[2004]
Лиза Татл
Моя смерть

По моему мнению, красноглазая летучая мышь Леса Эдвардса, которая украшала обложку шестнадцатого выпуска The Mammoth Book of Best New Horror, являлась одним из самых сильных образов, который мы когда-либо использовали для книг.

Шестнадцатый выпуск был посвящен одному такому автору, ушедшему слишком молодым, моему старому другу Джону Броснану. Выпуск включал в себя двадцать одну историю и начинался и заканчивался двумя совершенно разными рассказами Нила Геймана. Однако, с моей точки зрения особенно выделялась там выдающаяся мифологическая повесть Лизы Татл «Моя Смерть», которая первоначально была опубликована издательством PS Publishing отдельной книгой.

Я долгие годы знаю Лизу, уроженку Техаса, с 1980 года живущую в Британии. Я восхищался ею и выступал в поддержку ее произведений в жанре ужасов со времен первого сборника Nest of Nightmares, вышедшего в 1986 году. Представленная здесь повесть, получившая Всемирную премию фэнтези и премию Международной Гильдии Ужасов, подтверждает, что талант Лизы тревожить читателя за прошедшие годы только возрос. Остается только жалеть, что она не публикует больше работ именно в нашем жанре.

В пути я обозревала окрестности: озера, склоны холмов, все еще голые с зимы деревья, вытравленные на фоне спокойного серого неба; и все время моя рука двигалась на коленях, повторяя образованные ветками узоры, разглаживая контуры холмов. Мне не нужен был психотерапевт, чтобы понять: рисование может быть способом отвлечься от мыслей, преградой для переживаний. Когда-то я могла бы коротать время в дороге, сочиняя истории, но этот выход закрылся для меня со смертью Аллана.

Сочинялись ли рассказы для моего собственного развлечения, или я распечатывала их, переплетала от руки и дарила семье, печатались они в фэнзинах или в твердом переплете, состояли из тысячи слов или из сотни тысяч, продавались парой сотен экземпляров или болтались внизу одного-единственного списка бестселлеров, заслуживали восторженных рецензий или не удостаивались внимания вовсе – мои истории были мной. Тем, что я делаю. Издатели могли отвернуться, читатели – потерять интерес, но чтобы сама история подвела – прежде такого никогда не случалось.

Странно, что я все еще получала удовольствие от зарисовок; они так тесно переплелись с моей жизнью с Алланом, что напоминание обязано было оказаться слишком болезненным. Аллан был ярким любителем-акварелистом. С его легкой руки в первый наш совместный отпуск я попробовала порисовать сама – и результат мне понравился. Это стало чем-то, что мы можем делать вместе, еще одним общим занятием.

Очень рано в жизни я осознала: чтобы добиться успеха, нужно сосредоточиться на том, что хорошо получается. Поэтому не рисовала и не делала набросков с детства – это казалось пустой тратой времени. Аллан, придя из другого мира, всегда смотрел на жизнь иначе. Выходец из среднего класса, он был на десять лет старше меня. Мои родители добились всего своими собственными силами: американцы в первом поколении, они немногое знали о том, что их родители оставили позади, и не придавали этому значения, тогда как Аллан мог проследить свой род до средневековья. И пусть они не опустились до такой вульгарной вещи, как богатство, но деньги никогда не были для нас проблемой.

Аллан посещал «прогрессивную» школу, где много внимания уделялось гармоничному развитию, и мало – практическим вещам, которые помогли бы заработать на жизнь. Таким образом, он был спортивен (умел играть в крикет и футбол, плавать, стрелять и ходить под парусом), музыкален, артистичен, искусен – хороший повар, – и потрясающе начитан. Правда, как говорил он порой со вздохом, навыки были многочисленны, полезны и занимательны – но едва ли того сорта, что приносят деньги.

Жили мы скромно, но безбедно, в основном на его вклады, подкрепляемые моими нерегулярными доходами от творчества – до тех пор, пока не обрушился фондовый рынок. Прежде чем мы перешли от размышлений о том, что стоит жить еще скромнее, к делу, Аллан умер от тяжелого сердечного приступа.

У меня не осталось долгов – даже ипотека уже была выплачена, – но деньги от изданий усохли до тонюсенького ручейка, а последние полтора года отъели большой кусок сбережений. Что-то нужно было менять – вот почему я отправилась в Эдинбург для встречи со своим агентом.

Я не виделась с Селвином уже несколько лет. По крайней мере, просто так – он появлялся на похоронах Аллана. И когда он прислал электронное письмо, где сообщил, что будет в Эдинбурге по делам, и спросил, не найдется ли у меня времени с ним пообедать, я поняла, что этот шанс нельзя игнорировать. Я не написала ничего достойного упоминания со смерти Аллана, случившейся год и пять месяцев назад. Я все еще не имела представления, захочу ли снова писать, но нужно было зарабатывать деньги, а ничего иного я не умела, ни к чему не готовилась. Когда тебе идет шестой десяток, идея начать низкооплачиваемую карьеру уборщицы или сиделки кажется слишком безрадостной, чтобы о ней задумываться. Я надеялась, что наличие сроков поможет сосредоточиться, но, прибыв на вокзал Вейверли, чувствовала уверенность только в одном: раз фантазии от меня отвернулись, следующей книге придется стать документальной.

Я приехала заранее и, поскольку было сухо и на удивление ясно для февраля, неспешно дошла до Национальной галереи. Доступность искусства – вот то, чего мне на самом деле не хватало в моем далеком провинциальном доме. У меня было много книг, но репродукции просто не могли сравниться с возможностью пройтись по галерее, разглядывая оригинальные работы.

В тот день расслабиться и сосредоточиться на картинах было непросто: мое сознание нервно металось, отчаянно пытаясь нащупать идею. А потом неожиданно я увидела ее.

Я узнала эту величественную женщину в темно-багряном одеянии, с золотой тиарой тончайшей работы на золотисто-рыжих волосах, стоявшую с поднятой во властном жесте рукой и суровым выражением на бледном худощавом лице, не вполне красивом, но – неповторимом, завораживающем. Не меньше этого лица мне были знакомы упитанные розовые и серые свиньи с редкой щетиной, которые в ужасе разбегались в разные стороны. Узнала я и груду камней позади нее, и рощу, и скорчившуюся поодаль за камнем фигуру хитрого врага, который наблюдал и ждал.

«Цирцея», 1928, В. И. Логан.

Это походило на случайную встречу со старым другом в непривычном месте. В студенческие времена репродукция этой картины висела на стене моей комнаты в общежитии. Потом она украшала собой разное жилье в Нью-Йорке, Сиэтле и Остине, но несмотря на свою привязанность, я так и не вставила ее в раму, так что ко времени отбытия в Лондон репродукция оказалась слишком потертой, рваной и испачканной для нового переезда. Эта картина была частью моей жизни на протяжении десяти лет. Во времена горя и торжества, в скуке и радости я поднимала взгляд на Цирцею, а она взирала на меня сверху. Могущественная чародейка, превращающая мужчин в свиней, нравилась мне куда больше, чем любимые сверстниками мечтательные и более покорные девицы. На стенах комнат моих друзей выставлялись репродукции с прерафаэлитскими красавицами: несчастная утонувшая Офелия, терпеливо ожидающая у окна Мариана, тоскующая над своим горшочком с базиликом Изабелла. Я предпочитала более угловатое и непреклонное лицо Цирцеи, ее живой, нетерпеливый взгляд:

– Вышвырни этого борова! – советовала она. – Все мужчины – свиньи. Они тебе не нужны. Живи одна, подобно мне, и твори магию.

Я с восторженным изумлением смотрела на оригинал. Насколько же он был ярче и живее, чем довольно тусклая репродукция. Я не видела здесь этой картины прежде, несмотря на то, что много раз посещала Национальную галерею Шотландии. И теперь замечала детали, которых не помнила по репродукции: узнаваемую форму дубовых листьев и узор из разбросанных желудей, ряд ольх в отдалении – ольх, деревьев воскрешения и тайны. Выше, в клочке голубого неба, парила крошечная птица, тезка Цирцеи – соколица.

Когда я была моложе, привлекательность этой картины в основном объяснялась ее смыслом: я любила картины, которые рассказывали истории, а больше всего мне нравились истории из древних мифов. Я жестоко разочаровалась, когда все прочие картины Логана, которые мне удалось найти, оказались либо пейзажами – в основном юга Франции, – либо скучными портретами уроженцев Глазго среднего достатка.

«Цирцея», ознаменовавшая уход от прежних стиля и подхода, также стала последней законченной картиной художника. Его моделью была молодая студентка художественной академии Хелен Элизабет Ральстон, американка, переехавшая в Глазго, чтобы учиться рисовать. Вскоре после того как Логан закончил работу над образом колдуньи, девушка выпала – или выпрыгнула – из окна квартиры на западе Глазго. Несмотря на тяжелые травмы, она выжила. Логан бросил жену и детей и посвятил себя Хелен. Он платил за операции и необходимый уход, а в долгие часы, которые художник провел, сидя у ее кровати, Логан придумал историю о маленькой девочке, которая вышла в окно верхнего этажа и открыла полный приключений мир в облаках высоко над городом. Одновременно с рассказами он делал наброски, создав остроносую решительную девочку, которая сначала испугалась странных бесформенных облачных фигур, а потом с ними подружилась. После он составил рисунки в нужном порядке и написал текст «Гермины в стране облаков», своей первой книги, ставшей весьма популярной в Британии в тридцатые годы.

Настоящая Хелен Ральстон не только служила музой и вдохновением Логана, но и сама стала успешной писательницей. Ее культовая классика «В Трое», не книга, а какой-то ошеломляющий поэтический крик, была практически моей Библией, когда мне шел третий десяток. И все же, уютно устроившись на кровати и погрузившись с головой в мифическую историю, в сильные, почти ритуальные предложения «Трои», я и представления не имела о том, что автор книги смотрит на меня со стены. Это я обнаружила только в начале восьмидесятых, живя в Лондоне. «В Трое» тогда переиздали в той зеленой серии от «Вираго Классикс», с кусочком «Цирцеи» Логана на обложке. Анжела Картер написала к переизданию тонкое и глубокое вступление, откуда я и узнала об отношениях Хелен Элизабет Ральстон и В. И. – Вилли – Логана.

Внезапно ощутив прилив энергии, я вышла из галереи и дошла по улице Принцев до большого книжного магазина. В отделе художественной литературы отыскать «В Трое» или любую другую книгу Хелен Ральстон мне не удалось. Просматривая эссе и критику, я наткнулась на книгу под названием «Позднее цветение» какого-то американского ученого, в которой одна глава оказалась посвящена книгам Хелен Ральстон. Вилли Логан был представлен лучше. Под буквой «Л» обнаружилась целая полка его романов – одинаково оформленная серия от «Кэнонгейт». Единственная книга, которую я у него читала, основывалась на кельтской мифологии. «Беллантайн» издало ее примерно в 1968 году с изумительной обложкой от Джорджа Барра в серии «Взрослое фэнтези». Сейчас я не помнила об этой книге вообще ничего, даже названия.

Поколебавшись, я решила дать шанс роману «В силках Цирцеи» из-за говорящего названия, и еще купила недавно вышедшую крупноформатную толстую биографию Логана «Начать жизнь заново» Брайана Росса. А потом посмотрела на часы и поняла, что нужно бежать.

Селвин уже ждал в ресторане. Просияв, он поднялся и заключил меня в теплые крепкие объятия.

– Дорогая, ты замечательно выглядишь.

Я ощущала себя раскрасневшейся и потной, но его взгляд, в котором светился неподдельный интерес, заставил почувствовать себя лучше. Селвину это всегда удавалось. Он был привлекательным мужчиной даже теперь, когда вынужден был скрывать выдающийся живот с помощью дорогой, ладно пошитой одежды. Его уже не такие длинные и кудрявые, но всё еще густые волосы были только слегка сбрызнуты сединой. В молодости он носил маленькие круглые очки под Леннона, теперь – контактные линзы, из-за которых глаза казались еще ярче. И завидные ресницы остались такими же черными и густыми, как я помнила.

Когда я уселась, он сказал:

– Давай поскорее сделаем заказ, и тогда поговорим. Я уже заказал вино, если белое тебя устроит. Если нет…

– Белое подойдет. Что ты посоветуешь?

– Здесь хорошо готовят все. Крабовые котлеты – просто взрыв вкуса.

– Звучит хорошо, – я давно не была в ресторане, поэтому сейчас испытала облегчение от того, что не пришлось возиться с меню. – Крабовые котлеты с зеленым салатом.

Подозвав официанта, Селвин быстро отослал его прочь, а потом его карие глаза, добрые и при этом проницательные настолько, что это смущало, снова обратились ко мне.

– Итак. Как ты? На самом деле.

– Хорошо. Все хорошо. Я хочу сказать – нет, на самом деле нет, но, ты понимаешь, жизнь продолжается. Я в порядке.

– Снова пишешь?

Глубоко вздохнув, я покачала головой. Селвин поднял брови:

– А твой роман? Ты писала роман!

Он имел в виду, полтора года назад.

– Он был слишком плох.

– Перестань. Ты слишком пристрастна. Нужен взгляд со стороны. Пришли мне его – все, что есть, – и я подумаю. И дам честную оценку, обещаю.

Мнению Селвина я доверяла больше, чем чьему-либо еще, но мне никогда не нравилось, когда читали мои черновики; порой я сама едва могла их проглядеть. Этот роман был проникнут Алланом, и того счастливого, исполненного надежды писателя уже не существовало.

– Смысла нет, – ответила я. – Я не стану его заканчивать. Даже если он тебе понравится, даже если в нем есть что-то хорошее; слишком многое изменилось. Я не могу вернуть то состояние ума. Не хочу даже пытаться. Мне нужно двигаться дальше, написать новую книгу.

– Хорошо. Это мне нравится. И какой может быть эта новая книга?

К моему облегчению, подоспел официант с напитками. Когда он разлил вино, я подняла бокал:

– За новую книгу!

– За новую книгу, – согласился Селвин. Мы чокнулись, сделали по глотку, а потом он стал ждать моего объяснения.

– Это будет документальная книга, – наконец сказала я.

Моя последняя документальная работа была опубликована почти пятнадцать лет назад. Она не принесла большого успеха, но и не была провальной. Книга получила хорошие отзывы, первый тираж распродали. К несчастью для меня, не было ни второго тиража, ни ожидаемой версии в мягкой обложке. Издательство перекупили, а мой редактор вместе со многими другими сотрудниками попал под «оптимизацию». В суматохе книга затерялась, и, к тому времени, как у меня появилась идея для следующей, мода прошла, настоящего интереса ни у кого не появилось, и моя новая дивная карьера писателя популярной документалистики закончилась ничем. Все это произошло очень давно; я не видела причин, почему бы не попробовать снова.

Селвин кивнул. Когда он заговорил, я поняла, что его мысли шли в том же направлении.

– В том, что тогда у тебя не получилось гораздо лучше, виноват издатель. Это была хорошая книга, потенциально способная надолго задержаться на полках. Я не знаю, почему они от нее отказались, но ты тут ни при чем – ты отлично поработала, и книга могла – должна была – открыть перед тобой качественно новый путь, – он прервался, чтобы сделать глоток вина, и испытующе посмотрел на меня. – Какого рода документальная проза?

– Может, биография?

– Превосходно. С твоим пониманием героев, способностью оживить их в беллетристике – да, тебе бы отлично удалось описать чужую жизнь.

Это льстило мне, несмотря на то, что я знала: поддерживать и стимулировать меня было его работой. Я ожила, как засушенный цветок под струей воды.

– Серьезно?

– И никак иначе, – Селвин просиял. – Всегда есть спрос на хорошие биографии, так что продать будет нетрудно. Я не знаю точно, сколько смогу заплатить авансом, это от многого зависит. Ты же понимаешь, такие проекты могут обойтись недешево, и писать их долго, а еще нужно путешествовать, проводить исследования… конечно, есть и гранты… – он внезапно осекся и склонил голову набок. – А скажи мне, нет ли у тебя на уме кого-либо определенного? Потому что многое зависит от имени.

– Хелен Ральстон, – я не была уверена, пока не произнесла этого вслух.

Многие начитанные люди ответили бы – и вполне оправданно – пустым взглядом или озадаченным покачиванием головы. Хелен Ральстон, что раньше, что сейчас, вряд ли была известна всем и каждому. Ее слава, так уж получилось, ограничилась одной книгой. Роман «В Трое», изданный в тридцатых небольшим тиражом, получил известность в довольно узком кругу. Его немногие читали, хотя проницательные читатели, которые дали себе труд разобраться в сюжете, книгой восхищались. В шестидесятых роман впервые издали в Америке, где появился даже вариант в бумажной обложке для массового рынка – именно такой я читала в колледже. Еще раз ее вытащило из забвения издательство «Вираго» в восьмидесятых, но, судя по итогам моего захода в книжный перед обедом, скорее всего, книгу уже снова сняли с печати.

Селвин знал это все не хуже меня. Не только потому, что жадно поглощал книги, – прежде чем стать литературным агентом, он был букинистом, занимавшимся, в частности, первыми изданиями двадцатого века.

– Я продал свое первое издание «В Трое» Кармен Каллил.

– Не для макета? – я ужаснулась.

Переиздания наподобие «Вираго Классикс» – это фотомеханическая печать с других изданий, процесс, уничтожавший оригинальную книгу.

Селвин покачал головой.

– Нет. У нее уже был экземпляр Питера Оуэна тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. Первое издание она хотела для себя. Я согласился на шестьдесят фунтов. Не думаю, что в наше время получилось бы достать оригинальное издание дешевле чем за три сотни.

Меня всегда поражало, как люди запоминают, сколько они заплатили за ту или иную вещь. Такие детали у меня в памяти не задерживались, оставляя только эмоциональную, сравнительную оценку: что-то стоило дорого или не так дорого.

– Мне стоит поговорить с Кармен, – сказала я. – Вероятно, она встречалась с Ральстон, когда решила издать ее книгу.

– Возможно, – задумчиво ответил Селвин. – А мы уже не говорили когда-то о «В Трое»? Может, когда я продавал «Исиду»? «В Трое» оказала некоторое влияние на твою книгу, верно?

Я чуть смущенно кивнула. «Исида» стала моим первым – или вторым, смотря как считать, по времени написания или дате издания – романом. Как бы там ни было, с тех пор прошла целая жизнь. Я едва могла вспомнить молодую женщину, которая начинала писать «Исиду», и теперь я оценивала некогда такой важный для меня роман с холодным сердцем, критически, испытывая гордость – но отстраненно.

– Да, эта книга была моим эталоном, она сильно на меня повлияла. Даже немного слишком: до второй или третьей редакции «Исиды» я и не осознавала, насколько полно впитала «В Трое». Мне пришлось тогда вырезать целые куски поэтической прозы, потому что они уж очень напоминали работу Ральстон и на самом деле совершенно не были моими.

Я вспомнила, как меня в девятнадцать лет поразил язык этого романа, его понимание сути вещей. Иногда казалось, что я читаю собственную историю, просто написанную настолько хорошо, что я о таком и мечтать не могла. Книга оказалась такой потрясающе близкой, словно она написана для меня одной. Если мифическим аналогом Хелен Ральстон в ее книге была Елена Троянская, то для меня таковой оказалась сама Хелен. Каким-то образом любовная связь Хелен с учителем в Шотландии в точности повторилась со мной пятьдесят лет назад на севере штата Нью-Йорк.

Тонкости времени, пространства, места и даже личностей не имели никакого значения в сравнении с вечными истинами, великими циклами рождения и смерти.

Я ощутила настоящий прустовский поток, неоспоримую уверенность, что время можно покорить. Я сидела за столом ресторана в Эдинбурге, ощущая свежий вкус вина на языке, и в то же время свернулась в плетеном кресле в давней комнате нью-йоркского общежития. Запах ароматической палочки с соседской половины соперничал с ароматами гвоздики, апельсина и корицы, а из стерео лился голос Джони Митчелл; читая, я потягивала маленькими глотками чай «Констант Коммент», и слова Хелен Ральстон вспыхивали перед глазами, навсегда изменяя меня и мой мир откровением, разрушающим и одновременно творящим вселенную: время – лишь иллюзия.

– Мне суждено написать эту книгу, – сказала я своему литературному агенту со всей страстью подростка, каким была тридцать два года назад.

Селвин не усмехнулся, но я уловила искру веселья в его взгляде и сердито нахмурилась, ощутив прилив неуверенности в себе.

– Ты думаешь, я сошла с ума?

– Нет, нет, – он наклонился над столом и твердо положил руку поверх моей. – Я думаю, что ты снова говоришь как прежде.

Принесли еду, и мы заговорили о других вещах.

Крабовые котлеты действительно оказались великолепны. Их подавали с хрустящими картофельными галетами и восхитительной смесью печеных сладких перцев и испанского лука. Салат состоял из рукколы, кресса, молодого шпината и еще нескольких вкусных экзотических растений, которые я не смогла распознать, заправленных нежным пряным бальзамическим соусом. Стоило мне выразить восторг, Селвин усмехнулся и покачал головой:

– Тебе надо чаще выходить в свет. Это обычный ресторанный салат.

Ближайший к моему дому ресторан располагался в двадцати милях и не вписывался в мой бюджет.

– Я нечасто выбираюсь, но такое сделала бы и сама, если бы смогла достать рукколу в коопе.

– Ко-оп? – то, как он это сказал, напоминало даму Эдит Эванс с ее бессмертным: «Су-умочка?!» из «Как важно быть серьезным».

– Кооперативные магазины еще существуют? И ты ходишь туда за покупками?

– Порой приходится.

– Ох, милая. Когда же ты вернешься к цивилизации?

– Между прочим, я не считаю, что цивилизация заключается в удобстве потребления.

– Нет, – в его голосе не чувствовалось уверенности. – Но чем ты занимаешься в провинции? Я хочу сказать, что там такого притягательного?

Селвин был таким убежденным горожанином, что не видел от деревни никакой пользы, кроме как найти местечко для тихого воскресного отдыха.

– Занимаюсь чем и везде.

– Ты бы и здесь ходила в кооп?

Я рассмеялась.

– Ну, нет. Но писать я могу где угодно.

– Разумеется. А когда ты не пишешь, то в городе есть галереи, театры, книжные магазины… что тебе нравится в провинции?

– Холмы, море, покой и тишина, прогулки пешком, прогулки под парусом…

Селвин кивал.

– Помню, помню. Я уже допрашивал тебя на этот счет, когда ты заявила, что собираешься замуж за своего бывшего редактора и уезжаешь из Лондона. Я не мог этого понять. Не то, что ты выходишь за Аллана – издательский мир не заслуживал такого отличного парня, – но зачем уезжать?

Я вздохнула.

– Мы решили сделать жизнь проще. Аллан терпеть не мог свою работу, а я просто уже наелась по горло… мы подсчитали, что если продадим квартиры и купим лодку, то сможем проводить больше времени вместе и жить лучше – за меньшие деньги.

– И тебе это все еще подходит?

Я гоняла по тарелке полоску перца. Та жизнь предполагалась – и годилась – для двоих. После смерти Аллана я последовала совету ближайших друзей не совершать необдуманных поступков и не бросаться в крайности, так что не стала переезжать или еще что-то существенно менять в жизни. Какой в этом смысл, если подумать? Единственное, что было для меня важно, я все равно никак не могла изменить.

– Я не могла себе позволить переехать обратно в Лондон.

– Есть и другие города. Не говори об этом южанам, но я на самом деле предпочитаю Эдинбург. Или Глазго.

– Думаю, ты не следил за ценами на недвижимость после деволюции.

– Но если ты продашь ферму, то наверняка…

– Это не ферма, Селвин, это фермерский домик. Миленькая безделка. Ферма принадлежит другим людям, и большой красивый дом тоже, и вся земля. Они просто позволяют нам пользоваться дорогой.

– Все равно он должен сколько-то стоить. Подумай об этом. Когда ты начнешь работать над книгой, тебе не захочется ввязываться в кутерьму с переездом, зато потребуется хорошая библиотека под рукой.

Я представила себя в библиотеке, окруженной кипами книг. Думать над проектом, искать сведения, наконец-то заниматься настоящей работой – это все выглядело невероятно соблазнительным.

– Для начала нужно будет составить предложение, что-то такое, что я смогу показать. Просто несколько основных фактов: чем интересна Хелен Ральстон, какую позицию ты предполагаешь занять, почему ее биография давно просится на рынок, – он прервался. – До сих пор ведь ни одной не было, верно?

– Я ни об одной не знаю.

– М-м. Стоит проверить в самых затерянных каталогах университетских изданий… это ты сможешь сделать по сети. И поспрашивай, может, кто-то уже над этим работает. Это тоже полезно знать.

Сердце в груди замерло.

– А если кто-то уже… я все равно смогу написать свою книгу?

– Проблема в том, что издатели всегда рады заказать новое жизнеописание Диккенса или Черчилля, но никто не хочет публиковать две «первых биографии» в один год. Может, даже и в одно десятилетие.

За последние несколько лет я посвящала Хелен Ральстон разве что случайную мысль. До обеда у меня не было намерения писать ее биографию, и все-таки сейчас мне хотелось этого больше всего. Мысль, что от этой идеи придется отказаться, была невыносима.

– Не грусти! Если кто-то и получил такой заказ, то это наверняка какой-нибудь скучный старый ученый, который будет писать лет десять, так что у тебя есть шанс выпустить биографию первой. В любом случае, не беспокойся об этом. Просто прочеши местность. Если окажется, что эта биография выходит в следующем году – что ж, гораздо лучше узнать об этом заранее, до того как ты потратишь на проект много времени и сил.

«Предупрежден – не обязательно вооружен», – подумала я.

Я не особенно полагалась на способность знаний уберегать от боли. Если бы я заранее знала, что Аллан умрет от инфаркта в шестьдесят, его смерть причинила бы ничуть не меньше боли – и это знание не помешало бы мне его полюбить. Выходя за него замуж, я знала, что его отец умер от инфаркта в шестьдесят лет, и даже если исключить генетику, по статистике выходило, что я переживу Аллана на несколько десятилетий. Я вышла из крепкого крестьянского рода, и женщины в моем роду жили долго.

– Как мне искать? То есть, с кем говорить?

– Можешь начать с нее самой.

– С нее? Ты о Хелен Ральстон?

Он удивился моему удивлению:

– Она еще жива.

– Жива? Тогда она крайне стара.

– Девяносто шесть или девяносто семь. Ничего невозможного. Не помню, чтобы мне попадалось на глаза объявление о ее смерти в последние годы.

– Я тоже. Уверена, что обратила бы внимание. Что ж. Думаю, у «Вираго» все еще есть ее адрес. И есть довольно новая биография Вилли Логана, там что-нибудь должно быть, – я похлопала по тяжелому тому в висящей на спинке стула сумке.

– Десерт? Нет? Кофе? – Селвин подозвал официанта и, после того как тот удалился, повернулся ко мне: – К слову, я знаю человека, который владеет одной из картин Хелен Ральстон.

– «К слову»?

Он улыбнулся.

– Я только что вспомнил, честно. И он живет здесь, в Эдинбурге. Старый друг. Наверное, мне стоит к нему заскочить, пока я тут. У тебя остаток вечера свободен, или куда-то спешишь?

– Свободен. Ты серьезно? Я очень хочу увидеть картину!

Неожиданный случайно доставшийся бонус меня слегка ошеломил. Пока Селвин доставал телефон и звонил, я пыталась представить, на что может оказаться похожей картина Хелен Ральстон. Даже зная, что она училась рисовать, я все равно всегда думала о ней как о писательнице. И никогда не встречала даже описаний ее картин. То, что это свалилось мне на колени вот так, еще до начала работы, не показалось мне странным или необычным. Все писатели и исследователи знают, что такие счастливые совпадения – нечаянное открытие, идеально совпавшая по времени встреча, невероятное стечение обстоятельств – вовсе не редки. То, что первое из них произошло так рано, до того как я погрузилась в проект, просто подтверждало ощущение: мне было суждено написать эту книгу.

Друг Селвина жил недалеко, на расстоянии короткой поездки на такси, в районе под названием Колонии. Собрание чудных маленьких домов на одиннадцати параллельных террасах, выстроенных, по словам Селвина, в 1861 году для того, чтобы предоставить доступное жилье уважаемым ремесленникам и их семьям. Теперь они стали очень популярны среди одиночек или молодых работающих пар из-за расположения в центре и старомодного очарования.

Вид этих аккуратных небольших домиков, выставленных вдоль узких мощеных улиц, подобно идеальной деревне, пробудил во мне давно заснувшую американскую туристку, и, прежде чем я успела ее придавить, изо рта вырвалось сентиментальное:

– Ой, они такие милые!

Большое черное такси вынуждено было остановиться на углу: если бы машина проехала дальше, то она явно не смогла бы развернуться.

– Они просто восхитительны!

Я пришла в еще больший восторг, заметив цветочные ящики на окнах и зеленые газоны с подстриженной травой. В свое время это было недорогое жилье, но идея доступности не воплотилась в образе уродливого утилитаризма. Домики были невелики – я не представляла, как их могли считать подходящим жильем для обычных в то время больших семей, – но форма была приятной для глаз, и постройки не выглядели тесными.

– Какое отличное место для жизни, такое тихое и красивое, как деревня, но прямо в центре города. Отсюда можно докуда угодно дойти пешком, или доехать на велосипеде, даже машина не нужна.

Селвин выглядел развеселившимся.

– Я попрошу Аластера немедленно дать тебе знать, как только один из них поступит в продажу. Спрос очень велик, но если тебя предупредят заранее, сможешь сделать предложение первой.

– Я не имела в виду, что сама хочу здесь жить… – я задумалась, не закончив фразы. Почему бы мне не жить жизнью, кусочек которой я неожиданно увидела? Мне все еще нравилась провинция, но в конце концов, если мне захочется выбраться из города, есть поезда и автобусы, а в последние дни мне определенно больше не хватает культуры, чем свежего воздуха и широких просторов.

– Ну, – сказала я, меняя галс, – если ты сможешь перезапустить мою карьеру, то я точно задумаюсь о перезапуске своей жизни.

Он ненавязчиво приобнял меня за плечи и медленно повел по улице.

– Мы – это главное слово – собираемся снова привести тебя к успеху, и крупному. Поверни у зеленых ворот.

Указанный дом делился на две части, верхнюю и нижнюю; друг Селвина жил наверху. Мы поднялись по довольно изящной широкой винтовой лестнице, и худощавый, аккуратный и очень опрятный пожилой мужчина открыл нам дверь. Его звали Алистар Рид. У него был длинный нос, а с красноватого костистого лица смотрели чуть выпуклые яркие голубые глаза. Щеки сияли как яблоки – я представила, как он полирует их каждое утро, – а зачесанные назад волосы были молочно-белыми.

– Я поставил чайник, – сказал он, проведя нас в гостиную. – Индийский или китайский?

Алистар смотрел на меня, я посмотрела на Селвина.

– Китайский, если он у тебя есть.

– Если бы его не было, и предлагать бы не стоило, – ответил мужчина с упреком в голосе.

Но, несмотря на тон, по блеску в глазах я догадалась, что это была шутка.

– Прошу, чувствуйте себя как дома. Я ненадолго, – сказал он и вышел. Я оглядела светлую, просторную и прекрасно обставленную комнату. Даже на мой неискушенный взгляд было очевидно, что изысканный письменный стол возле окна, застекленный книжный шкаф в углу и темный сундук у двери – очень старые, мастерски изготовленные, уникальные вещи – и, без сомнения, очень дорогие. Даже кушетка, на которой устроились мы с Селвином, производила впечатление основательности и индивидуальности – это наводило на мысль о штучной работе.

Светлые стены были увешаны картинами. Я поднялась и подошла ближе. На одной стене висели ряды акварельных пейзажей – обычные шотландские виды гор, воды, покрытого облаками неба и моря с пятнами островов. Картины были достаточно приятны на вид, но довольно безлики. Лучше, чем мои собственные попытки рисовать, но ничего особенного.

Возле книжного шкафа висели два натюрморта, написанных маслом: один, очень реалистичный и очень темный, выглядел старым. Я предположила, что ему может быть двести или триста лет. На картине была изображена большая мертвая рыба, лежавшая на мраморной плите рядом с пучком растений и – что выбивалось – единственным желтым цветком. Второй натюрморт был гораздо современнее по стилю: композиция из синей чашки, тусклой серебряной ложки и яркого желтого лимона на подоконнике, кусочек которого был виден за сине-белой полосатой занавеской.

Самой большой картине в комнате досталась своя стена. Это был портрет молодой женщины. Волосы собраны в элегантный узел, а поверх темно-зеленой блузки лежала единственная длинная нитка жемчуга. Некоторое время я пристально разглядывала картину, и только потом заметила подпись в левом нижнем углу: инициалы В.И.Л.

Вернувшись с подносом, Алистар Рид поставил его на маленький столик у кушетки. Усевшись, я с некоторым испугом увидела рядом с чайником тарелку тонко нарезанного, щедро намазанного маслом белого хлеба, и еще одну, с наваленными горкой маленькими глазурованными пирожными.

– Магазинные, к сожалению, – сказал он своим тихим напевным голосом. – Но советую попробовать, они в самом деле довольно неплохи. Или вы предпочитаете сандвичи? Я не был уверен. Если хотите, я их вмиг сделаю. С ветчиной, сыром, пастой из анчоусов, или томатами.

– Спасибо, Алистар, ты более чем любезен, но мы только что пообедали, – ответил Селвин и повернулся ко мне. – Знаешь шутку о том, что в Глазго при виде неожиданного вечернего гостя восклицают: «Наверное, вы хотите перекусить!», а в Эдинбурге, невзирая на время, говорят: «Наверное, вы уже ели». – Селвин ухмыльнулся другу. – В общем, мне следовало тебя предупредить, что Алистар посвятил свою жизнь опровержению клеветы на гостеприимство коренных эдинбуржцев.

– О, говори-говори, я знаю, что ты – сладкоежка, – сказал Алистар, едва заметно улыбнувшись.

– Ну, думаю, я смогу позволить себе прихоть или две.

Я взяла ломтик хлеба с маслом и со временем позволила уговорить себя на пирожное – радуясь, что в ресторане мы обошлись без десерта. Чай оказался легким и изысканным, приготовленным с цветками жасмина.

Алистар наклонился ко мне:

– Кажется, когда я вошел, вы любовались портретом моей матери?

– Это ваша мать? Написанная В. И. Логаном?

Он кивнул, чуть опустив веки.

– Разумеется, задолго до моего рождения. Ее отец заказал портрет в двадцать шестом году. Вполне возможно, что это последний из написанных В. И. Логаном портретов, если, конечно, не считать обучения Хелен Ральстон.

Он указал на акварельные пейзажи.

– А это рисовала моя мать.

– Ваша мать тоже была художником?

Алистар покачал головой.

– О, нет. Мать рисовала исключительно для своего удовольствия. Я выставил их потому, что они о ней напоминают и из-за места, где были написаны. Аргайлл, на западном побережье – мы всегда ездили туда отдохнуть летом.

– Я сама оттуда!

– В самом деле? Я бы предположил, что вы с куда более дальнего запада, – на его тонких губах мелькнула поддразнивающая улыбка.

Я испытала укол раздражения, но постаралась этого не показать. Мне никогда не удавалось сойти за местную, неважно, сколько я прожила в Британии – а этот срок приближался к четверти века. Стоило открыть рот, и я оказывалась иностранкой, вечно в ответе за свое прошлое. И все же мне не хотелось показаться недоброй или грубой, да и нечестно было обижаться на человека, который обижать не хотел. Шотландцы, в отличие от некоторых других европейцев, в основном хорошо относились к американцам.

– Я родилась в Техасе. Потом переехала в Нью-Йорк, а после – в Лондон. В Аргайлле я живу уже больше десяти лет. Маленькое неприметное местечко под названием Милдаррох, недалеко от…

– Но именно там мы и останавливались! – воскликнул Алистар. – Всегда или в Милдаррохе или в Алдфёрне, – лучась довольством, он обернулся к Селвину. – Дорогой мой, это изумительно! Ты не сказал, что приведешь гостя из Милдарроха! Мое любимое место во всей вселенной! – мужчина снова повернулся ко мне. – Вы, конечно, ходите под парусом?

– У нас… у меня есть лодка. Мой муж любил плавать. После его смерти мне не хотелось выходить на воду одной.

– О, моя дорогая, мне так жаль, – пронзительный взгляд голубых глаз внезапно смягчился.

Я опустила глаза на свою чашку, вглядываясь в светло-золотой напиток и думая о том, как можно воссоздать этот цвет при помощи акварельных красок. После этого, полностью успокоившись, я снова могла смотреть на Алистара.

– Я рассматривала ваши картины, пытаясь угадать, какая из них написана Хелен Ральстон. Но если акварели – вашей матери, а портрет – кисти Логана…

Его глаза расширились.

– О, этой картины здесь нет! Я не решился бы выставлять ее здесь, на всеобщее обозрение – это слишком смело!

Поначалу я подумала, что Алистар говорит о риске порчи или кражи картины, но потом поняла, что смела сама картина – он что, имел в виду, что на ней обнаженный человек? Но ведь обнаженные фигуры уже очень давно повсеместно используются в изящных искусствах, и, конечно, к ним привыкли даже в консервативной кальвинистской Шотландии!

Алистар обернулся к Селвину:

– Ты не объяснил?

– Я подумал, что ей лучше самой увидеть.

Я попыталась представить. Перевернула ли Хелен Ральстон столы в мире искусства, управляемом мужчинами, изобразив своего любовника нагим? Вилли Логан и его маленький Вил? И если он не такой уж маленький, и не болтается… торчащий пенис даже сегодня был табу.

– Могу я посмотреть?

– Ну разумеется. Допивайте чай. Уверены, что не хотите еще пирожное? Нет? Селвин? О, дорогой мальчик, бери еще, никому уже нет дела до твоей фигуры!

Мы вышли через ту же дверь в крошечную прихожую. По левую руку обнаружилась узкая крутая лестница.

– Поднимитесь до середины, – напутствовал Алистар. – Лестница слишком узкая, пройдет только один человек за раз. Картина висит на стене там, где лестница поворачивает.

И лестница действительно оказалась узкой и крутой. Может, поэтому в нее встроили небольшую площадку – чтобы дать неустрашимому путнику место развернуться на девяносто градусов перед восхождением на следующий этаж.

Картина висела на стене напротив. Она оказалась примерно восемь на десять дюймов размером, со стандартный лист, вырванный из блокнота художника. Передо мной был акварельный пейзаж, почти такой же, как картины из гостиной.

Тут из коридора внизу донесся щелчок, и над моей головой загорелась затененная лампочка, осветив картину. Я уставилась на нарисованный каменистый остров из небрежно набросанных коричневых, зеленых, серых и серовато-розовых мазков. Картина не привела меня в восторг, и я недоумевала, чем же вызвано отношение Алистара к этой невыразительной мазне. Смело?

И тогда, в мгновение ока, словно включили еще одну лампу, я увидела скрытый рисунок: в очертаниях острова предстала женщина. Обнаженная женщина, лежавшая на спине, разведя согнутые в коленях ноги и спрятав лицо за предплечьем и длинными волосами – оттенки зеленого, оттенки серого, – растекшимися вокруг нее подобно морю.

Центром картины, тем, что привлекало взгляд и приковывало внимание, была вульва: в ней была собрана воедино вся жизнь полотна. Розовая рана, резко выделявшаяся на фоне болотистых зеленых и коричневых тонов, словно коснулась нерва в моей собственной промежности.

В моем разуме поднималась единственная яростная мысль: как она могла выставить себя напоказ подобным образом?

Откуда-то я знала, это – автопортрет; художница не поступила бы так с другой женщиной. И все же она не поколебалась изобразить себя голой, покорной, готовой к соитию – нет, жаждущей, требующей, чтобы на нее посмотрели, чтобы ее покорили, раскрыли, использовали, наполнили…

Что ж, почему нет? Я обеими руками поддерживала независимость женщин, свободу претворять в жизнь свои желания, какими бы они ни были. В конце концов, я все еще называла себя феминисткой и выросла в шестидесятые – часть посттаблеточного и предСПИДового сексуально освобожденного поколения, которое верило в свободное выражение эмоций и право женщин на выбор.

И все же, и все же…

Что бы я об этом ни думала, картина заставила передернуться от отвращения, даже страха. Как будто мне не следовало этого видеть, словно подобное нельзя было показывать. Это оказалось глубже разума. Я просто чувствовала, что в картине есть что-то неправильное, опасное.

А потом окружающее изменилось снова, будто туча закрыла солнце. Очертания размылись, цвета потускнели, и внезапно картина снова стала лишь изображением острова в море.

Но теперь я знала, что таится в этих каменистых контурах, и не верила, что оно останется скрытым. Я немедленно отвернулась и увидела двух мужчин, которые стояли у подножия лестницы и смотрели на меня снизу вверх.

Немедленно я ощутила, как к голове прилила кровь; щеки вспыхнули. Селвин и Алистар знали, на что я смотрела – они и сами это видели. А потом, что было гораздо хуже стыда, меня тисками сжал страх, потому что я была женщиной, а единственный выход закрывали двое мужчин.

Прошел миг. Алистар ушел в комнату, и я смотрела на Селвина, которого знала двадцать лет.

Мне не хотелось показывать свое пылающее лицо. Но оставаясь на площадке в ожидании, пока краска сойдет, я бы выглядела еще большей дурой, поэтому решила спуститься. Селвин со своей всегдашней деликатностью отвернулся и направился в гостиную, куда перед этим ушел Алистар, позволив мне идти следом.

Селвин прочистил горло.

– Ну, что же…

– Садитесь, – сказал Алистар. – Вам следует это узнать. Прежде всего, позвольте мне принести картину. На оборотной стороне есть надпись, которую вам нужно увидеть.

Храня неловкое молчание, мы уселись. По крайней мере, с моей стороны молчание было неловким – я билась над попытками понять свою реакцию. Я не была ханжой, и хотя жесткая порнография заставляла меня испытывать неловкость, простая нагота такого влияния на мои эмоции не оказывала. Обычно у меня не было сложностей с изображениями здоровых женских тел, и мне случалось видеть прежде изображения промежностей, куда более наглядные, чем нарисованная Хелен Ральстон trompe-l’oeil.

В девятнадцатом веке Гюстав Курбе нарисовал крупным планом женское лоно – подробно, крайне реалистично, – и назвал полотно «Происхождение мира». В то время подобная картина считалась крайне скандальной, ее нельзя было выставлять, несмотря на то, что Курбе был известным художником. В наши дни, разумеется, картину мог увидеть любой, кто не поленился бы найти копию в интернете либо купил бы открытку или постер в одном из музейных магазинов по всему свету. Почем знать, может, ее изображали уже и на футболках и ковриках для мыши.

Реалистичное изображение Курбе было гораздо выразительнее импрессионистской акварели Ральстон. Можно было допустить, что если он, художник-мужчина, овеществлял женщину, изображал ее половые органы на полотне для визуального наслаждения собратьев, то Ральстон исследовала собственные чувства о себе, вероятно, не имея намерения когда-либо выставить картину на всеобщее обозрение. Мне стоило задаться вопросом, почему полотно Курбе не могло вывести меня из равновесия, а работе Ральстон это удалось.

Вернулся Алистар, неся картину. Он передал ее мне изображением вниз, и я робко, неловко опустила ее на колени.

– Я повесил рисунок с небольшим отступом сзади, так что надпись все еще можно разобрать.

Я опустила глаза и впервые получила возможность увидеть твердый, ясный почерк Хелен Ральстон.

Вздрогнув, я попыталась передать картину Селвину, но тот отказался: он уже видел эту надпись. Поэтому я оставила картину на коленях, чувствуя, как та медленно прожигает во мне дыру, и посмотрела на Алистара.

– Почему «Моя Смерть»? Она имела в виду, что… сексуальность равнозначна смерти?

Он развел руками.

– Много больше, я в этом уверен. Они использовали определенные слова словно особый код, и «смерть» с большой буквы было одним из них. И вспомните картину: женщина и одновременно – остров. Конкретный остров из знакомой вам части мира, – добавил он, кивнув. – В сущности, я, должно быть, много раз сам плавал мимо во время семейных отпусков, хотя и не думаю, что мы на него высаживались. По воспоминаниям Вилли Логана, когда ее взгляд впервые упал на остров, Хелен заявила: «Я увидела свою смерть». Означало ли это для них то же, что и «Смерть» с большой буквы – этого я сказать не берусь. Но слова не были восприняты как предостережение, иначе, я уверен, они уплыли бы вместо того, чтобы бросить якорь и сойти на берег, предвкушая прогулку.

Я знала, что в колоде Таро карта смерти не означала физической гибели, скорее она говорила о внезапном драматичном изменении в судьбе. И порой людям приходилось бросать вызов смерти, чтобы снова обрести жизнь. Мне стало интересно, была ли Хелен Ральстон предшественницей Сильвии Плат, второй Леди Лазарь, сделав смерть искусством своей жизни. Сначала – из окна в воздух, второй раз – на скалистом острове…

– Что произошло? Там что-то произошло?

– Ослеп Логан, – ответил мне Селвин.

Конечно, я знала о том, что Логан потерял зрение – превращение довольно скучного светского художника в слепого поэта-провидца было самым известным событием в его карьере. Но мне не было известно, как это случилось.

– На острове? Какой-то несчастный случай?

– Не несчастный случай, – решительно сказал Алистар. – Вы не читали «Касание Богини»? Вам обязательно нужно прочитать мемуары Логана. Его объяснение… едва ли его можно назвать исчерпывающим, но больше у нас ничего нет. Никто никогда не узнает, что произошло на самом деле.

«Может быть, Логан как-то помешал? – задумалась я. – Вынудил ожидавшую Хелен Смерть отпустить девушку, и Костлявая взяла взамен зрение Логана?»

Понятно было, что Алистар не скажет – даже если бы он знал.

– Как тебе удалось заполучить картину? – спросил Селвин.

– Ты знаешь, что между семидесятыми и восьмидесятыми я занимался картинами и антиквариатом. Торквил Логан – младший сын Вилли – сам торговал по мелочи, так мы и познакомились. Когда их старик умер, душеприказчиком назначили литературного агента Логана, но на деле весь ишачий труд – расчистка особняка, решение, что продать, отдать, отправить в библиотеку, где должна храниться официальная коллекция, все прочее – достался сыновьям и дочерям. Торквил связался со мной, когда наткнулся на «Мою Смерть». Картина лежала в конверте позади пачки старых писем, и, вероятно, ее лет пятьдесят никто не видел.

Он сразу понял, что это. Разумеется, картина была описана в «Касании Богини», прямо в посвящении на задней обложке. Отмечалась ее огромная важность как последней картины, которую Логан видел, как последнего подарка от его госпожи, его музы; даже намекалось, будто картина – что-то вроде предостережения о произошедшем с ним в дальнейшем, о посланной богиней слепоте.

И Торквил не знал, что ему с ней делать. Он сам ее не хотел. Фактически, он сказал мне, что сама мысль об этой картине в его доме вызывает у него отвращение. Он не мог спросить мать – она болела и была опустошена смертью мужа, так что Торквил не желал рисковать, напоминая ей каким-то образом о существовании Хелен Ральстон. Он раздумывал о том, чтобы оставить картину в конверте и сунуть в коробку, предназначенную к отправке в библиотеку – ему казалось, что в университетском хранилище с ней ничего не случится. Но мысль, что студенты будут на нее смотреть, писать о ней в своих работах, вызывала у него тошноту – как и идея отправиться на открытый аукцион, где картину пронумеруют, занесут в списки и опишут в каталоге.

Алистар приостановился и сделал глубокий вдох, после чего продолжил.

– Я предложил сохранить для него картину. Обещал, что не будет никакой огласки. Фактически я сказал, что если сойдемся в цене, то я буду рад купить ее для себя, не для перепродажи. По нашим разговорам Торк понял, насколько важны были для меня книги Вилли Логана. Особенно в молодости. Эти его мистические нотки, мысли о том, что старые боги все еще существуют и человек может вернуть их к жизни – они могут вернуться к жизни в человеке, – я не могу выразить, какие струны моей души это задевало, но приобрести что-то, чем Логан владел, что было для него настолько важным на глубоком, личном уровне – я не мог этому противостоять.

И Торквил сказал, что я могу ее забрать. Фактически, он сказал, что отдаст ее мне. Он не хотел платы. Продавать картину казалось ему неправильным. Я возражал, но он и слышать не хотел. Фактически он прислал мне письмо в тот же день, обычной почтой, в подбитом конверте, но без дополнительной защиты – и когда я думаю о том, как легко ее могли потерять или испортить…

Мы все посмотрели на лежавший у меня на коленях предмет. Не в состоянии больше терпеть, я подняла обрамленную картину как поднос и протянула Алистару. Когда мужчина не отреагировал, я бросила на него сердитый взгляд, но он все равно не шевельнулся.

– Я ни за что бы ее не продал, – тихо сказал Алистар. – Я уважал чувства Торквила. И все равно обладание ей всегда казалось мне неправильным. Она пришла ко мне случайно, – он помедлил. В уголке рта показался кончик языка и Алистар быстро облизал губы. – Я хотел бы отдать ее вам.

– Мне! – я ощутила то же неожиданно возбуждающее потрясение, которое испытала, когда распознала скрытое значение картины, которую теперь держала в руках. – О, нет, я не могу ее взять. Это неправильно.

– Селвин рассказал мне, что вы пишете биографию Хелен Ральстон. Я уже думал о том, что картина должна к ней вернуться, но не знал, как к этому подступиться. Это казалось слишком трудным, слишком неприятным. Как бы она отреагировала, узнав, что такой личной вещью владел посторонний мужчина? И все же она может захотеть получить картину обратно. И картина принадлежит ей по праву, со смерти Вилли. Может быть, с другой женщиной будет проще, и в качестве биографа вас посвятят во множество личных тайн. Ей придется принять…

– Я не уверена, согласится ли она взять меня в биографы. Я не могу. Я даже не знаю, жива ли она.

Я отрицательно качала головой и не могла остановиться.

– Конечно, согласится. Конечно, жива. А если она ее не захочет, или вы ее не найдете и не решите оставить картину себе, то всегда можете отправить ее мне обратно в простом коричневом конверте. Прошу вас.

И в итоге, на самом деле не желая принимать картину, я обнаружила, что отказаться невозможно.

Комнату на ночь я сняла в отеле «Жюри», который находился позади железнодорожного вокзала. Бронируя номер, я собиралась выбраться на приятный обед и в кино, но, расставшись вечером с Селвином, обнаружила, что единственное мое желание – узнать как можно больше о Хелен Ральстон.

Зайдя в еще один книжный, я уверилась в том, что «В Трое» снята с печати, так же как и старомодная классика «Гермина в стране облаков».

– Но в интернет-магазинах можно найти множество подержанных книг, – заверил меня любезный продавец.

– Спасибо, займусь, когда доберусь до дома, – ответила я и заплатила за том «Касания Богини».

Купив несколько интересных на вид салатов в «Маркс и Спенсер» – ах, эти блага городской жизни! – я устроилась в комнате отеля с намерением прочитать в большой толстой биографии Вилли Логана все, что относилось к Хелен Ральстон.

Она прибыла издалека, эта девочка из другой земли, летящая по унылым сырым и серым улицам Глазго подобно теплому ветру, пахнущему экзотическими пряностями с ноткой опасной тайны. По ее уверениям, она была наполовину гречанкой, наполовину ирландкой; мать ее предсказывала судьбу, а отец был ясновидящим. Сама она, как минимум по уверениям одного одноклассника, была подвержена «припадкам»: тело деревенело, и девушка начинала пророчествовать явно не своим голосом, а потом выглядела обессиленной и утверждала, что ничего не помнит.

Внешне она совершенно не походила на femme fatale. Маленькая и тощая, с острыми чертами лица и выдающимся носом. А ее глаза, пусть большие и блестящие, были настораживающе глубоко посажены. Портрет Логана приукрашивал действительность; на немногих фотографиях Хелен Ральстон, сделанных в конце двадцатых годов, запечатлена странная усохшая фигура женщины, состарившейся раньше срока.

В сентябре 1927 года Хелен Элизабет Ральстон зачислили в Школу искусств Глазго. До того она обучалась в Сиракузском университете, который располагался в Нью-Йорке. Неизвестно, почему она решила перебраться из Нью-Йорка в Глазго. У Хелен не было никаких связей в Шотландии, и ее никто не назвал бы богатой. Хотя плата за обучение была внесена заранее, Хелен явно испытывала трудности с покупкой материалов и прочих необходимых вещей. Мэйбл Скотт Смит, ее одногруппница, которая не раз платила за обед Хелен, взяла в привычку приносить для нее к вечернему чаю лишнюю булочку: «Она делала вид, что забыла, или что не голодна, но на самом деле у нее и пенни лишнего не было. Все знали, что у нее ветер в кармане, даром что всех американцев считают богачами. Она всюду носила папку с рисунками, пыталась продавать их в газеты, но безнадежно. Она хорошо рисовала, но и многие другие тоже, а время было тяжелое. В Глазго было даже хуже, чем в других местах: здесь красивые картинки не приносили денег, не в те годы».

Крепнувшая между Мэйбл и Хелен дружба внезапно оборвалась, стоило американской студентке переехать из общей комнаты в оплаченную В. И. Логаном квартиру в Вест-Энде.

– Дело было не в сексе – мы в школе искусств весьма терпимо к такому относились! – говорила Мэйбл Смит. – Но она позволила себя содержать, да еще женатому мужчине! Я перестала уважать и мистера Логана тоже.

Логан на первом занятии отметил юно-старое лицо Хелен Ральстон и предложил ей позировать для него в субботу. Он выделял так нескольких студентов каждый год; в таком знаке внимания не было ничего необычного или неподобающего. Но с первого сеанса стало понятно, что с Хелен все будет иначе. Устремив на него взгляд своих больших гипнотических глаз, она начала говорить – и немедленно околдовала Логана историями.

Вероятно, по большей части это были пересказы мифов и легенд из множества разных культур; русские сказки мешались с греческими мифами, кельтские мотивы сплетались с украденными из сказок «Тысячи и одной ночи» нитями. Для Логана истории стали воплощением магии, зажгли страсть к мифам, которая позже овладеет его жизнью.

В своей автобиографии Логан пишет о некоторых «магических» моментах, пережитых в раннем детстве. Кроме этого нет никаких свидетельств о том, что он обладал сильной склонностью к мистике или спиритуализму до того, как повстречал Хелен Ральстон.

Несмотря на то, что Хелен Ральстон рассказывала ему о своем происхождении, в ней не текло ни греческой, ни ирландской крови. Ее родители, Бен и Сейди Рудински, были польскими евреями, перебравшимися в Нью-Йорк примерно в 1890 году. Когда в 1907 году родилась Хелен, их последний ребенок, дела семейства процветали. Страсть Хелен к искусству поощрялась, ее обучали – и баловали. Во время подготовки Америки ко вступлению в войну в 1917-м Рудински сменили фамилию на Ральстон – и примерно в это же время Хелен взяла второе имя – Элизабет – и начала подписывать свои картины инициалами ХЭР.

Хелен хорошо закончила школу и поступила на факультет свободных искусств в Сиракузском университете. Оценки в первый год были высокими, она вступила в кружок драмы – больше рисовала декорации и делала костюмы, чем выступала, – а также принимала участие в оформлении студенческой газеты. Казалось, что ее жизнь налажена. Но вместо того чтобы, как ожидалось, вернуться на второй год, Хелен Элизабет Ральстон подала документы в Школу искусств Глазго и начала новую жизнь в Великобритании.

Позже Логан писал, что она так радикально изменила свою жизнь под влиянием сна. Он также верил, что ее родители мертвы, что Хелен была единственным ребенком и что она жила одна с тринадцати лет. Невозможно сказать наверняка, когда их отношения изменились, и Логан с Хелен стали любовниками, потому что Логан в своих мемуарах необычно сдержан на этот счет. Но в январе 1928 года он начал рисовать «Цирцею», а к марту Хелен жила в квартире, за которую Логан платил и в которой был частым гостем.

После января Хелен начала все реже и реже посещать школу, хотя и не забрала документы официально. Наконец, к марту она перестала показываться совсем, кроме как в обществе Логана. Разумеется, об их отношениях судачили, но репутация Логана была такова, что некоторые считали его превыше всяких подозрений. Это был уважаемый семейный человек с несколькими детьми и прекрасной доброй женой из обеспеченной эдинбургской семьи. Трудно было представить, что В. И. Логан серьезно увлечется таким странным созданием, как эта американская студентка. Он часто брал опеку над своими студентами, мужчинами и женщинами, и порой даже немного помогал финансово талантливым, но бедным ученикам. Хелен Ральстон явно была из таких. Брайан Росс, биограф Логана, предположил, что причиной неприятностей художника стали его природная невинность в сочетании с великодушием и добрыми намерениями. Биограф считал, что Хелен влюбилась в великого человека, которого интересовала только как модель. Когда Логан завершил работу над «Цирцеей» и стало ясно, что он не станет больше проводить столько времени в студии наедине с Хелен, она в отчаянии выбросилась из окна. И только тогда Логан узнал о ее истинных чувствах к нему.

Я с отвращением захлопнула книгу Росса. За всю историю человеческих отношений – сколько мужчин когда-либо снимали дорогую квартиру для посторонней женщины, не ожидая секса в ответ? Если бы любовь была односторонней, попытка Хелен покончить с собой заставила бы Логана бежать от нее прочь со всех ног, а не бросать жену с детьми, чтобы выхаживать студентку. Жертва Логана имела смысл, только если он был глубоко в нее влюблен, а шок от попытки самоубийства вынудил его осознать свою ответственность. Я могла поверить в одностороннюю любовь – с его стороны. Хелен могла перестать ходить в школу, чтобы не встречаться с Логаном, даже если из-за безденежья вынуждена была принимать его помощь. И, возможно, она надеялась, что, когда он перестанет нуждаться в ней для «Цирцеи», ей больше не придется иметь с ним дела. Только вот он ее не отпустил – возможно, тем августовским днем Логан появился в ее квартире не для того, чтобы попрощаться, а чтобы сказать, что он бросает жену и детей и будет жить с ней. Я представила, как она пятится от него, избегает его объятий, его губ, его нежеланных признаний в вечной преданности, пока, отчаянно пытаясь выкрутиться из рук Логана, не выпадает из окна.

При этой мысли я нахмурилась. Каким было это окно? Как рациональный здоровый человек мог выпасть из окна? Я обнаружила, что по описанию Росса это сложно представить – он писал, что она «сидела на подоконнике». Боком или спиной к окну? На дворе август, стояла жара, значит, совершенно естественно, что окна были раскрыты. Она отклонилась слишком далеко назад и потеряла равновесие, или умышленно развернулась и выпрыгнула?

Я взяла «Касание Богини» и пролистала книгу в поисках упоминаний Гермины – так Логан называл Хелен. Указателя в книге не было. Один абзац бросился в глаза:

«И тогда истина вылетела в окно, и Гермина прыгнула следом. Чуть не погибнув, она поймала ее и вернула меня на путь истины и жизни».

Да уж, очень полезно. Логана занимал миф, как он его видел, истина более глубокая, чем то, что могли передать простые факты.

Я вернулась к Россу. По всей видимости, рассматривалось, пусть и недолго, обвинение Логана в попытке убийства, основанное на его смятенных «признаниях» полицейскому в госпитале, куда увезли Хелен. Без сомнения, он был полон чувства вины, но была ли это настоящая вина жестокого мужчины-соблазнителя, разрывавшегося между двумя женщинами, или просто ощущение человека, оказавшегося свидетелем попытки самоубийства? Его слова тогда были туманны. И, как указывал Росс, самоубийство являлось преступлением, и Логан, указывая на свою вину, мог пытаться спасти Хелен от суда и/или депортации за попытку покончить с собой.

Можно было придумать несколько версий того, что случилось в той комнате в Глазго, в комнате с открытым окном на четвертом этаже, жарким августовским днем 1928 года. Было только два свидетеля, они же главные действующие лица, или герой и антагонист. Два человека в комнате, Вилли Логан и Хелен Ральстон. Росс, пытаясь установить истину, писал гораздо понятнее и проще, чем Логан, но, насколько я видела, он не был менее пристрастен и не заслуживал большего доверия, потому что хотел рассказать только одну историю – Логана. Переживаний Хелен, ее версии, ее истории нигде в книге не было.

Я вернулась к началу и тщательно просмотрела раздел с благодарственными словами. Имена людей, тем или иным образом оказавших Россу помощь, занимали больше двух страниц, и имени Хелен Ральстон там не оказалось.

«Если она мертва, – подумала я, – он мог бы использовать цитаты из ее книг или писем – ведь наверняка когда-то она писала о своих отношениях с Логаном – кому-нибудь?»

Некоторые отрывки из «В Трое» легко могли иметь к этому отношение. Их отсутствие навело меня на мысль, что Россу запретили приводить цитаты. Может, угрожали судом, если он напишет о ней что-то, что можно счесть оскорбительным… законы о клевете в Британии были довольно суровыми, и если пожилая дама питала склонность к тяжбам, это могло бы связать ему руки.

Я быстро прочитала страницы, на которых описывалось, как Логан бросил семью, его самоотверженные бдения у больничной кровати Хелен, потеря работы – которую он едва заметил, – операция, создание маленькой Гермины и ее приключений, затем – время выздоровления Хелен в вест-эндской квартире, ставшей теперь их домом, а потом – несмотря на то, что Хелен все еще опиралась на трость при ходьбе – Логан взял ее на парусную прогулку вдоль западного побережья. Вилли в письме своему сыну Торквилу писал, что на свежем воздухе вдали от города они будут отдыхать, рисовать и набираться сил, и добавлял:

В первый день на море они заметили небольшой остров. По описанию Логана, Хелен «одеревенела», ее лицо побледнело, а большие сияющие глаза еще больше расширились – тройка симптомов, которые предвещали ее пророческие припадки. В этот раз она произнесла только несколько слов: «Я увидела свою смерть. Моя смерть – здесь».

Логан так и не объяснил, почему в таком случае он просто не уплыл от острова как можно дальше. Для него решение отправиться туда, где Хелен предвидела собственную смерть, не нуждалось в пояснениях. В своей книге сорок восьмого года «В силках Цирцеи» Логан заявляет устами Одиссея:

– Каждый мужчина должен искать свою смерть.

– И каждая женщина, – добавляет Цирцея. – В случае, если она хочет стать больше чем просто женщиной.

По картам остров именовался Айлин нан Ахлан. В то время, вероятно, это ничего не значило для Логана, но позже, когда он начал изучать гэльский, то узнал значение этого названия: «Остров стенаний».

Современные археологи считают, что Ахлан являлся важным местом захоронений в дохристианской Шотландии. К этому выводу подталкивают не только название, но и множество каменных пирамид, включая большую гробницу на несколько камер, все еще ожидавшую раскопок. Считалось, что ее использовали на протяжении нескольких сотен лет. Долгое время на западном побережье придерживались традиции хоронить мертвых на предназначенных для этой цели необитаемых островах. Чаще всего такие острова встречались на озерах или в длинных морских заливах, но расположение Ахлана в проливе Джуры, достаточно близко к большой земле, делало его легко доступным и, следовательно, подходящим.

Поскольку было уже поздно, они не стали высаживаться на берег сразу, а бросили якорь и провели ночь возле маленького острова. Пока хватало света, оба сделали по акварельному наброску. Не сохранилось свидетельств того, что думал Логан о своем рисунке – своем последнем рисунке – или о дальнейшей судьбе этого эскиза. Но быстро набросанный Хелен пейзаж – как вспоминал Логан в «Касании Богини» – был «технически в высшей степени уверенным и весьма неожиданным; самое выдающееся творение, какое я у нее видел».

Он выказывал уверенность, что «ее рукой водила Богиня». На обороте небольшого рисунка Хелен написала название: «Моя Смерть», дату – 14 апреля 1929 года – и посвящение любовнику.

Прочитав эти строки, я испытала уверенность, что Брайан Росс никогда не видел картины, которую описывал. Абзац сопровождала сноска: «Текущее местонахождение картины неизвестно. Из личной переписки с Торквилом Логаном».

Я посмотрела в другой конец комнаты, где в простой коричневой обертке лежала картина. Алистар с радостью отдал бы мне и раму, но я подумала, что ее слишком неудобно носить. В конце концов, я собиралась не вешать рисунок на стену, а просто вернуть женщине, которая его нарисовала.

Утро 15 апреля 1929 года выдалось ясным и тихим. Сияло солнце, было тепло и почти безветренно для апреля: идеальная погода для обследования острова. Хелен разделась, замотала одежду в зюйдвестку – получившийся водонепроницаемый тюк она могла нести на голове – и скользнула за борт, пока Вилли еще сонно моргал. От удара соленой воды по ее покрытым шрамами спине и ногам Хелен резко зашипела. Вид свежих красных ран на бледной коже, кажется, устыдил Вилли, и он, вместо того чтобы просто снять ботинки и штаны – здесь было не очень глубоко, – счел себя обязанным последовать ее примеру и тоже разделся догола.

Нагие, подобное Адаму и Еве, они поднялись из моря и вступили в свой новый Эдем. По пути в глубину острова они повсюду замечали старые следы, оставленные людьми: могильные холмы, стоячие камни, плиты, сплошь покрытые выемками в окружении колец – эти древние знаки, значение которых давно забыто, встречаются по всей западной оконечности Шотландии и Ирландии. Со временем они добрались до развалин какого-то старого здания с колодцем. Несмотря на то, что, скорее всего, их находка была загоном для овец или хижиной отшельника времен раннего христианства, Логан счел ее «местом поклонения» или «храмом» и объявил омфалом острова, где они отдохнут, напьются свежей чистой воды и вознесут хвалу Богине.

В последующие годы Вилли Логан свяжет гэльский Ахлан с «рыдающей» Ээйей Древней Греции, «обычным островом мертвых», домом чародейки Цирцеи.

После вознесения языческих молитв они занялись любовью в границах святилища. Согласно его значительно более позднему свидетельству, это произошло по настоянию Хелен и стало их первым сексом со времени падения из окна. Но не все шло так, как предполагалось. Если читать между строк, то, кажется, Вилли был неспособен поддерживать эрекцию. Решительно намереваясь доставить удовольствие своей госпоже, он был вынужден прибегнуть к «другим способам». Очевидно, подразумевался оральный секс. Он довел Хелен до оргазма – по удивлению Вилли можно предположить, что такое могло случиться в первый раз, – и почти немедленно после этого опустилась тьма. Последним, что он видел, было искривленное, изменившееся лицо любовницы.

Потеря зрения – невероятный удар для художника, и это событие стало центром мифа, который потом Вилли Логан сотворил из своей жизни. Несмотря на ужас момента, он опишет его скорее в выражениях благоговейного трепета, чем страха, скорее как открытие и перерождение, чем смерть и потерю…

– Богиня явилась! – воскликнул Логан – или так он пишет в своей автобиографии. – О, как она сияет!

Потом:

– Где Она? Где солнце? Сейчас ночь? – и так, внезапно, оргазмически В. И. Логана погрузили в бесконечную тьму, но с духовной точки зрения он мог бы сказать: – Я был слеп, но теперь прозрел.

Положив рядом с «Начать жизнь заново» «Касание богини», легко было заметить, как близко Росс следовал запискам Логана. Хотя Росс и не принимал каждую деталь на веру, но все, что он делал, – это добавлял слегка ироничные комментарии как возражение «фактам» Логана. Как бы старательно я ни искала, мне не удалось найти иного голоса, иной точки зрения, кроме логановской. Отсутствие Хелен бросалось в глаза. В автобиографии Логана Хелен была не столько личностью, сколько идеей, в книге же Росса ее оказалось едва ли не еще меньше.

И все же она определенно была там, на острове, и если Логану хотелось обвинить ее в своей слепоте – я поразилась тому, что он всерьез, без иронии цитировал арабского ученого шестнадцатого века, согласно которому всякий мужчина, посмотревший в женское влагалище, ослепнет, – то он должен был так же понимать, что она его спасла.

Пока Вилли рыдал и бредил о Богине, Хелен удалось вернуть его в лодку, которую потом одна довела до порта Крайнан (и где, удивилась я, девочка из Нью-Йорка научилась ходить под парусом?).

На их счастье в Крайнанском отеле в это время останавливался доктор из Глазго с женой – которая оказалась вроде бы двоюродной сестрой матери Логана. Они сразу же предложили прервать свой отпуск и отвезти Логана с Хелен в Глазго, где Вилли можно было показать специалистам.

К моменту, когда они добрались до Глазго, Логан обрел почти сверхъестественное спокойствие. Он смирился со своей слепотой, был убежден, что она останется навсегда, и что с этим ничего не поделать. Но его желание отправиться домой вместе с Хелен проигнорировали. Логану нашли место в Западной Больнице и распланировали целую батарею тестов и обследований специалистами – как можно скорее. Пока же, на чем сошлись все, ему следовало отдыхать. Устроив Логана, Хелен Ральстон отправилась на почту и отправила телеграмму миссис Вильям Логан, которая, как она знала, оставалась с детьми и родителями в Эдинбурге.

Подписывать телеграмму Хелен не стала. Сразу же после этого она отправилась в квартиру, которую делила с Вилли, и собрала свои вещи. И той же ночью уехала из Глазго на поезде, направлявшемся в Лондон; с тех пор она никогда не видела Вилли Логана и не общалась с ним напрямую.

Что могло заставить женщину, изобразившую себя на откровенно сексуальной картине, которую посвятила возлюбленному, бросить этого же человека, слепого, беспомощного, всего через двадцать четыре часа? Брайан Росс этого не прокомментировал и не предложил объяснения. Мне стало интересно, к кому в Лондоне отправилась Хелен.

Я проверила указатель в поисках дополнительных упоминаний Хелен Ральстон. Их было немного, и все они относились к тому, что Логан писал впоследствии о недолгом времени, которое они провели вместе, – большая часть заметок оказалась собрана в главе о написании «Касания Богини» в 1956 году. По этой книге получалось, что Хелен Ральстон не сделала ничего хоть чуточку заметного или важного, была никем, кроме как – ненадолго – главной музой Логана и его моделью. Ни одна из ее книг не упоминалась в разделе «избранной литературы» в конце тома, даже «В Трое».

Тем больше окрепла моя решимость рассказать историю Хелен Ральстон.

Я плохо спала той ночью – мне вообще редко удавалось выспаться вдали от дома. Мне снились прерывистые тревожные сны. Больше всего меня напугал сон о «Моей Смерти», после которого я проснулась, задыхаясь и с колотящимся сердцем. Мне снилось, что когда я вернулась домой и вытащила картину, чтобы посмотреть на нее, на ней оказался просто обычный акварельный набросок острова, моря и неба, не более необычный или содержательный, чем мои собственные работы.

Не знаю, почему сон показался мне настолько ужасным, особенно учитывая, как расстроило меня до этого скрытое изображение. Но проснувшись со стучащим как барабан сердцем, я никак не могла выбросить это из головы. Пришлось подняться и посмотреть на картинку, чтобы убедиться, что мне не привиделась скрытая картина.

На первый взгляд – просто остров, но пока я ждала, глядя на картинку затуманенными после сна глазами, контуры снова едва заметно поплыли, и вот я уже смотрела на женщину, лежавшую на спине с разведенными ногами. В этот раз вид оказался не таким неуютным; может, потому, что я его ожидала, или потому, что в этот раз оказалась одна, полусонная и сама без одежды – и испытывала в какой-то мере сестринское возмущение за собрата-писателя, которого практически вычеркнули из истории.

Странно успокоенная, я убрала картину обратно и вернулась в постель, размышляя о странности снов.

В спутанных, обрывочных воспоминаниях из моего детства, наверное, почти столько же снов, сколько и картин из реальной жизни. Я подумала о видении, которое, пожалуй, было первым кошмаром, отложившимся в моей памяти. Кажется, мне было примерно четыре года – не думаю, чтобы я тогда уже ходила в школу, – и сон заставил меня проснуться с криком. Образ, который я сохранила, так сильно испугавшая меня вещь была уродливой куклой наподобие сделанного из мягкой красной и белой резины клоуна. Когда ее сжимали, глаза-луковички выскакивали из глазниц на стебельках, а рот широко распахивался в крике. Насколько я сейчас помню, кукла выглядела до отвращения безобразной, не слишком подходящей игрушкой для совсем маленького ребенка, но в детстве она принадлежала мне – пока я не откусила ей нос. После этого куклу у меня отняли. Когда мне приснился тот сон, я не видела клоуна уже год или даже больше; не уверена, что вспоминала об игрушке, пока внезапная тень не заставила меня проснуться от ужаса.

Мать удивилась, когда я рассказала ей о кошмаре.

– Но что в этом страшного? Ты никогда не боялась ту куклу.

Я покачала головой в знак того, что моя кукла – которую я едва помнила – меня никогда не пугала.

– Но она была очень страшной, – я имела в виду, что ужаснуло меня возвращение куклы во сне.

Мать озадаченно посмотрела на меня и мягко сказала:

– Но ведь она не страшная.

Я уверена, что она пыталась меня успокоить и думала, что это разумное утверждение поможет. И была совершенно изумлена, когда я разрыдалась.

Разумеется, она не знала почему, и разумеется, я не могла объяснить. Теперь мне кажется – хотя я, конечно, могу ошибаться, – меня огорчило осознание, что мы с моей матерью – разные люди. Мы не видели одинаковых снов или кошмаров. Я была одна во Вселенной, и все остальные – тоже. Вот что сказала мне кукла – по-своему, спутано и непонятно. Когда-то она любила меня достаточно, чтобы позволить отъесть свой нос. Теперь же клоун заставил меня с криком проснуться.