Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
* * *
В деревню я отправился 1 апреля, в день смеха и день рождения моей мамы. Деревня как деревня, колхоз, правда, не миллионер, но все чистенько, дома деревянные, аккуратно покрашенные. Вот только людей почему-то нигде не было видно. И только на площади возле конторы правления толпа народу. Стоят молча, никто не улыбается. Вокруг тишина, даже привычного шума моторов не слыхать.
Стал подходить к людям, и они почему-то расступились. Прямо передо мной на возвышении стоял большой закрытый гроб, слева и справа от него — солдатики в парадной форме, с автоматами в руках. В то время я и перекреститься-то не умел, понимал, что нужно как-то отреагировать, но не знал как. И потом, все это случилось так неожиданно, что я невольно отпрянул назад. Тогда я еще боялся мертвых.
После похорон председатель колхоза рассказал мне, что в этот самый день вернулся домой из Афгана их деревенский паренек — в цинковом гробу. Аккурат 8 марта он получил пулю в живот... После ранения он, еще с неделю промучившись в госпитале, умер. В свое время колхоз посылал его учиться в наш институт, но знаний пацану не хватило. Решил, что после армии через рабфак поступит, отучится и вернется в родную деревню.
Две недели я гулял по окружающим деревню полям и лесам, смотрел, как живут люди, а потом предъявил председателю повестку. «Так тебе в армию идти? — удивился он. — Ну, что же, иди, служи, будет желание, приезжай к нам. А пока — удачи тебе, солдат».
Помню, как возвращался домой, трясся в салоне старенького пыльного «Икаруса». Людей в автобусе было мало. Позади меня сидели два призывника и пили самогон, закусывая домашней колбасой. От одного вида той «пальцем пиханой» колбасы внутри у меня все заныло от голода. Ребята, словно, поняв это, протянули мне полстакана свекольного самогона и целый круг колбасы с хлебом. Я с отвращением выпил этот вонючую «цукровку». Ну, не обижать же ребят, правда? Зато потом колбасы поел.
Сперва ехал и думал об этих ребятах, что тоже скоро наденут солдатскую форму, а потом вспомнил парня, которого хоронили в день моего приезда. Вспомнил рассказ председателя, сопоставил даты ранения и смерти. Выходило, что он был ранен в день моей защиты и, пока мы с друзьями праздновали окончание учебы, умирал в госпитале, теряя сознание от боли.
Он пытался поступить в институт, мечтал стать агрономом или зоотехником, работать у себя деревне, однако ушел воевать. А ведь это я должен был стать военным, я должен был идти воевать, а не он. И если я не пошел в армию, то пошел этот деревенский мальчик, кто-то ведь все равно должен был идти. Что, если мы с ним поменялись судьбами, и пулю он получил, предназначенную мне? А я даже имени его не знаю. Нет, нет, убеждал я себя, такого не может быть. Это в тебе говорит самогон.
«Приехав в Москву рано утром, я взяла такси и отправилась в институт. Располагался он на Суворовском бульваре. Двери корпуса оказались запертыми. Я постучала, вышел вахтер. Я объяснила, что приехала сдавать экзамены, а остановиться мне негде. Он впустил меня и разрешил до начала рабочего дня подремать в вестибюле на диване. Потом он же меня разбудил, я привела себя в порядок, а институт стал наполняться абитуриентами и преподавателями.
Я понимала, что здесь никто за меня ничего делать не будет, и отправилась в приемную комиссию. Объяснила, что заранее выслала документы, но оказалось, что моих документов нет, а вступительные экзамены уже давно начались.
Я вышла из кабинета и в коридоре дала волю слезам. Неожиданно ко мне подошла женщина — впоследствии я узнала, что это секретарь институтской партийной организации, — и спросила: «Почему вы плачете?» Я объяснила. Галина Александровна велела никуда не уходить, а сама зашла в приемную комиссию. Через несколько минут вышла и повела меня в деканат. Оказалось, что абитуриенты сегодня сдают последние вступительные экзамены.
— Сможете завтра в один день написать сочинение и сдать русский язык устно? Тогда мы вызовем преподавателя, и вместе с вами еще несколько человек попробуют пересдать неудовлетворительные оценки.
Я согласилась, а это значило, что еще через день мне предстояло сдавать физику и химию. Мне выписали экзаменационный лист, и я поехала в общежитие на Лосиноостровскую. Единственное, что удалось мне сделать в тот день, это хорошенько выспаться. Девчонки наперебой предлагали мне шпаргалки, но я отказалась, предпочитая сдавать самостоятельно.
На утро узнала в деканате номер аудитории и отправилась сдавать два экзамена. Преподаватель на доске написала три темы: по лирике Пушкина, по Горькому и свободная: «Советская литература — страж мира». На ней я и остановилась. Быстро написала, сдала на проверку и тут же попросила билет для устного экзамена. Ответила на все вопросы, и в моем экзаменационном листе появились две пятерки.
Вернувшись в общежитие, немного полистала учебник физики, а до химии руки не дошли.
На следующий день, я легко ответила на вопросы билета по физике, но отказалась решать задачу. Сказала честно, что решать их не умею. Экзаменатор поставила мне тройку, и я побежала на экзамен по химии — там снова пятерка! Я поступила, но из-за тройки по физике полгода не получала стипендии. Правда, тогда такие мелочи меня не беспокоили — я стала студенткой Московского фармакологического института!
Весь день я носилась по столице и питалась одним только мороженым, покупая его на каждом углу. Я и не заметила, как на радостях потратила почти все деньги, а как добираться домой в Рачейку — не подумала!
Поехала на Казанский вокзал узнать о билетах, и надо же было такому случиться — встретила землячку, и та дала мне денег взаймы. Телеграмму родителям не стала отбивать и, приехав домой рано утром, постучала в ворота. Мама выскочила на крыльцо:
— Не сдала?!
— Сдала и поступила!
Мама, от радости прослезившись, обняла и прижала меня к себе.
Еще две недели я провела с родными и отправилась на учебу в Москву. Был август 1951 года.
* * *
Помню нашу первую демонстрацию на октябрьские праздники. После военного парада мы шли в колонне физкультурников, совсем близко от мавзолея, и видели Сталина, Буденного, Ворошилова. Как мы кричали «ура», как были горды тем, что видим «отца народов». Нас так воспитали. Отовсюду, со всех стен и плакатов на нас взирали Маркс и Энгельс, Ленин и, конечно же, Сталин.
После парада, — а физкультурники шли практически раздетыми, — мы, точно рысаки, мчались в институт, переодевались в теплую одежду и пили чай. Во время демонстрации пошел снег, и погреться было совсем не лишним.
Осенью меня чуть было не отправили в Германию налаживать там фармацевтическое дело. Я как военно- обязанная стояла на учете в военкомате в Балашихе. Меня вызвали в деканат и вручили повестку, мол, родина призывает тебя в армию. Я в слезы. Не знаю, что бы я делала, если бы не наш декан, профессор Адова, внучка Дмитрия Ивановича Менделеева. Я пошла к ней в кабинет, показала повестку и сказала, что очень хочу учиться. Анна Николаевна отнеслась ко мне с сочувствием, пообещала, что все уладит. Действительно, больше из военкомата меня не беспокоили.
Незаметно прошли первые полгода, я на 4 и 5 сдала сессию и стала получать стипендию. Перед самой сессией мы встречали новый 1952-й год. Институт специально для нас снимал колонный зал Дома союзов.
Впервые я увидела такую красоту! Как легко было порхать в туфельках и легком платьице! Брюк никто из нас тогда не носил, только платья или юбки. В театры, консерваторию, музеи мы всегда несли с собой сменную обувь, иначе просто не пускали, даже при наличии билета.
Дядя моей подружки Ларисы Степанчук, сам заядлый болельщик, доставал нам билеты на футбол. Мы ходили на стадион «Динамо», страстно болели за любимую команду, кричали, свистели, когда «Динамо» проигрывала.
Пока я училась, пересмотрела и прослушала весь репертуар Большого и Малого театров, театра Немировича-Данченко, театра Красной армии, театра «Ромэн» и еще множества других. Часто ходила в цирк, люблю его и сейчас, будучи пожилым человеком.
Как и многие, кто испытал на себе, что такое голод, я любила покушать. Сперва ела все подряд, лишь бы насытиться. Потом захотелось попробовать то, чего раньше никогда не ела и даже не видела.
С Сашей Щербаковой — с ней мы все пять лет учебы сидели рядом на лекциях — решили с каждой стипендии покупать и пробовать то, чего мы еще не ели. Как только получали стипендию, бежали в «Елисеевский» гастроном. Начинали с фруктов: абрикосы, персики, гранаты, хурма, финики, ананасы, бананы.
Перепробовали все сорта колбас, окорока, грудинку, сардельки, сосиски, разную рыбу, кетовую и паюсную икру. Потом консервы: крабы, кальмары, креветки.
Когда в центральном гастрономе не осталось ничего такого, что бы мы не попробовали, перебрались по соседству в кондитерскую, что в Столешниковом переулке. Там выставлялось такое количество пирожных, что казалось, будто перепробовать их нет никакой возможности. Но мы были молоды, голодны и целеустремленны.
Молодость — прекрасная пора. Голодновато, конечно, зато весело и беззаботно. Только-только построили высотное здание МГУ на Воробьевых горах, и мы с друзьями ездили фотографироваться на его фоне. До сих пор храню эти старые снимки.
Иногда наше начальство отправляло нас на субботники. В это время строился стадион «Лужники», и мы убирали мусор и выполняли другую черновую работу.
На моей памяти случилась и кончина Сталина — 5 марта 1953 года. Что творилось в тот день, сколько отчаяния и слез! В институте отменили занятия и созвали траурный митинг. Люди плакали и не стыдились своих чувств. Плакали везде: на улицах, в электричках, в метро. Было ощущение всеобщей беды.
Прошло немного времени, и начался обратный процесс — развенчание культа личности Сталина. Теперь уже гнали тех профессоров, кто не снимал его портретов и считал все клеветой. А мы терялись на занятиях по марксизму-ленинизму, не зная, как отвечать.
Во времена Хрущева студентов заставляли ехать работать на целину, а мы, отправляясь домой на каникулы, возвращались со справками, что трудились в колхозах.
Мы не понимали, почему при увеличении посевных площадей хлеба становилось все меньше и меньше. Помню, во время поездки по Волге мы с друзьями в Горьком сошли с прогулочного кораблика и зашли в столовую, а там — шаром покати: кислые щи без хлеба и квас.
Учась на третьем курсе, я вынуждена была идти подрабатывать. Работала в аптеке на полставки. Три дня в неделю: в выходные — субботу, воскресенье — и один лекционный день. Занятия приходилось раз в неделю пропускать, зато у меня появились деньги, я могла себе что-то позволить и уже не голодать.
Во всем вижу руку Божию, Господь никогда не оставлял. За меня молились дедушка, бабушка, папа и мама, Царство им Небесное. Я всегда верила в Бога. Молилась каждые утро и вечер, молилась, когда шла на экзамены или делала что-то ответственное. Молилась, когда садилась за стол, но всегда про себя. Крестик носила пристегнутым булавкой к нижнему белью, а перед медосмотром или занятием по физкультуре заходила в туалет и отцепляла.
С верующей подругой мы ходили на ночные пасхальные службы, в один и тот же храм. Когда-то здесь на клиросе пели великие Лемешев и Козловский. Мы знали, что за верующими шпионят и соблюдали все меры предосторожности, боясь, как бы нас не сцапали.
Я никогда не была ни пионеркой, ни комсомолкой, не состояла в партии. Но все возложенные на меня обязанности выполняла добросовестно.
Дедушка говорил нам, что любая власть от Бога. Так должно быть, и не от нас это зависит. Только какая бы власть не была, никогда не отрекайтесь от Бога. Помню, когда я уже была взрослой, мама поучала: если тебя спросят, есть ли Бог, говори, что есть.
Сегодня, когда я вспоминаю те уже далекие годы, всплывают какие-то милые подробности. Например, как на октябрьские праздники я ездила в Ленинград к совершенно незнакомым людям. Их подруга дала мне адрес и сказала:
— Езжай, не раздумывая, это добрые люди.
Вечером я села в поезд, В купе со мной ехала женщина средних лет и двое молодых ребят. Тогда в моде были ботинки на кнопочках. Я тоже купила себе такие и очень ими гордилась. Забираясь на свою верхнюю полку, я разулась и оставила их внизу, а утром, на подъезде к Ленинграду, обнаружила, что туфелек моих нет. Я к ребятам — отдайте! Те смеются и уверяют, что ничего не брали. На шум пришла проводница. Посочувствовала мне и дала свои тапочки сорокового размера — это при моем тридцать третьем!
В таком виде я и заявилась в город на Неве. Отыскала нужных мне людей. Девочку звали Инна, она училась в ленинградском фарминституте. Жили они с мамой, у каждой имелась собственная комната, а кухня была общей — на три семьи. Встретили они меня, как родную, хотя раньше никогда не видели. С собой у меня была только записка от нашей общей знакомой.
Меня накормили с дороги, потом показали семейный альбом, поговорили о военных годах, о блокаде. Вечером составили план, куда мне непременно нужно пойти и что посмотреть. У Инны еще продолжались занятия, и я везде ходила одна. Побывала на Пискаревском кладбище, на Марсовом поле, в Эрмитаже. Пропадала целыми днями, домой приходила только ночевать и от усталости сразу падала и засыпала.
Весело было, беззаботно. Молодость — это пора, которая проходит быстро и помнится всю оставшуюся жизнь».
Много лет назад, еще в пресловутые советские годы, я решил немного повысить уровень образования и поступил на экономический факультет Воронежского сельхозинститута. В Воронеж я приезжал досдавать тот или иной предмет, так как получал второе высшее образование. И все меня устраивало, кроме одного — отсутствия мест в общежитии. Ночевал где придется. Однажды я оказался в такой ситуации, что хоть иди и спи на вокзале. Вдруг вспомнил: один мой знакомый, Володя Никитин, рассказывал, что в Воронеже у него по адресу такому-то живут родственники. Правда, дальние, но, тем не менее, это шанс заснуть как человек, на диване или хотя бы на полу, но в человеческом жилище.
Мне повезло: я нашел и улицу, и дом, даже вспомнил номер квартиры. Звоню в дверь, открывает женщина. Здрасьте — здрасьте. Я такой-то, знакомый Володи Никитина, вашего родственника. Правда, фамилию моего приятеля я в тот момент почему-то забыл. Мне бы ночку переночевать, студент-заочник, а в гостинице нету мест. В советские годы мест в гостиницах не хватало хронически.
— Володи? Это какого Володи?
— Ну, который из Липецка.
Женщина секунду подумала, сняла с гвоздика ключи и сказала:
— Ну, пойдем. Дочка уехала, ее несколько дней не будет. — И повела меня в другой подъезд, открыла дверь в квартиру и оставила там ночевать. — Что в холодильнике найдешь — ешь, не стесняйся.
На следующий день, когда я принес ключи, мне предложили остаться еще на ночь. А когда я пришел после экзамена, на плите меня ждал обед. И только утром третьего дня она меня спросила:
— Слушай, никак не пойму, про какого ты Володю говорил? Хоть опиши его.
— Ну, такой, с меня ростом, но совершенно лысый. Голова — как бильярдный шар.
— А! Так это ты про «Лыску»! Как же, мы все его очень любим! Передавай ему поклон, и прости, если что не так.
От денег она отказалась.
«Мы были молоды и, конечно же, мечтали о любви, единственной и на всю жизнь. Мама мне всегда говорила:
— Дочка, выбирай любого жениха. Только не привози нам сюда рыжего.
На преддипломной практике в Иваново мы с подружкой Галей отправились на вечер в Дом учителя. Пришли, стоим, разглядываем ребят, подружка кивает головой в сторону молодого человека и предлагает:
— Видишь вон того, рыжего? Какой смешной! Гляди в его сторону — он и подойдет.
Действительно, он подошел и стал приглашать на танец то меня, то Галю. Вечер прошел отлично, кавалеров у нас было много. Потом мы помчались в раздевалку, а Рыжий уже рядом с нами, увязался нас провожать. Проводил и надолго пропал.
Однажды прибегает Галя и кричит:
— Представь, кого я сегодня встретила? Рыжего! Он шел в ателье заказывать себе зимнее пальто и попросил меня выбрать ему воротник. Кстати, обещал зайти к нам в гости.
Вскоре Рыжий и вправду заявился к нам. Но мне он не нравился, к тому же в то время я уже дружила с Олегом. С Олегом мы познакомились перед октябрьскими праздниками. Меня попросили подготовить выступление художественной самодеятельности, пришлось искать аккомпаниатора. Кто-то посоветовал сходить в музыкальное училище, а там завучем работал Олег. Мы вместе готовили программу и стали встречаться. Женя, моя хозяйка, предупредила, что она вместе с Олегом училась в школе и что он слишком много о себе думает. Его родители занимали в городе высокие должности: папа был доцентом мединститута и главным хирургом Иваново, мама тоже преподавала в мединституте, имела ученую степень. Несколько раз он приглашал меня к себе домой, но я, помня слова Жени, не пошла.
Однажды я вела вечер в музыкальном училище. Вышла на сцену объявить следующий номер, смотрю в зал и вижу: Рыжий с фотоаппаратом. Щелкает, фотографирует. На меня словно вылили ушат холодной воды. В училище все — и студенты, и преподаватели — были уверены, что мы с Олегом вот-вот должны пожениться. И вдруг Игорь.
После вечера Игорь провожал меня домой, был веселым, разговорчивым. На следующий выходной в окне я снова увидела его, направляющегося в наш подъезд. В волнении подбежала к Жене:
— Спасай! Игорь идет! Скажи ему, что меня нет дома.
Игорь просидел у нас долго и всем понравился: играл в шашки с Жениным мужем, потом взялся чинить обувь их сыночку Сашеньке. Женя тогда категорически заявила:
— Обязательно подружись с Игорем. У него золотые руки, он умеет делать буквально все. Не то что Олег.
Она советовала мне ехать с Игорем в Ярославль, познакомиться с его родителями. Игорь оканчивал пожарное училище и должен был возвращаться к себе в Ярославль. Женя решила принять самое деятельное участие в моей жизни. Встретив Игоря, она предложила ему свозить меня к себе на родину, мол, Надя не против. Он обрадовался.
И вот мы уже едем с ним в поезде. Я чувствую себя очень неловко, ведь мы знаем друг друга совсем недавно.
Приехали вечером в субботу, нас встретили его сестра с детьми. Дома все вместе сели ужинать. За столом меня все расспрашивали, кто мои родители, есть ли сестры и братья, где я училась, кем собираюсь работать, — короче, обо всем. Утром встали рано, позавтракали и поехали к его родителям, они жили в Тверицах, на противоположной стороне Волги. Реку пересекали на пароме.
Игорь показывал мне город, фотографировал, пригласил в ресторан, потом подарил букетик цветов и посадил в поезд. Нужно было возвращаться.
А однажды вечером мне принесли талончик на переговоры с Ярославлем. Раньше разговор заказывался заранее, ты шел на переговорный пункт и ждал своей очереди. Звонила сестра Игоря и сказала, что они ждут меня в Ярославле и чтобы я обязательно приехала.
Сестра с мужем встретили меня на вокзале, взяли машину и повезли к пожарной части, где служил Игорь. Он вышел мне навстречу, растерянно улыбаясь. Игорь совершенно не умел ухаживать, но всем нравился тем, что никогда не обижался и был очень добрым.
Дома уже собралась вся родня. Смотрю, накрытый стол, на нем бутылочка и закуски. Меня встречают как свою. Выпили, поговорили и все разошлись по домам.
Утром отец Игоря говорит:
— Собирайтесь, поехали.
— Куда?
— Как куда? В ЗАГС.
Так я и влипла. Игорь никогда не говорил мне о любви, я ему— тем более, а отец нас поженил. В ЗАГСе за нас говорил тоже он. Ему сказали, что после подачи заявления нужно ждать еще две недели, но он настоял, и нас расписали сразу.
Пока писали заявление, кто-то сбегал в пожарку и привел свидетелей. Папа вынул из кармана коробочку с кольцами, нас расписали. Все было как во сне, как будто это происходило не со мной, а с кем-то другим.
Приехали домой. Там уже накрыли стол, посидели, и Игорь поехал провожать меня на вокзал. В понедельник у меня были дела в Иваново. Когда я показала Жене свидетельство о браке, она даже не сразу поверила. В музучилище все были ошарашены. Олег — завуч, высокий красивый брюнет, а я вышла за рыжего пожарного!
* * *
Поехали в Рачейку представлять Игоря моим родным. На вокзале в Москве Игорь отправился за билетами. Июнь, многие едут в отпуск, с билетами напряженно. Вдруг прибегает Игорь, расстроенный, лица на нем нет.
Оказалось, он потерял все деньги. Сидим обескураженные, не знаем, что и делать. Думаем, к кому бы поехать занять на билет. И когда уже всех в уме перебрали, звучит объявление:
— Кто потерял кошелек, просьба обратиться в кассу номер шесть!
Игорь помчался в кассу, назвал, какая была в кошельке сумма и какими приблизительно купюрами. Ему тут же вернули кошелек и дали два билета до Рачейки. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
И вот мы в Рачейке! Встреча была невеселой. И мама, и Леша, и Клава остались недовольны моим выбором..
— Зря мы тебя, дочка, в Москве учили? Чтобы ты за рыжего пожарника вышла? Обидно...
Наутро мы с Игорем отправились к дедушке с бабушкой. Они с Игорем долго о чем-то разговаривали, и дедушке мой муж понравился. Папа тоже был на моей стороне.
Несмотря ни на что, мама пригласила родственников, собрала стол. Народу собралось много. Столы накрыли дома, составив их буквой «п», а танцевать выходили на улицу. Играл баянист, играл хорошо.
Я была в кремовом крепдешиновом платье, отделанном стеклярусом. Оно мне очень нравилось. На Игоре были серые брюки и вышитая рубашка, которую я ему подарила.
Подарки тогда дарили совсем простые, не такие, как сейчас: посуду, сковородки, рубашки, материал. Мы с Игорем, как полагается, посидели за столом, а когда гости изрядно выпили, незаметно ушли гулять. Никто и внимания не обратил, что нас нет, все продолжали веселиться.
На следующий день были ряженые, пели частушки, били посуду. Бросали на пол деньги, дали мне веник и заставили мести. В общем, свадьба удалась. С близкими мы сфотографировались во дворе. Кто- то улыбается, кто-то застыл с серьезным лицом, держит руки по швам. Этот снимок я повесила на стене в моей комнате. Никого, кроме меня, уже не осталось.
Потом мы венчались в Яковлевской церкви, рано-рано утром. Были только папа и наши друзья Валя с Колей. Всего боялись. Только бы никто не увидел и не донес!
Через год у нас родилась Света».
Телевизор в нашем доме появился только в конце шестидесятых, но я не помню, как он назывался и что мы тогда смотрели. Зато помню, как мы с мамой слушали музыку. У нас был очень приличный по тем временам проигрыватель «Латвия». Правда, я еще застал и патефоны, но мы уже могли позволить себе радиолу.
Мама во времена моего детства постоянно что-то кому-то шила. Прежде чем засесть за машинку, вынимала из бумажного пакета большую пластинку, поднимала деревянную крышку радиолы, ставила пластинку на диск, он начинал вращаться, и мама специальной мягкой тряпочкой собирала с пластинки пылинки, все до одной, Только потом опускала иголку на краешек пластинки.
Мама любила музыку Верди, и я тоже ее полюбил. Еще мы слушали оперетту. И очень часто в нашем доме звучал голос знаменитой Татьяны Шмыги. Я знал, что она служит где-то в московском театре, и думал, что когда-нибудь поеду в Москву и вживую услышу этот удивительный голос.
Взрослея, я стал увлекаться Высоцким. Сперва слушал его песни через стенку. Мой сосед, счастливый обладатель редкого по тем временам магнитофона, часто и на всю громкость запускал песни Владимира Семеновича, справедливо полагая, что не ему одному хочется послушать знаменитого барда.
Со временем и у меня появился магнитофон «Комета». Недешевая, скажу вам, вещица — четыре моих стипендии или месячная зарплата старшей сестры. Но — копили и покупали. И на концерте Высоцкого мне, конечно, хотелось побывать, но я не успел.
А вот моему знакомому повезло. Ехал он в поезде, и вдруг в купе заходит сам Высоцкий. Представляете? Артист понял, что ошибся, извинился, хотел выйти, но знакомый не растерялся, подсунул то, что попалось под руку, попросил оставить автограф. Попалась зачетка, потому Владимир Семенович и написал: «Отличных оценок и зачетов», — и подписался. Заканчивая институт, знакомый сдал в деканат зачетную книжку с драгоценным автографом. Я слушал его и думал: эх, мне бы такую запись, я бы не посмотрел, что зачетка.
После службы в армии я не вернулся к себе в Беларусь, задержался в России. Думал, ненадолго, а оказалось — навсегда. Почему остался? Потому что была весна, а любовь посещает нас, чаще всего, именно в это время.
Наш профсоюз решил проявить заботу о коллективе, а заодно поставить галочку в графе «культурно-массовое воспитание». Завод выделил автобус, и вот мы уже едем в Москву, в знаменитый театр оперетты.
Я ехал и мечтал: вот приедем, на сцену выйдет сама Татьяна Шмыга, и исполнится моя детская мечта увидеть знаменитую певицу. Правда, смущало, что спектакль начинался в двенадцать часов дня. Да и билеты стоили подозрительно дешево.
Места нам достались неплохие, но то, что я услышал со сцены, совершенно меня разочаровало. Я почувствовал, что не могу больше оставаться в зале. Уйти, но куда? То есть как — куда?! Конечно же, к Владимиру Семеновичу на Ваганьковское кладбище.
Но в огромном мегаполисе чувствуешь себя особенно одиноким. В тот день мне нужен был собеседник. Обернувшись, я увидел, что позади сидели девчонки из другой лаборатории, и предложил им составить мне компанию.
— Куда? На кладбище? Ты в своем уме? Нет, мы лучше походим по магазинам.
И только одна отозвалась.
— Девчонки, на Ваганьковском похоронен Высоцкий. Когда еще туда соберешься?
Мы целый день гуляли с ней по Москве, а когда, наконец, подошли к памятнику Владимиру Семеновичу, она вдруг запела. Негромко, вполголоса, но очень трогательно. Оказывается, его песни могут проникать в самую душу, даже если петь их тихим женским голосом. Тем более, если это песни о любви. Я смотрел на мою спутницу и не мог отвести глаз. Так я остался в России.
* * *
Этим летом мы вновь были в Беларуси. Из Минска, усадив в машину матушку, дочь и двух наших внучек, я поехал в Гродно.
Малыши устают неподвижно сидеть в своих детских креслах, приходится останавливаться, гулять. На этот раз для прогулки был выбран старинный Ново- грудок. Когда-то здесь находилась столица Литовского королевства. Здесь могила первого и последнего литовского короля. Князь Миндовг принял католичество, и тогдашний Папа в благодарность прислал ему королевскую корону. Но через семь лет Миндовг объявил, что возвращается в язычество и, сняв с себя знаки королевской власти, вновь принялся воевать с Тевтонским орденом. Бывший союзник великого
князя Александра Невского, он был убит своим окружением и погребен по языческому обряду.
— Видите, справа, — это гора Миндовга! — Матушка, вооружившись книжкой о Новогрудке, выступает в качестве нашего гида.
Мы подъезжаем к древнему городищу и, бросив машину, взбираемся посмотреть на остатки старинной крепости. Удивительно, как могли сохраниться эти камни? За столько-то лет, после всех этих войн... Вокруг, насколько хватает глаз, открывается потрясающе красивая панорама. Умели наши предки выбирать места для своих городов!..
Здесь же, рядом с древним городищем, стоит памятник поэту Адаму Мицкевичу, которого и белорусы, и поляки, и литовцы считают своим. Родился он недалеко от этих мест и учился здесь же, в Новогрудке.
Еще в двадцатые годы прошлого века почитатели великого поэта насыпали курган в его честь. На его вершину вьется серпантином дорожка. Я разговорился с одной местной жительницей и не стал забираться наверх, а мои девчонки побежали.
— Что еще вы хотите у нас посмотреть? А памятник Высоцкому еще не видели?
— Высоцкому? В Новогрудке?
— Да, он приезжал к нам в 1969 году, когда здесь снимался фильм «Сыновья уходят в бой». Владимир Семенович писал музыку для этого фильма. И Марина Влади к нему сюда приезжала.
— Влади?! Из Франции?
— Так Новогрудок ей не чужой, ее отец из наших мест. Она приезжала, и вместе с мужем они жили в деревне Литовка. В доме было мало места, и ночевать им приходилось в сарае на сеновале.
Деревня стоит на берегу озера. С одной стороны — дома, с другой—лес и холмы. Песня Высоцкого «Здесь лапы у елей дрожат на весу...» — про тот самый лес. Ему здесь очень хорошо писалось. Марина вспоминает, что в одну из ночей Высоцкий никак не мог заснуть, рифмы рождались у него одна за другою. Большинство тем его военного цикла зародилось здесь, на берегу озера Литовки.
— Как интересно! Откуда вы все это знаете?
— Когда-то я водила группы туристов по Новогрудку.
Наверное, я бы еще долго расспрашивал мою собеседницу, если бы не крик, донесшийся с высоты кургана:
— Курочки-и-и-и!
А еще через секунду я увидел мою Алису, спешно спускающуюся вниз по лестнице, бегущую следом матушку, а за ними — дочку с Полинкой на руках. Указательный пальчик Алисы, точно указующий перст полководца, был направлен в сторону кур, мирно пасущихся неподалеку от кургана. Пока дети гонялись за курочками, а мы пытались поспеть за ними, женщина ушла. Наконец, девчонок поймали, и матушка подошла ко мне:
— И что тебе удалось узнать?
— Представляешь, в свое время в Новогрудок приезжали Высоцкий и Марина Влади. И еще: оказывается, Марина была на полголовы выше мужа. Он как-то приходит в деревню к хозяйке и просится на постой. Говорит:
— Я Высоцкий.
Хозяйка:
— Да ладно, Высоцкий — тот вон какой высокий! А ты — пастушок какой-то, метр с кепкой.
— А я и есть «пастушок», — смеется Владимир Семенович. — Хотите, паспорт покажу?
После поездки сюда в Новогрудок он написал твою любимую «Лирическую».
Матушка с удивлением слушала меня, а потом вновь, как и много лет назад, неожиданно запела про «дворец, где играют свирели». А я смотрел на нее и, как тогда, не мог наглядеться.
Мы добрались до дома, и я включил телевизор. И сразу попал на передачу о Высоцком. Переключил на другой канал, и там вспоминают Владимира Семеновича.
— Матушка, посмотри, почему-то все говорят о Высоцком.
— А какое сегодня число, 25 июля? Годовщина его смерти, потому и говорят. Я еще в Новогрудке подумала — неслучайно мы туда попали. А когда подошли к его бюсту, вспоминала, как мы сбежали из театра и отправились на Ваганьковское кладбище. Помнишь?
— Конечно. С того дня у нас все и началось. И вот уже почти тридцать лет, как мы у него не были.
— Потому, что не умеем быть благодарными. В ближайший же выходной покупаем цветы и отправляемся в Москву. Надеюсь, ты составишь мне компанию?
— При условии, что ты споешь, как тогда, «Лирическую».
Она улыбается и согласно кивает головой.
«После окончания института меня распределили в Ульяновск, преподавать в моем бывшем училище. Выглядела я лет на восемнадцать-двадцать и, когда впервые пришла вести занятия в классе, ребята, окружив меня, начали спрашивать:
— Откуда ты, новенькая? Как тебя зовут?
Смутились, когда я сказала, что буду вести у них фармацевтическую химию. Еще я вела занятия на заочном отделении, где учились и молодые, и старые работники аптек, которые не имели дипломов. Теперь потребовались корочки, и пришлось им усаживаться за учебники. Я их жалела, помню, один старичок быстро засыпал и храпел. Сосед толкнет его в бок, он встрепенется и скажет:
— Извините, Надежда Ивановна, вздремнул немного.
Отличные практики, они прекрасно обходились и без моих лекций по фармахимии.
Родилась Светочка, сразу после родов я вышла на работу. Игорь, который пошел работать на завод, приносил мне ее в училище на кормление. Стою у доски, пишу, а на полу возле меня появляется лужица молока. Мои заочники видят это и уговаривают:
— Идите, Надежда Ивановна, кормите, мы тихо посидим.
Игорь работал по сменам, но вскоре он пошел учиться в девятый класс вечерней школы. Срочно требовалась няня. Искали долго и, наконец, нашли странную какую-то бабушку, но и ей мы были рады. Бывало, утром ухожу на работу, оставляю еду для Светы и отдельно еду для бабушки. Возвращаюсь — в квартире бедлам. По чистым кроватям, на диване и стульях, всюду развешены нестиранные пеленки, штанишки, а бабуля возит Светочку по комнате в банном тазике, привязав к его ручке веревку. Светочкина еда вся съедена, а та, что для бабушки, цела. И каждый раз: «А я перепутала».
Через месяц мы устроили Свету в круглосуточные ясли при заводе. Игорь возил Свету на мотоцикле, далеко, за реку Свиягу. Летом нашли место в яслях прямо возле дома. Стало полегче.
Когда Света подросла, я иногда брала ее с собой на занятия. Она сидела с кем-нибудь за партой и что- то рисовала в тетрадке. Или оставалась в учительской с кем-нибудь из преподавателей.
На Новый год мы подарили ей плюшевую белку с корзиночкой, в которой лежали золотые орешки. И она произнесла свое первое слово: «Белька»! Боже мой, как мы с Игорем радовались, как будто свершилось чудо.
Однажды летом случилось несчастье. Это было так страшно, что и сейчас, вспоминая, я испытываю ужас. Ночью было душно, мы открыли окно, а к утру, когда стало прохладно, прикрыли его, но забыли закрыть на щеколду. Света проснулась раньше нас, играла в кроватке — та стояла у окна. Мы тоже уже не спали.
Вдруг Света взобралась на окно и уперлась в раму. Окно открылось, и Света выпала со второго этажа. А внизу был забор из штакетника, заточенного на концах, и твердая, как камень, тропинка.
Все это случилось так быстро, что мы вначале онемели и, лишившись способности двигаться, лежали в оцепенении. Потом Игорь вскочил и босиком выскочил на улицу во двор. А я стояла посреди комнаты и ждала, что сейчас мне принесут мертвого ребенка.
Но Света осталась жива. Бог миловал, она приземлилась на грядки. Игорь помчался в больницу, которая располагалась через дорогу от нашего дома. Там Свету осмотрели и сказали, что ребенок отделался легким испугом. Она даже не плакала, то ли от испуга, то ли просто не поняла, что с нею случилось.
В апреле 1961 года я вела практические занятия в весовой комнате. Там у нас стояли аналитические весы. Вдруг дверь открывается, врывается директор и кричит:
— Надежда Ивановна! Что же вы здесь сидите? Человек в космосе!
Мы побежали в аудиторию. Включили радио и слушали сообщение, что наша страна отправила в космос майора Юрия Алексеевича Гагарина. Потом все сидели у телевизора и смотрели, как он отправлялся в полет, как приземлялся, как его встречали в Москве и он рапортовал Хрущеву.
Это был всенародный праздник. Мы слушали радио, читали газеты, стараясь узнать как можно больше о Гагарине. Мы покупали пластинки с записями его речей. Гагарина приветствовала не только наша страна, но и весь мир. Такой радости, такого торжества я не видела со дня Победы 9 мая 1945 года.
* * *
В Ульяновске после постройки плотин и создания искусственных Волжских морей климат сильно изменился, зима стала сырой. Света заболела воспалением легких. Врач посоветовала нам сменить климат на сухой. Мы с Игорем расстелили на полу карту СССР и принялись искать, где климат, по идее, должен был быть сухим. Игорь предложил мне закрыть глаза и ткнуть пальцем в карту — куда попаду, туда и поедем! Я попала в Чимкент. Это южный Казахстан, больше мы ничего об этом месте не знали.
В июне 1962 года, выбрав время, я полетела в Чимкент. Город мне понравился, и я решила, что будем переезжать. Перед тем как вернуться в Ульяновск, я решила купить яблок и отправилась в старый город с двумя большими сумками в руках.
Старый город весь состоял из частных домов за дувалами, узких проулков, в которые окна не выходят. Недолго и заблудиться. Вошла в калитку первого попавшегося дома. Во дворе сидит аксакал с бородкой, как в фильме «Белое солнце пустыни». Я спросила, можно ли у него нарвать яблок? Он разрешил. «А с какого дерева можно рвать?» — «С любого».
Денег он, как я ни предлагала, не взял. Возможно, это стало последним доводом за наш переезд в Чимкент.
Весной там очень красиво, уже в феврале начинают цвести абрикосы, потом персики, яблони, сливы. Все кругом бело-розовое. Мы любили втроем ходить в степь. Начиналась она сразу за нашим домом. Брали с собою еду и грелись на солнышке.
В марте уже ходили в босоножках и раздетые. Зимы там почти не бывает. С ноября по февраль прохладно, идут дожди, иногда снег. Но что интересно: на Новый год почти всегда идет снег, да такой пушистый, хлопьями.
Первого сентября 1965 года мы повели дочку в первый класс. Сколько было радости! Как мы готовились к этому дню! Покупали форму, фартуки, портфель, школьные принадлежности. И вот этот день настал. Цветы, детский щебет, смех повзрослевших старшеклассников. Школа тоже новая, имени Алпы Молдагуловой.
Много интересного и хорошего было в нашей жизни в Чимкенте, где тогда проживало около ста двух народностей, и жили все в мире и согласии.
Света была заводилой среди детей нашего дома и своего класса. Молчком от нас пошла и записалась в секцию спортивной гимнастики. И потом поставила нас с отцом перед фактом. Помню, как мы с Игорем шили ей для тренировок матерчатые тапочки на завязочках. Тогда они все в таких ходили, «чешки» появились позже. В конце учебного года нам прислали «пригласительный билет» на соревнования, в которых принимала участие наша дочь. Мы пошли и очень волновались, наверное, больше, чем сама Света. Тренером у них был Владимир Байдин, впоследствии заслуженный тренер.
В тот день Света заняла третье место и очень расстроилась, а я радовалась, что она чем-то всерьез увлекается. Лишь бы не болталась по улице. Первое место тогда заняла Нелли Ким. Она училась в пятом классе. Потом она стала пятикратной олимпийской чемпионкой. А пока всей командой ребята ездили в горы в спортивный лагерь.
Мы тоже много путешествовали, каждый год приезжали в Рачейку, потом отправлялись в Ярославль, иногда заезжали в Москву. Нам нравилось ездить поездами: тогда видишь дорогу, города, села, смену природы.
Помню, было Свете лет семь, мы гостили в Рачейке. Прибегает Света с улицы — и сразу на печку: залезла и притаилась. А когда вечером я пошла на улицу, соседка и говорит:
— Твоя-то сегодня надела козе на голову ведро, а снять не может. Коза очумела, носится с ведром на голове и орет. Света тоже бегает и кричит: «Граждане, помогите! Граждане, спасите!»
Пришлось тете Марусе, пока Света на печке пряталась, ловить козу и снимать с ее головы ведро.
Света любила командовать, и рачейские дети ее слушались. А она соберет их и обряжает. Возьмет бабушкины шали, платки. Оденет их и сама тоже нарядится. Многие ее проделки Игорь фотографировал. Эти фотографии у меня сохранились.
По выходным мы все дела делали заранее, даже уроки — и те готовили в субботу, и часто отправлялись на Белые Воды (Ак-Суу). Там протекает горная речка с тем же названием и холоднющей водой. Вода потрясающе чистая, видно дно, усыпанное камешками, отсюда и название «Белые Воды». А на берегу деревья, под которыми всегда много отдыхающих. Едят, пьют, играют, а потом с разбега прыгают в речку. Вода обдает страшным холодом, сердце заходится, и кажется — не вздохнешь. А прошла минута-другая, и уже плаваешь, как ни в чем не бывало. На берег выходишь — солнце печет так, что через минуту ты уже весь сухой, словно бы и не купался. И так до вечера. Вечером — в автобус, и, наконец, мы дома. Я разбираю вещи, Игорь готовит, Светочка бежит в ванную.
Еще мы любили подолгу гулять пешком, особенно на озеро Комсомольское. Рядом с ним росло много джуды. Ее ягоды мучнистые и очень вкусные, внутри — продолговатая косточка. Мы брали с собой все, что нужно для пикника, и отправлялись в путь. Проходили по висячему мосту над рекой Качкаратой. Там потрясающе красиво!
Игорь разводил костер и запекал в углях курицу, а мы купались. Хорошее было время, я всегда с благодарностью вспоминаю Чимкент, его жителей и удивительную красоту тех мест».
Один мудрый человек, некогда живший в Китае, сказал, что после пятидесяти жизнь у мужчины только начинается. Что имел в виду мудрый китаец, никто не уточнил, а потому каждый понимает это, как хочет. Кто-то заводит любовницу, а некоторые почитатели китайской философии и вовсе меняют старых жен на ровесниц своих дочерей. И совершают большую ошибку. Сами подумайте, что будет со старым, видавшим виды мотором, если в нем заменить отработавшую деталь на совершенно новую. Или нашить на ветхую одежду заплату из небеленой ткани. Мотор окончательно выйдет из строя, а ветхая одежда придет в негодность. То же ждет и радикалов, сделавших неверные выводы из изречения мудреца.
А я его понял, этого китайца, когда ранним июльским утром зазвонил телефон и дочь измученным, но бесконечно счастливым голосом поздравила меня:
— Папуля, ты стал дедом.
Правда, в тот момент понял больше теоретически, а вот когда в роддоме взял на руки крошечный спящий комочек и осторожно прикоснулся губами к его пушистому затылку, вот тогда и на самом деле... Две маленькие-маленькие ножки, с комфортом разместившиеся на моей ладони, творили во мне новую реальность.
Вернувшись домой, первым делом я напечатал большую фотографию малышки и, поместив ее в пластиковый файл, прикрепил на дверь холодильника. Теперь я мог постоянно любоваться моей внучкой. Она появилась на свет в тяжелые дни, когда Москва, и не только Москва, задыхались от удушливого смога. И ребенок страдал от жары и духоты в наглухо задраенной клетушке громадного человеческого улья на улице, прости их Господи, 26 Бакинских комиссаров. А я страдал здесь, у себя в деревне.
Всякий раз, подходя к фотографии, дед, то есть, я, словно заклятие, с чувством произносил что-то наподобие:
— Моя ты ласточка, бедный мой ребенок! — И, скорее всего, от бессилия и невозможности что-либо изменить всякий раз открывал холодильник и что-нибудь оттуда съедал.
Силу любви измерить невозможно, нет таких приборов, зато можно посчитать, сколько раз хлопала дверца холодильника, что матушка и сделала. И стоило мне только произнести: «Моя ты ласточка», — как в ответ раздавалось неизменное:
— Отойди от холодильника!
Поначалу для меня было загадкой, как она узнает, что именно в этот момент я берусь за ручку дверцы. Даже оглядывался крутом: может, где-то в зеркале отражаюсь? А потом понял, и в дальнейшем приходилось открывать его молча. И еще матушка добавляла масла в огонь:
— Я, — сказала она, — сталкивалась с «сумасшедшими» бабушками, сама такая. Но с фактом «сумасшествия» дедушки встречаюсь в первый раз.
Со временем, слава Богу, смог и пожары закончились, но, как известно, беда не ходит одна: у ребенка начались газики и колики. И снова разрывается дедово сердце и побуждает к мысли, как помочь тому ненаглядному комочку с пушистой макушкой. Узнал, что здесь многое зависит от рациона кормящей мамочки. Ей нужно есть мясо индейки, но кто побежит в магазин, кто будет готовить котлеты, набивать фаршем зеленые перцы? Понятно — кто.
— Батюшка, — сказала моя жена, — давай завтра после литургии съездим в N-ск, помнится, у них в «Ашане» индейкой торговали.
Ну, что же, в N-ск — значит, в N-ск. Я хорошо знаю этот город, когда-то десять лет проработал на тамошней железнодорожной станции. Спасибо тебе, добрый город, в трудную минуту ты не отказал мне в куске хлеба. Правда, этот кусок доставался тяжелым трудом, но я вспоминаю то время хорошо. Может, если бы не было тех десяти лет, я бы и не стал тем, кем стал.
* * *
Въезжаем в город, дорога — четырехполоска, вокруг все знакомые места. Где-то в этих домах жил друг, с ним мы работали на железной дороге. А вот здесь...
И меня словно током бьет: да-да, именно здесь я в последний раз видел Іенку Булыгина из нашей бригады.
В тот вечер я стоял на этой автобусной остановке и вдруг увидел Генку. Он шагал посреди проезжей части, прямо по двойной сплошной. И плевать ему, что спешит поток машин, — шел и смотрел не на дорогу, а куда-то вверх. Мне стало жутко: не может человек в нормальном состоянии так спокойно идти среди мчащихся автомобилей. Пьяный, наверное? Но Булыга даже не пошатывался.
Двухметрового роста, с широченными плечами, Іенка не был похож на атлета, скорее, напоминал громадный шкаф и шел тяжело, перенося тяжесть тела с одной ноги на другую. Догоняя его, машины резко тормозили и старались объезжать, не задев.
Не желая, чтобы он меня заметил, я прижался спиной к стене остановки. Но Булыга не увидел — он вообще никого видел тогда, — смотрел куда-то вверх, над крышами домов.
Генку у нас побаивались из-за его огромности и непредсказуемости. У него был такой вид, что встреть я его где-нибудь в подворотне, я сам без лишних слов отдал бы ему кошелек и все ценное, что у меня было. Человек громадной силы, он одной рукой легко поднимал тяжеленную вагонную сцепку.
Не помню, чтобы Булыга когда-нибудь улыбался. В свободную минуту степенно, не говоря ни слова, Генка садился за стол играть в карты. Играя, сосал «беломорину», раз за разом зажигая потухшую папироску. Вокруг него всегда, словно прилипалы вокруг акулы, кружились почитатели. Если места за игровым столом были заняты, кто-то вставал и уступал ему место:
— Гена, садись, пожалуйста, специально для тебя местечко приберег.
Если никого из «прилипал» рядом не оказывалось, ему достаточно было только тихо кому-нибудь сказать:
— Свали, — и тот немедленно уходил.
* * *
Самое начало 90-х, время крушения устоявшегося порядка жизни, начало всеобщего хаоса и неразберихи... Но заводы еще работали, и по железной дороге шла основная масса перевозимых по стране грузов. Это уже потом, после постоянных грабежей на железной дороге, люди стали предпочитать автомобильный транспорт, и громадные фуры заполонили автотрассы.
Мои товарищи предпочитали «брать» цистерны со спиртным. Спирт перевозили такими объемами, что никто не видел большой беды, если рабочий человек и зачерпнет ведерко-другое из многотонной емкости. Убытку немного, а социальная справедливость вроде как восстанавливается. Этот шальной спирт тогда погубил многих. Жители близлежащих селений тоже спешили к железной дороге со своими посудинами. Людей отгоняли, но бывало, что и им кое-что перепадало.
Как-то на запасной путь для ремонта колесной пары загнали одну такую «бочечку». Весть моментально разнеслась по всей станции, и народ потянулся. Запасная ветка располагалась чуть в стороне от других путей, ее особо не охраняли, и потому черпали из канистры бесконтрольно в течение нескольких дней. Потом пришли какие-то люди, стали спрашивать, не видали ли мы женщину, описывали, во что была одета. Да разве всех упомнишь? Любителей выпить возле бочки отметилось много.
В конце концов, женщину нашли. Надышавшись по неосторожности парами спирта, она потеряла сознание, упала в цистерну и утонула. А народ был не в курсе и пил настойку на человечине... У нас еще оставался этот спирт, когда мы узнали, где нашли пропавшую. Кто-то из наших, помню, предложил:
— Мужики, давайте его выльем, противно как-то.
Но Генка, спокойно разбавив спирт в кружке, сказал:
— Ишь, чистоплюи. Пейте, зараза к заразе не пристанет, — и выпил.
Этот случай еще больше отвратил меня от Булыги.
* * *
В воскресенье после службы едем в «Ашан», ищем бедро индейки. Я еще никогда не бывал воскресным днем в большом супермаркете. Уже во время бесплодных попыток найти место для парковки я дал себе слово приезжать сюда только по будням. Потом поиски свободной тележки, и вот, наконец, мы попадаем в магазин. Как тут не вспомнить Мальтуса и его теорию о перенаселении планеты? Бесконечные вереницы снующих тележек, до краев наполненных множеством лотков, пакетов, коробок...
Как, однако, много мы едим, особенно когда волнуемся. И семьи вроде небольшие, а продуктов закупается превеликое множество. Содержимым одной такой тележки можно неделю кормить какое-нибудь африканское племя средней величины, а мы берем все это из расчета на трех, ну, предельно, — на четырех человек.
И еще: глядя на это множество людей, я понял, что индюшатины нам не найти. И точно: какая индейка, если куриные голени разлетаются, словно мороженое при плюс тридцати!
— Бедная моя ласточка, ничего-то дед для тебя не нашел, а значит, с маминым молочком придут к тебе злые аллергены. И снова, несчастный мой ребенок, у тебя разболится животик, и ты будешь плакать там, в Москве, а дед безмолвно страдать возле своего холодильника.
* * *
От Булыги, да и от всех остальных я старался держаться подальше. Работа составителя тяжелая, с непривычки первые полгода моя телогрейка не просыхала от пота. Ребята в бригаде, если было нужно, приходили на помощь, но с их стороны я не видел желания взаимного общения. А все потому, что я постоянно носил при себе Новый Завет и, как только выдавалась свободная минута, открывал и читал его, где придется.
Помню, Булыга смотрел-смотрел в мою сторону и, наконец, спросил:
— Сектант, что ли?
Я не стал рассуждать с ним по поводу моих духовных исканий, и просто ответил:
— Да что-то типа того.
С тех пор за мной прочно закрепилось прозвище «Сектант», зато уже никто не приставал с предложением выпить или перекинуться в картишки. А главное — это объясняло, почему я не ворую.
Однажды летом я шел на вечернюю смену. Слышу шаги, оборачиваюсь и вижу Булыгу. Он подошел вплотную и протянул мне свою огромную ладонь:
— А ты человек, уважаю, — и впервые обратился ко мне по имени. — Ты чего не отдыхаешь?
— Любуюсь, — отвечаю, — жалко проспать такую красоту.
Булыга улыбнулся, чуть ли не в первый раз я увидел его улыбку.
— Да, красиво, я тоже люблю природу. Я ведь не местный. Моя родина — Киргизия. Маму по окончании института направили во Фрунзе, там и встретила моего отца. Он тоже русский, но из местных. Мы жили в городе, а на все лето отец отправлял меня к бабушке на Иссык-Куль. Слыхал про Иссык-Куль?
Я говорю:
— Фильм такой есть «Алые маки Иссык-Куля».
Генка доволен:
— Точно, у нас снимали!
И он стал рассказывать о горном озере с прозрачной зеленоватой водой, о горах Тянь-Шаня и лесах предгорий, о стадах пасущихся овец, о рыбинах, что ловили они с отцом в горных речках. И, словно делясь со мной сказочными драгоценностями, рассказал про красные маки.
— Саня, ты не поверишь, целые долины маков! Растут сами по себе, никто их не сеет. Ты бежишь и врезаешься в них, как ледокол в льдину, а потом плывешь по красным волнам. Пока ты мальчишка, они хлещут тебя по лицу, когда подрастешь — по груди, потом уже только по рукам. Упадешь на спину, лежишь и долго-долго смотришь через красные лепестки на солнце и бездонное небо. Саня, там все другое, там нет зла, там другой воздух, другие люди. Они добрые и улыбаются друг другу.
Я слушал Булыгу и не верил своим ушам. Генка знал такие слова и даже строил из них длинные фразы. Его лицо преобразилось, перестало быть угрюмым и страшным. Передо мной стоял поэт. Иногда из-за нахлынувших чувств ему не хватало слов, и он, жестикулируя, помогал себе руками.
Когда ему исполнилось двенадцать лет, трагически погиб отец, и мама, тяжело заболев, вернулась с Генкой в Подмосковье. Жили в семье его пьющего дяди. Мать постепенно теряла разум и, наконец, оказалась в интернате для умалишенных. Генка остался у родственников. Дядька был мужик неплохой, но пьющий, из-за этого в семье возникало множество проблем. Поэтому в армию Булыга ушел с радостью, лишь бы больше не слышать постоянную ругань домашних. После армии женился и вошел в дом жены примаком.
— Живу здесь уже дольше, чем когда-то во Фрунзе, а все никак не привыкну к этим людям. Теща с женой регулярно отоваривают талоны на крупу и макароны. У нас весь дом забит мылом, солью, спичками. Крупы портятся, летает моль. Одно выбрасывают, другое завозят. Зачем? Жить только ради утробы скучно. Узнали, что на железке воруют, так требовать начали, мол, неси спирт, торговать начнем. Я не выдержал, поднадавал однажды и жене, и теще, те в ванной закрылись и орут на весь дом: «Помогите, убивают»! Милиция приехала, трое суток дали. И если бы это только со мной. Вон на днях встречаю — он назвал имя нашего товарища, — идут с женой под ручку, она у него женщина культурная, в банке работает. Он накануне отгул брал, на рыбалку ездил. Так не он, жена интересуется: «Ночью удалось чего стащить? А спирт брали?» — «Брали», — отвечаю. И она с сожалением протянула: «Наверное, вкусны-ы-ый». И к мужу: «Люди о семьях заботятся, а у тебя, дуралея, одна рыбалка на уме».
Кругом одно пьянство, я и сам, замечаю, втягиваться начал. Уже не могу после смены, чтобы не набраться. А выпью — нутро злобой наливается, и еще больше тянет в себя залить. Сил нет сопротивляться, чувствую, что погибаю. Тут, знаешь, чего я надумал? Хочу назад вернуться, в Киргизию. У меня там от бабки на Иссык-Куле дом остался. Осенью возьму отпуск и махну на разведку. Посмотрю, как там с работой, чем заняться можно, и, наверное, уеду. Мать с собой заберу, ей там легче станет. Поверишь: спать ложусь, глаза закрываю и вижу эти поля красных маков... Не хочешь компанию составить? Соглашайся, с табельщицей договорюсь, и рванем с тобой на Иссык-Куль. Маки, правда, уже отцвели, зато всю остальную красоту я тебе покажу. Полюбишь эти места — возвращаться не захочется. А главное, поймешь, что значит почувствовать себя счастливым.
И действительно, Генка обо всем договорился, а у меня не хватило духа отказаться. Да и когда еще удастся побывать среди такой красоты, подумал я... Вот вскоре после этого разговора я и увидел Генку, идущим по дороге среди машин. Водители, обгоняя, что-то ему кричали, а он, словно его это не касалось, продолжал упрямо идти по проезжей части, пока не скрылся из вида.
Той же ночью он заявился пьяным на работу, переоделся, взял канистру и пошел искать спиртовую бочку. Нашел ее в транзитном парке, забрался наверх и хотел уже было сорвать крышку, но не учел, что в транзитном парке натянуты провода высокого напряжения. Может, человек моего роста до них и не достал бы, а двухметровому Булыге они легли точно на переносицу.
Только под утро на Генку случайно наткнулся кто- то из охранников. Удивительное дело, но его сердце работало. И проработало еще целый день, хотя мозг был уже мертв.
* * *
Не знаю, как матушка, но я возвращался из N-ска в подавленном настроении. Объездили весь город, а индейки не нашли. С какими глазами я подойду к холодильнику? Когда ехали мимо нашей маленькой «Пятерочки», предложил матушке остановиться, больше для очистки совести. И — о чудо! На одной из полок нас словно дожидались два лотка свежайшего охлажденного мяса, какое мы полдня искали в N-ске.
Вечером я проворачивал фарш из индейки, а в голове крутилось: «Красные маки Иссык-Куля, красные маки Иссык-Куля...» Да что они ко мне привязались? И снова вспомнилось, как Генка чуть было не увез меня в горы Тянь-Шаня, и его слова: «Там поймешь, что такое чувствовать себя счастливым».
Не знаю, Гена, попаду ли я когда-нибудь на Иссык-Куль, тем более в мае месяце, когда зацветают красные маки? Скорее всего, мне их уже не увидеть. Но я и без этого счастлив. После появления внучки такое состояние, будто вернулся на четверть века назад, в дни, когда родилась дочь, и все в моей жизни еще только начиналось.
Одного я не мог понять, зачем меня сегодня вхолостую прогоняли в N-ск? Ведь у Господа просто так ничего не бывает, во всем есть свой смысл.
Стоп! Генка погиб примерно в эти дни. Точно-точно, в двадцатых числах августа. Вот, значит, зачем я катался — чтобы вспомнить тебя, Гена. А ведь ты у меня даже в помяннике не записан.
И оставив мясорубку, я пошел и записал в своей тетради за упокой: «Геннадий». Открыл скобки, хотел было написать «Булыга», но передумал и вписал «Иссык-Куль».
Через много лет после смерти Булыги я возвращался поездом из Гродно. В купе со мной ехали молодая женщина с девочкой лет восьми. Слово за слово, спрашиваю малышку:
— В Москву едешь? Наверное, бабушку навестить?
— Нет, мы с мамой едем на озеро Иссык-Куль.
У меня после этих слов внутри все всколыхнулось. Вспомнил Генку.
— Мама сказала, нужно обязательно там побывать и полюбоваться цветущими маками. Я с ней согласна.
— Твоя мама умница, и ты молодчина! В жизни все нужно делать вовремя. Поезжай и запомни, какие они, эти алые маки. И за меня тоже полюбуйся на них.
В Москве я помог им выгрузить вещи, а потом все смотрел вслед девочке, которая ехала исполнить неисполненную мною мечту.
«Света выросла, она уже заканчивала восьмой класс. Встал вопрос, что делать дальше: идти в техникум или продолжать учиться в школе? Света решила, как я, сперва закончить техникум, а потом поступать в институт.
В августе 1973 года мы с ней отправились в Москву. Взяли с собой фруктов, арбуз, дыню, учебники и поехали. В дороге писали с дочкой диктанты, решали задачи по алгебре и, конечно, отдыхали.
В Москву приехали рано утром. Вещи сдали в камеру хранения, а сами отправились гулять. Недалеко от Казанского вокзала есть тенистый сквер с эстрадной площадкой и кинотеатром. Ночью прошел дождь, и так после него хорошо пахло листвой и цветами. Мы шли по скверу и удивлялись непривычному запаху. В Чимкенте летом не бывает дождей, и листва покрыта пылью и пахнет пылью.
Когда мы нанюхались летней свежести, отправились в столовую, потом в кино — так и пробродили весь день. Часов в пять взяли вещи и поехали к Ивановым, нашим дальним родственникам, на улицу Серафимовича, недалеко от Кремля. В их доме, знаменитом «Доме на набережной» жили многие знаменитости, о чем напоминали памятные доски на стенах дома. И сейчас там живут люди с положением. В этом же доме кинотеатр «Ударник», а с другой стороны по набережной — Театр эстрады.
Доехали на такси, выгрузили вещи и зашли в подъезд. Нам открыла женщина, спросила, к кому мы, и указала нужную дверь. Мы постучались и услышали: «Войдите!»
За столом сидела вся семья Ивановых: Антон Иванович, человек серьезный, дослужившийся до звания контр-адмирала, его жена Мария Сергеевна, их сын Петя, врач, и дочь Татьяна — она работала в конструкторском бюро Туполева. Я стала объяснять, кто мы такие: мой муж был братом Николая В., мужа Татьяны Ивановны, родной сестры Антона Ивановича. Проговорив эту тираду, я заявила, что идти нам некуда и что Света собирается поступать учиться.
Моя вдохновенная речь очень понравилась Ивановым, потом они часто вспоминали наш визит. Нас пригласили за стол, но мы отказались, так как предварительно хорошо подкрепились. Выложили все наши дары — виноград, яблоки, арбуз, дыню, а сами умылись и пошли спать.
Утром Антон Иванович и Мария Сергеевна угостили нас чаем с бутербродами. Мария Сергеевна начала пугать, что не поступим, здесь всюду конкурсы, поскольку в Москву приезжает множество народу с периферии. Антон Иванович был настроен более оптимистично и пожелал нам удачи.
Мы не сразу решили, куда подавать документы. Побывали в нескольких медицинских училищах, но нам всюду отказали — все упиралось в московскую прописку, вернее, в ее отсутствие. Но мы уповали на волю Божию и не унывали. Решили обратиться в центральную школу тренеров в Малаховке. У нас приняли документы, и мы начали готовиться к экзаменам.
Свету предварительно испытали на всех спортивных снарядах, кроме того, у нее имелось свидетельство о спортивном разряде по спортивной гимнастике. По утрам мы со Светой вставали, приводили себя в порядок и шли на набережную Москва-реки. Света бегала, делала зарядку. Потом возвращались домой и занимались русским языком и математикой. Затем ехали в Малаховку в спортзал, и Света занималась на снарядах.
В свободное время ходили в кино, ели мороженое, а по вечерам смотрели очередную серию «Семнадцати мгновений весны». Фильм показывали впервые, мы все страшно переживали и буквально бегом бежали, чтобы не опоздать на просмотр.
У Ивановых все разъехались, и мы остались в квартире одни.
Света успешно сдала все экзамены. Гимнастику на «отлично» и даже плавание на «хорошо». И мы пошли в «Детский мир» купить Свете зимнее пальто — я сейчас в нем в сарай хожу, — туфли на каблучке белые для выхода, зимние сапоги, финские, такие прочные, я их и сегодня еще надеваю. И большую сумку для вещей, чтобы ездить на работы в колхоз.
Свете дали общежитие в Малаховке. Перед началом занятий они поехали в колхоз. Я пошла ее провожать. Вместе с другими девочками она села в автобус, помахала мне из окна. А у меня сердце сжалось, что оставляю ее здесь одну. Но потом успокоила себя: ведь и я когда-то точно так же уезжала от родителей в Ульяновск, да еще в трудное послевоенное время.
Моя бедная девочка, в ту минуту я не знала, что жить ей оставалось только пять лет. Неполных пять лет. Это были счастливые годы. Она училась в Москве, встретила свою первую и единственную любовь. Родила сына.
Я поняла: нельзя откладывать жизнь на потом. Мол, сейчас трудно, сперва надо накопить денег, встать на ноги. А любить и рожать детей — это уже потом. Только это «потом» может никогда не наступить. Надо спешить жить, спешить любить всех, и близких, и дальних. Спешить творить добро».
Проводив матушку до железнодорожной станции, я решил по пути домой заехать в кафе. Припарковался у входа и, закрывая автомобиль, краем глаза заметил знакомую женскую фигурку. Про себя отметил: я знаю эту женщину. А вспомнить ее имя и обстоятельства знакомства не получалось. Широк круг общения священника.
Возле раздаточной стойки кроме моей знакомой никого не было. Да и пожелай бы я затеряться, не удалось бы — на мне подрясник и крест.
— Отец Александр! Как я рада вас видеть!
Голос. Я узнал ее по голосу. Он у нас практически не меняется.
— Светлана! Или Клара? Как лучше?
— Наверное, вам все-таки привычнее Светлана, — улыбалась моя знакомая.
Вот и улыбка та же. Последний раз мы виделись лет пятнадцать назад, хотя я мог и ошибаться. В любом случае, это было давно. Светлана по национальности немка. В шестнадцать лет вышла замуж, муж тоже немец, вскоре разошлись. Не помню, по какой причине, но их единственный сыночек Олежка остался с отцом. Когда бывший муж с их мальчиком и новой женой решили эмигрировать в Германию, она не стала чинить препятствий и дала согласие на переезд сына.
Время тогда у нас было трудное, даже продукты распределялись по карточкам. Пускай не у нее самой, так хотя бы у ее Олежки там, в Германии, появится надежда на светлое сытое будущее. Какая мать не мечтает о лучшей доле для своих детей! Светлана не была исключением. В обмен бывший муж обещал не мешать ее общению с сыном.
Конечно, ей хотелось увидеться с сыном, прижать его к груди. Не сложилось. Поначалу писала ему письма-записочки на русском языке и отправляла на адрес бывшей свекрови. Та тоже переехала в Германию, жила отдельно и воспитывала Олежку.
Мальчик подрастал, учился в немецкой школе и по-немецки уже говорил лучше, чем по-русски. Светлана тоже бросилась учить немецкий язык, ходила домой к знакомой учительнице. Во время редких телефонных разговоров кричала в трубку фразы, как она считала, на чистом немецком, мальчик отвечал, но она мало что понимала. На самом деле ей просто хотелось услышать его голос.
Чтобы подросток среди природных немцев не чувствовал себя чужим, отец решил сменить ему имя. Так Олежка превратился в Отто. Тогда и Светлана сменила имя: Клара по-немецки и есть Светлана.
— Может, так ему будет проще меня воспринимать.
Мы со Светланой познакомились как раз в те дни, когда она собиралась получать новый паспорт на имя Клары. Познакомила она меня и со своим вторым мужем Анатолием Георгиевичем. Я даже побывал в их съемной квартире. Помню, я и ему предложил сменить имя. Он поддержал шутку и посмотрел на меня с интересом:
— Если не секрет, то на какое?
— Никаких секретов, разумеется, на Карла. Помните это бессмертное: «Карл у Клары украл кораллы...».
Анатолий Георгиевич хлопнул в ладоши:
— Да-да, останется только приобрести кларнет!
Анатолий Георгиевич оказался страстным поклонником немецкого автопрома и мечтал обзавестись собственным «Мерседесом». Через несколько лет его мечта воплотилась в старенький, но еще крепкий седан благородного черного цвета. А поскольку руки у него были золотые, автомобиль его выглядел потрясающе красивым. Однако случалось, что Анатолий Георгиевич запивал. В один такой период он разбил свой «Мерседес», но сам же и восстановил его потом. На мой взгляд, тот стал еще красивее. Замечательный был умелец.
Я попросил себе кофе, Клара заказала обед, и мы устроились за столиком у окна. Словно не было последних пятнадцати лет, мы снова стали прежними и перешли на ты.
— Как-то странно. Не в Москве живем, всего населения — «три человека». А за столько лет ни разу не пересеклись.
— Я вспоминал тебя. Как поживаешь, Клара? Как твой, э-э-э...
— Анатолий Георгиевич? — подсказала она.
— Точно! Скопил-таки на «пятисотый»?
— Теперь у него новое увлечение — «Ауди». А мы расстались. Трудно жить с пьющим человеком.
— А Отто? Как сложилась его жизнь? Ему, наверное, уже лет тридцать пять?
— Верно, тридцать пять. Он пошел по финансовой части, разбогател, очень успешен. Это меня и радует, и пугает. В этом году немецкие финансисты присудили ему какую-то престижную премию. Церемонию вручения передавали на всю Германию. Еще он принял крещение, правда, у католиков, но все-таки.
— Поздравляю, а что тебя пугает?
— За последний год-два он отдалился от всех близких, от отца, даже от воспитавшей его бабушки. По собственному проекту построил огромный дом и поселится в нем вдвоем с молоденькой девушкой. Бабушка, оставшись одна, не выдержала одиночества и написала ему: «Сынок, не найдется ли в твоем большом новом доме маленькая комнатка для твоей бабушки»? Он ответил: «Бабушка, если хочешь, я куплю тебе дом где-нибудь недалеко от моего, но жить вместе мы уже никогда не будем».
— С тобой он поддерживает отношения?
— Нет, давно уже не общаемся. Однажды он попросил меня больше не звонить.
— Думаю, все-таки есть надежда, неслучайно же человек крестился.
— Неслучайно. Просто там, в деловых кругах больше доверия тем, кто принадлежит к Церкви...
— Ты живешь по старому адресу?
— Нет, снимаю крошечную квартирку недалеко от храма. Работать езжу в Москву, — она назвала известную психиатрическую клинику, — и учусь в институте на психолога. Не улыбайся, думаешь, вот, с ума сошла старая бабка. Мне нравится изучать современную психологию, читать работы Фрейда и Юнга.
— И не пыталась приобрести свое жилье?
— Зачем? Мне некому его завещать. И потом... — Она принялась мять вилкой котлету, разминала, но не ела. — Скажу только тебе: я больна. Очень. Но, — она попыталась улыбнуться, — я не унываю. Все время провожу в клинике или в институте. Мне некогда унывать и думать о болячках. Порой так устанешь, возвращаешься домой и мечтаешь только об одном: спрятаться от всего мира в своей комнатке, упасть на любимый диван и спать, спать, спать. Не жалей меня, чувство одиночества мне незнакомо.
Мы проговорили около часа, и я заметил: за это время она даже не прикоснулась к еде.
* * *
Незадолго до нашей встречи с Кларой ко мне подходила женщина. Она приехала откуда-то издалека и попросила ее выслушать. В это время в храм заглянула наша повариха и позвала всех на обед. Я повел эту женщину в трапезную.
Нам налили по тарелке, борща, я ел, а она рассказывала мне о своем одиночестве. И тоже, как и Клара, не прикоснулась к пище. Хотя ложку из руки не выпускала, все помешивала и помешивала борщ. Подносила ложку к губам, дула на нее, словно боялась обжечься, и снова опускала в тарелку.
Одиночество чужого тебе человека буднично и незаметно. И он идет в храм в надежде, что там его выслушают. Подходя к священнику, он наверняка понимает, что и в храме ему не вернут погибшего сына или потерянное здоровье. Он идет не за этим.
Как-то в одной из передач канала «Культура» я услышал поразившую меня историю. Известная актриса рассказывала, как в юности она провалилась на вступительных экзаменах в театральное училище. Пришла домой и без сил легла на пол. Легла и отключилась от всего. Спустя какое-то время очнулась и увидела, что рядом с ней по обе стороны лежат мама и отец. Ничего не говорят, просто лежат и молчат.
Они взяли на себя ее отчаяние, разделив его поровну на три части. Возможно, именно потому ей и хватило сил впоследствии осуществить свою мечту.
Я не читал Юнга, но у меня есть собственная шкала человеческого отчаяния. И я знаю, как можно помочь приходящему в храм. Ничего не говорить, просто быть рядом с ним и молчать. Остальное сделает Господь.
* * *
Этим летом одну нашу прихожанку положили в областную больницу. Она позвонила оттуда и рассказала:
— Под окошком всю ночь пел соловей. Уже июль, а он все поет. Какой-то сумасшедший. Не сплю, слушаю его песню, и так на душе хорошо. Он помогает надеяться. Даже не знаю, что бы я здесь делала без его песен. Ехала — жить не хотелось, думала — закончить бы все и сразу, а сейчас понимаю: нельзя предаваться отчаянию. Если уж птаха, и та прилетает утешить несчастных людей, значит, и мне Бог велит потерпеть.
Я объяснил ей, что соловей поет потому, что не нашел себе подругу, уже все сроки прошли, а у него до сих пор ни дома, ни семьи.
— Выходит, он тоже страдает? Подходящее же место он нашел для своих песен.
— Да, одинокая птица поет для несчастных людей. Счастливые петь перестают.
* * *
Только когда тебе самому плохо, начинаешь замечать тех, кто в таком же положении, как и ты. Открывается способность сопереживать.
Нина, староста в нашем храме, рассказывала, как еще в девяностых годах ей проводили сеансы химиотерапии. С лекарствами было плохо. Чтобы сделать «химию», врачи отправляли больных в аптеку — покупать необходимые препараты.
И ей выписали рецепт. Пошла, купила.
«По пути назад дай, думаю, погляжу, чем они меня травить собираются. На этикетке большими буквами название, какое уже не помню, а ниже три составляющих. Прочитала и чуть не подпрыгнула. Циклофосфан! Вот это да! В свое время мамка этой отравой мышей выводила, тараканов и прочую домашнюю живность. Теперь, значит, и до меня очередь дошла...
Прокапали мне положенную дозу. Лежу, голова никакая, и пить хочется — сил нет. И чтобы до крана добраться, тоже нет сил. В палате я одна — кого выписали, кого перевели. В тот день на нашем этаже проводилась плановая дезинсекция. Говоря проще, травили тараканов. Наверняка тем же самым циклофосфаном. Меня никуда переводить не стали. Лежу, хочу позвать кого-нибудь из персонала, чтобы водички подали, пытаюсь кричать, а вместо крика — хрип. Делать нечего, пришлось вставать. Сползла с постели, встала на четвереньки и поковыляла.
Смотрю, рядом со мной параллельным курсом к водопою ползут два таракана. Видать, хватанули, сердешные, циклофосфанчику, но не смертельную дозу. Если водички попьют, то оживут.
Втроем подползаем к рукомойнику. Мне проще, сейчас по стеночке поднимусь и попью. А вы что делать будете, ребята? Напилась, смотрю на пол, а тараканы снизу на меня глядят и еле-еле шевелят усами. Просят: помоги, человек. Понимают, что этот человек им не опасен — такой же загнанный «отравленный таракан», как и они.
Взяла крышечку от пластиковой бутылки, налила воды и поставила перед ними.
— Я понимаю вас, ребята. Нате, попейте водички».
О том, как сложилась судьба этих двух тараканов, я вам ничего не скажу, не знаю. А Нина во время болезни пришла в церковь, с тех пор она в нашем храме.
Милосердие — оно как ключ, даже если ты проявил любовь к таким существам, как тараканы.
Матушка приехала к детям. Вечером всей семьей они усаживаются за один большой стол. О чем-то говорят, смеются. Вдруг Алиса, наша старшая внучка, тогда ей не было и четырех лет, перестает радоваться и умолкает.
— Лисонька, что случилось? У тебя ничего не болит?
— Нет. Просто мы здесь все вместе и нам хорошо. А дедушка там один. Одному плохо. Давайте заберем его к себе!
А у нас в поселке нормальный отец, не алкоголик и не блудник, оставляет семью с двумя детьми и уходит. Не к кому-то — просто уходит. Устал, говорит, я от вас. Хочу быть свободным. Теперь он живет в соседнем доме, а к детям не приходит. Нет, деньгами он помогает, в этом отношении без претензий.
А к девочкам своим не приходит.
Младшая, пятилетняя папина любимица, никак не может понять, что произошло. Вечером, когда народ возвращается с работы, она стоит на подоконнике и караулит папу. Видит в окне отца и машет ему:
— Папа, папочка! Посмотри на меня, я здесь!
Но папа, упорно не подымая головы, проходит мимо ее окна, и девочка слезает с подоконника и в отчаянии бежит в кладовую. Закрывается там и плачет.
— Почему папа меня больше не любит?
И думаешь: зачем, вырастая, мы перестаем быть детьми? Ведь дети лучше нас, взрослых.
— Кстати, Клара, ты никогда не задумывалась, почему осенью, когда улетают перелетные птицы, какая- то обязательно остается? Даже специалисты недоумевают: здоровая сильная птица обрекает себя на гибель.
Клара в недоумении:
— Я же не орнитолог, а психолог.
— Я и спрашиваю тебя как психолога.
Она пожимает плечами:
— А батюшка знает?
Наступает мое время улыбаться:
— Конечно. Батюшки знают все. Представь себе: бывает, соловей не находит подругу. Когда наступает время перелета и птицы собираются в стаи, в окружении подобных себе он еще острее ощущает свое одиночество. И не летит, оставаясь на верную погибель. Это такой его молчаливый протест против нелюбви.
— Красиво. А как на самом деле?
— Не знаю. Мне почему-то кажется, что причина именно в этом. Еще я думаю, что не случайно спустя столько лет мы сегодня встретились и сидим за столиком этого придорожного кафе.
Клара согласно кивнула.
— Тогда я специально для тебя расскажу одну историю. Мои истории обычно начинаются со слов «после службы ко мне подошла одна женщина», но в тот воскресный день ко мне подошел мужчина...
* * *
Мы только что отслужили литургию, я произнес воскресную проповедь и в мыслях все возвращался и возвращался к ней.
Помню, я говорил о том, что человек, приходя к вере, избирает Христа своим Царем и начинает жить по законам Царства Небесного. Еще здесь, на земле, мы становимся гражданами Неба, а когда покидаем этот временный мир, то наше небесное гражданство продолжается в вечности. Господь и в вечности остается нашим Государем. Таково отличие земного гражданства от Небесного.
Во многих иконостасах можно увидеть Христа, восседающего на троне. Порой Его изображают как Царя Славы в короне и царских одеждах. А по четырем сторонам рисуют льва, тельца, орла и ангела — древние символы четырех евангелистов...
Внезапно какой-то мужчина обратился ко мне и прервал ход мыслей. Не слишком приметной наружности, лет сорока пяти, круглое лицо, в очках. Почему-то я ощутил к нему симпатию.
Срывающимся голосом он сообщил, что в это самое время уходит из жизни его теща. Никогда прежде я не видел зятя, который бы так переживал за свою тещу.
— Очень хороший человек, батюшка, умирает. Хотелось бы проводить ее по-христиански.
— Хорошо, давайте сейчас же и поедем.
Мы поехали в одну из деревень, что приписаны к нашему приходу. По дороге мой спутник рассказал, что они с женой, дочерью этой самой старушки, еще в советские годы перебрались в Латвию.
— Хотели забрать и ее в Ригу, но она наотрез отказалась. Сказала, что не хочет лежать в чужой земле.
* * *
У нее здесь на деревенском кладбище сын похоронен. Вел машину, почувствовал себя плохо, съехал на обочину и все. Удар. Сорок шесть лет.
А бабушка наша москвичка, жила на проспекте Вернадского. Квартиру сама заработала. Сын с женой и дочерью жили вместе с ней. После кончины сына бабушка постаралась сделать все, чтобы внучка не чувствовала себя обездоленной. Она оставила невестку с внучкой в своей московской квартире, а сама все чаще уезжала на дачу в деревню. Утеплила дом и практически переселилась в сельскую местность, хотя на работу продолжала ездить в столицу. Не хотела мешать: мало ли, невестка вполне еще могла выйти замуж, а комнат всего две. О внучке беспокоилась. Поначалу та приезжала в деревню к бабушке, но, став старше, сильно изменилась и больше ее не навещала. Я видел эту девочку, разговаривал с ней. Не знаю, почему наши дети все чаще становятся именно такими, не знаю. Кажется, будто осколки от разбитого волшебного зеркала из сказки Андерсена все еще носятся в воздухе. Время, наверное, сейчас такое. Вроде все есть, а чего-то не хватает и хочется еще. А чего хочется? Спроси — не ответят. И от этой неопределенности злятся все больше и больше. Выйдя на пенсию, бабушка завела козочек, потом еще и кур. Молока надоит, а всего ей самой не выпить, вот и пойдет по деревне людям раздавать. Без всяких денег. И яйца раздавала. Ее многие здесь считали блаженной из-за того, что москвичка, а живет в деревне, и еще за то, что денег не берет...
Услышав это от моего попутчика, я вспомнил: одно время, когда меня мучили бронхиты, и мне из Авдеевки каждый день передавали по полулитровой банке козьего молока. Я все думал, от кого это? Только теперь понял. А спутник продолжал:
— Есть такие люди, которым постоянно нужно о ком-нибудь заботиться, вот и моя теща из таких. В этой самой Авдеевке после смерти жены остался одинокий слепой человек. Мало того, что слепой, так еще и пьющий.
— В Авдеевке вроде никто не гонит, и магазина там нет. Где же он водку берет?
— В Авдеевке нет, а в Пекарино есть. Выйдет Макарыч на дорогу и ждет, когда машина в сторону Пекарино поедет. Услышит мотор, деньгу достанет и машет ею, как флагом. Народ остановится: «Чего тебе, дед? — Хлопчики, назад поедете, пузырек захватите». Всегда привозили, не было такого случая, чтобы кто деда обманул и деньги присвоил. Как-то мужики в этом деле друг друга понимают и проявляют солидарность. Дед напьется, когда успеет, до туалета доковыляет, а нет, так и под себя сходит. Короче, совсем опустился. Бабушка его пожалела, отмыла, в порядок привела и взяла к себе в дом.
Она много лет жила одна, и каждый год мы старались ее навещать. Летом из Риги отправляли сюда дочку, хотя бы на месячишко. Войдя в возраст, из деревни теща никуда не выезжала: куры, козочки, на кого оставишь... В столицу за пенсией наведается — и назад. Невестка с дочерью иногда справлялись, жива еще старуха или нет, но не более. В прошлом году бабушка заболела, но в больницу не пошла. Нас вызвала, когда уже слегла окончательно. Мы приехали, а она уже вся желтая. Повезли бабушку в больницу, к вам в поселок. Там ее паспорт с московской пропиской увидели и велели ехать в столицу, по месту жительства. Предупредили, что больше ее нигде не примут. Нужно возвращаться в Москву. К дому на проспекте Вернадского мы домчали быстро. Я подошел к домофону, набрал номер квартиры. Отозвалась внучка. Стала расспрашивать, кто, зачем и почему. Я объяснил ситуацию, что нам и нужно-то всего вызвать скорую помощь и отвезти бабушку в больницу.
— А что с ней?
— Толком не знаю, она вся желтая и не встает с постели.
— Ого! Желтая?! Может, она у вас какая-нибудь заразная? Нет, я не открою.
Войти с помощью соц. сетей: