Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Дедушка Андрей прожил у себя в пустыньке до 1928 года. Потом началось гонение на церковь и монастыри. Дедушку тоже не обошли, арестовали и отправили в сызранскую тюрьму. Сфабриковали дело, и дедушку осудили, хотя он никого не обижал. Только и делал, что молился, и односельчане это знали, но среди сотен порядочных людей найдется несколько негодяев, по их показаниям уголовное дело и состряпали. И отправили бы дедушку по этапу, если бы не старания мамы, ее настойчивый характер и способность стойко переносить все беды.
Добрые люди подсказали ей одного следователя, мама называла мне имя, но я, к сожалению, его позабыла. Она пошла к нему домой, все рассказала, и тот добился пересмотра дела. Дедушку освободили за отсутствием состава преступления.
Дедушка стал жить вместе с бабушкой, а пустыньку его разграбили. Многие иконы увезли в Сызрань, теперь они в музее, другие просто растащили. Однажды дедушку вызвали в сельсовет, он там должен был отмечаться. И видит он на шкафу у председателя свое распятие. Эту Голгофу он вырезал своими руками. У дедушки слезы из глаз. Хорошо, председатель добрый был человек.
— Ванюшка, отдай мне распятие!
Тот отдал. Дед спрятал его под шубой и прямиком к нам домой:
— Лизанька! Какая радость, мне распятие вернули!
Ну, так вот, пустыньку его разграбили, ключ сломали, яблоньки вырубили, крест стоял большой на дороге — срубили. Келью один член партии перевез к себе на двор и сделал из нее конюшню. Жена у того человека была верующая и умоляла его ничего не брать у праведника, но тот не послушал. У бабушки в доме тоже все реквизировали, забрали одежду, одеяла. Но добрые люди их в беде не оставляли, а жена того партийца вечером, пока того не было дома, привезла одеяло назад:
— Вот, тетя Наталья, возьми твое одеяло.
Все, кто разорял у нас церковь, поплатились за это жизнью, а тот, кто разорил дедушкину пустыньку и сделал из кельи конюшню, поплатился всем, что имел, год спустя. Разом сгорел его дом и все надворные постройки, только и осталось, что кучка пепла.
Сейчас у меня дома хранится и дедушкино распятие, и его колокольчик «дар Валдая» со звонким чистым звуком. Он был у дедушки в пустыньке, и когда случалась метель, он выходил на крыльцо кельи и долго звонил, чтобы путнику, заблудившемуся в пути, указать дорогу.
Дедушку долго не оставляли в покое, пытались снова арестовать. Нам приходилось его постоянно прятать. Я тогда мало что понимала, мне было лет пять, но уже и я принимала в этом посильное участие. Мама нам наказывала, если кто спросит: «Где ваш дедушка?» — говорите: «Мы ничего не знаем».
Так мы и делали. Но большевики могли и подслушать, и спросить бабушку: «А с кем это ты там разговариваешь?» Днем-το нам было видно, если едут в санях через мост, а летом чекисты приезжали в село обязательно на тройках. Если тройка несется с горы, бабушка сразу предупреждает:
— Отец! Прячься скорее, за тобой едут!
А ночью ничего не видно, могли и врасплох застать. Поэтому бабушка и попросила маму:
— Лизанька! Пусть Надюшка поживет у нас. Это нам даст время, чтобы дедушка мог спрятаться. И если спросят, с кем это я разговариваю, скажу, да вот, с Надюшкой.
И я перешла жить к ним.
Где только дедушка не прятался! Вся семья жила в страхе, любой стук в дверь — и все сжимаются в комок. Однажды был какой-то праздник, и мама пошла в гости к бабушке. Бабушка ради праздника приготовила что-то повкуснее, по-моему, яичницу. Сидят они, отвлеклись за разговорами и не заметили, как из прогона от Захаровых вылетела пролетка.
— Тятя! Это за тобой! — закричала мама — Прячься скорее!
А куда? В погреб? Найдут. В подпол — тоже. А на сушилах лежало сено.
— Полезай в сено! Мы тебя завалим.
Только мама с бабушкой успели зайти в избу, сесть за стол и убрать дедушкину ложку, как стук в дверь:
— Открывайте! Милиция!
Мама немного повременила и говорит таким веселым беззаботным голосом:
— Сейчас, сейчас открою! — а у самой душа в пятках.
Входят:
— Почему не сразу открыли?
— Так обедаем мы, сегодня праздник.
— Ну, вы нам зубы не заговаривайте. Мы эти праздники не признаем. Где старик?
— Его давно здесь нет, не знаем, где он.
— Вот мы сейчас и проверим, — отвечают и начинают везде искать: в избе, в сенях, в погребе, в кладовой. Потом пошли на двор, в конюшню, даже в туалет заглянули.
Потом один говорит другому:
— А ну-ка, залезь и проверь в сене, — и подает ему вилы.
Мы стоим и боимся вздохнуть, а тот залез и начал вилами тыкать. Устал, слез и, вытирая пот, говорит:
— Нет нигде, опять улизнул.
И они ушли. Когда их пролетка поднялась на гору, бабушка с мамой побежали во двор.
— Тятя? Жив? — спрашивает мама.
— Жив, жив, — ответил дедушка. А самого трясет — с вешал сойти не может.
Так продолжалось до самой войны, и отстали уже только после, и все мы вздохнули с облегчением.
Я часто ходила к дедушке с бабушкой в гости, почти каждое воскресенье. Катя с Клавдей уже были большие и ходили редко. У дедушки в доме строго, я знала и шла туда с каким-то трепетом. Придешь, помолишься, поцелуешь дедушку и бабушку. Дедушка скажет: «Садись, Надюшка».
Тогда я сяду на свою кругленькую табуретку, я на нее всегда садилась. А если ничего не скажет, то я прижмусь к маминым коленкам и стою. Ни в какие разговоры мы у дедушки не вступали. Говорили только взрослые, а мы только отвечали, когда нас о чем-нибудь спрашивали. Часто у дедушки были посетители, они разговаривали о Божьем, пели стихи, многие из которых я тоже помнила и пела вместе с мамой, особенно зимой.
Сколько к нам ходило людей интересных с разными судьбами! Ваня Романов из Студенца временами жил у нас. Питался тем, что подавали в церкви, все добро его было с ним в котомке. Он был простой, говорил редко и мало, часто улыбался. Приходила к нам Еленушка. Она к нам ходила, когда еще был жив дед Степан. Дедушка Степан любил Еленушку. Мы тоже ее любили. Ходила она в длинной, широкой в сборках юбке, где у нее был пришит бездонный карман. Когда приходила Еленушка, мы ждали, что достанется нам из кармана. Она засунет в него руку, почти до самого пола, шарит-шарит там, потом достанет несколько леденцов в крошках. Отряхнет их и даст нам, а мы рады. A-то луковицу достанет или помидорку, но обязательно что-то даст.
Из Репьевки приходила к нам Анисья, жила она в маленькой избушке. Когда в 1937 году хватали всех за слово Божье, зашли и к ней. Нашли у нее Евангелие и еще какие-то книги. Арестовали, осудили и отправили в тюрьму. Там они в холод валили лес. В снегу, одежонка ветхая, одним словом, — каторга. Зона делилась на женскую и мужскую половины. Но люди умудрялись как-то встречаться, и она родила там трех девочек. Это спасло ей жизнь — беременных на лесоповал не выгоняли, а потом с маленьким давали работу в самой тюрьме. Потом и вовсе ее освободили со всеми детьми.
Вернулась она домой, детки мал-мала меньше, ни кола, ни двора, ни одежды, ни еды. И пошла она с детьми в церковь. Там им подавали и поесть, и что- то из одежды. Дети подрастали, и им дали кусочек земли под огород. Они ее обрабатывали, и Бог им помогал. Всегда у них все росло, и овощей созревало много. Огурцы, капусту на зиму засаливали бочками. Летом помидоров было полно, так что она и нам приносила корзинками. Дети учились в школе и потом устроили свою судьбу. Вот как Господь помог ей выжить и прожить по-людски последние годы своей жизни и пристроить всех своих детей. Я всегда ею восхищалась, как она все это выдержала, не пала духом, не потеряла веру в людей, не озлобилась и всегда жила с Богом».
После закрытия храмов и ареста священников у нас появилось множество стариц и старчиков, Христа ради юродивых. У них спрашивали совета, молитв, просили почитать над покойниками. С кем-то власти расправлялись и отправляли вслед за батюшками по этапу, но искоренить явление народного благочестия им было явно не под силу.
Как-то смотрел я документальный фильм о блаженной Матроне Анемнясевской. Так вот, когда уже в наши годы прозвучало предложение о ее канонизации, кто-то сказал: «Зачем, неужели мало одной Матроны Московской? Ведь в каждой деревне была своя Матрона».
Нужно ли прославлять этих людей или нет, я не знаю, но то, что и в наших местах жила своя собственная Матрона, это факт. После того, как замучили наших отцов, в деревне появилась молодая юродивая Матрона. Никто не знал, откуда она пришла. Странную девушку часто видели возле закрытой церкви, куда она приходила помолиться. У нее не было пристанища, и жила она точно в соответствии с Евангельскими словами, подобно птице, что не сеет и не жнет.
Деревенские по очереди принимали Матронушку в своих домах, кормили, одевали. Ела блаженная очень мало, никогда не носила теплой одежды и обуви, даже зимой. А перед самой войной нищенку обнаружили мертвой. Сама она умерла или кто помог, никто тогда не разбирался. Закопали ее у нас на кладбище и со временем забыли.
Однажды подходит ко мне бабушка прихожанка:
— Батюшка, наша блаженная Матронушка отпеть ее просит. Во сне ко мне явилась и говорит: «Меня же тогда так и не отпели. Просто похоронили, и все».
— А что же она к тебе-то пришла? — интересуюсь.
— Как же, батюшка, почитай, кроме меня из прежних жителей во всей округе никого и не осталось. Я еще ребенком ее знала.
Тогда и отпел я блаженную заочно. Хотя заочное отпевание трудно назвать настоящим отпеванием, но тем не менее. От вознаграждения отказался, но месяц спустя бабушка принесла и подарила мне толстенные вязаные носки:
— Блаженная велела тебя поблагодарить, так что возьми, не отказывайся.
Нередко люди, особенно если они родом из каких-то малых городов или деревень, рассказывают, что и у них в округе жил какой-нибудь блаженный Мишенька или слепенький Витенька. Несмотря на внешнюю ущербность, эти убогие и странные неизменно приходили на помощь тем, кому в тот момент она была особенно нужна. А могли и обличить человека, указав на что-то такое в нем, о чем никто больше не знал, предупреждали об опасности, исцеляли.
Обычный нормальный человек, как правило, живет обычной нормальной жизнью. Иногда приходит помолиться в церковь, но большую часть времени его мысли о семье, работе и много еще о чем. Когда ты здоров и все у тебя слава Богу, Бог тебе, по большому счету, не нужен. А Матронушки, что Московская, что Анемнясевская, только к Нему и вопияли. И многим еще таким вот «мишенькам» и «витенькам» без Него совсем было бы худо и никак не обойтись. Потому они и «убогие», что — Божии. Любит их Господь и многое им открывает.
Когда-то, еще до того как я стал священником, у нас при кафедральном соборе подвизался один блаженный, звали его Георгием. Все на мотоцикле вокруг собора нарезал. Конечно, не на настоящем, а как малые дети, бегал, руками будто бы за руль держался и губами так: «Тр-р-р-р-р». Зато иногда «подъезжал» к кому-нибудь из отцов и тихонечко на ушко такое мог сказать, что бледнел батюшка и бегом бежал на исповедь.
Вспоминают один интересный случай. Однажды в собор белым днем ворвался пьяный дядька. Оттолкнул пожилую служку и, ругаясь на чем свет стоит, направился в алтарь. В храме ни одного мужчины, блаженненький Георгий не в счет. И все-таки женщины задержали хулигана, а блаженный вдруг подбежал к дебоширу и ударил того тростью по голове. Неожиданно дядька остановился и, почесывая затылок, обернулся к воинственному Георгию:
— Правда, что это я тут делаю?
И ушел.
А один знакомый священник рассказывал мне такую историю: еще когда он был диаконом, вечером после службы подходит к нему блаженный и предупреждает:
— Готовься, завтра тебя рукоположат в священники.
На следующее утро и впрямь было назначена пресвитерская хиротония, только не его, а другого диакона. Потому он ответил:
— Георгий, ты ошибаешься, это не меня, это другого рукополагают, товарища моего, мы с ним в семинарии в одной группе учились.
А Георгий только улыбается своей детской улыбкой.
Следующим утром в собор на раннюю литургию съехалось с десяток священников, ждали владыку. Все как обычно, да только, готовясь к литургии и к рукоположению, не обратили внимания на то, что сам рукополагаемый отсутствует. Он, как оказалось, счел себя еще не готовым к служению в сане иерея и решил остаться дома.
Только с отцами-то он не посоветовался, а те, почувствовав себя обиженными поведением молодого диакона, заявили, что раз их собрали на рукоположение, то на это воля Божия, и значит, кого-то нужно обязательно рукоположить. Но кого? Кроме моего приятеля, подходящей кандидатуры больше не нашлось, и отцы обратились к прибывшему владыке с ходатайством. Так неожиданно для себя в то утро из диаконов он стал священником.
Сегодня, когда восстановлены тысячи храмов и рукоположены десятки тысяч новых священников, практически исчезли и те благочестивые праведники, молитвенники и блаженные, что молились возле разрушенных церквей, поддерживали людей словом и делом, крестили младенцев, читали Псалтирь по усопшим. Они исполнили свое предназначение, сохранили в народе веру и ушли. А тем, кто сегодня выдает себя за подвижников и провидцев, обвешиваясь крестами и иконами, — всем этим многочисленным «бабам галям», «бабам тоням» и прочим, порой вещающим в мир все больше с экранов телевизоров, — этим уже больше подходит имя «легион».
«Ванечка, сегодня решила рассказать тебе о дедушкиных наставлениях. К нему постоянно приходили люди. Я уже писала, что во время войны чекисты оставили его в покое, и он мог принимать народ. Не знаю, как это у него получалось, но дедушка не ошибался и точно мог сказать, жив сейчас тот или иной человек, вернется он домой с фронта или уже можно поминать его за упокой.
В своих советах он всегда ссылался на апостолов и святых отцов, но тогда я этого не понимала. Когда мы уже подросли, учились и работали, даже когда завели собственные семьи, и тогда старались ничего не делать без дедушкиного благословения. Бывало, приедешь из Ульяновского фармучилища (а потом из института) на каникулы, бросишь вещички, с родителями обменяешься парой фраз, возьмешь какой-нибудь подарочек и бежишь к дедушке с бабушкой.
Дверь всегда открывала бабушка, дедушка обычно сидел за своим столиком и читал или что-то писал. Зайдешь в избу, помолишься, бабушка скажет: «Отец, Надюшка приехала». Он оторвется от своего занятия, заулыбается. И начинаем разговаривать. Мне всегда хотелось поделиться, как я сдала сессию, чем живет Москва, какие дела в общежитии. Он внимательно слушал и очень ненавязчиво давал свои советы, наставления.
Прежде всего, он учил в любых ситуациях никогда не отказываться от веры в Бога. Время было сложное, и мы боялись, как бы кто не узнал, что мы верующие и носим крестики.
— Кто бы ни спросил: «Веришь в Бога?» — не бойся и смело отвечай: «Да, верю!» И Бог вас не оставит. Если на работе понизят в должности или вообще уволят, Бог не оставит, а устроит еще лучше.
Действительно, все так и было. Моя старшая сестра Катя закончила Куйбышевский медицинский институт, ее направили гинекологом в Семипалатинск. Она работала на приеме, принимала роды и делала аборты. Когда она в свой первый отпуск приехала домой, побежала к дедушке поделиться своими трудовыми успехами. Тот ее выслушал, а потом сказал:
— Катенька, вернешься в свою клинику, иди и сразу попроси, чтобы тебя перевели на другую должность, а если не переведут, увольняйся.
Та в недоумении:
— Дедушка, почему?
— Ты занимаешься убийством еще не родившихся, но уже живых младенцев, а это смертельный грех, это хуже Ирода. Не бойся, уходи, без работы ты не останешься.
Через месяц приходит от Кати письмо, сообщает, что она попросила перевести ее на другую работу. Главврач ответил, что все места в клинике заняты, он ничем не может ей помочь. И буквально через несколько дней освобождается место анестезиолога. Ее посылают на специализацию в Ленинград, после которой она стала работать в хирургии. Прошло еще немного времени, она снова прошла специализацию, и всю жизнь работала онкологом.
Наш старший брат Алеша дедушку не слушал, за что, я думаю, и поплатился. Он закончил медучилище, пришло время идти в армию. Направили брата на Дальний Восток, служил он армейским фельдшером. Дедушка писал ему письма, учил, как нужно вести себя офицеру, — Леша был младшим лейтенантом.
Дедушка, конечно, напоминал ему о и православной вере. Может, из-за того, что письма проверяла цензура, но однажды брат написал:
— Дедушка, больше ты мне такие письма не пиши.
Шла война, Лешу взяли на фронт и отправили прямо в Сталинград. Там он попал в плен и начался его путь по концлагерям, сперва по немецким, потом — по советским. Только по молитвам нашего дедушки ему удалось вернуться живым домой. Пришел он к дедушке в домик, упал перед ним на колени и просил прощения за то злополучное письмо и за свою гордыню.
Дедушка поднял его и сказал:
— Я рад, Алеша, что ты, пройдя через все страдания, остался с Богом.
* * *
Дедушка нам говорил: «Никогда не ставь себя выше других. Учись у всех. На работе выполняй все с душой. Будь честным, начальников слушай, делай все, что они тебе скажут. Но если они станут требовать что-то противозаконное, что расходится с заповедями Христовыми, этого не делайте.
Может, заставят подписать какой-то документ, связанный с незаконным присвоением денег, или клевету на кого-нибудь — такого подписывать не соглашайтесь. Правда всегда останется правдой, может, тебе из-за всего этого потом будет трудно ладить с начальством, но что делать, нужно терпеть. Зато душа твоя будет спокойна и совесть по ночам не станет мучить и обличать.
Девчонки, у вас будут семьи, дети. Даже если мужья будут коммунистами, вы без нажима, одной только любовью приводите их к Богу. Время такое и условия жизни заставили их вступить в партию, а в душе-το все мы христиане. И какой бы он ни был коммунист, добивайтесь, чтобы в доме висели иконы, молитесь сами и детей приучайте к молитве, исповедуйтесь и причащайтесь.
Детей крестите обязательно, пусть простыми словами, но старайтесь научить их вере во Христа, чтобы не снимали с себя креста и не вступали в комсомол».
Так мы и делали, у меня и у сестер дети в комсомол не вступали, а мужья, хоть и были членами партии, но все веровали в Бога, посещали храм. Конечно, делали это тайно, в других городах, чтобы не встретить знакомых, но исповедовались и причащались регулярно.
Мой муж вступил в комсомол во время службы в армии. Когда мы познакомились, я сразу ему предложила:
— Дорогой, заканчивай с комсомолом.
— Как ты себе это представляешь? Идти в ячейку и подавать заявление?
— Нет, мы сделаем по-другому.
В то время еще только-только начали выпускать людей из концлагерей, и такой поступок мог дорого ему обойтись. Мы поженились и сразу переехали в Ульяновск. Сняли квартиру, отапливалась она печкой. Сидим мы с ним на лавочке у огня, трещат поленья, в комнате полумрак, я и спрашиваю:
— Где твой комсомольский билет?
Игорь принес:
— Вот он.
Я взяла и бросила его в голландку. В огне тот тут же скукожился и сгорел. Игорь пришел в ужас:
— Что ты наделала?!
— Да ты сядь и успокойся. Ты в Иванове с учета снялся? Нет. Вот и хорошо. Пока тебя отыщут, время пройдет, а там скажешь, что с переездом замотался, потом болел, а теперь и вовсе комсомольский билет потерял. Придти побоялся. Предложат восстановиться — ответишь, что тебе уже скоро так и так из молодежной организации по возрасту выбывать. Так что лучше уж ты сразу подашь заявление в партию. От тебя и отстанут.
Так оно и вышло. В комсомоле про него забыли, а в партию вступать он не стал.
Дедушка наставлял: где бы вы не работали, какие бы деньги не получали, не забывайте, что кому-то сейчас плохо, может, не хватает средств даже на еду. Потому отделяйте от заработанного и помогайте, не важно, кому — своим ли родным или людям чужим. «Есть много — подай много, мало что есть — уделяй и от малого. Может, рядом с вами живет бедная женщина, у нее муж выпивающий, ребятишки голодные. Пойди купи ей хлеба буханку, сахарку, молочка. Помните, как Господь говорил: „Кто напоит меньшего Меня только чашей холодной воды, тот Меня напоил". Одежонка лишняя есть — тоже дайте».
Еще он нам наказывал, чтобы мы не забывали своих покойных родственников, молились о них, подавали в храм записочки, ставили свечки и жертвовали милостыньку. Да чтобы не были фарисеями: «Ох, какая я праведная, не как другие». «Не смотрите на старушек, которые бегают по храму в черных юбках и платочках. Глазки опущены, губки сжаты, и суют всем копеечные просфорки: „Помяни за упокой", — и начинают перечислять: „Дарью, Марью, Ивана, Петра, Татьяну". Целый список! Одной бабушке дала, другой, третьей и идет из храма довольная. Теперь за ее родственников молятся. А сама придет домой и спать завалится. Что ей еще делать, ведь она уже наняла молитвенников за просфорочку.
А вы так не делайте. Никого не нанимайте и просфорочки не раздавайте. Сами испеките ватрушечку или пирожок. Отрежьте по кусочку да зайдите к старенькой соседке, да веселым голосом ей скажите: „Иди-ка за стол, я вот тебе горяченького принесла, пирожка с капустой да ватрушечки. Иди, поешь, пока не остыли. Чай-то у тебя есть? Давай я подогрею".
Попей чайку да принеси ей комышек сахарку или конфеточек. И не проси ее ни о ком молиться, Господь Сам знает, о ком ты просишь. Скажи ей: „Тетя Наташа, я побегу, меня дома ждут, а ты отдыхай".
Ты уйдешь, она поест, встанет перед иконкой. Да со слезами помолится за тебя и за твоих родных. И попросит у Господа всем вам здоровья, а усопшим — Царствия Небесного. Аты домой-то придешь, перед образами на коленочки встанешь да сама за своих и помолишься. Такая милостынька будет очень Богу угодная».
И еще он нам так говорил: «Когда позовете кого в гости или на обед усопшего помянуть, никогда не заставляйте приглашенных ждать и, прежде чем за стол сесть, читать с вами молитвы или псалмы. Люди после работы пришли, дела оставили, детей малых, считая, что надолго они не задержатся.
Сперва всех сажайте за стол, кормите. А молитвы после. Можете и сказать: „Если у кого есть время, оставайтесь, почитаем Слово Божие, побеседуем".
Кто останется, с тем и молитесь, а перед остальными не похваляйтесь, какие, мол, мы молитвенные. Хочешь молиться, закрывайся у себя в комнате и молись, и не перед кем не хвастай».
Мы дедушке задавали такой вопрос: «Дедушка, как быть, если тебя приглашают в гости или на поминки после похорон, а в это время пост или среда с пятницей. Люди приглашают, а на столе сплошь скоромная еда. Идти в таком случае в гости или на поминки или отказываться? Если идти, то есть скоромную пищу или отказываться»?
Мы по этому вопросу между собою даже поспорили. Алеша говорит, что надо отказываться, а мы, девчонки, говорим, что этим ближнего обидим. Вот и решили у дедушки спросить. Он сказал, что если это не очень близкий вам человек, то можно и не ходить, сослаться на какое-то обстоятельство. Но если родственник вас позвал или близкий друг помянуть усопшего, то должны идти и есть все, что вам предложат. «Не стройте из себя святош: „Ах, простите, я этого не буду, сегодня пятница".
Не делайте так, ешь все, а домой придешь — тогда денек-другой и поговеешь. Помолишься поусерднее и у Господа попросишь прощения».
Тут дедушка рассказал, как пришел к нему один человек и спросил:
— Дядя Андрей, ты вот мне объясни, что такое заповедь и что такое предание?
Дедушка ему отвечает:
— Хорошо. Сейчас я тебе объясню, но сначала сядь, поешь с дороги.
И дал ему картошку и вареное яйцо, а день был постный. Человек картошки поел, а к яйцу не притронулся.
— А что же яйцо есть не стал?
— Сегодня день постный. Не хочу нарушать.
— Вот сейчас ты нарушил заповедь. Не стал есть яйцо и выполнил человеческое предание о посте. Оно установлено было позже, после смерти и воскресения Христа. Он ведь как говорил? «Могут ли поститься сыны чертога брачного, пока с ними жених? Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься». Вот ты пришел, и человек проявил к тебе любовь, может, последним угостил, что у него было.
И еще дедушка советовал: если кто позовет в гости — идите, а если не можете, скажите человеку сразу, а то он станет готовиться, ждать вас, а вы не придете и тем согрешите.
— Вот у нас с Натальей случай какой был. Молились мы на всенощной. Подходит к нам Мария Ашуркова. Жила она со своим сыном Ванюшкой в маленьком домике. Кормилец умер, в доме ни лошадки, ни коровки. Есть полоска земли. Когда надо вспахать, просят кого-нибудь из соседей. Те, как со своим управятся, так и им вспашут. Так и жили бедненько вдвоем.
Ну, вот, подходит Марья и говорит:
— Андрей Кузьмич, Наталья Михайловна, мы с Ванюшкой завтра вас в гости к себе приглашаем.
Ну, хорошо. Идем мы с Натальей домой, я ей и говорю:
— Нет, Наталья, не пойдем завтра. У них у самих, может, поесть нечего, а тут мы еще придем.
— Ну, как скажешь, отец, — говорит бабушка.
Утром пошли на обедню, у нас не знали слово «литургия», а называли «обедня». А у меня душа болит, ведь они готовятся, ждать будут, а мы не придем. Скажут, вот, погнушались нас, бедных.
— Нет, Наталья, пойдем.
Зашли мы домой, гостинчик взяли и пошли. Идем, а Марья с Ванюшкой нас уже на крыльце ждут и с радостью в избу пропускают. Вошли мы с Натальей, изба-то небольшая, стол да скамейки, но все чисто. На столе столешница (скатерть) тоже чистая. Мы помолились, а у них лица так и светятся от радости, не знают, куда бы нас усадить.
Сели за стол. Марья подает картошку в глиняной жарехе, горячую, прямо из печки. Ванюшка нарезал рыбы, жир из нее так и топится. На столе самоварчик шумит. Марья в стаканы нам кладет кураги, а она такая янтарная, так и просвечивает на солнце. Сахару кладет по два комочка. И хлеба белый калач, большими ломтями. Его нажмешь, а он снова поднимается.
После мы побеседовали, гостинцы им отдали. Уже сколько у них было радости! Вышли нас на крыльцо провожать да еще спасибо сказали за то, что пришли.
Идем мы домой.
— Вот, Наталья, хорошо, что мы пошли, а то как бы мы их обидели! А приняли они нас так, как ни один бы богач не принял. Вот они, святые-то люди.
В другой раз дедушка нам говорит:
— Вот что я вам скажу. Друзей да подруг не выбирайте из тех, кто повыгоднее, побогаче. Или положение, там, у родителей повыше, на работу поступить могут помочь. Пред Богом мы все одинаковы, и надо ко всем относится одинаково хорошо.
Если вас кто незаслуженно обидит, никогда сгоряча не вступайте в пререкания. Вначале подумайте, может, и ваша вина в чем есть. А если убедишься, что ты права, тогда подойди к обидевшему тебя без злобы и поговори с ним. Научитесь зло побеждать добром. Прощать трудно, но надо потерпеть. Потом живи, работай рядом с обидчиком, как будто между вами ничего и не было. Даже если он и не признает своей вины.
Вот вы видите у меня на стене в рамке перечислены плоды Духа Святого.
— Надюшка, помнишь их? — спрашивает меня дедушка.
— Помню, — говорю. — Любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание.
— Правильно. Каждый плод и есть для нас заповедь. А теперь скажи мне, какая из этих заповедей главная?
— Наверное, та, которая стоит первой.
— Тоже правильно. Помните, что Господь призывает нас любить и врагов наших, и обидевших нас. Любите всех, ни на кого не держите зла, и вы сами почувствуете, как легко жить с Богом тем, кто чист сердцем.
* * *
Был он умнейшим человеком. Никогда ни к чему не принуждая, умел так сказать, объяснить, что сделаешь все, о чем он говорит. За всю свою жизнь я не слышала, чтобы дедушка повысил голос. Стоило ему только посмотреть, как ты уже понимал, что делаешь не то, что надо. Но он умел и посмеяться, и пошутить. Любил, когда я рассказывала стихи. Просил: «Ну-ка, Надюшка, расскажи нам стишок». Я выходила на середину избы и громко, внятно начинала читать. Особенно, ему нравился «Генерал Топтыгин», и он много раз заставлял меня его рассказывать.
Потом мы все, кто был, садились за стол и обедали. Ели все из одного блюда. Бабушка хорошо готовила, пища была простая, но вкусная и сытная: какой-нибудь суп, картошка в жарехе, каша с молоком в блюде. Мяса дедушка с бабушкой не ели. Суп — когда рыбный, когда грибной, — одним словом, постный. По праздникам бабушка пекла блины, делала яичницу или сухарник или лапшевик, все вкусное. Летом — огурцы, помидоры, они лежали у них на окне, красные, мясистые. Осенью у бабушки в кладовке стоял удивительный аромат яблок, а дедушка угощал нас сотовым медом, его привозили дедушкины родственники из села Раменское.
Зимой я часто кашляла. Любила бегать по улице, кататься на санках. Простужалась, отогревалась на печке, к врачам не ходили, лекарств не пили. Кашель порой мучил и днем, и ночью. Дедушка всегда говорил: «Наталья, у Надюшки кашель, дай ей комышек сахарку». И я старалась кашлять даже тогда, когда кашля не было, а они незаметно надо мною смеялись. Они с дедушкой спасали нас от голода и во время войны. Как мы ждали прихода бабушки! Как только заскрипят ворота, я подбегала к окну, что выходило на крылечко, и, увидев бабушку, кричала: «Мама, мама, бабушка идет! Что-то несет нам!» И она несла то сушеной свеклы, то семечек тыквенных, пирожков с картошкой или со свеклой, или с морковью.
Зимой она ходила в шубенке, сзади насборена, на голове — шаль. Всегда чистенькая, аккуратная, она очень любила чистоту. Любовь к чистоте у нас у всех идет именно от нее. Мама между нами, детьми, распределяла все обязанности по дому. Кто и что моет и убирает, кто картошку чистит, кто воду носит, а кто — дрова. Летом за каждым были закреплены его грядки, и маме не было нужды напоминать нам о наших обязанностях.
В семье у нас не было принято обниматься, целоваться, говорить нежные слова, хотя все искренне любили друг друга. Когда я стала взрослой, и особенно после замужества и рождения дочери, я пожалела об этом.
Когда родители стали старыми, мне хотелось сказать им о своей любви, сказать спасибо за все, что они для меня сделали, но привычка с малолетства держать при себе свои чувства не позволила этого сделать. И когда брат Алеша перед смертью отца прислал мне письмо о том, что он сильно болеет, я написала папе много добрых ласковых слов. Но мое письмо опоздало, отец его так и не прочитал».
Только вернулся из епархии, как позвонили и сообщили, что умер дедушка Василий, наш старейший прихожанин. Человек порядочный и необыкновенно трудолюбивый. Всякий раз по дороге в храм и обратно я прохожу мимо их дома. И если видел их с бабушкой Клавой, так только согнувшимися над грядками с лопатой или граблями в руках.
Еще они высаживали целую плантацию тыкв и кабачков. Хочешь — срывай, уноси и ешь на здоровье. Мимо их дома трудно пройти незамеченным, тем более что забор у них был не такой, как принято сегодня, сплошной металлический высотою в два метра, а как раньше — невысокий, дощечка через дощечку. Обязательно кто-нибудь из хозяев тебя увидит: или старики, или дочь с мужем, или внучка.
Дед с внучкой — неразлучные друзья. Сегодня удивительно видеть подростка, копающегося в земле, а эти двое, как ни посмотришь, — все чем-то занимаются. И подумаешь: деду бы внука, он бы его многому научил.
— Дедушка! Дедушка, батюшка идет!
Все, стоп, тебя заметили. И вот уже внучка спешит с пакетом, полным зелени, свеклы, морковки. Не возьмешь — обидятся, хоть мимо не ходи.
Год назад дедушка Василий заболел, и я стал чаще бывать у них в доме. По нынешним меркам дом небольшой. Строили они его сами, полвека назад, когда перебрались в наши места откуда-то с Оки. Бабушка Клава говорила:
— Маленький дом — это хорошо, его протопить легче. И потом, ты не смотри, что он маленький, для дома это не важно. Главное, чтобы тебя в этот дом ноги сами несли.
Даже тяжело заболев, дедушка Василий не пропускал службы. Вместе с хозяйкой они приходили в церковь и всякий раз причащались. За неделю до смерти он отстоял последнюю воскресную службу, причастился и слег. Лежал последние три дня и скончался в сознании.
На отпевание собрались все свои, люди все больше взрослые. Плакала одна только внучка, девочка лет пятнадцати. Она старалась казаться спокойной, но слезы текли и текли по ее лицу.
Я подал возглас, все взяли в руки свечи, и эта девочка тоже. Она стояла, уткнувшись лицом в угол между шкафом и стеной. На ее лицо падала тень от шкафа, и сторонний человек не догадался бы, что за чувства она сейчас испытывает.
Зато были видны ее ножки в коричневых брючках, вытянувшиеся в струнку, словно по стойке смирно. И еще черного цвета ботиночки с промокшими от растаявшего снега носами. Я смотрел на них и не мог оторвать взгляд.
Сутки прошли, а эти вытянувшиеся в струнку ножки с осиротевшими ботиночками, уткнувшимися друг в дружку мокрыми носами, все стоят у меня перед глазами.
Я прежде никогда не видел, чтобы обыкновенные черные ботиночки могли так громко кричать о том, как больно в эту минуту тому, кому принадлежат эти ножки.
«Мама мне рассказывала, что с детских лет она любила оплакивать умерших. Она могла складно и долго причитать — от дома, из которого выносили покойника, и до кладбища. А когда она была маленькая, лет пяти-шести, в палисаднике возле их дома они с подружками любили играть в похороны.
Мама из тряпочек сворачивала куклу и клала в коробочку, «мыкольник», куда бабушка складывала пряжу. Соседский мальчик Симанька медленно нес «покойника», а мама шла сзади и причитала.
Еще жива была бабушка Марья, и однажды она приболела. Соседи на улице об этом знали. Вечером мама с Симанькой, как обычно, играли в похороны, и мама так искусно причитала, что соседи подумали — умерла, видать, бабушка Мария.
Взяли сердобольные женщины кто блюдо муки, кто — пшено, кто яйца и пошли к Логиновым. Стучат в дверь, открывает им сама «покойница». У соседок глаза под лоб:
— Мария, жива?! А мы слышим у вас плачут, думали, ты померла.
— Да что вы! Это Лизанька в палисаднике куклу хоронит.
Когда умерла вначале бабушка, потом дедушка, затем отец, я уже была взрослой и уже сама убедилась, как мама умеет причитать. Главное в этом искусстве — никого не стесняться, представить, что есть только ты и покойник, и больше никого. Тогда и слова находятся и из уст вытекают, точно ручеек:
Любезный мой братец Коленька!
Ты встречай-ка дорогих гостей —
Близких-το новых сродничков
Да добрых твоих соседушек.
Ох, ох...
Собрались-то в твоей горнице
Не на пир честной да не на свадебку.
А пришли-το мы проводить тебя
Во последний твой путь-дороженьку.
Ох, ох...
Не встречаешь ты нас, как бывалоча,
Не говоришь ты нам слова ласковы.
Навсегда закрыл ты ясны оченьки,
Навсегда сомкнул уста сахарные.
Ох, ох...
Это уж я сама составила эти причитания, но у моей мамы, Ванечка, получалось намного лучше. Удивительная была плакальщица. Ее даже просили: «Лиза, иди поплачь по Ивану или Анисье». И она плакала, да так, что все сродники рыдали от ее причитаний. И на свадьбах ей не было равных. Она знала уйму свадебных песен и всегда первая их запевала, а потом уже и все подхватывали.
Когда я училась в институте и приезжала на каникулы, мы с ней ходили на речку доить корову. Я любила слушать рассказы о ее жизни. Однажды мама вспоминала, как они проводили девичники перед свадьбой. В это время подружки прощаются с невестой, а она — с ними. А еще девушка плачет и обращается к родителям, спрашивает отца и мать, чем она их прогневала, что отдают они ее в чужие люди. Подружки наряжают невесту, чтобы вести к жениху, и сочувствуют ей. Все это в песнях и в лицах. Вернувшись домой, я немедленно записала мамин рассказ в тетрадку, но потом, к сожалению, она у меня затерялась».
Вчера молился, прочитал 62-й псалом, представил прочитанное и умилился. Вот это место по-русски:
«...Ты был помощником моим и под кровом крыльев Твоих я возрадуюсь.
Прильнула душа моя к Тебе, а десница Твоя восприяла меня».
Так и вижу Ангела, на огромной ладони которого — человеческая душа. Такая крошечная и беззащитная, наподобие моей младшей внучки Полинки. И в то же время своевольная и уже подверженная страстям.
Ангел бережно прижимает ее к груди, а его крылья собираются и ограждают душу, точно покровом.
Мои внучки любят забираться во всякие норки, накрываться одеялами, гардинами, маминым пальто, всем, чем угодно. Главное, чтобы их искали и все время спрашивали:
— Ну, где же наша Алиса? Где же наша Полина? А вот они!
Тогда девчонки с восторгом выскакивают из убежища и хохочут.
Человек взрослеет, становится сильным и независимым, и этот восторг уходит, душа забывает время, проведенное на деснице Божией, где, укрывшись в «домике» из ангельских крыльев, доверчиво прижималась к Тому, Кто любит.
С возрастом, вновь становясь беспомощным и зависимым, ты словно приподнимаешь завесу памяти и открываешь давно забытое, но такое прекрасное место, изначально уготованное тебе Господом, — на Его руке, зарывшись лицом в Его груди.
В который раз пожалел, что не владею красками.
* * *
Больше месяца я не был в Москве и не видел моих девчонок. Соскучился — сил нет! А тут еще дали телефонную трубку Лисе, и она сказала:
— Дедушка, никто не соглашается быть лошадкой, приезжай.
Я посмеялся, а потом прямо-таки разбирать стало.
— Ну, а чего бы с ребенком-то не «поигогошить», трудно им там, молодым. Эх...
Собирался было поехать на неделе, но заболел. В воскресенье посмотрел: о, дальше все одни службы да по домам требы. Нет, надо срочно выбираться, хотя бы на денек.
Короче, в понедельник с утра заехали на рынок и, нагруженные подарками, направились с матушкой в столицу.
...Полинка, та все больше с бабушкой, деда пока еще сторонится, а Лиса наоборот — не отходит. С ней мы и в лошадку поиграли, и мультик про трех поросят смотрели.
Утром во вторник потаскал я ее на плечах и засобирался в магазин за продуктами.
— Лиса, ты пойдешь с дедом в магазин?
Лиса сомневается.
— Дедушка тебе «ангрибедз» купит.
Игрушка с непонятного вкуса конфетками — это весомый аргумент в пользу того, чтобы пойти.
Мы идем с малышкой в магазин, она показывает деду дорогу. А чтобы дед не потерялся, держит его за руку. Приходим:
— Дедушка, вот моя игрушка!
— Давай сперва купим все, что нам велено, а потом пойдем на кассу за «ангрибедзом».
— Нет, дедушка, игрушка — это самое нужное.
Вернулись домой.
— Лисик, смотри какие у тебя большие ноготочки, давай подстрижем.
Дитя в раздумье. Потом соглашается. Беру маленькие ножнички:
— Дедушка, этот ноготочеку меня самый больный.
— Не волнуйся, дед сперва его поцелует, а только потом станет стричь.
Остригли. Беремся за следующий.
— Дедушка, вот этот теперь самый больный.
— Мы и его поцелуем, не волнуйся.
Ноготочки остригли. Скоро уезжать. Берем книжку сказок Киплинга и начинаем читать историю про маленького любопытного слоненка. Читая, представляю происходящее в лицах. Вот этот самый слоненок, а вот и двухцветный питон, а это —страшный крокодил.
Алиса слушает и смеется, потом вдруг прижимается ко мне сильно-сильно:
— Дедушка, я тебя люблю.
Я опешил и сразу прекратил представлять дядюшку павиана. Сколько помню, никто не говорил мне этих слов. Матушка — в силу устроения своего характера, да и не принято было в их семье проявлять чувства. А дочь больше воспитывалась мамой.
Нет, конечно, в день рождения всегда поздравляют: «Мы все тебя любим», и даже «очень-очень», но только всегда — «мы» и никогда — «я».
— Я тоже тебя люблю. Сильно-сильно, — и прижал малышку к себе.
Так и сидели два человека, прижавшись друг к другу и упиваясь этим удивительным, внезапно нахлынувшим чувством. Маленький трехлетний, такой еще беспомощный, и седой, умудренный годами и опытом.
На самом деле, это неважно, какой ты: старый или молодой, уставший от жизни или только начинающий жить. Совсем неважно. Главное, что ты способен на любовь, и драгоценнее этого чувства ничего на свете больше нет.
«Бабушка любила фотографироваться, и у нас сохранилось несколько ее фотографий. Одна висит у меня в комнате на стене. На ней мы — бабушка, мама, Катя, Клавдя, я — и еще одна знакомая женщина. Я стою рядом с мамой. На мне ситцевое платьице и вязаный кружевной воротничок с бантиком, такой же у Клавди. Фотограф велел смотреть на фотоаппарат, сказал, что сейчас вылетит птичка, и я раскрыла ладошку, чтобы ее поймать.
Бабушка последние лет семь не могла говорить, вернее говорила, но бессвязно. У нее был удар, видимо, это подействовало на речевой центр. Последний раз я разговаривала с бабушкой в 1953 году.
Я приходила к ним прощаться, уезжая на учебу в институт. Может, у бабушки тогда почувствовало сердце, что она говорит со мной в последний раз. Она вышла проводить меня, с крыльца спустилась до угла своего домика. И все обнимала меня и плакала. Со слезами на глазах я помахала ей рукой и скрылась за углом дома, перешла речку, поднялась на горку, а бабушка все стоит и смотрит мне вслед. Я опять помахала ей и с тяжелым сердцем побежала с горы.
Бабушка умерла в 1959 году, когда я уже была замужем, и у нас родилась Светочка.
Народу на похороны собралось очень много — рачейских и из других сел, и из Сызрани. Помню пасмурный февральский день, началась сильная метель. Дедушка вышел проститься с бабушкой и остался дома. По старости он не дошел бы до кладбища. Он сильно переживал ее смерть и совсем ослабел.
Мы с трудом продвигались по снегу, проваливаясь по колено в сугробы, но никто не ушел, провожая нашу дорогую бабушку в последний путь. А она лежала в гробу умиротворенная, с улыбкой на губах. Тогда я впервые осознанно провожала в последний путь дорогого мне человека.
Поминали бабушку сразу в двух домах — у Логиновых и у Никопаловых, — так много собралось народу. Мы помогали разносить еду на столы, мыли тарелки, а когда все помянули бабушку, сели и мы, родные. Вечером, несмотря на постигшее нас горе, мы поздравили Лешу (у него в этот день был день рождения), подарили ему набор — ручку и карандаш с плавающими золотыми рыбками. Он долго ими пользовался, и теперь эта коробочка лежит у меня в столе.
* * *
Мои братья были много старше меня. Когда брат Николай заканчивал фельдшерско-акушерскую школу, я только еще пошла в первый класс. Помню, как мы провожали его в большую жизнь. Все вышли к церкви, он уезжал на грузовом автомобиле-полуторке. Перед отъездом Коля подарил мне портфель. С ним я пошла в первый класс и не расставалась все семь лет школьной жизни. Он уезжал, а мы стояли и махали вслед ему. В следующий раз мы увиделись с ним только в 1949 году.
Брат Алеша, как говорила мама, рос спокойным и тихим. Никогда не водил в дом друзей и сам никуда не ходил, а все свободное время проводил за чтением книг. Летом запирался в одежной кладовой, там у нас стояла кровать, ложился и читал, забывая обо всем на свете. Если мама его о чем-то просила, например, воды принести, исполнял с неохотой — так ему не хотелось бросать книжку. В школе он учился хорошо, но как и другие мальчишки, бывало, озоровал.
Коля же был его прямой противоположностью. Однажды он вспоминал, как они с друзьями забрались за яблоками в сад к нашему родственнику дедушке Лек- сану. Залезли больше из озорства — яблоки были еще незрелыми, кислятина. Мальчишки набрали яблок за пазуху, уже, было, собрались уходить, а тут дедушка засек их и погнал. Они дали деру, сиганули через забор и скрылись в лесу. Старику их не догнать, но когда перепрыгивали, с Колиной головы слетел кожаный картуз, что отдал ему дед Степан.
Вот сидят все наши за столом, ужинают. Нас с Клавдей тогда еще и на свете не было. За столом каждый занимал свое особое место и на чужое не садился. Ели деревянными ложками из одного блюда. Только бабушка налила щи, как заскрипели ворота и на крыльце появился дед Лексан. У Коли екнуло сердце.
Тот вошел, помолился на образа и сел на лавку. Бабушка Анисья предлагает:
— Садись, кум, поужинай с нами.
— Да нет, я по делу. Вот картуз вам привез. Узнал, что это картуз Степана Ивановича. Ко мне сегодня за яблоками залезли. Поймать-то я никого не поймал, а вот картуз мне достался.
Отец молча снял ремень, взял Колю за руку, вывел в переднюю и всыпал ему за зеленую кислятину.
Вокруг Коли постоянно крутилось множество приятелей, которые торчали в нашем дворе и раздражали маму. Она их выпроваживала, а как сама уйдет, те приходили снова и все чего-то тесали, стругали, строили. Придумали деревянную машину, которая приводилась в движение через вращение педалей. Но не как у велосипеда, а через целую систему разнокалиберных шестеренок.
Однажды в субботу вечером, когда наши бабушки направлялись на службу в церковь, Коля оседлал свое изобретение, заработал ногами и поехал по улице по направлению к церкви. Уже наступили сумерки, и он освещал себе дорогу прикрученным спереди фонарем «летучая мышь».
Он едет, лампа раскачивается из стороны в сторону, свет мечется по дороге. Бабушки, завидев такое дело, оробели — раньше-то они ничего подобного не видели. И с криками: «Дьявол, дьявол!» — со всех ног кинулись в церковь.
Досталось Кольке потом от родителей, и машину его сломали. Но брат не унывал и смастерил себе скрипку, потом еще чего-то, уже не помню.
Мама рассказывала: отправит его в школу, возьмет он учебники, пару тетрадей и уйдет. А как только мама займется своими делами, тихонько возвращается и прячет книжки под крыльцо. Потом убежит подальше и свистит соловьиным свистом. На этот свист собирается вся его братия из числа тех, кто в школу никогда не рвался, и айда бродяжничать.
Как-то раз мама нашла его тетрадки, глянула, а там красно от двоек. Снова Кольке от отца досталось, ох, и досталось. Зато проработка оказалась действенной: Коля успешно закончил семь классов и уехал учиться в Сызрань.
Бесшабашным Коля был, но никогда не был трусом. Однажды они с Клавдей пошли за водой к колодцу.
* * *
Коля поднял бадью с водой и держит ручку, а Клавдя подставляет ведро над колодцем. Да не удержала и вместе с ведром улетела в колодец. Взрослых рядом не оказалось, и Коля тут же по цепи спустился вниз и посадил Клавдю в бадью. Набежали люди. Кричат:
— У Большаковых двое детей в колодце утонули!
Заглянули внутрь:
— Вы живы? — И вытащили, сперва Клавдю, потом и Колю.
Маме сказали, что дети утонули. Та бегом домой, врывается в хату, а они оба на печке греются — вода-то в колодце холодная. Бог миловал, даже не заболели».
Мой друг, верующий человек, рассказал мне такую историю. Вечером он укачивал малышку и задремал, супруга занималась чем-то в своей комнате, а двое старших мальчишек играли на кухне. Благо, дом частный, и кухня в нем занимает немалое пространство.
На газовой плите стояла и бурлила скороварка, о которой все благополучно забыли. Мальчишки увлеклись игрой и тоже не обращали на нее внимания.
— Разбудил меня взрыв, — рассказал друг. — Рвануло так, словно разорвалась бомба. Бегу на кухню и вижу: подвесной потолок — в клочья, стенку из гипсокартона смело, словно ее и не было вовсе, деревянные ребра, на которые крепился гипсокартон, те, что ближе к скороварке, свернуло чуть ли не штопором. Газовую плиту сдвинуло с места, а вытяжку отлетевшей крышкой от скороварки разбило и расплющило по потолку.
Двое моих мальчишек стоят в углу под полочкой с иконами. Вокруг них никаких разрушений, точно под иконой — охранная зона. Вот только здесь, на руке у одного небольшой синяк.
Друг взял сына Петеньку за руку и показал мне, где был след от удара.
* * *
Как раз накануне прогремели взрывы в Волгограде. Смертники подорвались в рейсовом автобусе и на железнодорожном вокзале. Погибло много людей, еще больше получили ранения.
Вот и думаешь, почему именно эти люди в тот злополучный час оказались на месте взрыва? Целая цепочка событий случилась с каждым из них перед тем, как он вошел в здание вокзала вместе с террористом. Ведь мог, например, опоздать рейсовый автобус, или человек вел машину и остановился на красный свет, или, наоборот, проскочил и успел пройти внутрь на безопасное от взрыва расстояние.
Кто-то, возможно, стоял в ожидании электрички где-нибудь за колонной. Да так, что все осколки благополучно пролетели мимо, а кому-то позвонили, и он, чтобы не кричать в трубку в гулком здании вокзала, поспешил к выходу и встретил свою погибель.
Еще я подумал, что, может, о тех людях, что погибли тогда в Волгограде, никто не молился, а если и молился, то неусердно. Перед глазами пример с чудесным спасением детей моего друга.
Кстати, о глазах. У моего друга они лучистые и всегда радостные. При разговоре он смотрит на тебя широко открытыми глазами, и кажется, будто ты отражаешься у него в зрачках.
* * *
Прошло несколько месяцев после того памятного события со скороваркой, и однажды поздним мартовским вечером раздался звонок от моего друга:
— Батюшка, мои мальчишки пропали. Пожалуйста, помолись, нигде не можем найти.
Помню, я помолился и передал матушке его просьбу. Та на секунду задумалась и сказала:
— Если они живы, то обязательно найдутся. Если они еще живы.
— «Еще живы»? Как ты можешь так говорить? Конечно, живы! Ты их просто не знаешь, это отличные послушные мальчишки, учатся в нашей православной гимназии.
Матушка меня выслушала и, как мне тогда показалось, посмотрела на меня с сожалением.
Рано утром, когда я еще спал, друг снова мне позвонил:
— Я их нашел. Обоих. Где только мы не искали, а нашлись прямо рядом с домом в пожарном водоеме. Он совсем маленький, пять метров на пять, и глубиной два метра. Возле водоема вкопано в землю колесо. Во время поисков я, устав, садился на него и думал, где же их искать. Представляешь, а они были совсем рядышком. Я сидел, смотрел на воду и заметил, будто из-подо льда виднеется что-то красное. На Петеньке в тот день была куртка красного цвета. Я нашел длинный шест, изловчился и вытащил этот предмет. Это на самом деле оказалась его куртка. Я понял: ребята здесь, подо льдом.
В тот день он звонил мне снова и снова. Когда прибыли водолазы, когда вытаскивали детей, когда ехал в морг на вскрытие. Звонил и подробно комментировал:
— Вот, водолазы нашли Павлика, вытаскивают на берег и кладут на землю. Я подошел к сыночку и смотрю ему в лицо. Он точно спит. Лицо чистое, только на лбу ссадины. Водолаз сказал, это он пытался пробить головой лед. Петенька, его тоже кладут на берег. На нем нет сапожек и курточки. Что? А! Видишь, оказывается, Павлик провалился под лед, а Петенька бросился его спасать. Скинул курточку и сапожки и бросился за братом. Не оставил в беде. Его тоже затащило под лед. Пальчики! Батюшка, у Петеньки пальчики на правой ручке собраны для крестного знамения. Он умер, молясь.
Мой друг не плакал, говорил спокойно, размеренно, без непроизвольных всхлипываний. Я понимал, ему нужно было с кем-то постоянно общаться, не оставаться один на один со своей болью, потому он мне и звонил. Несколько дней до и после похорон.
Отпевали мальчиков в храме при православной гимназии. А потом повезли хоронить. До сих пор в ушах звучит хор детских голосов: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас»...
Вечером в день гибели Петра и Павла я почувствовал, что заболеваю. Лежал на диване и набирал какой-то текст на ноутбуке. Просмотрел френдленту и прочитал: «...сегодня в ночь была инфокоординатором поиска двух пропавших мальчиков в N-ской области. Пропали вчера же, заявка на детей упала вечером. На форуме тут же откликнулись добровольцы, готовые выехать на место. Координатором был Григорий, председатель отряда «ЛизаАлерт». Отец ребят обнаружил капюшон куртки сына в маленьком водоеме на пересечении соседних улиц.
Первые два экипажа доехали быстро, остальные экипажи развернули в дороге. Маленькие братья 10 и 12 лет найдены погибшими.
Лед. Вода. Вода. Лед. И так до бесконечности. Вода притягивает детей, как магнитом. И сколько бы мы ни кричали об этом, все время гибнут дети. Постоянно.
Уважаемые родители, пугайте детей этой водой! Говорите им об этом постоянно, чтобы они боялись подходить к воде без вас. Потому что все происходит очень быстро. Шансов на спасение у детей, оказавшихся на тонком льду, просто нет.
Спасибо всем волонтерам, водолазам и МЧС России... Соболезнования родственникам».
* * *
Через неделю после похорон мой друг с женой и двумя младшими детьми приехал к нам в храм на службу. Внешне он оставался таким же, как и раньше, только согнулся немного и вместо глаз, таких восторженных и горящих, остались на лице две черные бездонные дырки. И из этой темноты на меня смотрело отчаяние. Без осуждения или укора. Просто смотрело и не требовало никакого ответа. Я вспомнил, так художники обычно рисуют боль.
На сорок дней я к ним не попал. Все наша суета, а ехать нужно было в другой город. Послужил панихидку у нас в храме. Потом за мной приехала машина и увезла к умирающему в одну из окружающих нас деревень.
По вторникам светлой седмицы, сразу после праздника Пасхи, на Иверскую икону Божией Матери мы, священники со всего церковного округа, по традиции съезжаемся в центр благочиния, вместе служим и причащаемся. В этом году я тоже служил.
В самом конце службы, прежде чем начать давать крест, священники выстраиваются напротив алтаря и старший из нас поздравляет народ и предстоятеля, чаще всего отца благочинного.
Вот и на этот раз слово взял почтенный отец игумен, четверть века прослуживший у Престола. В своей проповеди он говорил о великом чуде воскресения Христова и о том, что мы, христиане, верим: наступит час, Господь и нас воскресит и дарует нам жизнь вечную. Он хорошо говорил, его правильно выстроенная, грамотная речь ложилась на сердца прихожан.
По-монашески умиротворенная, доступная и понятная, она вселяла надежду: да, когда-то мы обязательно оживем и будем жить вечно.
Неожиданно мой взгляд выхватил среди стоящего в храме народа лицо моего друга. Он слушал проповедника и улыбался. Да, именно улыбался. Наверное, единственный из всех, кого я видел в храме. А самое главное — это его глаза, вновь лучистые и сияющие радостью. В них больше не было боли, не было той страшной темноты. Они смотрели на окружающий мир и словно кричали: «Они живы! Они уже живы! Не когда-то там оживут, через много-много лет, а уже сейчас мои мальчики живут в Его любви. Я знаю и свидетельствую об этом на весь мир: они живы!»
«Дедушка, оставшись один, совсем постарел. Последний раз мы виделись с ним в августе 1961 года. Пришли к нему с Игорем и Светочкой. Она бегала во дворе, ее скрывала трава — такая она была высокая, а Светочка — такая маленькая.
Дедушка встретил нас, как всегда, радостно, расспросил, как мы живем, дал свои ненавязчивые наставления и угостил, чем мог. Ему исполнилось восемьдесят шесть лет, он был слабенький и худой. Игорь в последний раз сфотографировал его на заднем крылечке. Больше живым мы его не видели.
Дедушка умер пятнадцатого декабря. Хоронить его я приезжала одна.
Гроб с телом дедушки стоял у нас в доме в передней комнате. Приехала я поздно вечером. В доме находилось множество людей. Читали, плакали, кого-то кормили. Одни приходили, другие уходили. Спали на кроватях, на полу, в чулашке, на печке и даже в бане. Ее натопили и уложили детей.
В двенадцать часов состоялся вынос тела, и мы двинулись на кладбище. День был морозный, солнечный. Процессия часто останавливалась, подходили новые люди, просили дать им возможность проститься с дедушкой.
Вспоминаю, когда несли его гроб на кладбище, солнце играло, точно радуясь. И еще: после того, как гроб закопали, неизвестно откуда появился белый голубь и сел здесь же, на могилку. Он улетал и появлялся снова несколько раз. Когда хоронили папу, я тоже видела белого голубя».
Я люблю отпевать. Наверное, из-за самих песнопений, они кажутся мне самыми красивыми и очень трогательными. В них нет отчаяния, но есть одновременно радость души человеческой, возвращающейся домой, и печаль близких от расставания с любимым человеком. Расставание это временное: настанет день, и все мы встретимся вновь, и слова песнопений вселяют надежду. Отпевание не относят к числу Таинств, но есть в нем что-то таинственное.
Помню, отпевали у нас в храме милиционера, мужчину еще не старого — и пятидесяти не было. Умер во сне, летом, у себя на даче. Человеком он был видимо уважаемым, хоронить его собралось множество народу. Почти все в форме.
Гроб с телом покойного от самого поселка до храма, — а это, почитай, полтора километра, — сослуживцы несли на руках. День стоял на загляденье, солнечный и в меру теплый. Мы вышли на улицу и смотрели, как похоронная процессия приближается к храму.
Вдруг где-то в небе, таком высоком и ликующе-чистом, образовалось облачко. Оно именно образовалось, его не пригнало ветром, потому что никакого ветра не было вовсе. И мало того, что оно появилось, но еще и, стремительно увеличиваясь в размерах, потемнело и стало угрожающе опускаться на похоронную процессию.
Это усопшему уже без разницы, холодно на дворе или жарко, снег там или дождь, а живым не все равно. Понимая, что с минуты на минуту небо обрушится на землю проливным дождем, народ прибавил ходу и уже не столько шел, сколько бежал к храму. Как только последний из провожающих укрылся под нашей крышей, солнце исчезло, и тьма накрыла все вокруг.
Я начал отпевание, и с первым его возгласом бесчисленные молнии, точно стрелы с небес, пронзили окружающее пространство, и воздух задрожал от громовых раскатов. Казалось, даже церковные стены, и те вошли в резонанс, содрогаясь вместе со всеми присутствующими в храме.
Никогда больше я не видел такого безумия природы, даже разрушительный смерч, недавно пронесшийся по нашим местам, не принес с собой такого мрака и таких всполохов молний. Люди жались к стенкам, испуганно вглядывались из окон в буйство природы. В их глазах застыл ужас, наверняка в тот момент они представили себе, что бы их ожидало, не успей бы они вовремя добежать до храма.
Но как только отпевание подошло к концу, тучи стали рассеиваться, и на небе вновь появилось солнце. Сейчас оно, отражаясь в капельках воды, сверкало бесчисленным множеством крошечных бриллиантов.
Процессия выходила из церкви, люди недоверчиво оглядывались вокруг, будто опасаясь, что буря вновь вернется. Все понимали: что-то произошло, и они этому свидетели, но что именно, они не знали. Может, и догадывались, но спросить не решались.
И я до сих пор говорю себе, что это была буря, просто буря. Хотя кто его знает... Иногда поднимешь глаза к небу и думаешь: что там на самом деле происходит во время отпевания человеческой души?
С возрастом все больше думаешь о вечности. Что мы о ней знаем? Да, почитай, ничего. Зато я собственными глазами видел, как торжествует небо, встречая праведников. И с тревогой думаю: а меня, как меня будут там встречать?
Да, я окончил богословский институт, и сам святейший вручал мне диплом. Стал священником, служу у Престола, учу, проповедую и, тем не менее, все чаще и чаще задумываюсь: а что обо мне скажет Солнце?..
«В школу я ходила с удовольствием, училась легко. Хотя началась война, и не стало тетрадей, чернил, учебников. Учились по учебникам, которые переходили от одного ученика к другому. Иногда давали один учебник на двоих или даже троих. Помню, учебники истории и географии мы делили с Зиной Хитеевой. Она жила в небольшой избе на отшибе, возле железной дороги.
Я возвращалась из школы, обедала и бежала к ней за книжкой. Бумаги не было. В школе нам давали несколько тетрадок для чистописания, ну, и еще что-нибудь, чем была богата школа. Отец работал бригадиром грузчиков на железной дороге. Выписывал наряды и квитанции на бланках. Одна сторона была заполнена, а другая оставалась чистой. Он приносил мне такие книжечки, уже ненужные, и я на них писала. Чернила делали сами из дубовых «орешков» и сажи.
В школе было холодно, зимой наметало много снега. По утрам мы с трудом могли открыть двери, выходя из дому. Взрослые выкапывали тропу от своего дома до соседнего — и так до самой школы. Получался тоннель с высокими стенками. Идешь по нему и, кроме снега, ничего вокруг больше не видишь. Особенно снежно и холодно было зимой 1941 года, хотя это мне могло и показаться.
Дрова до конца войны заготавливали сами школьники. Те, что повзрослее, шли в лес и на санках привозили дрова в школу. А мы, кто помладше, пилили их и складывали в кучи. Но все равно в школе было холодно. За партами сидели в пальто, шалях и варежках. Только когда писали, варежки снимали. Чернила в чернильницах замерзали, и мы их отогревали в печи-голландке. На переменках согревались, кто как мог. Кто-то бегал туда-сюда по коридору, кто-то прижимался к печке.
Но утром, несмотря на холод, все выходили во двор, строились по классам и вместе с учителями делали зарядку.
Летом и осенью мы помогали родителям в колхозе. Хлеб женщины жали серпами, снопы перевозили на ток, а мы собирали колоски. Ни одного колоска не должно было оставаться в поле: «Все для фронта, все для победы!» Старшие ученики работали на молотилке, веяли зерно, возили снопы. Позже собирали горох, чечевицу, подсолнухи, копали картошку. Даже горошинку нельзя было взять домой, иначе родителям тюрьма, но на поле мы ели.
Работали до тех пор, пока поля не оставались пустыми. Учиться начинали в конце сентября или утром учились, а после уроков — в поле. Другие ходили в школу во вторую смену, а с утра — на картошку.
Наша техничка, которая топила в классах печки и давала звонки, там же, в поле, варила для нас на костре в огромном чугунке картошку, и мы ели ее от пуза. Горячую, рассыпчатую, без хлеба, а иногда и без соли. Соль и мыло ценились на вес золота. Но несмотря на отсутствие мыла, все ходили чистые: стирали в щелоке, а мыло берегли.
Помню, мама ездила и меняла свои шерстяные юбки, полушалки, что хранились у нее еще со времени девичества, на соль и мыло. Потом деловые люди научились варить мыло из соды и собачьего сала и выменивали его на рынке.
Зимой мы сложа руки тоже не сидели. Возили на колхозные поля удобрения — золу, куриный помет. Устраивались соревнования, кто больше сдаст. Только мама выгребет золу в большую корчагу, а мы уже начеку. Да так, что весной сами оставались без удобрения.
А еще готовили посылки солдатам на фронт. Родители вязали носки, варежки, шарфы, шили двупалые рукавицы, вышивали носовые платки. Каждый ученик приносил, что мог, и всем классом собирали посылку, вместе сочиняли письмо на фронт.
Вечерами по субботам и воскресеньям мы давали концерты в госпитале. Шли всем классом, вместе с учительницей. На улице темнота, холод, а мы, взявшись за руки, в колонне по двое, идем и во все горло поем:
Вставайте, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает...
А на неделе посещали палаты с тяжелоранеными, писали письма под их диктовку.
Шла война, но школа жила своей жизнью. Мы справляли праздники, давали концерты. Взрослые, придя посмотреть на своих детей, сами получали заряд бодрости.
Возле реки для школьных нужд выделили под огороды большой участок земли. Юннаты выращивали на нем овощи, из них в столовой готовили обеды.
В большую перемену мы сломя голову бежали в церковь обедать, там тогда располагалась столовая.
Мои сестры Катя с Клавдей ходили на болото собирать мох для аптеки. Оттуда он отправлялся в госпиталь, где использовался в качестве перевязочного материала вместо ваты. А сборщикам в аптеке давали пеклеванного хлеба — это такой хлеб из ржи, вкус у него особенный. Хлеб пропитывался запахами аптеки и почему-то рыбьего жира. На рыбьем жире у нас было принято жарить картошку.
Отца на фронт не взяли, он дважды у нас попадал в аварии на производстве, но забрали в Чапаевск на военный завод, где делали снаряды. Иногда отпускали домой, он приезжал худой и грязный. Топили баню, он отмывался от грязи и отдыхал, а потом старался еще сделать какие-то дела по хозяйству».
Поздно вечером телефонный звонок.
— Батюшка, ты? Виктор беспокоит.
Виктора я знал давно. Высокий сутулый, с большой лысой головой, медлительный в движениях и словах. На глазах — очки с толстыми стеклами в старинной роговой оправе.
Жил человек хаотично, от одной женщины перебирался к другой, порой запивал. Вспоминаю его всегда в старомодном коричневом пиджаке с неизменным значком ГТО на потертом лацкане. Иногда он заходил в храм, однажды даже подошел на исповедь.
А еще он приглашал меня причастить его старенькую маму. В 1941 году, когда немцы пробились к самой Москве, она девчонкой служила в подразделении противовоздушной обороны, запускала в небо аэростаты, была награждена медалью «За оборону Москвы». Она мне рассказывала:
— Помню, было очень холодно, и еще запомнилось неистребимое чувство голода. Мы, совсем молоденькие девчонки, — сколько мне тогда было, неполных восемнадцать? — идем по ночным улицам. На плече тяжелая винтовка, а в руках у нас тросы, за которые удерживался аэростат. Идешь, а сама от усталости засыпаешь, порой ноги отрываются от земли и ты повисаешь в воздухе. И за это мгновение во сне успеваешь увидеть всех, кого любишь или любила, живыми и радостными, даже тех, на кого уже успели прийти похоронки.
Много воды утекло с тех пор. Ушла из жизни мама Виктора. Виктор продолжал бывать у нас на службах. На удивление, он очень тосковал по маме. Такой большой пьющий человек, а придет в церковь и плачет.
Может, это из-за возраста, не знаю.
Раньше, слыша о битве под Москвой, я представлял себе черно-белые кадры знаменитого парада на Красной площади, бескрайние снежные поля, усеянные телами погибших солдат.
А теперь все чаще вижу девочку, почти подростка, измученную голодом и войной. В военной форме не по росту, с тяжелой винтовкой на плече, она плывет по воздуху, уцепившись за веревку от аэростата. Под ней война, кровь, смерть, а она, точно сошедшая с полотен Шагала, парит высоко-высоко в небе и улыбается во сне.
«Как только немцы взяли Киев, а это был конец лета 1941 года, к нам в Рачейку прибыл состав эвакуированных. Почти в каждый дом разместили на постой беженцев, и к нам тоже. Они жили в передней комнате. На одной кровати, что стояла за голландкой, спали Катя с Клавдей, порой и я с ними. У передней стенки стояла на скамеечке мамина швейная машинка и стол со стульями вокруг. У стенки, что выходила к воротам, стояла кровать, на ней спали эвакуированная Броня и ее пятилетний сын Додик. Рядом поставили кроватку для двухлетней Нины. У стенки, что разделяла обе комнаты, устроили кровать для Лены и ее мужа Юзи (Иосифа). В чуланчике поселили бабушку Фейгу и дедушку Давида. А в задней избе на печке спали мама и папа, иногда и я с ними. Такая вот и жила в нашем доме семья из двенадцати человек.
Понятно, что у эвакуированных ничего не было, а начиналась осень, потом и зима, и мы делились с ними картошкой, овощами, грибами. В том году белянок уродилось — хоть граблями греби. Мы с мамой каждый день ходили в лес. Собирали целыми корзинами и брали самое лучшее. Мама складывала их в кадушки и солила. Для сушки оставляли только белые, опята и маслята.
Жили мы дружно. За стол садились вместе. С одной стороны — наша семья, с другой — еврейская. Ели каждый свое, но и делились, угощали друг друга.
Лена с Броней стали работать в госпитале, Юзя устроился в «Заготзерно». У них появились свои продукты, и наши эвакуированные не голодали. Однажды приезжал муж Брони Володя. Он служил интендантом и привез им множество деликатесов. Как сейчас помню, бабушка Фейга на примусе в кастрюле топит свиное сало. Жир разливает по банкам, а выжарки кладет на тоненькие ломтики хлеба и дает нам, детям. Мы сидим на печке, Додик и Нина, и откусываем по кусочку черного хлеба с горячей подсоленной шкваркой. Кто пробовал, тот меня поймет, какое это незабываемое блаженство. Если учитывать, что с самого малого возраста мы никогда не наедались вдоволь и желание покушать сопровождало меня до того времени, пока я не выучилась и не вышла на собственные хлеба.
Володя привез колбасу, ее вкус и запах я вспоминаю до сих пор. Никакой «сервелат» с ней не сравнится. Бабушка нам давала по два тоненьких кусочка колбаски, она была сухая копченая с белыми островками жира. Жир мы выдавливали мизинчиком и отправляли в рот, его не нужно было жевать, он таял сам. А потом сосали уже само колбасное колечко, наслаждаясь его вкусом.
Помню и банки со сгущенным молоком, из которого Фейга варила нам ириски. Это уже было верхом блаженства, такой вкуснятины мы и в хорошие годы не знали. А Нина любила картошку. Когда садились обедать, она подходила к нам, держась тоненькими пальчиками за стол, вставала на цыпочки и, глядя маме в глаза, говорила:
— Тетя Лиза умынька (умненькая), и Нина умынька. Дай кайтотьки.
Ну, как тут устоять? Малышка с белыми кудряшками на головке резко отличалась от смуглых, черноволосых Брони и Додика. Каждый из них был красив своей особой красотой.
Маленький Додик был очень рачительным и бережливым ребенком. Никак не мог пройти мимо валяющегося на земле гвоздика или гаечки, всегда поднимет и несет маме.
— Елизавета Андреевна, возьмите, в хозяйстве пригодится.
Шла война, было холодно и голодно, но дети оставались детьми. Так же играли, плакали и смеялись, дружили и ссорились.
Мы с Ниной и Додиком по вечерам устраивали постановки. Я все придумывала сама, с переодеванием, танцами и стихами. Броня говорила маме:
— Из Надюшки получится настоящая артистка. Когда закончится война, отдайте ее учиться.
Но дедушка считал, что верующий человек не должен идти в артисты, и я стала фармакологом.
Забыла сказать, что дедушка Исаак очень уважал нашего дедушку Андрея и часто ходил к нему беседовать. Помню, у него еще на руке и на лбу были прикреплены маленькие коробочки. Додик сказал, что в коробочках хранились библейские заповеди. Дедушка Исаак порой брал в гости к дедушке Андрею внуков. И тогда бабушка Наталья угощала чем-нибудь малышей, а дедушки долго разговаривали на божественные темы.
Долгими зимними вечерами мы забирались на теплую печку, и с нами мама. В полумраке коптилки она рассказывала нам разные истории — из своей жизни или про родственников, или из Священного Писания: о рождении Христа, о бегстве в Египет, о царе Ироде, который повелел перебить младенцев в Вифлееме. Рассказывала, как распяли Господа и как через три дня Он воскрес, и о Его вознесении. Я хорошо помню ее рассказы, если и забылись, то какие- то мелкие детали.
Мама показывала нам «двух человечков» на Луне и рассказывала историю про братьев Авеля и Каина, о том как брат позавидовал брату и убил его. От мамы мы узнали и об Иосифе Прекрасном и его одиннадцати братьях. Мы слушали о предательстве самых дорогих ему людей и умилялись его благородству и любви.
* * *
Когда немцы вышли на Волгу и окружили Сталинград, наши жильцы решили уходить вглубь России. Они знали, что немцы делали с евреями, оставшимися на оккупированной территории. Это знание спасло жизнь семье бабушки Фейги и дедушки Исаака, но многие евреи не верили, что немцы, такая культурная, просвещенная нация, могут запросто расстреливать, сжигать людей в крематориях или живыми закапывать в землю только за то, что они евреи. А когда пришло знание, спастись было уже невозможно.
За этот год мы сроднились и жили, будто одна семья, потому и расставались со слезами на глазах.
В начале семидесятых моя племянница, будучи проездом в Киеве, через справочное бюро нашла Броню, Юзю и их детей. Бабушка Фейга и дедушка Исаак уже отошли в лучший мир, а остальные были живы и здоровы. Когда они узнали, что Лариса — одна из тех, кто во время войны приютил их семью в Рачейке, хоть сама она тогда была еще ребенком, сколько было и радости, и слез...
...Город моей юности, старый Гродно, узкие улочки середины позапрошлого века. Сколько раз проходил по ним и не знал, что именно здесь располагалось еврейское гетто. Над проходом, куда ныряют прохожие, привычно сокращая путь, недавно появилась мемориальная доска. Каменная стена, колючая проволока и лицо измученного человека, вглядывающегося мне в лицо глазами, полными страха. Этот взгляд не спутать ни с каким другим.
С 1941-го по начало 1943 года здесь замучили 29 тысяч человек. 29 тысяч детей, женщин, мужчин, стариков. Как все они умещались в пределах нескольких здешних кварталов? Диву даешься организаторским способностям гестаповца Курта Визе. Он таки всех разместил. И не только разместил, но еще и заставил работать — каких здесь только не было мастерских!
Перед войной все население Гродно составляло 60 тысяч человек и по национальному признаку делилось ровно пополам — поляки с белорусами и евреи. Для справки: в Польше тогда жили три миллиона евреев, в Беларуси — миллион. Вот добросовестный Курт Визе пол города и зачистил. Не сам, конечно, большую часть евреев после закрытия гетто сожгли в печах Треблинки и Освенцима, но и Курт был охотник людей пострелять, и вешать любил, за что впоследствии был осужден трибуналом на пожизненное заключение.
Но убивать — это всего лишь хобби, главное его призвание было изобретать и рационализировать. Многие его предложения по организации производственной сферы в Гродненском гетто впоследствии были внедрены в большинстве подобных учреждений. По разным подсчетам, от рук Визе и его коллег погибло от 30 до 40 тысяч человек без различия пола и возраста. После освобождения Гродно в живых осталось всего 180 евреев.
Любят палачи всякие шутки и розыгрыши, они вообще народ смешливый. Беззащитность жертвы подогревает изобретательность палача. Когда в феврале 1943 года поступило распоряжение уничтожить население гетто, людей погнали за город. Одних — чтобы расстрелять на месте, других — погрузить в теплушки и увезти в концлагеря. Во главе колонны обреченных заставили идти уважаемого всеми старца в шутовском колпаке, за ним, напевая и привычно пританцовывая, шли еврейские музыканты и играли свои веселые мелодии.
...Свернув в проулок, я зашел в один из дворов бывшего гетто. Осмотрелся. Что могло здесь с того времени измениться? Те же дома, та же брусчатка под ногами. Разве что в окнах появились стеклопакеты. Вглядываясь в стены и представляя себе, в какой цвет они были окрашены тогда, я внезапно всей кожей ощутил ужас этого места. Страх, словно холод брусчатки через подошвы ботинок, поднимался по ногам и заползал в сердце. Я почти бегом вернулся на улицу.
Почти семьдесят лет назад страх господствовал здесь. Время прошло, тех страдальцев давно уже нет, а их боль и страх никуда не исчезли, затаились среди этих стен и ждут. Они здесь, рядом. Страх, накапливая критическую массу, перерождается в ненависть.
Приходит время, и ненависть, проливая кровь, вновь порождает страх. И так бесконечно.
* * *
Однажды, служа на кладбище рядом с нашим храмом, я заметил: дата рождения усопшей на одном памятнике почти совпадает с началом Отечественной войны. Разговорился с родственниками, и те рассказали, что их мама, еврейка, родилась в Риге, когда немцы уже маршировали по улицам латвийской столицы. Ее мать, только оправившись от родов, с младенцем на руках убегала от эсэсовцев. Долго шла по немецким тылам вслед за отступающими советскими частями. Несколько раз готовилась умереть и, тем не менее, сама вышла и ребенка спасла. Внуки вспоминали бабушкин рассказ, как однажды ей пришлось прятаться вместе с девочкой, зарывшись в стог сена. Немцы стояли рядом со стогом, а они затаились и почти не дышали...
Помню, на отдыхе в Черногории дочь велела мне разбудить внучку и собрать ее на пляж. Я подошел к спящей Алисе, лег рядом и стал нежно, как только мог, гладить ее по спинке. Сперва малышка, открыв левый глазок, сонно посмотрела в мою сторону. Потом левый глаз закрылся, зато проснулся правый и больше уже не засыпал. Вот левая ручка подтянулась к маленькой головке. Обе ножки уперлись в матрац и стали подниматься подгузником вверх, но головка и правая ручка оставались неподвижными. Наконец, открылись оба глазика, и моя Алиса улыбнулась. Я радовался улыбке ребенка, а в памяти звучал рассказ тех людей. До какой же степени был измучен несчастный младенец? Наверняка уже и плакать не мог, потому и не выдал их присутствие немцам.
Кем надо быть, чтобы вот так запросто убивать детей? Когда-то я видел фотографию, на которой здоровенный каратель изготовился выстрелить в затылок молоденькой женщине с младенцем на руках. Еще какие-то доли секунды, и он убьет их обоих. С тех пор как появилась на свет моя внучка, не могу смотреть на этот снимок.
Кстати, не факт, что человек с винтовкой немец. Попутчица в поезде рассказывала мне, как немцы в 1942 году расстреляли учителей одной школы в Могилевской области. Среди учителей были и ее дед с бабкой. Солдат выстрелил в деда, а бабушка в то время ходила беременная, месяце на восьмом. Немец показал ей: беги. Она легла рядом с телом мужа, обняла его: стреляй, никуда не побегу.
— Нельзя две жизни забирать одной пулей. Грех это, — сказал солдат, выстрелил в землю рядом с ней и ушел. А бабушка голыми руками выкопала могилу и похоронила в ней мужа.
Вполне возможно, что каратель, стреляющий в маму с младенчиком на руках, — наш соотечественник. Эта фотография сделана в Киеве, было там такое расстрельное место — Бабий Яр. Известно, что, кроме немцев, в расстрелах участвовали каратели из числа предателей и националистов, наподобие знаменитого Шухевича.
Украинские эсэсовцы убивали не только у себя на родине, убивали и на оккупированных немцами белорусских землях. Знаменитая Хатынь — это оттуда. А чего стариков-то не жечь да малых детей, это ж не с регулярными войсками воевать! Потом полученный опыт ох, как пригодился у себя на родине. Десятки тысяч и украинцев, и местных поляков положили.
Прошло-то всего семьдесят лет, а уже все всё забыли, и тот ужас, который несли с собой эти люди, тоже забыли. Новая страна нуждается в новых героях, и вот уже именем эсэсовца называют улицы, в его честь ставят памятники и отливают Золотую Звезду Героя.
В независимом Узбекистане спохватились и славят грозного Тамерлана, который после своих набегов оставлял пирамиды из отрезанных голов. Национальный герой, на деньгах его портреты печатают, памятники возводят.
Войти с помощью соц. сетей: