[1997]
Кейтлин Р. Кирнан
Пустота была красноречива

К выходу девятого тома издатели снова решили, что Best New Horror нуждается в новом облике. К несчастью, он его и получил.

Издатели также решили, что по крайней мере в Великобритании Best New Horror следует завернуть в чрезвычайно успешную серию от Robinson – Mammoth Book. Они были уверены – и небезосновательно, – что это привлечет к книге больше внимания со стороны продавцов и читателей.

Carroll & Graf, очевидно, убедить оказалось не так легко, и в результате новый заголовок — The Mammoth Book of Best Horror – получило только британское издание.

Однако частично это было вызвано добавлением в том сатирической новеллы Дугласа Е. Уинтера The Zombies of Madison County.

Также присутствовали ветеран шестидесятых Джон Бёрк и Дэвид Лэнгфорд, прежде издававшийся в антологиях ужастиков от Fontana и Armada. Последняя серия больше известна своей работой с фэнзином и критическими статьями – за что получила более двух десятков премий «Хьюго».

Каждый год я читаю бесконечное количество рассказов о вампирах или по мифам Ктулху, оценивая их на предмет включения в Best New Horror. Редко в этих работах появляется что-то новое или какой-то другой угол зрения относительно поджанра (разумеется, в это обобщение не входит текущий цикл «Эра Дракула» Кима Ньюмана, о котором подробнее позже). Обычно мне нужно найти в рассказе что-то совершенно особенное, чтобы хотя бы задуматься о добавлении в антологию.

В случае Кейтлин Р. Кирнан во главе всего – язык. «Пустота была красноречива» – это продолжение «Дракулы» Брэма Стокера или, как охотно признает автор, шероховатой экранизации Фрэнсиса Форда Копполы 1992 года. «Красноречие» – это подходящее слово, если вы хотите описать первый рассказ Кейтлин в серии Best New Horror. Эта история предоставляет ответ тем читателям, которые, как и автор, задавались вопросом: что случилось дальше с Миной Харкер?..

Люси снова там, за окном, постукивает по стеклу длинными ногтями, скребется под дождем, как животное, которое хочет, чтобы его впустили. Бедная Люси, одна в грозу. Мина тянется к звонку, чтобы вызвать сестру, но не заканчивает движения. Она заставляет себя поверить, что слышит всего лишь скрежет избиваемой ветром индийской сирени, звук ветвей, царапающих, словно ногтями, залитое дождем окно. Она заставляет руку опуститься обратно на теплое одеяло. И ей хорошо известно, сколь о многом говорит это простое действие. Отступить, уйти от угрозы, простудиться. Держать окна закрытыми, чтобы не пробрались внутрь ночь, холод и гром.

Там было столько окон.

Цветной телевизор, привинченный высоко на стене, беззвучно показывает танки, солдат в джунглях Азии и этого ублюдка Никсона.

Электрическая белизна вспышки – и почти сразу за ней по небу раскатывается гром, заставляя дрожать сталь и бетон госпитального скелета, окна и старую Мину, которой безопасно и тепло под одеялом.

Старая Мина.

Она смотрит в оба, чтобы не подпустить к себе сон и воспоминания о других грозах.

И Люси за окном.

Она снова думает о том, чтобы вызвать сестру, этого бледного ангела, приносящего таблетки, дарующего милосердие, тьму и небытие, пространство без снов между периодами болезненного бытия. О, если бы дорогой доктор Джек с его жалким морфием, его хлоралгидратом и настойкой опия мог увидеть чудеса, придуманные человеком, чтобы призвать отсутствие чувств, ровный покой разума, тела и души. И тогда она тянется к кнопке звонка и руке Джонатана, чтобы тот вызвал Сьюарда. Все что угодно, лишь бы не сны и поскребывание по окну.

В этот раз она не станет смотреть; взгляд устремлен на безопасные вечерние новости, и зуммер в комнате молчит. В этот раз она дождется звука мягких прорезиненных подошв, она дождется, пока откроется дверь и войдет Андреа или Ньюфилд – или чья сегодня очередь приносить забвение в маленьком бумажном стаканчике.

Но спустя минуту, а потом полторы ответа нет, и Мина поворачивает голову, поддаваясь медленно, по-черепашьи, градус за градусом, и смотрит на стекающий по темному стеклу дождь, на беспокойные тени сирени.

Выжившие из Общества Света стояли на каменных обломках у основания крепости на реке Арге и смотрели сквозь увитые виноградом железные прутья на пустые, безжизненные переплеты окон. Крепость мало изменилась, только обрамление сменилось со снега, льда и голого серого камня на зеленый налет карпатского лета.

Поездка была идеей Джонатана, его манией, невзирая на возражения ее, Артура и – когда стало понятно, как дорого обойдется ей путешествие – Ван Хельсинга. Джек Сьюард, чье настроение сильно ухудшилось с момента, когда их пароход пришвартовался в Варне, отказался заходить на территорию крепости и стоял в одиночестве за воротами. Мина молча смотрела на испятнанные мхом зубцы стен, сжимая – может быть, чересчур сильно – руку маленького Квинси.

На востоке, за горами собиралась гроза. Далекими выстрелами пушки гремел гром, а теплый воздух пах дождем, озоном и тяжелыми багряными цветками, свисавшими с вьющихся растений. Мина закрыла глаза и прислушалась – или попыталась прислушаться, как тогда, в тот ноябрьский день годы назад. Рядом заерзал Квинси, непоседливый шестилетний ребенок. Бульканье и плеск вздувшейся реки, стремительно и незримо несшейся внизу, хриплые крики птиц, которых она не узнавала. Но ничего больше.

И спор Ван Хельсинга с Джонатаном.

– …теперь, Джонатан, теперь ты доволен?

– Заткнись. Просто заткнись, черт тебя подери.

Лорд Годалминг разжег свою трубку; какая-то турецкая смесь: экзотические пряности и зеленовато-желтый дым. Он вмешался в спор, сказал что-то о приближающейся грозе, о возвращении.

Ей отвечают гром, который теперь звучит ближе, и внезапный холодный порыв ветра, предваряющий грозу.

В горах прокричал – только один раз, от боли, страха или ярости – дикий зверь, несущийся вниз по склону, по прогалинам между деревьями. И Мина открыла глаза, моргнула, ожидая повторного крика, но наверху протрещал, как сырое дерево, гром, и упали первые капли дождя, холодные, тяжелые. Профессор взял ее за руку и повел прочь, бормоча что-то себе под нос по-голландски. Джонатан не двинулся, глядя пустым взглядом на крепость. Лорд Годалминг беспомощно остался стоять рядом с ним.

Ее слезы растворились в падающем дожде – и никто их не увидел.

Убегая от кричаще-яркой победы, Мина вернулась в Уитби – не прошло и двух недель после прекращения войны. Унылое возвращение на родину оставшихся в живых, инвалидов и покрытых флагами ящиков.

Квинси она с собой не взяла, оставив его разбираться с делами отца. После того как грузовик от железнодорожной станции довез ее до гостиницы, вещи Мины отнесли в комнату, которой она еще не видела. Она не хотела жить в доме Вестенра на Полумесяце, хотя он являлся частью имущества Годалминга, оставшегося ей после смерти Артура Холмвуда.

Она заказала в крошечной обеденной зале маленькой гостиницы чай и пила его, сидя в эркере у окна. Оттуда она могла видеть, что происходит на другой стороне долины, смотреть поверх красных крыш и беленых стен сваи порта и море. Вода угрюмо посверкивала под низким небом. Мина поежилась, плотнее запахнула куртку и отпила эрл-грей с лимоном, налитый в треснутую фарфоровую чашку, покрытую темной, как небо, глазурью. А если оглянуться назад, к Восточной Скале, можно было увидеть разрушенное аббатство, приходскую церковь и старое кладбище.

Мина снова наполнила чашку из не сочетавшегося с ней чайника и помешала коричневую, торфяного оттенка жидкость, глядя на то, как кусочки лимонной мякоти кружатся в маленьком водовороте.

Она пойдет на кладбище позже. Может быть, завтра.

И снова по Мине, насквозь по позвоночнику, прокатилось осознание ситуации, холодная ослепительная ясность ее положения. Она почувствовала себя куском галечника, который полирует вода в ручье. Теперь они все мертвы, а она не пришла ни на одни похороны. Первым стал Артур; с его смерти прошло уже четыре года. А следом в заливе Сувла сгинул Джек Сьюард. Известие о Джонатане добралось до нее спустя два дня после того, как хмельная победная какофония, изрыгнутая Трафальгарской площадью, распространилась по всему Лондону. Он умер в какой-то безымянной деревне у бельгийской границы, чуть к востоку от Валансьена, погиб в бессмысленной немецкой засаде всего за два часа до перемирия.

Мина отложила ложку, понаблюдала за тем, как от нее расползается по салфетке пятно. Небо казалось уродливым, покрытым шрамами.

Мужчина по имени МакДоннелл, шотландец с седой бородой, пришел к ее дому и принес личные вещи Джонатана: его трубку, даггеротип с Миной в медной рамке, незаконченное письмо. Серебряное распятие, которое Джонатан носил как шрам последние двадцать лет. Мужчина пытался ее утешить, не очень искренне заверял, что ее муж был капралом не хуже любого другого на фронте. Иногда Мина думала, что она могла бы проявить больше благодарности за его старания.

Незаконченное письмо все еще было при ней – Мина привезла его с собой из Лондона. Она знала его почти наизусть, но, возможно, снова перечтет вечером. Неразборчивая писанина, которую она еле могла разобрать, безумные путаные слова о чем-то, что преследовало батальон Джонатана по полям и грязным траншеям.

Мина сделала глоток, не замечая, что чай уже остыл. Она смотрела в окно на облака, которые наползали с моря, торопясь перевалить за каменистый мыс.

Густой, как похлебка, утренний туман, призраки кораблей и разорванных надвое людей на рифах – и Мина Харкер поднялась по изогнутой лестнице мимо развалин аббатства и вошла на старый погост Восточной Скалы. Казалось, еще больше могильных плит опрокинулось; Мина вспомнила пожилых моряков и рыбаков, китобоев, что приходили на кладбище в былые времена – мистера Свелса и остальных, – и задумалась о том, наведывается ли кто-нибудь сюда сейчас. Она нашла скамейку и села, обратив взор туда, где остался скрытый теперь от ее глаз Уитби. Лежавший внизу невидимый город обрамляли желтые ламповые глаза маяков, подмигивающих вдали.

Мина развернула письмо Джонатана, и бумажных краев коснулся пронизывающий ветерок, разносивший растерянный и одинокий рев туманных сирен.

Прежде чем покинуть Лондон, она забрала все бумаги, печатные страницы и старые блокноты – скрытые от посторонних свидетельства существования Общества – из настенного сейфа, где их хранил Джонатан. Сейчас все это было аккуратно сложено в парусиновую сумку, лежавшую на присыпанных песком булыжниках у ног Мины.

«...и сожги их, Мина, сожги все следы того, что мы видели», – неразборчивое письмо было написано рукой Джонатана и одновременно кем-то, кого Мина никогда не знала.

И вот она села у камина с записями на коленях, глядя в огонь, чувствуя на лице жар. Взяла из стопки письмо к Люси, на миг задержала конверт в руке, дразня огонь, как ребенок мог бы дразнить кошку остатками обеда.

– Нет, – прошептала она, закрывая глаза, чтобы не видеть голодного оранжевого свечения, и положила письмо обратно.

Ей показалось, что она слышит, как вдали, в море, бьет колокол, а внизу, у мола под названием Тейт-Хилл, лает собака. Но туман играл звуками, и Мина не была уверена, что слышит что-то кроме прибоя и ее собственного дыхания. Мина подняла сумку и пристроила ее на скамейке рядом с собой.

Раньше этим же утром она стояла перед зеркалом в гостиничной комнате и смотрела в теплые глаза молодой женщины – не той, что прожила почти сорок два года и стала свидетельницей тех ужасов, после того как ей исполнилось двадцать. Как и много раз перед собственными зеркалами, она искала следы возраста, который должен был смять и разрушить ее лицо – и находила только едва заметные птичьи лапки морщин.

«…все следы, Мина, если мы хотим когда-нибудь освободиться от этого ужасного проклятья».

Она открыла сумку и положила письмо Джонатана внутрь, затолкав между страниц его старого дневника, после чего снова защелкнула замок.

«Сейчас, – подумала она. – Я могла бы швырнуть все в море, отправить эти воспоминания туда, где все началось».

Вместо этого она крепко прижала к себе сумку и смотрела на маяки до тех пор, пока солнце не начало выжигать туман.

Перед сумерками высокие облака сбились в кучу за станцией Кеттлнесс, загромождая восточное небо грозовыми башнями, а из их иссиня-черных, словно кровоподтеки, брюх в белое от пены море уже изливались полосы дождя. Не успела наступить полночь, как шторм накатился на порт Уитби – и обрушился на берег. Мина, в расположенной над кухней узкой комнате, отделанной деревом, штукатуркой и поблекшими полосатыми обоями с призраками сотен тысяч вареных капустных голов, спала и видела сон.

Она сидела у небольшого окна с откинутыми занавесками, глядя на то, как по улицам шествует гроза, ощущая на лице ледяные соленые брызги, перемешанные с дождем. На письменном столе лежали открытыми золотые карманные часы Джонатана, заглушая громким тиканьем гул и грохот, доносившиеся снаружи. МакДоннелл не приносил часов из Бельгии, и Мина его о них не спрашивала. Быстрые, дрожащие пальцы молний разветвлялись над крышами, омывая мир мгновениями дневного света.

Сидевшая на кровати позади нее Люси сказала что-то про Черчилля и холодный ветер, потом рассмеялась. Звон подвесок люстры и хихиканье безумца, в котором смешались бархат, паутина и покрытые струпьями ржавчины железные решетки. И, продолжая смеяться:

– Сука… предательница, трусливая Вильгельмина.

Мина опустила взгляд, глядя на стрелки – часовую, минутную и секундную, бегущие по циферблату. Цепочка часов перекрутилась и была покрыта какой-то темной коркой.

– Люси, прошу тебя… – ее голос доносился откуда-то издалека и звучал так, словно ребенок просил, чтобы его пока не укладывали спать.

Ворчание, затем скрип пружин, шуршание белья и звук, который казался громче, чем дробь дождевых капель.

Шаги Люси Вестенра приближались. Стучали по голому полу каблуки, отмеряя расстояние.

Мина посмотрела в окно; улица Дроубридж была почему-то забита блеющими овцами с насквозь промокшей под дождем шерстью. Стадо сопровождал долговязый, нескладный пастух – чучело, принесенное ветром с пшеничных полей к западу от Уитби. Пальцы-веточки, высовывавшиеся из-под мешковины, направляли его стадо к порту.

Теперь Люси стояла очень близко. Сильнее дождя и старой капустной вони пахла ярость – кровью, чесночными головками и пылью. Мина смотрела на овец и грозу.

– Повернись, Мина. Повернись, посмотри на меня и скажи, что ты хотя бы любила Джонатана.

– Прошу тебя, Люси, не оставляй меня здесь.

И овцы развернулись, задирая головы на коротких шеях, и Мина увидела, что у них маленькие красные крысиные глаза. А потом пугало завыло.

Руки Люси прохладным шелком легли на пылающие плечи Мины.

– Останься, не уходи пока…

И пальцы Люси, подобные безволосым паучьим лапкам, пробежали по щекам Мины, обхватили ее челюсть. Прижали к ее зубам что-то сухое и ломкое, хрустящее как бумага.

За окном овцы распадались под ударами шторма, разделялись на пожелтевшее руно и пронизанные жилками жира куски баранины. Между камней мостовой разливалась темно-красная река. Скалящиеся черепа, блестящие белые ребра – а пугало развернуло и разбило на части бурей. Пальцы Люси протолкнули в рот Мины головку чеснока, потом еще одну.

И она почувствовала у горла холод стали.

Мина Харкер проснулась в пустоте между молнией и ударом грома.

До самого рассвета, когда гроза съежилась до мелкого дождика и отдаленного эха, Мина в одиночестве сидела на краю кровати, не в силах подавить дрожь, ощущая на языке желчь и вернувшийся из глубин памяти вкус чеснока.

Мина поднесла к губам профессора ложку; от куриного супа в холодном воздухе поднимались извивы пара. Абрахам ван Хельсинг, восьмидесяти семи лет, уже скорее мертвый, чем живой, попытался выпить немного жидкого, желтого, как моча, бульона. Он неуклюже отпил, и суп вылился из его рта, стекая струйкой по подбородку в бороду. Мина вытерла его губы покрытой пятнами салфеткой, лежавшей у нее на коленях.

Он опустил веки с седыми ресницами, и Мина отложила миску. Снаружи снова шел снег, и ветер по-волчьи выл в углах старого дома. Мина поежилась и попыталась вместо этого слушать теплое потрескивание камина и затрудненное дыхание профессора. Ван Хельсинг тут же снова закашлялся, и Мина помогла ему сесть, придерживая носовой платок.

– Сегодня ночью, мадам Мина, сегодня ночью… – он улыбнулся изнуренной улыбкой, и слова обрушились новым приступом мокрого чахоточного кашля. Когда он прошел, Мина осторожно опустила профессора обратно на подушки, заметив еще немного кровавых пятен на безнадежно испорченном платке.

«Да, – подумала она. – Возможно».

В другой раз она попробовала бы заверить его, что он доживет до весны, увидит свои проклятые тюльпаны, а потом – до следующей весны, но теперь Мина только отвела с его лба пропитанные потом пряди волос и снова закутала костлявые плечи в поеденное молью одеяло.

Она перебралась в Амстердам за неделю до Рождества, потому что в Англии ее больше ничто не удерживало. Квинси забрала эпидемия гриппа, разразившаяся после войны. Теперь остались только Мина и этот сумасшедший старый ублюдок. А достаточно скоро останется только Мина.

– Хотите, я немножко почитаю, профессор? – они добрались почти до середины «Золотой стрелы» мистера Конрада. Она потянулась к книге – заметив, что поставила на нее миску с супом, – но сухая и горячая рука ван Хельсинга мягко обхватила ее запястье.

– Мадам Мина.

Он отпустил ее, разжал пергаментные пальцы, и Мина заметила что-то новое в его глазах, за катарактой и стеклянным лихорадочным блеском.

Он тяжело втянул воздух и резким толчком вытолкнул его обратно.

– Мне страшно, – скользнул сквозь ткань ночи, между нитями, заржавленный шепот.

– Вам нужно отдохнуть, профессор, – ответила Мина, не желая ничего слушать.

– Каким же я был обманщиком, мадам Мина.

– Это моя рука ее унесла, это было сделано моей рукой.

– Прошу вас, профессор. Позвольте мне позвать священника. Я не могу…

Вспышка в его глазах – что-то дикое и горькое, нотка порочной шутки – заставила ее отвернуться, истончив, оборвав ее решимость.

– Ах, – вздохнул профессор. – Да, – он издал придушенный звук, который походил на смех. – Итак, я признаю свою вину. Итак, я стираю кровь с моих рук той другой кровью?

Ветер бился в окно и грохотал ставнями, пытаясь найти путь внутрь. И на миг в пустоте остались только тиканье каминных часов, ветер и прерывистое дыхание ван Хельсинга – и ничего больше. Потом он сказал:

– Мадам Мина, пожалуйста, я хочу пить.

Мина потянулась к кувшину и стакану со сколотым краем.

– Простите меня, милая Мина…

На стакане оказались пятна, и она резко протерла его своей синей юбкой.

– …если бы ей выбирать… – он снова кашлянул, один раз – шершавый, сломанный звук, – и Мина еще более яростно провела тканью по стакану.

Абрахам ван Хельсинг тихо вздохнул, и она осталась одна.

Закончив, Мина осторожно вернула стакан на столик к кувшину, недочитанной книге и холодному супу. Повернувшись к кровати, она поймала краем глаза свое отражение в высоком зеркале, стоявшем на другом конце комнаты. Женщина, глядевшая из него в ответ, легко могла сойти за тридцатилетнюю. Выдавали ее только пустые, бездонные глаза.

Когда на узкую rue de l’Odéon опустились сумерки, Мина Мюррей, отпивая шардоне из бокала, просматривала забитые полки «Шекспира и Компании». Вскоре должны были начаться чтения – какие-то отрывки из нового романа Колетт. Мина отсутствующе провела пальцами по корешкам собраний сочинений Хемингуэя, Гленвея Вескотта и Д. Х. Лоренса, по вытисненным на переплетах золотым или малиновым названиям и именам авторов. Кто-то, кого она едва помнила по кафе, вечеринке или какому-то другому вечеру чтения, прошел близко, прошептав приветствие. Мина улыбнулась в ответ и вернулась к книгам.

А потом мадемуазель Бич попросила всех рассесться: между полками и сундуками были поставлены несколько кресел с прямыми спинками. Мина нашла себе место недалеко от двери и смотрела, как неторопливо, обмениваясь тихими репликами, смеясь над неслышными шутками, занимают кресла остальные. Большую часть собравшихся она знала в лицо, нескольких – по именам и случайным разговорам, одного или двоих – только по чужим словам. Месье Паунд и Джойс, а также Рэдклифф Холл в сшитом на заказ английском костюме с сапфировыми запонками. Присутствовала горстка несдержанных в поведении не слишком известных сюрреалистов, которых Мина знала по бистро на улице Жакоб, где она часто ужинала. Соседнее кресло заняла довольно высокая одинокая молодая женщина, которую Мина сперва не заметила.

Руки Мины задрожали, и она пролила на блузку несколько капель вина. Женщина сидела к ней спиной. Под желтоватым светом магазинных ламп ее длинные волосы отливали красным золотом. Продолжающая разговор вполголоса группа сюрреалистов расставила кресла в кривую линию прямо перед Миной, и она быстро отвернулась. На лбу внезапно выступила испарина, рот пересох, накатил тупой прилив тошноты, и Мина поспешно и неуклюже поставила бокал с вином на пол.

Это имя, которое столько времени оставалось под замком, сказанное голосом, который она считала давно позабытым.

Люси.

Сердце Мины стучало заполошно, в рваном ритме, словно у испуганного ребенка. Снова заговорила Сильвия Бич, вежливо утихомиривая шепчущихся людей и представляя Колетт. Когда автор вышла вперед, раздались сдержанные аплодисменты – а один из сюрреалистов пробурчал что-то саркастическое. Мина плотно зажмурилась. Она дышала слишком быстро, ей было холодно, и вспотевшие пальцы впились в края кресла. Кто-то коснулся ее руки, и Мина подпрыгнула, издав вздох, достаточно громкий, чтобы привлечь внимание.

– Мадемуазель Мюррей, êtes-vous bon?

Она растерянно моргнула, узнав небритое лицо одного из магазинных служащих, но не смогла вспомнить его имени.

– Oui, je vais bien, – она попыталась улыбнуться, сдерживая слезы, загоняя обратно головокружение и смятение. – Merci… je suis désolé.

Клерк с сомнением кивнул и неохотно вернулся к подоконнику за спиной Мины.

Колетт начала читать, мягко выпуская слова на волю. Мина бросила взгляд туда, где сидела рыжеволосая женщина. Она почти ожидала обнаружить кресло пустым или занятым кем-то совершенно другим. Она тихо, сама в это не веря, молилась, чтобы это оказалась всего лишь галлюцинация или какая-то игра света и тени. Но женщина все еще сидела в кресле, хотя и слегка повернулась, так что Мина теперь видела ее профиль, ее полные губы и знакомые скулы. С бледных губ Мины сорвался еле слышный приглушенный стон, и она представила, как встает, расталкивает людей и выбегает из книжного магазина, бежит сломя голову по темным улицам Парижа в свою крошечную квартиру на Сен-Жермен.

Вместо этого Мина Мюррей осталась сидеть, переводя взгляд с не знающих устали губ чтицы на изящные черты безымянной рыжеволосой женщины с лицом Люси Вестенра.

После чтения, пока остальные крутились и перемешивались, мотали прялку почтительных замечаний к «Сидо» – и творчеству мадам Колетт в общем, – Мина осторожно двигалась к дверям. Казалось, что толпа за последние полчаса удвоилась, и Мина, внезапно ощутив приступ клаустрофобии, протискивалась в сигаретном дыму между плечами собравшихся. Но четверо или пятеро сюрреалистов с улицы Жакоб плотно столпились – в их обычной конфронтационной манере – у дверей магазина. Они уже позабыли о романистке, погрузившись в собственную шутливую перепалку.

– Pardon, – сказала она достаточно громко, чтобы перекрыть разговор. – Puis-je… – и указала за дверь за их спинами.

К ней повернулся стоявший ближе прочих мужчина, сухопарый и немытый, такой бледный, что его почти можно было принять за альбиноса. Мина вспомнила это лицо, этот нос крючком. Она однажды видела, как этот мужчина плюнул в монахиню у «Двух маго». Он не пошевелился, чтобы дать ей пройти, и Мине подумалось, что даже его глаза выглядят грязными. Трупными.

– Мадемуазель Мюррей. Прошу вас, на минутку.

Мина еще секунду смотрела в сердитые глаза сюрреалиста, потом медленно повернулась к Адриенне Монье. Принадлежавший Адриенне магазин «Maison des Amis des Livres» находился на другой стороне улицы. Этой ночью его окна были темны. Было широко распространено мнение, что мадемуазель Монье внесла немалый вклад в успех «Шекспира и Компании».

– Я привела человека, который был бы очень рад с вами встретиться.

Рядом с Адриенной, потягивая вино из бокала, стояла рыжеволосая женщина. Она улыбнулась, и Мина заметила, что у нее каре-зеленые глаза.

– Это мадемуазель Кармайкл из Нью-Йорка. Она утверждает, что является большим поклонником ваших работ, Мина. Я как раз рассказывала ей, что у вас в «Небольшом ревью» вышла очередная работа.

– Анна Кармайкл, – нетерпеливо добавила женщина мягким голосом и протянула руку.

Словно со стороны, Мина смотрела на то, как отвечает на пожатие.

Анна Кармайкл из Нью-Йорка. Не Люси.

– Благодарю вас, – голос Мины был мертвенно спокоен, как море перед шквалом.

– О, господи, нет, это вам спасибо, мисс Мюррей.

Не Люси, совершенно не Люси, – теперь Мина видела, насколько эта женщина была выше Люси, насколько более тонкие у нее руки, заметила родинку у уголка накрашенных губ.

Адриенна Монье исчезла в толпе, куда ее затянула толстая женщина в уродливой шляпе, украшенной страусиными перьями, и Мина осталась наедине с Анной Кармайкл. За ее спиной разделившиеся на группы сюрреалисты с утомительным пылом спорили о каких-то древних, избитых вещах.

– Я читаю вас с выхода «Белого ангела Карфакса», а в прошлом году – о, боже! – в прошлом году я прочитала в «Арфисте» Canto Babel. Мисс Мина, в Америке говорят, что вы – новый По, что на вашем фоне ле Фаню и все эти глупые викторианцы выглядят…

– Ну, я… – начала Мина, которая не была уверена, что собирается сказать, просто ей хотелось прервать собеседницу. Головокружение, обостряющееся ощущение нереальности быстро накатывали снова, и Мина прислонилась к книжному шкафу.

– Мисс Мюррей? – Анна Кармайкл осторожно шагнула ближе, протянув длинные пальцы, словно в готовности поддержать споткнувшегося человека.

– Мина, если можно. Просто Мина.

– С вами?..

– Да, – ее снова пробил пот. – Извините меня, Анна. Просто слишком много вина на пустой желудок.

– Тогда разрешите мне пригласить вас на обед.

Поджав губы, Мина прикусила кончик языка с такой силой, что ощутила соленый привкус крови, и мир вокруг начал снова обретать четкость. Сиропообразная чернота по краям поля зрения медленно, по градусу, отступала.

– О, нет, я не могу, – удалось ей выговорить. – Правда, это не…

Но женщина уже брала ее за руку, обнажая похожие на два ряда жемчужин зубы в полукружьи улыбки. Властная американка до кончиков волос. Мина вспомнила о Квинси Моррисе и задумалась о том, бывала ли эта женщина в Техасе.

– Но, Мина, я настаиваю. Вы окажете мне честь, и в ответ… ну, я не стану ощущать чрезмерной вины, если нечаянно начну слишком много болтать.

Вместе, рука об руку, они протолкались через барьер из сюрреалистов. Мужчины предпочли не обратить на них внимания – за исключением костлявого альбиноса, и Мине показалось, будто что-то произошло между ним и Анной Кармайкл, что-то невысказанное или попросту непроизносимое.

– Ненавижу этих тупых ублюдков, – прошептала Анна, когда за ними с резким стуком захлопнулась дверь. Она крепко держала руку Мины, будто вливая тепло в липкую ладонь, и Мина к собственному удивлению ответила тем же.

Снаружи, на залитой светом газовых фонарей rue de l’Odéon дул теплый весенний ветерок, а ночной воздух пах приближающимся дождем.

Блюда оказались хороши, хотя Мина едва ощутила вкус того немногого, что съела. Холодный цыпленок с хлебом, салат с тимьяном и козьим сыром – она жевала и глотала, не ощущая разницы. И пила больше чем следовало какого-то неизвестного красного бордо из графина. Мина слушала речь женщины – которая говорила не как Люси – бесконечный поток изобильных мыслей Анны Кармайкл о смерти и о творчестве Мины.

– Я на самом деле отправилась в поместье Карфакс, – сказала та и сделала паузу, словно ожидала некой определенной реакции. – Прошлым летом. Знаете, там сейчас проводят какие-то реставрационные работы.

– Нет, – ответила Мина, пригубив вино, и отделила вилкой кусочек куриной грудки. – Нет, этого я не знала.

Наконец, официантка принесла счет, и Анна неохотно позволила Мине оставить чаевые. За время обеда дождь начался и прошел, оставив после себя промозглую, холодную и необычно тихую улицу. Их каблуки словно отмеряли время по мокрым камням мостовой. Анна Кармайкл жила в номере одного из более дешевых отелей Левого Берега, но они вдвоем отправились в квартиру Мины.

Когда Мина проснулась, снова шел дождь, и сколько-то минут она лежала, прислушиваясь, ощущая запах пота и духов: оттенки розы и сирени на простынях. Наконец, от дождя остался только ритмичный стук капель, падавших из дырявых стоков старого здания и, может, с карнизов, о плитки дорожек маленького садика. Она все еще чувствовала запах Анны Кармайкл на своей коже. Мина закрыла глаза, раздумывая, не заснуть ли снова, очень медленно осознавая, что осталась в кровати одна.

Дождь закончился, и звук капели – этот регулярный и размеренный плеск воды по воде с точностью часов – исходил не снаружи. Мина открыла глаза и перекатилась в холодную пустоту, образовавшуюся в отсутствие Анны. Горел свет в уборной. Мина моргнула и позвала женщину по имени:

– Анна? – горло Мины сжалось, и ощущение покоя, с которым она проснулась, внезапно смыло приливом страха и адреналина. – Анна, с тобой все хорошо?

Кап, кап, кап…

Пол под ногами был холодным. Мина прошла мимо высокого комода по голым доскам пола, позже уступившим место сглаженной ногами, временем и плесенью мозаике керамических плиток. Некоторые плитки отсутствовали, оставив грязные красновато-коричневые дыры. Эмаль на большой ванне была кое-где сколота, обнажая черный чугун, когти львиных лап скорчились в литом ужасе, пытаясь зацепиться за скользкие плитки.

Люси Вестенра, вновь опустошенная, лежала в ванне, заполненной едва не до краев. Капли воды надувались гнойниками, пока их не освобождал от латунного крана собственный вес, и тогда они падали, растворяясь в темно-красной воде. С краев ванны безвольно свешивались руки со вскрытыми венами, голова склонилась назад под неестественным углом. В плоти были вырезаны три широкие улыбки, и все они обращались к небу – или только к Мине.

На полу, там, куда она выпала из руки Люси, лежала опасная бритва, мокрая, с лезвием, отсвечивающим липким пурпуром. И, подобно падающей воде, Мина стояла до тех пор, пока ее не освободила гравитация. И тогда она упала.

После войны, после пахнущих аммиаком и антисептиком комнат, где электроды быстрым притупляющим шипением заполняли пространство между ее глазами, после долгих лет, на протяжении которых ее спасали от самой себя, а мир самоубийств берегли от нее, Мина Мюррей вернулась в Лондон.

Новый город с Темзой цвета грязной воды. Лондон чрезвычайно изменился. Иссеченный шрамами от огненных бурь Люфтваффе, в отсутствие Мины он состарился на двадцать четыре года. Она провела три дня, блуждая по улицам, и разрушения были как лабиринт, головоломка, которую можно либо решить, либо выбросить, если ничего не получается.

У Олдерманбери она остановилась перед развалинами святой Марии и представила – нет, пожелала, – как ее руки сжимаются на шее Ван Хельсинга. Его хрупкие, старые кости развалились бы, как обугленное дерево и разбитые церковные скамьи.

Ради этого, ты, старый ублюдок? Ради этого мы спасли Англию?

Вопрос, осознав собственную внутреннюю бессмысленность, саму собой разумеющуюся тщетность, повис в пустоте, как все эти выбитые взрывами окна, обрамляющие осеннее синее небо, как заканчивающиеся завалами коридоры. Как ее отражение – женщина, которой до семидесяти остался год, смотрела из оконного стекла, избежавшего разрушения, казалось, специально для этой цели, для этой секунды. Мине Мюррей оставался год до семидесяти лет, и она выглядела почти на свой возраст.

Мальчишка, сидевший на стене, смотрел, как женщина выбирается из такси. Старая женщина в черных чулках и черном платье с высоким воротником. Ее глаза скрывались за темными очками.

Он отвлекся и упустил маленькую коричневую ящерицу, которую мучил, и та благодарно скользнула в трещину или расселину полуразрушенной кладки. Мальчик подумал, что женщина похожа на вдову, но интереснее притвориться, будто она шпионит на джерри и явилась на тайную встречу, чтобы обменять тайные сведения на другие тайные сведения, получше. Она шла, делая короткие шаги – возможно, считая так пройденное расстояние. Холодным ясным утром ее ботинки отчетливо стучали, словно давая кодированный сигнал, может, азбукой Морзе. Мальчишка подумал было, что ему стоит быстро спрятаться за осыпавшейся стеной, но тут женщина его заметила, и стало слишком поздно. Она помедлила, потом, когда такси отъехало, нерешительно махнула рукой. Прятаться было слишком поздно, поэтому мальчик махнул в ответ, и тут она снова стала просто старой женщиной.

– Привет, – сказала она, пытаясь выудить что-то из сумочки. Вытащила сигарету и, когда мальчик попросил, вдова достала еще одну – для него. Зажгла его сигарету серебристой зажигалкой и повернулась, глядя на выпотрошенные руины аббатства Карфакс, на разрушенные, шаткие стены, ожидающие неизбежного падения. В ветвях обгоревших деревьев пели шумные жаворонки и ласточки, а дальше под солнцем блестел пруд для уток.

Женщина прислонилась к стене и выдохнула дым.

– Немного после них осталось, правда?

– Нет, мэм. Сюда в прошлом году попала одна из «жужжалок», – он сымитировал для нее звук ракетного двигателя, все понижая голос, пока не закончил низким звуком взрыва.

Женщина кивнула и затушила сигарету об обнажившийся цементный раствор, двигая ее взад и вперед, пачкая черным пеплом по серо-желтому, а потом бросила окурок себе под ноги.

– Знаете, тут появляются привидения, – сказал мальчик. – Правда, в основном ночами.

Она улыбнулась, и мальчик увидел за ее напомаженными в цвет крови губами окрашенные никотином зубы. Женщина снова кивнула.

– Да, – сказала она. – Да. Полагаю, так и есть, верно?

Мина убила его вдали от дороги. Тайком достала из сумочки купленную в Чипсайде опасную бритву, пока мальчишка выискивал кусочки шрапнели, чтобы ей показать, – зазубренные сувениры приятного осеннего вечера в Пурфлите. Одна рука в перчатке быстро закрыла ему рот, и мальчик успел издать только слабый придушенный удивленный звук, прежде чем она провела лезвием по его горлу, и темная и влажная жизнь выплеснулась на камни. Он стал первой жертвой с ее возвращения в Англию, поэтому какое-то время Мина просидела рядом с ним в холодной тени накренившейся стены, чувствуя, как кровь засыхает корочкой вокруг ее рта.

Один раз Мина услышала радостный собачий лай со стороны развалин, которые долгое время назад были убежищем Джека Сьюарда. Она вздрогнула от прилива адреналина, а сердце пропустило удар, а потом застучало быстрее: она подумала о том, что кто-то мог идти сюда, что ее нашли. Но никто не пришел, и она сидела с мальчиком и удивлялась тому, что все еще чувствовала внутри запутанный узел пустоты, неизменный и, очевидно, неизменяемый.

Часом позже она оставила мальчика под неряшливыми кустами и отправилась вымыть руки и лицо в сверкающем пруду. Если в Карфаксе и появлялись призраки, они обошли ее стороной.

В тесном и суматошном кабинете в западном Хьюстоне было даже жарче чем обычно. Жалюзи были опущены, чтобы не впускать солнце, так что оставался только мягкий свет латунной настольной лампы Одри Кавано, ненавязчивая раскаленная белизна сквозь зеленый абажур. Но сумрак не учитывал липкого жаркого манхэттенского лета. В офисе стояла духота, и Мине снова хотелось в туалет. Ее мочевой пузырь зудел, она вспотела и морщила нос от застарелого запаха дорогих английских сигарет, которые психоаналитик курила без перерыва. Выцветшая фотография Карла Юнга в рамке болталась на крючке позади стола, и Мина чувствовала взгляд его серых, понимающих глаз, которые хотели пробраться внутрь, увидеть, узнать и вывести здравомыслие из безумия.

– Сегодня вы хорошо выглядите, Вильгельмина, – сказала доктор Кавано и скупо улыбнулась. Она зажгла очередную сигарету и выдохнула в оцепеневший воздух кабинета огромное облако. – Спите лучше?

– Нет, – ответила Мина, и это было правдой. – Не особенно.

Не с кошмарами и звуками уличного движения всю ночь у ее квартиры в Южном Хьюстоне, с никогда не умолкающими голосами за окнами – она постоянно сомневалась, не к ней ли обращены слова. И не в эту жару.

Жара была словно живое существо, которое хочет ее удушить, пытается вечно удерживать мир на грани разрушительного пожара.

– Мне очень жаль, – доктор Кавано покосилась на нее сквозь дымное облако, скупая улыбка уже уступила место знакомой заботливости. Одри Кавано, кажется, никогда не потела, чувствовала себя комфортно в костюмах мужского покроя, а ее волосы были собраны в аккуратный тугой пучок.

– Вы говорили со своим другом в Лондоне? – спросила Мина. – Вы сказали, что собираетесь…

Может, психоаналитик услышала напряжение в голосе Мины, потому что она громко, нетерпеливо вздохнула и откинула голову, глядя на потолок.

– Да. Я говорила с доктором Бичером. На самом деле, как раз вчера.

Мина облизала сухим языком еще более сухие губы, похожие на высохшую кожицу увядшего фрукта. После небольшой паузы, секунды молчания, Одри Кавано продолжила:

– Он смог отыскать некоторое количество ссылок, касающихся нападений на детей, совершенных «красивой женщиной», в газетных статьях, начиная с сентября тысяча восемьсот девяносто седьмого года. В «Вестминстер газетт» и некоторых других. Так же немножко про крушение в Уитби. Но, Мина, я никогда не говорила, что не верю вам. Вам не было нужды что-либо доказывать.

– У меня были эти вырезки, – пробормотала Мина сухим языком. – У меня когда-то были все вырезки.

– Я всегда считала, что так и было.

После этого снова наступила тишина, которую заполняли только уличные звуки десятью этажами ниже. Доктор Кавано надела очки для чтения и открыла желтый блокнот для стенографии. Карандаш черкал по бумаге, записывая дату.

– Эти сны – они все еще о Люси? Или в них снова приют?

Капля пота медленно сбежала по нарумяненной щеке Мины, скользнула к уголку рта, принеся с собой неожиданно резкий вкус соли и косметики – чтобы подразнить ее жажду. Она отвернулась, глядя на потертый пыльный ковер у себя под ногами, на полки, забитые книгами по медицине и психологическими журналами, на дипломы в рамках.

– Я видела сон про мир, – она почти шептала.

– Да? – голос Одри Кавано звучал немного жадно, возможно, потому, что это было что-то новое, что-то неизвестное в утомительном параде иллюзий старой Мины Мюррей. – Что вам снилось о мире, Вильгельмина?

Еще одна капля пота растворилась на кончике языка Мины, уйдя слишком быстро и оставив после себя мимолетный мускусный вкус ее самой.

– Мне снилось, что мир – мертв. Что мир закончился долгое, очень долгое время тому назад. Но он не знает, что он мертв, и все, что осталось от мира – это сон призрака.

Несколько минут никто из них больше ничего не говорил; в тишине раздавался только звук карандаша психоаналитика, а потом стих и он. Мина прислушивалась к улице: машинам и грузовикам, к городу. Солнце прорезало узкие щели в алюминиевых жалюзи, и Одри Кавано чиркнула спичкой, зажигая еще одну сигарету. Мина почувствовала, как запах серы обжигает внутреннюю поверхность ее ноздрей.

– Вы думаете, что это правда, Мина?

И Мина закрыла глаза, желая остаться наедине с усталым, мерным стуком своего сердца, оставив остаточное изображение гореть во тьме за пергаментными веками подобно шраму от ожога.

Сегодня она была слишком усталой для признаний или воспоминаний, слишком неуверенной, чтобы облечь разбросанные мысли в слова. Она начала уплывать, и, без вмешательства терпеливой Кавано, через несколько минут погрузилась в сон.

После того как Бренда Ньюфилд в ее белых туфлях выходит из больничной палаты, Мина, проглотив капсулы вместе с глотком имеющей вкус пластика воды из стоявшего на тумбочке кувшинчика, садится. Она с трудом опускает ограждение кровати и медленно, пересиливая боль, перекидывает ноги через край. Она смотрит на свои голые ноги, висящие над линолеумом, на уродливые желтые ногти, старческие пятна и слишком сильно растянутую тонкую кожу над костями – как на раме воздушного змея.

Неделю назад, после сердечного приступа и поездки на «скорой» из ее дерьмовой маленькой квартиры, она оказалась в пункте неотложной помощи. Тогда доктор улыбнулся ей и сказал:

– Вы – живчик, мисс Мюррей. У меня есть шестидесятилетние пациентки, которые были бы счастливы выглядеть так хорошо, как вы.

Она ждет, считая шаги медсестры – двенадцать, тринадцать, четырнадцать; наверняка Ньюфилд уже у стола, вернулась к своим журналам. И Мина сидит спиной к окну – трусость сойдет за попытку сопротивления, – глядя в другой конец комнаты. Если бы у нее нашлась бритва, или кухонный нож, или больше ньюфилдовских пилюль с транквилизаторами.

Если бы ей хватило смелости.

Позже, когда дождь перестает, и сирень успокаивается к ночи, возвращается сестра и обнаруживает Мину в полусне, все еще сидящей на краю кровати, подобно какому-то глупому попугаю или старой горгулье. Она укладывает Мину обратно. Раздается глухое щелканье стоек ограждения. Сестра что-то бормочет себе под нос, так тихо, что Мина не может разобрать слов. И она лежит очень спокойно на жестких от крахмала простынях и наволочке и слушает капель и бульканье на улице – бархатистые звуки, оставшиеся после грозы. Их почти достаточно, чтобы на пару часов сгладить звучание Манхеттена. Грубо поддернутое под ее подбородок одеяло, шум колес такси, гудок автомобильного клаксона, полицейская сирена в нескольких кварталах. И шаги на тротуаре под ее окном, а потом – мягкие, такие, что их невозможно ни с чем спутать, звуки бега волчьих лап по асфальту.