам, в особенности, наверное, должно иметь их. Не знаю, кто имеет. Я не имею. Вспоминаю себя, когда мне было чуть больше двадцати, — с каким чувством после армии я пришел в Лавру. Как мне хотелось служить Богу, как горело сердце! Много воды утекло с тех пор, но мне кажется, что если у человека к концу его дней не угасло желание служить Христу и сердце все еще продолжает гореть, как когда-то, значит, Царство Небесное настигло его. И если эта встреча состоялась на земле, продолжится она и в вечности. Я очень верю в это, друг мой, отец Александр.
«Игорь занялся крышей храма. Они с мужиками сваривали металлические стропила и покрыли всю крышу оцинкованным железом. Игорь измерял окна, заказывал рамы и решетки. Наконец, все было готово: рамы, двери, скобы, крючки, замки, задвижки, гвозди всех размеров, жесть, медь на купола.
Шел 1992 год. Игорь уже знал, что очень болен. За последние два года он резко похудел. Я просила, умоляла его поехать в Москву на обследование, но ему все было некогда. Болезнь его как-то совсем не заботила. В июне я его чуть ли не силком повезла в столицу, взяв направление от нашего главврача. Все лето мы провели с ним в больницах Москвы и в Обнинска. В конце концов, врачи огласили приговор: безнадежен. В октябре я привезла его домой.
Его положили в больницу, в отдельный бокс. Я лежала вместе с ним. Он совсем не говорил о смерти, во всяком случае, со мною. Уже перед самой кончиной ему стало совсем плохо, он метался в постели. Я подсела к нему и сказала:
— Давай я немного помассирую твою руку.
Он улыбнулся:
— Давай, я давно ждал, когда ты мне это предложишь. Жены часто предлагают умирающим мужьям помассировать руки. Я это знаю, видел.
Перед смертью Игоря отец Павел его пособоровал и причастил. На похороны собрался весь поселок. Вначале погода стояла солнечная, а когда двинулись в сторону кладбища, стал накрапывать дождь. Все сильнее и сильнее. Так получилось, что Игорь был первым старостой нашего храма и отпели его в еще полуразрушенном храме первым. Когда отпевание подошло к концу, вновь засияло солнце. До самого кладбища отец Павел шел перед гробом своего друга и пел «Святый Боже...»
Поминали Игоря там же, где и Светочку, в актовом зале медчасти. Народу собралось много, большинство — неверующие. Батюшка перед поминовением встал и прочитал молитву. Мне многие потом говорили, что, сами того не ожидая, приняли эту молитву близко к сердцу и расчувствовались.
До самой своей болезни отец Павел не оставлял меня без своего попечения. Всякий год в день кончины Игоря мы ходили с ним служить на дорогие мне могилки. Дорогой всякий раз я старалась расспросить его о каких-то непонятных мне богословских вещах, что вычитывала в духовных книгах, и всякий раз батюшка внушительно отвечал:
— Надежда, не забирайся в дебри. Принимай слово Господне, как есть. Читай Новый и Ветхий Заветы да Псалтирь. Спастись человек может одной Иисусовой молитвой. Живи по заповедям Божиим, делай добрые дела — и спасешься. Спасение не в многословии, а в делании».
Однажды с моим духовником архимандритом отцом Павлом мы ехали электричкой в Москву. Вновь образованное Библейское общество только-только наладило печатание Евангелия, и я уговорил батюшку поехать за книгами. Батюшка — с огромной бородой, одетый в простые штаны и рубаху — сидел напротив меня на скамейке и молча глядел в окно. Даже в скромной стариковской одежде он выглядел совершенно царственно, и в нем угадывался человек значительный. Во всяком случае, моему воображению не составляло никакого труда мысленно дорисовать к его портрету митру и два креста с украшениями.
Наконец, он оторвал взгляд от окна и произнес:
— Расскажу тебе, брат Сашка, историю об одном человеке. Началась она где-то годах в шестидесятых. Одного юношу, жителя столицы, призвали в армию и заслали аж на Северный флот.
Во флоте тогда служили долго, сам отец Павел вообще провел в армии пять лет. Батюшка продолжал:
— Человек он был надежный, порядочный, одним словом, советский и служил, понятное дело, на совесть. Однажды, уже году на третьем, увидел он, как в небе играет северное сияние. Сам я его никогда не видел, но все говорят, что это красивое, завораживающее зрелище.
Поразило молодого моряка, как рассказывал батюшка, еще и то, что среди множества ярких всполохов и плавных цветных переливов он отчетливо разглядел изображение храма. Он не просто угадывался, а был виден во всех деталях, с луковицами куполов, с золотыми православными крестами.
Будучи неверующим, он все же понял, что ему было явлено знамение. Вот только что оно означало, понять не мог. В жизни нередко так бывает: например, проснешься и чувствуешь, что показано было что-то очень для тебя важное, но что оно могло означать, не понимаешь. Помню, подходит ко мне один наш прихожанин после того, как у его друга погиб пятилетний сыночек, и говорит:
— Батюшка, я ведь не раз видел во сне, что лежит мой крестник на смертном одре, а ты его отпеваешь, но чтобы эту беду предотвратить, ничего не предпринял.
И чувствовал себя человек виноватым, словно и на самом деле мог предотвратить грядущие события. А как их предотвратишь? Ведь не знаешь же ни дня, ни часа, и сам сон может быть неправдой, чего же себя винить-то? Одно только нам и остается: молиться о наших близких и полагаться на волю Божию.
А морячок этот думал-думал, что бы могло означать явление храма, но так ничего и не надумал, а потом и вовсе о нем забыл.
Пришло время ему увольняться в запас, вернулся он в Москву, стал работать в ГАИ. Пошел заочно учиться на юридический факультет. Жениться почему-то не стал, хотя и жилье у него было свое, и девушкам он нравился.
Прошло несколько лет, и проезжал как-то наш морячок мимо Елоховского собора. Сто раз он мимо него раньше ездил, а увидел только сейчас. Пригляделся — так вот же он, тот самый храм из его видения! На самом Крайнем Севере в световых сполохах высоко в небе был явлен ему храм, знакомый с самого детства!
Бывает такое. Мне во сне перед крещением, а крестился я уже взрослым человеком, был показан храм, в котором я не только потом крестился, но и диаконом стал и даже священником. Точно так же много раз проходил я мимо него и не узнавал храма из своего сна, пока в последний вечер священнического сорокоуста, спеша на электричку, не вышел из собора и не повернулся, чтобы, перекрестившись, уйти. Перекрестился и вдруг неожиданно вспомнил свой сон из прошлого и храм, увиденный мною в том сне.
Так и этот человек вдруг узнал храм из своего сна. Он вышел из автобуса и пошел в церковь, зашел и остался там навсегда. Не сразу, конечно, сперва он просто приходил на богослужения, постигая новую для него духовную премудрость. Потом стал оставаться, помогал наводить порядок после служб. Его заметили, начали поручать какие-то дела, а со временем пригласили в алтарь.
В Елоховском соборе служил Патриарх, потому и в алтаре помогать должны были люди проверенные, за которых можно было бы ручаться. Так, незаметно для себя бывший моряк стал бывшим гаишником. Теперь во время службы он подавал кадило, выходил с рипидой или жезлом, следил за состоянием облачений и наводил порядок в алтаре.
Тогда Патриархом был святейший Пимен. Общаясь со святейшим и желая ему во всем подражать, алтарник захотел стать монахом, благо, что до того дня он так и не женился. Улучив подходящий момент, он подошел к святейшему и, поведав ему о своей мечте, стал просить Патриарха постричь его в монашество с именем Пимен.
Тогда, в годы гонений, наша церковь была маленькой, и алтарник мог вот так запросто, по-семейному обратиться к самому Патриарху с просьбой постричь его в ангельский образ.
Это было прекрасное время. Общаясь с отцом Павлом, я часто спрашивал его, а не встречал ли он тогда того или иного известного нам по книжкам подвижника или исповедника веры, и почти всегда слышал в ответ:
— Ну, как же, я его помню, он приезжал к нам в Лавру. — Или: — Да, однажды мы встречались на службе в Елоховском соборе.
Все они друг друга знали, вместе молились и дружили.
Если человек решил стать монахом, значит, перед ним обязательно встанет и вопрос о духовном подвиге. Мы читаем о подвижниках древних веков, об их необыкновенных способностях подолгу не принимать пищи, не спать сутками, простаивая на молитве, и еще о множестве самых невероятных подвигов, выводящих человека за пределы его возможностей.
Новопостриженный отец Пимен также стал задумываться об особом духовном делании. Долго он ломал голову над тем, на какой подвиг решиться, читал жития преподобных и пришел к выводу, что ни одно из известных ему аскетических деланий древних подвижников ему не под силу. Тогда он вновь обратился к Патриарху, которого избрал своим духовным отцом, за советом и благословением. И святейший, выслушав алтарника, посоветовал:
— Современный человек уже не в состоянии подражать древним отцам. Хотя, может, тебе этого и не нужно; делай то, чего миру так не хватает сегодня, прояви любовь, помогай людям.
После того разговора отец Пимен и решил помогать одиноким забытым старикам. Сегодня он наверняка бы пытался спасать бомжей или брошенных, никому не нужных детей. Но тогда бомжей у нас не было, дети находились под присмотром, а вот одиночество — бич всех времен без исключения. Монах перевозил в свой дом немощных стариков и ухаживал за ними до самой их смерти. Потом сам обмывал их и хоронил.
Кто-то жил у него несколько месяцев, кто-то оставался на годы. Отец Пимен не искал ни у кого благодарности, он честно делал то, ради чего стал монахом и просто христианином. Взялся он ухаживать за очередным стариком. Тот жил недалеко от дома, где была квартира отца Пимена, поэтому не было нужды перевозить его к себе. Монах каждый день приходил к старику домой, готовил еду, мыл его в ванной, стриг волосы и ногти. Спустя какое-то время оказалось, что старик на самом деле человек известный, имеет большие заслуги перед советским государством, но, как это нередко бывает, позабыт и обойден вниманием.
Отец Пимен стал стучаться в двери высоких кабинетов, рассказывать о незаслуженно забытом герое, о его одинокой старости в маленькой тесной однушке. Не знаю, чего бы он добился сегодня, но тогда государство определило старику персональную пенсию и выделило ему большую квартиру в новом доме.
Монах продолжал добросовестно ухаживать за своим подопечным, и тот заметно изменился: к нему вернулось желание жить, а здесь еще и такое внимание со стороны властей. И тут, откуда не возьмись, появилась «невеста». Новоявленный «жених» отказался от услуг добровольного помощника, несмотря на все его убедительные речи, решил-таки жениться и в сердцах прогнал от себя монаха.
На этой «мажорной» ноте и закончить бы историю старика, но не прошло и нескольких месяцев, как гонец от «счастливого молодожена» постучался в двери к отцу Пимену. А тот словно в воду глядел! Случилось то, о чем он предупреждал: новоявленные родственники, став хозяевами в новой квартире, просто выгнали ветерана из его дома, и он вернулся в свою старую каморку, ключи от которой еще оставались у него. «Теперь просит тебя вернуться, — передал на словах гонец, — и вновь ухаживать за ним».
Только ведь и монаха можно обидеть. Сколько сил положил он на то, чтобы помочь человеку, квартиру, пенсию тому достойную выбить, а в ответ такая неблагодарность! С другой стороны, каким бы ни был этот старик, а все ж таки человек, Божия тварь. Жалко бросать.
Прежде чем принять окончательное решение, отец Пимен решил посоветоваться с людьми духовными. Сперва пошел к самому Патриарху: как, мол, ваше святейшество, поступить мне с моим неразумным подопечным? Тот подумал и отвечает:
— Смотрю, не лежит у тебя больше сердце к этому человеку. Знаешь что, отче, оформляй-ка ты документы и сдавай этого старого большевика в дом для престарелых. Видно, теперь это единственное для него пристанище.
Подумал отец Пимен над словами святейшего и понял, что окончательный выбор решения тот все же оставил за ним. Ладно, думает, съезжу я в Лавру и посоветуюсь с отцом N, известным всей Церкви старцем. Тот внимательно выслушал отца Пимена и повторил слова Патриарха:
— Вот как святейший благословил, так ты и поступай, а я ничего от себя советовать не дерзаю. Тебе решать.
— А я, — продолжал рассказ отец Павел, — как раз в тот день был в Лавре, не помню уже, зачем мне нужно было туда съездить. На выходе из монастыря мы с отцом Пименом нос к носу и столкнулись.
— Что такой грустный? — спрашиваю. — От Преподобного — и грустный? Непорядок получается.
Тот мне свою историю рассказал и тоже спрашивает, как поступить, что делать.
Я ему и отвечаю:
— Конечно, сдать в дом для престарелых можно, но только, видишь, как получается, венец-то ты тогда потеряешь. И все труды твои насмарку — обещание ведь Самому Христу давал. Ему от него тебя и освобождать.
Ты знаешь, мне даже показалось, что повеселел человек, во всяком случае, улыбаться начал. Отец Пимен вернулся в Москву и забрал своего большевика к себе домой. Снова принялся о нем заботиться, а тот возьми и умри через неделю. Вот как Господь распорядился. Важно Ему было, как решит отец Пимен свой вопрос, обидится на старика или простит, станет за ним вновь приглядывать или прогонит. Получается, венец-то дается даже не столько за труды, сколько за любовь. Нужно преодолеть себя, возлюбив ближнего, а через любовь к человеку возлюбить и Самого Христа.
Отец Павел поднял вверх указательный палец правой руки и торжественно подвел итог всей истории:
— Вот и смекай, брат Сашка, это тебе почище любой математики будет, такие дела.
Рассказал мне батюшка эту историю и вновь принялся смотреть в окно. Дальше мы ехали молча. Уже перед самой столицей я задал отцу Павлу вопрос:
— Батюшка, а какова дальнейшая судьба отца Пимена, он так и продолжает за болящими ухаживать?
— Ты знаешь, как похоронил он того большевика, вскорости и сам начал чахнуть. К врачам обращаться не стал, мол, на все Божия воля, как Он решит в отношении Своего раба, так оно и будет. Прошел год, поболел сердешный и преставился. Царство ему Небесное, — пожелал отец Павел и перекрестился. — Да и чего ему тут делать-то на земле? Течение свое он совершил, веру сохранил и преумножил, а главное — венец стяжал. Плод созрел, и нечего ему тут пылиться. Это нам, нерадивым еще приходится землю топтать, ради венца-то.
Ладно, вот мы с тобой уже и приехали. Давай, веди, показывай, где тут у них Евангелия дают.
И, не дожидаясь подсказок, размеренным, по-крестьянски степенным шагом стал спускаться в метро.
«Сережа подрос, у него появились свои интересы, друзья. Теперь он заезжал ко мне только на денек-другой во время каникул.
В марте 1995 года я пришла домой и упала. Не помню, что было потом. Хорошо, соседка заглянула и увидела меня лежащей на пороге. В больнице я провела март и апрель. Мне запрещали двигаться и поначалу считали безнадежной, но я оказалась живучей. Мой лечащий врач, она жила со мною в одном подъезде, предупреждала:
— Когда поднимаешься по лестнице, шаг сделала и постой, потом ставь ногу на следующую ступень. Поднимать больше трех килограммов нельзя ни в коем случае! Кофе — только для запаха, соленое нельзя, жирное нельзя.
Я спрашиваю:
— А что же можно?
Она только смеется.
Пока лежала в больнице, прошел Великий пост и наступила Пасха. Я попросила, чтобы ко мне в палату позвали батюшку для причастия. Девчонки-медсестры прошлись по палатам, предупредили:
— Придет священник. Кто хочет, может подготовиться к исповеди и причастию.
Отец Павел с певчими приехал прямо на Пасху. Все желающие спустились в красный уголок. Никогда не забуду, с каким чувством я слушала тогда пасхальные стихиры.
Двадцать шестого ноября этого же года рано утром раздается стук в дверь, и я слышу голос соседки:
— Надежда Ивановна, это я, открой!
Открываю, за дверью стоят соседка, заведующая поликлиникой и медсестры. Я ничего не понимаю.
— Сейчас, сейчас, Надежда Ивановна, ты только не волнуйся. Сейчас мы тебе укольчик сделаем, и все будет хорошо, ты только не волнуйся.
И после того, как мне ввели успокоительное, заведующий поликлиникой продолжил:
— Крепись, дорогая Надежда Ивановна, у нас для тебя очень плохая новость. Погиб твой внук Сережа.
Через несколько минут квартира уже наполнилась верующими из нашего храма. Все кто как мог сочувствовали мне и утешали. Я попросила кого-то из наших съездить на похороны, так как для меня такое испытание было уже не по силам.
В последний Сережин приезд в апреле мы долго с ним разговаривали. Ему исполнилось восемнадцать лет. Я подарила ему фирменный плащ и золотой крестик с цепочкой. Просила его по окончании школы поступать в институт, но другие дедушка с бабушкой решили, что Сережа пойдет работать. Его устроили в какую-то итальянскую фирму по пошиву модной обуви. Фабрика открылась в Москве, а кожу они покупали здесь, у нас.
Сережа уже оформил визу, загранпаспорт, купил валюту и должен был лететь в Италию на учебу. Накануне решили с друзьями отпраздновать такое событие. Недалеко от их дома на пустыре стоял вагончик, где собиралась молодежь. Что уж там произошло, никто теперь не расскажет. Ребята, которые потом давали показания, говорили, что разошлись раньше, а Сережа со своим лучшим другом остался. Вагончик изнутри был обшит пластиком, и когда загорелся, температура была такая, что от ребят не осталось даже косточек, один пепел. Похоронили мальчиков там, у себя, а мне привезли маленькую шкатулку с частью Сережиного праха.
С отцом Павлом мы отправились на кладбище, помолились и подхоронили прах Сережи в могилу к матери. Мне шестьдесят пять лет. Я осталась одна. Больше писать не могу. Может, потом, а сейчас нет.
После долгого зимнего перерыва и такой же неприветливой затяжной весны наконец-то выглянуло солнце. Мы с матушкой выбрались в город и идем по широким мощеным тротуарам. Скоро лето, и солнце, будто извиняясь за вынужденное безделье, берет власть в свои руки.
Всюду много молодых людей. Молодежь радикальна и нетерпелива, ей хочется, чтобы лето наступило уже сегодня, а не через две недели, как об этом свидетельствует календарь. Наверное, поэтому они и стремятся сбросить с себя поднадоевшие куртки и свитера и одеться в летние одежки, подставляя бледное тело ласковым солнечным лучам.
— Матушка, ты обратила внимание, сколько у нас красивых людей?
Моя половинка вздыхает:
— Красивых, потому что молодых, а когда приближаешься к пенсионному возрасту, увы, от красоты мало что остается.
Я начинаю фантазировать:
— А представь себе, что «средство Макропулоса», способное вернуть молодость, вовсе не сказка, а существует на самом деле. Вот оно, подмешено в эту самую конфетку, — я достаю из кармана и подаю ей леденец. — Ты бы хотела снова стать молодой?
Она не отвечает.
— Что молчишь? Бери конфетку.
— Размышляю над твоим предложением. Сбросить лет десяток не помешало бы, чтобы голова не кружилась и с внуками не уставать. А снова восемнадцатилетней — нет! Пускай мои годы остаются со мной. Так что, наверное, оставь себе твою волшебную конфетку. Кстати, а ты бы на такое решился?
Я задумался. Конечно, заманчиво снова стать молодым, прожить еще одну жизнь, только уже в другом времени. Но принимая такое предложение, ты автоматически перечеркиваешь ценность своей жизни, которую прожил и продолжаешь жить. Отказываешься от всего, что в ней было, — и от хорошего, и от плохого, — но зачем? Ведь в каждом поколении есть свое неповторимое и драгоценное, чем дорожат твои современники и что отличает нас от других.
* * *
Большинство живущих на земле принадлежат к трем разным поколениям, и каждое из них живет, не смешиваясь с другими. Разумеется, мы постоянно пересекаемся друг с другом, но остаемся теми, кто мы есть. У каждого поколения свои приоритеты, свои любимые фильмы, книги и песни. Мы живем вполне автономно, сосуществуя каждый в своем временном потоке. Порой мы не понимаем наших детей, а они нас, обижаемся, разводим в недоумении руками, но терпим и примиряемся через любовь старших поколений к самому младшему, ради которого, как говорят, и живем.
Моему поколению повезло жить в эпоху потрясений. Хотя, если полистать новейшую историю, то понимаешь, что в той или иной мере «везло» абсолютно всем. Нам — тем, кто родился в конце пятидесятых-начале семидесятых годов XX века, — достались удивительные годы. Мы видели то, о чем наши потомки будут только мечтать. Точно так же, как я когда-то завидовал апостолам: еще бы, ведь они были современниками Христа, видели Его, слышали Его слово. Представлял, как собирались первые христиане на свои тайные собрания где-нибудь в пещерах или катакомбах.
Сейчас, осмысляя прошедшие двадцать лет, понимаю, что в наши трудные годы мы словно вернулись в апостольские времена, о которых, казалось, можно только мечтать. На наших глазах возрождалась Церковь. В начале девяностых множество людей стало приходить в редкие храмы креститься, и они приходили не на пустое место, а к людям, испытавшим гонения, знавшим и окормлявшимся у известных исповедников.
Помню наш храм двадцать лет назад, вернее, то, что от него оставалось. Огромные полуразрушенные стены, расписанные непотребными надписями и зияющие пустыми глазницами окон и дверей. Купол, густо поросший березками, провалившаяся крыша и чудом сохранившиеся остатки старинных росписей. Все, что только можно было оторвать от этих стен и полов, давно уже было растащено по окружающим дачам. Правда, почти сохранился древний иконостас. Понятно, что к этому времени никаких икон уже не было, но каркас иконостаса из толстой выдержанной лиственницы еще находился на своем месте. Один из счастливых обладателей шести соток решил исправить эту оплошность и попытался оторвать от верха иконостаса несколько толстых досок. Оторвать оторвал, но не удержался и упал. И хотя высота была небольшая, доски оказались тяжелыми, одна из них бедолагу и прихлопнула.
О том, чтобы восстановить церковь, тогда никто и не мечтал. Сама мысль, что эти руины когда-нибудь снова станут храмом, казалась фантастической. Хотелось только отгородить уголок, поставить в нем печку-буржуйку и начать служить. Тогда и увидел я у нас двух пожилых уже женщин. Всех своих я знал в лицо, а этих увидел впервые. Ту, что постарше, звали Марией. Молчаливая суровая старушка, она ни с кем не раскланивалась и не вступала в разговоры, зато так ловко работала топором, что казалось, будто он давно уже стал продолжением ее руки. Точно так же со знанием дела бабушка клала кирпич, плитку, казалось, она умеет вообще все. Спустя несколько лет мы с ней немного подружились, и она учила меня читать на клиросе. А вначале я ее даже немного побаивался. Однажды, помогая Марии сооружать иконостас для соседнего с нами монастыря, я сломал электрорубанок. Она увидела, подошла. Думаю: ну, все, достанется мне сейчас на орехи. Но нет, вздохнула, все так же молча взяла остро наточенный топорик и стала орудовать им вместо электрорубанка.
Вместе со своей духовной сестрой Стефанидой они приехали к нам откуда-то с Урала. Стефаниде, как она мне рассказывала, во сне было явление Пресвятой. Та будто велела обеим женщинам ехать в наши, доселе неведомые им края и восстанавливать монастырь в честь Ее святого имени. Им удалось разыскать указанное во сне место, но в советские годы на территории бывшего монастыря располагалась колония для девочек-подростков. И сколько понадобилось молитв, трудов, хождений по инстанциям, чтобы, наконец, в самом конце восьмидесятых годов колония чуть подвинулась и уступила местечко для будущих монахинь. Интересно, что, когда Мария отошла ко Господу, в доме, сработанном ее руками, вдруг откуда-то появилась белая голубка. Откуда она взялась в горнице с закрытыми окошками?
После смерти бабушки Марии Стефанида, тогда уже монахиня Серафима, передала мне иконочку преподобной Марии Египетской в простом окладе. Этот оклад, как и многое другое, Мария сработала топором. А пользоваться им она научилась еще в сталинских лагерях, совсем молодой девчонкой. На ее могилке стоит небольшой деревянный крест, на нем — ни одной надписи, даже имени нет. Мария так хотела. Каждый год, на другой день после Радоницы, я приезжаю послужить на это кладбище, поклониться дорогим мне могилкам. Прихожу и к Марии и долго не могу уйти.
* * *
Однажды, сопровождая знакомого батюшку, я попал в незнакомый мне дом. Батюшку, а с ним и меня усадили со всеми за стол, предложили чаю. Один из сидящих с нами вдруг спросил меня:
— А ты знаешь, что за этим столом когда-то работал Сергей Фудель? Последние годы своей жизни он провел здесь и умер вон в той комнатке.
К своему стыду, до того дня я не слышал этого имени и не знал, о ком идет речь. Только уже став священником, познакомился с людьми, лично знавшими Сергея Иосифовича. Уже никого из них нет в живых, а я, прочитав многое из наследия писателя-исповед- ника, сегодня жалею, что не успел поговорить с ними по душам, поподробнее расспросить о Фуделе.
Зато я знал этих людей, современников мученика и исповедника. Простые и в то же время бесконечно глубокие души, они многому нас научили. Слава Богу, мне есть, кому подражать, это очень важно. В храме мне показывали одну женщину. Ее еще комсомолкой приставили шпионить за Сергеем Иосифовичем и докладывать обо всем, что он делал и с кем встречался. Кончилось это тем, что, наблюдая за семьей Фуделей, она сама уверовала и пришла в Церковь.
Помню, у нас на клиросе подвизался пожилой пенсионер-москвич. Иногда он выносил перед священником свечу, пытался подпевать нестройному старушечьему пению, читал шестопсалмие и Апостол. Ничем он особо не выделялся, пока однажды на праздник не пришел в парадном пиджаке с многочисленными церковными наградами. Чего там только не было — и медали, и ордена. Я удивился:
— Николаич, да ты у нас герой! И главное, молчит, никому о своих подвигах не расскажет.
В ответ он смущенно махнул рукой:
— Да какой там герой, это все, так сказать, «за трудовую доблесть».
Оказалось, Николаевич много лет проработал столяром-краснодеревщиком на патриаршей даче в Переделкино. Был знаком со многими известными людьми, даже с патриархами.
— Вот этой медалью меня наградил Святейший Алексий Первый. Я ему такую кровать замечательную соорудил, он меня и отметил. Так и сказал: «Это, Василий Николаевич, тебе за доблестный труд». А этот орден мне пожаловал уже Патриарх Пимен. Я вообще много чего построил. Церковь тогда наша была совсем еще маленькая. Как подходит Пасха, так по обычаю готовят наградные документы, а кого награждать-то? Вот работников и отмечали. А нам все приятно, что труд наш не остался незамеченным.
Василий Николаевич сразу после войны духовно окормлялся, как он сам говорил, у последнего
Оптинского старца, а вернее сказать, у одного из последних оптинских монахов архимандрита Севастиана. В то время отец Севастиан находился в ссылке и жил в Караганде. Раз в два месяца из Москвы в Караганду ездил юноша к старцу.
— Как-то, — вспоминал Николаевич, — много нас съехалось, Рождество, что ли, было. Вечером подхожу к отцу архимандриту и спрашиваю: «Батюшка, где благословите на ночь лечь?» А тот в шутку: «Иди, Вася, на двор, да и заройся в снегу».
А для меня слово старца — закон, как он сказал, так я и сделал. Беру свое пальтишко, тряпки еще какие- то, что в углу валялись, во дворе нашел подходящий сугроб, как медведь, в нем ямку утрамбовал, тряпками теми укрылся и задремал. Вдруг слышу, зовет меня кто-то, гляжу — бегают наши по двору, меня ищут. Они уже стали ко сну отбиваться и кто-то заметил, что меня нигде нет. Принялись искать, отец Севастиан и вспомнил, что на двор мне благословил идти.
Рассказывает старый человек, умиляется, а я теперь, как 19 апреля наступает, читаю в календаре: память преподобного Севастиана Карагандинского исповедника. И вот он передо мной, как живой, а все из-за Василия Николаевича, доброго человека и славного мастера-краснодеревщика.
Этой зимой скончался наш отец Иоанн, старенький кафедральный протодиакон. Полвека у алтаря прослужил. Удивительной души был человек. А как ему быть другим, если его детство прошло в оккупации, под немцем? Трудно сказать, к кому бы он плохо относился, и я не помню, чтобы кто-нибудь жаловался на него. Мы не были друзьями, зато отец Иоанн всегда помнил, что я его земляк. В самом начале, после рукоположения проходил я в соборе священнический сорокоуст. Время учебы уже подходило к концу, мне нужно было подписать характеристику у настоятеля собора и получить распределение на приход. Но, как говорится, час, в который я было сунулся к отцу протоиерею, был не мой.
На следующий день было тезоименитство Святейшего Алексия И, владыка собирался ехать поздравлять Патриарха, понятно, нужен был подарок. Заказали испечь огромную красивую просфору, а она толком не пропеклась. С чем ехать? Настроение у отца настоятеля, который должен был обеспечить просфору, было в тот момент отвратительным, так что попал я под горячую руку и получил. Батюшка разнес меня в пух и прах, разорвал характеристику и заявил, что придется мне проходить еще один сорокоуст. Это был удар. Я даже было хотел немедленно собраться и уехать, но сдержался и вечером пришел на службу. Отец Иоанн заметил, что я не в духе и тут же забеспокоился:
— Что случилось?
Я рассказал. Батюшка тут же направился к настоятелю и слышу:
— Ты чего это моего земляка обижаешь? А? Нас, гродненцев, тут на всю епархию всего двое, так что дай ему нужную бумажку и пускай служит.
А в ответ:
— Прости отец Иоанн, не знал, что он твой земляк. Конечно, завтра же напишу, я понимаю, Гродно — это же святое. — И оба старца рассмеялись.
Годы спустя отец Иоанн рассказывал, как в самом начале шестидесятых, окончив Ленинградскую духовную академию, он искал епископа, который согласился бы рукоположить его в сан. Где-то он, будучи еще студентом, проштрафился перед властями, и уполномоченный по делам религии положил жирный крест на его дальнейшей священнической карьере.
— Куда бы я ни сунулся, — вспоминал отец протодиакон, — везде отказ. Все все понимают, сочувствуют, но разводят руками: не можем, мол, извини. Тогда и посоветовали мне съездить к владыке Онисиму, он, мол, не откажет. Как сейчас помню: зима, нашел я дом епархиального управления, подхожу. Какой-то невзрачный старичок, сторож, видать, во дворе снег чистит. Спрашиваю:
— Отец, не подскажешь, святитель на месте?
— Как будто с утра был на месте, — отвечает, — а ты кем будешь, с чем приехал?
Я так и так, слово за слово, все ему и рассказал. Старичок выслушал и говорит:
— Ну, ладно, пойдем, похлопочу за тебя перед владыкой, может, он и не испугается уполномоченного.
Привел меня в крошечную приемную, велел подождать, а сам ушел.
— Владыке, — говорит, —пойду доложу.
Через несколько минут появился епископ:
— Заходи, сынок, присаживайся.
Я к нему под благословение, присмотрелся — а это тот самый старичок, что с лопатой снег чистил!..
Слушал я тогда отца протодиакона и удивлялся:
— Трудно это представить, батюшка, чтобы владыка сам снег убирал.
Отец Иоанн только усмехнулся:
— Ты лучше представь, сколько ему за десять лет лагерей снегу пришлось перекидать. Они же не на Черном море каторгу отбывали.
На 800-летие Владимирского Успенского собора владыке Онисиму сослужал недавно вышедший из мест заключения святитель Афанасий Ковровский. Сохранились фотографии того служения. Святитель Афанасий жил под присмотром властей на поселении в Петушках. Несколько верующих женщин опекали старца, приносили ему поесть, что-то шили, обстирывали. Люди понимали, что перед ними святой человек и тянулись к нему. Только все было не так просто: за святителем постоянно наблюдали, и любое излишнее людское внимание могло только повредить. Потому и приходили к нему, бывало, уже под покровом ночи.
Когда святитель Афанасий почил, я еще только родился, и понятно, что никак не мог его видеть, зато Бог свел меня с одной из тех матушек, что прислуживали владыке.
Во дворе епархиального управления разговорился с одним человеком, а когда стал прощаться и собираться на вокзал, он предложил подбросить меня на машине. По дороге продолжили разговор, и он вдруг сказал:
— А моя бабушка хорошо знала святителя Афанасия, хотите, я вас с ней познакомлю?
Конечно же, я согласился. В Петушках мы заехали в ее дом. И до сих пор в моей памяти осталось лицо старой мудрой женщины, ее голос и рассказ о тех временах, когда я был еще совсем маленьким, а святитель Афанасий жил в этих самых местах, вон в том доме, а она готовила и носила ему еду.
Простые русские женщины... Сколько в них терпения, сколько любви! Эта любовь не остается втуне и вознаграждается еще при жизни. Внук этой бабушки, тот самый, что подвозил меня, в наши годы стал успешным московским предпринимателем и по ее просьбе построил на земле, в конце жизни приютившей великого страдальца и песнописца, удивительно красивый храм в честь его святого имени.
Эта история имела для меня неожиданное продолжение. Во время восстановительных работ в нашем храме мы запутались в расчетах и материалов заготовили чуть не в полтора раза меньше, чем следовало. Строители указали нам на ошибку и дали два дня на исправление, а свободных денег в церковной кассе не было ни копейки. С тяжелым сердцем зашел я в алтарь, и взгляд упал на фотографию святителя Афанасия. Я смотрел на его добрую улыбку и почему-то начал говорить с ним, как со старым знакомым:
— Владыченька, вот ведь какая незадача, что же мне делать, а? Помолись о нас, отче святый.
Не успел свою просьбу окончить, а меня уже староста зовет:
— Батюшка, выйди, к нам какой-то гость приехал. Вон с ним отец А., — и она назвала имя моего хорошего друга. И в эту минуту в храм в сопровождении батюшки А. зашел тот самый человек, что знакомил меня тогда со своей бабушкой. Он улыбался:
— Отченька, решили мы с отцом А. завернуть к вам на огонек, посмотреть, как вы здесь спасаетесь.
Мы ходили по храму, потом пили чай. На прощание, без всякой моей просьбы, человек достал из кармана и подал мне конверт:
— Это на храм.
Через два дня, к приезду строителей у нас уже все было готово к работе.
За эти двадцать лет, что мы с матушкой в Церкви, Господь свел нас со множеством людей, не перестающих удивлять меня своей искренностью и бескорыстием в служении Богу. Сколько этих боголюбцев встретил я на своем пути!
Как забыть матушку Валентину, пожилую уже москвичку. Очень ей наш храм полюбился и хотелось помочь в восстановлении, а кроме нищенской пенсии, ничего у нее не было. Тогда она стала ходить по улицам собирать и сдавать стеклотару. Вот на такие копеечки мы и поднимались.
На последний престольный праздник из соседнего города приезжала Вера Георгиевна, бывшая наша прихожанка. В свое время она приходила и практически в одиночестве, как могла, пела и читала у нас на клиросе. Мы тогда подвизались в другом храме, звали ее с собой, а она всякий раз отвечала:
— Тогда здесь никого не останется.
Восемь лет она на каждый праздник, в каждый воскресный день шла на службу практически в пустой храм.
— Иду совсем одна, навстречу мне люди, а в мою сторону — почти никого. Помню, каждое воскресенье попадалась мне Маслова Катя, она с собачкой гуляла. Головой кивнет: «Ты снова в церковь? Ну-ну». Или Семен Петрович, бывший мой начальник: «Привет, Вера, все чудишь? Тебе что, делать нечего? Так лучше иди работай у меня на даче. Я тебе еще и приплачивать стану».
И так все восемь лет. Иду однажды — осень, хмурое небо, сыплет мелкий дождик, на душе тяжело. И мысли: «Может, они правы? Может, зря все это? Ведь восемь лет в одиночестве в неотапливаемом храме, и никто не приходит». Так жалко себя стало, что от отчаяния заплакала: «Ну, скажи же мне, Господи! Что же Ты все время молчишь?! Может, на самом деле, зря?»
Вдруг смотрю, а тучи расходятся, появляется солнце, и луч с неба спускается — и прямо в меня. Осветил и моментально согрел, будто малое неразумное дитя по головке погладил. Чувствую, уходят, испаряются мои слезы, а на смену им идет ликование. Так, радуясь и ликуя, вошла в храм.
Сегодня пришла к вам на службу, рабочий день, а народу сколько! И вон она, Катя Маслова, что с собачкой гуляла, стоит молится. И другие стоят, из тех, что мне тогда по дороге попадались. А Семен Петрович, Царствие ему Небесное, уже в последние свои дни встретил меня и просит: «Верочка, ты уж не поминай меня лихом, молись обо мне».
Значит, протоптала я таки за восемь лет сюда дорожку...
* * *
Время не стоит на месте, и люди меняются. Что нас ждет, кто придет нам на смену? Найдутся ли среди них такие Веры и Валентины, чтобы вот так, Христа ради, восемь лет, словно на работу, ходить на подвиг, или ради того, чтобы увидеть свой храм в великолепии, самому унижаться, копаясь в мусоре, собирать бутылки? Нам достались эти драгоценные годы, нам посчастливилось молиться с этими людьми в одних храмах.
...Вдруг слышу матушкин голос:
— Ты мне так и не ответил. Сам-то ты хочешь снова стать молодым и жизнь по-новому начать? Вот вместе с этими ребятами?
— Знаешь, я подумал. Нет, ну его, это «средство Макропулоса», пускай каждый из нас остается в своем времени. — И, будто поправляя что-то в одежде, отвернулся и незаметно выбросил конфетку.
Давно не бывал я у Глеба, и вот выдался часок. Мы, как обычно, уселись на кухне, и продолжился его рассказ.
— Никак не заканчивались для нас трудные времена, — вздохнул Глеб, вспоминая не такое давнее прошлое. — У Кати еще и рука неправильно срослась. Куда кидаться, к кому? Кому нужны мы, нищие, со своей бедою?
Как-то жена послала меня в магазин. Уже одетый, я от дверей неожиданно для себя вернулся в комнату и включил телевизор. Что заставило? Не знаю.
Петербургский канал, передача «Срок ответа сегодня». В студии ведущая беседовала с двумя немолодыми людьми. О чем-то они говорили, я не понимал. Неожиданно выхватил только три слова: «операции на позвоночнике». Я застыл, точно загипнотизированный, стою и жду. Жена ругается, а я молчу, боюсь пропустить важное. Профессор Тиходеев, доктор наук, лауреат Государственной премии, телефон такой-то. Схватил карандаш и записал номер на обоях.
Несколько лет до этого я безуспешно пытался дозвониться до своего армейского товарища, который жил в Питере. Ни разу никто не отвечал. В запале схватил трубку, снова набрал. Автомат включил переадресацию, и — о, чудо! — друг поднял трубку, оказался дома. Кричу:
— Андрей, беда у нас! Дозвонись и поезжай в этот центр, прояви все свое красноречие. Мы должны лечиться там! — И диктую ему телефон.
Спустя час звонок от него:
— Приезжайте, вас ждут.
Как у него это получилось? До сих пор не знаю. Очередь желающих попасть на лечение к доктору Тиходееву была огромной. Собрал необходимые документы и отправился в Петербург.
Вспоминаю, как в те дни общался с людьми. Заходя в любой кабинет, я произносил всего несколько слов, и они действовали! Может, это вовсе и не я говорил?
— Помогите. Дочь-красавица. Поставьте ее на ноги.
И началось самое трудное. Денег у нас не было, а больница платная. Как я благодарен людям! Вот я сейчас произношу эту фразу, и она звучит как-то дежурно. Но это правда. В Подмосковье мы переехали совсем недавно, в поселке нас мало кто знал, и мы почти ни с кем не были знакомы. И вдруг стали приходить люди. Нас с другом завалили заказами. Никогда мы еще так не работали!
Кто-то просто приносил и молча оставлял деньги. Хочешь записать адрес человека, чтобы потом, когда будет возможность, вернуть долг. Бежишь за тетрадкой, возвращаешься, а на пороге уже никого.
Конечно, ездил я и в областные инстанции, там помощи просил. Только у нас проще в космос слетать, чем перевести деньги в другую область, в Петербург. Однако и среди чиновников мне повезло повстречать отзывчивых людей. Например, была одна женщина, все молча, сама вместо меня по кабинетам ходила. Я ее отблагодарить хотел, а она заплакала. Оказывается, у нее самой дочь сгорала от рака. Бог привел меня к ней. Мы оба страдали, и она понимала меня, как никто другой. Появился реальный шанс спасти Катьку, и женщина та делала все, чтобы этот шанс не пропал.
Я тогда еще не умел молиться, но стоял перед иконами на коленях и, как мог, просил. Потом вставал и делал задуманное. Делал даже не с надеждой, а с уверенностью. Меня подгоняла сила, которую я не могу описать. И еще была уверенность, что я нахожусь словно бы под невидимой защитой.
Наконец, мы в Питере. Я привез в больницу не дочь-красавицу, как говорил профессору, а тощего подростка, еле передвигавшегося в тяжеленном панцире. Врачи в ужас пришли, когда увидели на ней эту тяжесть, только усугублявшую перелом.
Для нас сделали исключение, жене разрешили жить в палате. Там вместе с нашей дочерью лежали еще несколько больных, и Лена за ними всеми ухаживала. Мы радовались, что Катя попала в руки хороших врачей. Сколько еще всего нас ожидало впереди, мы и представить не могли, но радовались доброму началу и чувствовали себя счастливыми.
Началась подготовка к операции. Я вернулся домой и продолжал работать. Дима, мой друг, перебрался из своего городка и все эти месяцы жил вместе с нами. Все, что мы с ним зарабатывали, отдавал нам, до копейки. Он был замечательный мастер. Человек одинокий, не имевший ни семьи, ни детей, он привязался к нам всей душой и любил нас, как самый близкий и родной.
Мы с ним трудились без выходных, шили день и ночь. Потом я отвозил деньги на содержание дочки в больнице, на заказ импортных имплантатов, а Дима продолжал работать. Расходы были чудовищные.
Нас тогда поразило, что в палатах висели иконы. К зданию самой больницы была пристроена часовня. Перед операцией профессор подошел к жене и сказал:
— Молись. Мы будем работать, ты не стой у нас под дверью, а иди в часовню.
Сегодня стало обычным открывать при больницах часовни и молельные комнаты. При советской власти такое было немыслимо, а сегодня и не представляешь, что может быть как-то по-другому. Особенно если ты человек молодой и мало что помнишь из нашего совсем еще недавнего прошлого.
Разговариваю с человеком, недавно лечившимся в онкологическом центре.
— О чем между собой говорят больные?
— Чаще сожалеют о том, чего не успели. Кто-то построил дом, а пожить в нем не поживет, другой машину новую купил, а поездить уже не получится.
— А молятся? Многие ведь по-настоящему стоят на краю могилы. Болезнь заставляет людей искать Бога? Ответа на вопрос, зачем я пришел в этот мир?
— Да, в онкоцентре была часовня. Я каждый день молился. Иногда батюшка приходил и нас причащал.
— Ты человек верующий, а как другие больные? Они молились?
— Заходить заходили. Зайдет такой человек, осмотрится и спрашивает, а что здесь нужно делать? Постоит, посмотрит и уйдет. Молиться о себе, о своем исцелении почти никто не оставался.
Скажу больше. На каждом этаже и почти во всех палатах висят иконы. Болеешь — лежи, смотри на образ Божий и молись. Так вот, эти иконы онкологическому центру подарил кто-то из армян в знак благодарности за исцеление.
* * *
На какой день назначат операцию, я знал очень приблизительно. Почему-то медики просили не сообщать о нем даже родным.
В тот самый день меня пригласили в соседний город на какой-то юбилей. Я позволил себе день отдыха и поехал. На заключительном концерте выступал областной государственный ансамбль «Русь». Один из их номеров представлял собой старинный русский обряд сватовства. Может, оттого, что в последние месяцы я жил так напряженно и положительных эмоций почти не испытывал, выступление артистов меня потрясло. Я смотрел на этих красивых людей и в уме молился о своей дочери.
— Господи! Помоги ей, верни к полноценной жизни. Хочу, чтобы она вышла замуж, родила нам внука.
Вспоминал лицо дочери, больничную палату. И так все это отличалось от того, что я видел в тот момент...
— Господи, дай ей увидеть такую красоту. И чтобы свадьба ее была вот такой, в окружении таких людей.
Я молился о дочери, не подозревая, что именно сейчас, во время этого выступления в Петербурге идет операция по вживлению ей в позвоночник имплантатов. И хотя операция длилась целых шесть часов, уже на второй день наш ребенок встал с кровати, опираясь на костыли. Выздоровление шло настолько быстро, что сам профессор однажды присел к Кате на кровать и спросил: «И кто дает тебе силы?»
Новая беда: покалечили позвоночник, начала сохнуть, перестала двигаться рука. Спешно назначили новую операцию, руку необходимо было спасать. Тиходеев пригласил своего друга-хирурга, специалиста по переломам конечностей. Тот согласился оперировать, но перед операцией предупредил Катю: на всякий случай учись писать левой рукой.
Провели две операции по освобождению пережатых нервов и пересадке сухожилий. Их брали со второй руки. Каждая операция длилась по пять-шесть часов. За работой хирургов наблюдали наши и иностранные врачи-стажеры. Позже они съехались посмотреть на результаты лечения. Катя шла мимо строя людей в белых халатах, а те смотрели, как она шевелит пальцами..
— Я только двинула кончиками пальцев и дальше шла под аплодисменты хирургов.
Я сейчас рассказываю тебе о тех днях и думаю: конечно, я переживал за дочку, но работа позволяла забыться и немного отвлечься от тяжелых мыслей. А Лена полгода провела вместе со страдающим ребенком, неотступно от ее боли. Выдержала это, и Катя выдержала. Я горжусь моими девчонками. Нет, это слово здесь не подходит. Я преклоняюсь перед ними обеими.
* * *
Катя перенесла три сложнейших операции, но это было только начало. Главное испытание ожидало нас не в клинике, а дома. Теперь целый год после возвращения Катя должна была проходить в корсете, прямо, не сгибаясь, опираясь на костыли. Врачи предупредили: ни в коем случае ей нельзя упасть. Упадешь — все, останешься недвижной навсегда.
— Откуда-то появились у нее новые друзья, и знаешь... — Глеб в удивлении развел руками. — Это нужно было видеть. Как они выводили ее на улицу на костылях с пятого этажа. Гуляли, окружив плотным кольцом. Самое удивительное, что ей, глубокому инвалиду, молодые люди стали делать предложения! Этого я никак не могу понять. Одного спрашиваю:
— Что ты с ней делать-то будешь?
Молчит.
Время шло, и врачи разрешили сделать несколько первых шагов без костылей. Катя заново училась ходить. Я, как в те времена, когда она была маленькой, стоял перед ней, широко раскинув руки, и звал ее:
— Иди ко мне, доча! Не бойся! Ну же, иди!
Одновременно мы восстанавливали ее руку. В клинике неправильно сросшиеся кости ломать не стали, а скрепили титановыми скобами. Кисть руки с пересаженными натянутыми сухожилиями торчала вверх под углом в 90 градусов. Пальцы работали с трудом, каждый день специальными упражнениями нужно было их разгибать.
Вот где были слезы отчаяния. По нескольку миллиметров в день, сантиметр в неделю. Утром дочка просыпается, а кисть опять задрана вверх. И снова труд, и снова, и снова. А это еще и больно.
Позвонил профессору, спросил, можно ли Кате заниматься бегом и гимнастикой. Сам я тогда увлекся гимнастикой по системе йоги и с элементами растяжки. Решил и с Катей попробовать что-нибудь для развития гибкости тела. Тиходеев разрешил, но предупредил, чтобы нагрузки увеличивали очень осторожно.
Начался новый этап. Каждый день пробежки, от дерева к дереву, постепенно увеличивая расстояние. Снова боль и слезы, неотвязные спутники на два года жизни...
От нашего поселка до автомобильной трассы три километра по лесу. Год за годом, каждый день пробегая эту дорогу, я знал ее наизусть. Теперь мы стали бегать по ней с Катей. Тридцать метров, пятьдесят метров, сто... И какое отчаяние, что не получается больше!
Но мы упорно бежали, шли.... Останавливались, молились и вновь бежали.
— Трасса вон за тем поворотом, ее уже слышно!..
Потом:
— Дочь, я ошибся, но ничего, трасса вон там, немного дальше!
Ты бы видел ее глаза, когда мы с ней, наконец, добежали до этой трассы. Сколько в них было радости и снова слез, и впервые это были слезы счастья!
А еще был турник, наклоны, повороты — все трудно, долго. Но представь себе результат — десять подтягиваний на перекладине. А главное достижение — мы разогнули ее позвоночник и поставили Катьку на мост. Ты думаешь, это все? — Теперь Глеб с явным удовольствием наблюдал за выражением моего лица. — Нет! Еще плавание, благо у нас в поселке свой бассейн, и, наконец, поднятие штанги больше своего веса.
До аварии Катя ездила на курсы по подготовке секретарей. Там их учили печатать на клавиатуре слепым методом. Это когда оператор набивает текст всеми десятью пальцами, не глядя на клавиатуру. После занятий штангой зашевелились пальцы, и Катя продолжила учиться на секретаря-делопроизводителя. Экстерном сдала школьные экзамены, получила аттестат, устроилась на работу.
Что было потом? Потом, как у всех родителей, которые вырастили взрослых детей.
Однажды вечером она пришла домой вместе с молодым человеком. Пришла и объявила:
— Родители, знакомьтесь, это Виталий. Мы любим друг друга и хотим пожениться.
Нам и ответить им нечего. Свадьба дело хорошее, но затратное. А все деньги ушли на лечение. Конечно, можно просто расписаться и поехать на пару недель в свадебное путешествие, но какая девчонка не мечтает о белом свадебном платье? Да и не она одна, я тоже мечтал о ее свадьбе все эти годы.
Они, счастливые, взялись за руки и ушли куда-то. А мы с женой в растерянности уставились друг на друга. Идеи есть?
И на этот раз наш верный друг Дима не остался в стороне:
— Свадьбу будем делать у меня в городе, — сказал он тоном, не допускающим возражений. — Директор ресторана — мой хороший знакомый... Объясним ситуацию, думаю, пойдет навстречу. Надеюсь, и с продуктами поможет. Одна проблема — деньги нужны. Будем искать.
Я привычно обратился к моим чудотворным иконочкам:
— Господи! Что делать? Это жизнь, ради этого мы ее и спасали. Помоги.
Чудеса в нашей жизни никогда не кончаются. Не прошло и двух часов после разговора с молодыми, как в коридоре зазвонил телефон. Звонили мои друзья с Севера.
— Прилетай, есть большой заказ на пошив одежды. Кому? Всем нам, твоим друзьям.
— Ребята, не могу, я на мели. Даже на билет не наскребу. И дочь сегодня сюрприз преподнесла, замуж собирается.
— Вот и приезжай, билет оплатим и на свадьбу денег дадим. Возьмешь авансом, потом отдашь.
Проблема разрешилась в один миг. Снова работа день и ночь параллельно с подготовкой к свадьбе.
* * *
...А спустя девять месяцев после свадьбы Катя должна была рожать. Снова хлопоты, беспокойство. Ездили на консультации к профессору Тиходееву. Они готовы были забрать ее к себе, чтобы роды прошли в Петербурге под их контролем. В конце концов, договорились, что рожать будем у себя, но Катин лечащий врач в случае необходимости готов будет прийти на помощь. И только после нашего звонка, что роды проходят благополучно, в Питере успокоились, поздравив нас и себя с нашей общей победой.
Сегодня думаю, не случись той беды, разве встретились бы нам все эти люди: знакомые и незнакомые, родные и друзья, врачи, педагоги, артисты, спортивные тренеры? Все те, кто вернул к жизни нашего ребенка.
Особая благодарность Надежде Ивановне. Если бы не ее дневники, мы бы никогда не научились молиться и вряд ли когда-нибудь пришли к вере. А без веры победить невозможно.
Излечить тело — это одно. Тяжелее вылечить психику. После аварии Катю много лет мучили фобии. Как я ее не успокаивал, она боялась сесть в машину или автобус.
Господь помог решить и эту проблему. Однажды понадобилось нам с дочерью ехать в соседний город за справкой. На автобус не успели — только-только ушел. Стали ловить попутку.
Стоим голосуем, настроение отличное, смеемся, разговариваем. Рядом шумно тормозит огромная фура. Дверь открывается, мол, садитесь.
Прыгаем на сиденье в кабину трейлера и отправляемся в путь. До трассы нужно доехать всего три километра и там пересесть на попутный автобус, что пойдет через пятнадцать минут. И, уже отъехав, с ужасом обнаруживаем, что шофер в стельку пьян. Содрогаясь, едем и молимся.
На перекрестке водитель останавливается. Мы счастливые, что доехали и что с нами ничего не произошло, прыгаем на землю. Слава Богу! Слава Богу!
На радостях снова принимаемся голосовать. Нет, чтобы автобус подождать. Вскоре тормозит легковушка. Как говорится, дважды снаряд в одну воронку не попадает. Садимся, я назад, Катя рядом с водителем. И только потом узнаем в человеке за рулем того самого, с кем она несколько лет назад попала в аварию!
Едем в тишине. Двадцать минут гробового молчания. Выходим, а из машины вслед:
— Ну что, страшно было?
Сейчас уже все позади. Внуку десять лет. Дочь окончила университет, занимается любимым делом. Не забывает о спорте. Почти каждый день — спортивный зал, бассейн, бег, растяжка, велосипед. И никто, кроме близких друзей и родных, не представляет, какая сила живет внутри этой маленькой стройной женщины.
Через пять лет после всех этих событий она однажды сказала:
— Папа, почти каждый день, когда молюсь, я благодарю Бога за то, что пять лет назад попала в аварию.
Когда мне было тринадцать лет, я случайно познакомилась с мальчиком из верующей семьи. Мы тогда жили в Тюмени, а они в другом городе. Ему было пятнадцать, и звали его Родион. Тогда в школе нам еще рассказывали, как Гагарин летал в космос, а Бога там не видел. Письма от Родиона приходили мне регулярно. Писал он про вещи, мне не понятные, но читать их все равно было интересно и немножко смешно. В нашей компании никто не говорил таких странных слов. Еще он прислал мне несколько книжек, и среди них Библию и Новый Завет.
В день моего пятнадцатилетия я получила от него открытку, в которой он желал мне «успехов в духовной жизни, мира с Богом, быть истинной девушкой, помощи и благословения Господа Иисуса Христа». Я читала это подружкам, и мы покатывались со смеху. А двадцать лет спустя случайно нашла эту открытку в присланных им книгах и едва не расплакалась.
Вере меня никто не учил. Письма Родиона не в счет, я никогда их не воспринимала всерьез. Хотя нет, благодаря ему я часто читала молитву Господню, «Отче наш». Мама переписала молитву и повесила листок с текстом в кухне на шкафу.
С Севера мои родители переехали в Подмосковье, купили квартиру. Восемь месяцев я прожила с бабушкой, мама дорабатывала стаж, а папа приезжал и уезжал. В отсутствии родителей я сразу почувствовала себя «взрослой». Потом родители забрали меня к себе в Подмосковье.
В начале девяностых в нашем поселке стали восстанавливать храм. Мне было интересно, даже заходила на службы. Службы я, конечно, не понимала, и в храме все делала не так.
Ходить в церковь меня никто не заставлял, как и брать в руки молитвослов, оставшийся от прежней хозяйки. Иногда я читала молитвы на старинном языке и пыталась понять, что обозначают слова.
Тогда я понятия не имела, что такое грех. Зато он меня уже знал, завораживал и манил. Я считала себя исключительной красавицей, гордилась и любовалась собой. Даже в альбомы отбирала исключительно свои собственные фотографии. Не замечала того, что легко могла сделать человеку больно и словом, и делом.
За восемь месяцев жизни без мамы я «выросла», и мы перестали с ней находить общий язык. Мама своим воспитанием мне только досаждала. Мне проще было вовсе не разговаривать с родителями, чем выслушивать все постоянные «мы в твои годы...».
Тогда я переживала, как мне казалось, большую несчастную любовь, которая отравляла все мое нутро. Голова была набита всяким мусором, и грязь все больше и больше приставала ко мне. Сейчас мне стыдно вспоминать свои тогдашние мысли и уж тем более дела. Хочется взять в руки кисть, обмакнуть в краску и закрасить весь тот период моей жизни, чтобы не возвращался даже в мыслях.
Грехов становилось все больше, они нарастали, как снежный ком. Мне стало неинтересно жить. И появилось предчувствие, что скоро все это должно закончиться.
Помню, к нам в класс пришел священник. Что-то рассказывал, а в конце сказал: «Может быть, вы хотите меня о чем-нибудь спросить?» Наша классная руководительница попросила:
— Батюшка, расскажите им о вреде курения, алкоголя и о недопустимости ранних половых связей.
Священник смотрит на нас и улыбается.
— Вы даже не представляете, какие все вы красивые, какие замечательные!
Мы, не ожидая от него таких слов, начинаем смеяться, а он продолжает:
— Вы полны энергии. Потому что вы только начинаете жить. Оканчивая школу, вы становитесь взрослыми людьми, идете учиться, влюбляетесь, создаете семьи, рожаете детей. Чтобы вырастить детей, нужно много сил. Сейчас, в юные годы вы закладываете основание своей будущей жизни. Делаете много добрых поступков, но много и злых. И всю оставшуюся жизнь вы будете пожинать плоды вашей юности. Сценарий прост, выбор бесхитростен: или — или. Или вы легкомысленно завариваете кашу сейчас, а потом эту кашу расхлебываете и давитесь ей всю оставшуюся жизнь, или возрастаете в радости и взаимной любви, заложенной вами же в это же самое время. Думайте, дорогие мои, выбор за вами.
* * *
19 сентября 1997 года был обычный осенний день, мы с подругой пошли гулять. Встретили друзей на машине, поехали к ним домой, веселились и пили шампанское... А потом был удар, скрежет и непереносимая боль...
Несколько недель в бреду. Обезболивающие, наркотики — только они снимали боль. Сны и реальность — все перемешалось. Зеваки, приходившие посмотреть на меня «разбитую», рассказывали, что я сошла с ума. Близкие, дежурившие у моей кровати, слушали мой бред и плакали, а я не понимала — почему?
Я не узнавала маму. Представляю, что она испытывала, когда я ее спрашивала:
— Вы кто?
— Я твоя мама, — объясняла она мне.
Просыпаясь, я видела, как она плачет.
Казалось, что это дурной сон. Каждый раз после приема обезболивающего я, засыпая, думала, что проснусь дома, у себя в кровати, и все это закончится.
Боль была жуткая. Казалось, что кто-то хочет меня разорвать. Как будто ухватились за шею и за ноги и тянут в разные стороны. Я спрашивала: «Что со мной?» Мне объясняли, я не верила. И рассчитывала, что как только все уйдут, я обязательно встану. Я всех ненавидела, прогоняла от себя, думая, что они мне врут. Ошиблись диагнозом, и рентген все не так показал. Или перепутали мои снимки с чьими-то другими. Каждый раз во время утреннего обхода я ждала, что сейчас ко мне подойдут и скажут:
— Извини, мы ошиблись. Ты можешь вставать.
Но врачи вставать не разрешали. Дело в том, что обломки позвонка чуть ли не упирались в спинной мозг. Боялись, что, неосторожно пошевелившись, я задену нерв. Поэтому меня привязывали к кровати. Теперь я даже радуюсь, что рука была сломана выше локтя, иначе я бы обязательно попыталась встать.
Находясь в полубреду, не знаю, как описать это состояние — сон, видение, воздействие наркотических обезболивающих, — я не осознавала реальности. Наконец, я очнулась. Вся в поту и страхе. До сих пор помню это всепоглощающее ощущение ужаса.
Подругам, сидевшим возле меня, я тогда сказала:
— Я была «там». Ко мне подошла Жизнь и сказала: «Оглянись, посмотри, как ты жила».
Девчонки выдохнули:
— Слава Богу, что не смерть! Расскажи, что «там»?
Я сказала:
— Там страшно.
Больше я ничего им не говорила. Не нашла и не найду подходящих слов. Мне было очень страшно. Я лежала, как побитый щенок, радуясь, что рядом со мной люди, мама и что я еще жива.
Войти с помощью соц. сетей: