19

Курсант Таращанский торопился в отдел, куда его вызвал капитан Семенов.

– Димка!

Это Вовка Марусич, тоже пришел, а значит, его тоже вызвали.

– Жора уже на месте. – Вовка громко пыхтел. – Что случилось, не знаешь?

– Скажут, чего гадать.

Капитан Семенов встретил стажеров в кабинете, заставленном коробками.

– Вот и хорошо, что пришли. – Он кивнул на коробки. – Это архив фирмы «Турман» за тот период, когда пропал груз – фура с бытовой техникой. Но за давностью лет все документы в бумажном виде, причем сложены как попало, вообще удивительно, что сохранились. А потому задача перед вами простая и сложная одновременно: найти накладную, по которой принимали и взвешивали груз, вот номер машины и фамилия водителя. Работайте, ребята, результат нужен быстро.

– Да тут тысячи этих бумажек! – Войтович взъерошил рыжий чуб. – Сколько же надо ковыряться!

– Быстро надо, потому вас трое. Сыскная работа не только в погонях и засадах заключается. Вот эта бумажка – та же погоня, и нам она нужна, чтобы прижучить преступника. Так что садитесь и разбирайте, а меня и майора не тревожить, пока не найдете искомую бумагу. И не болтать, сидите тихо и ищите, если кто спросит, что вы делаете, – всех отсылайте с вопросами ко мне. И как только найдете, сразу звоните мне или майору, ясно?

– Ясно… А если ее там нет? Бумажки этой, в смысле. – Таращанский кивнул подбородком в сторону коробок. – Лет-то немало прошло, вы же сами говорите.

– Мы должны это знать точно, есть она там или нет. Но лучше, чтоб была. – Семенов достал из сейфа коробку с печеньем и банку с кофе. – Вот, кофе себе заваривайте и работайте.

Семенов ушел, а стажеры уныло воззрились на коробки.

– Ладно. – Таращанский открыл крышку верхней коробки. – Вовка, завари кофе, и каждый возьмем по коробке. Тут на самом деле всего по три коробки на нос, просмотрим быстро.

– Любишь ты командовать, Димка. – Марусич нахмурился. – Чуть что – сразу Вовка…

– Я и сам могу кофе сварить, но у тебя лучше получается.

Марусич, хмыкнув, взял кофейник и вышел.

– Чистой воды манипуляция. – Рыжий Войтович хихикнул. – Что происходит, как ты думаешь?

– Не знаю. – Таращанский сел на пол и принялся одну за другой доставать старые накладные. – Дай-ка, я себе перепишу вводные…

Вернулся Марусич с кофейником, закипела вода, и работа тоже закипела. Бумажки ложились аккуратными стопками, и вскоре половина бумаг была разобрана, кофе выпит, а печенье съедено.

– Что-то нет пока. – Войтович потянулся за печеньем. – Пыльное все, ужас.

– Тогда все на бумажных носителях делали. – Марусич зевнул. – Но, конечно, очень пыльно.

Дверь открылась, и возникла Василиса. От неожиданности все трое вздрогнули, но через секунду уже заинтересованно смотрели на Василису.

– Ты чего здесь? И как ты вошла без пропуска?

– Начальство где? – Василиса чихнула и поморщилась. – Пылища какая. А без пропуска я вошла очень просто: дежурный меня знает, и я сказала, что иду в этот кабинет. Он больше на мои сиськи пялился, чем думал о правилах. Начальство где, спрашиваю?

– Майор Васильев и капитан Семенов у генерала, работают над делом, – ответил Войтович, пожирая Василису глазами. – А что?

– Дело есть.

– Так позвони генералу, они там. – Войтович наблюдал, как Василиса оседлала стул. – Что-то там срочное, я думаю, а нас вот озадачили, ночью вызвали.

– Жорка, что сказал капитан? Не болтать. – Таращанский возмущенно фыркнул. – А ты что хотела-то?

– Так вы не знаете ничего? – Василиса покачала головой. – Хороши помощники! Тина пропала – ушла, и с концами, трубу оставила, и где она может быть, никто не знает. Я позвонила Марковичу – это один наш таксист, вроде как старший у нас, он по рации вызвал всех – по цепочке, и один из наших говорит: так я отвозил похожую барышню по такому-то адресу! Буквально полчаса назад высадил! И адрес сказал. Ну а я же сейчас без машины и потому позаимствовала машину Дианы… Это жена генерала.

– Позаимствовала? – Таращанский прищурился. – А она об этом знает?

– Пока нет. – Василиса даже не смутилась. – Но я подумала: надо кому-то сообщить. А поскольку мой телефон вчера приказал долго жить, вот я и приехала прямиком сюда, потому что ничьих телефонов у меня нет, а наизусть я помню только телефон диспетчера – вот, трубу Тины прихватила и набрала диспетчера, а она мне дала телефон Марковича, сложности какие, ужас! И надо бы проверить, но ехать к самому генералу неудобно как-то, он там делом занят, значит, а может, мой коллега ошибся, и отрывать занятых людей от расследования глупо, но я считаю, надо по адресу съездить. Но раз никого нет, то я съезжу на тот адрес сама.

– Что значит, никого нет? – Таращанский поднялся с пола и отряхнул штаны. – А мы?

– А что – вы? – Василиса скептически прищурилась. – Надо позвонить майору Васильеву или капитану. Дайте мне чей-то номер.

– Капитан велел звонить, только если мы найдем одну бумажку, а иначе не отрывать его от работы. – Таращанский кивнул рыжему. – Едем, Жора. А ты, Вовка, оставайся тут и держи оборону. Осталось всего две коробки, просмотришь их сам, и если найдешь раньше, чем мы вернемся, сразу доложишься капитану, нас не дожидаясь.

– А вы…

– А мы съездим с Василисой по тому адресу – может, обнаружим гражданку. – Таращанский похлопал приятеля по плечу. – Вовка, ты из нас самый внимательный, когда дело касается написанного текста, не раз ведь обставлял нас на занятиях. Работу прерывать нельзя, но осталось не так много, ты справишься один, а мы не можем отпустить гражданское лицо совершать какие-либо действия, не согласованные со следственной группой.

– Ладно. – Марусич вздохнул. – Умеешь ты убеждать, но, сдается мне, на этот раз ты прав. Езжайте, а я тут сам уже.

Василиса почти бежала по коридору. Когда Диана разбудила ее и они поняли, что Тина исчезла, Василиса не находила себе места. И как только Диана ушла к себе в комнату, она оделась, схватила с полки ключи от машины Дианы и выскользнула из квартиры. Телефон, который она уронила накануне, был безнадежно испорчен, новый она купить не успела, а в телефоне Тины не так много номеров, и почти все заграничные.

Зато теперь там есть телефон Марковича.

– А какой адрес-то? – Таращанский с завистью наблюдал, как лихо Василиса вела машину. Сам он вождение недавно провалил и собирался пересдавать. – Куда едем, ты хоть знаешь, где это?

– Я вообще-то в такси работаю, если ты не забыл. Лучше всех город знают таксисты и риелторы. – Василисе очень хотелось щелкнуть парня по носу, чтоб не строил из себя опытного сыщика. – Это улица Юности, дом тоже знаю, где. Так что вы оба в принципе и не нужны – разве что так, для порядка. А вы и рады были слинять от пыльных коробок с бумажками.

– Вовка, может, и блюет от вида кишок и крови, но ему равных нет, когда он ковыряется в документах. – Рыжий вздохнул. – Глаза что твой рентген. Он без нас скорее справится даже, потому что мы его болтовней отвлекали.

– Да, каждый в чем-то своем силен. – Таращанский проглотил зеленую завистливую лягушку, когда Василиса лихо вошла в поворот. – Вот ты хорошо водить умеешь, а я вождение завалил. Зато я стреляю хорошо, а Жора вот завалил стрельбы. А еще я умею смотреть на улики и видеть, а Жора умеет разговорить любого, самого неразговорчивого человека.

– Да? – Василиса фыркнула. – Что-то я не заметила.

– Это он тебя стесняется. – Таращанский засмеялся. – Потому что ты ему нравишься.

– Димка, я тебе сейчас…

– Потом. – Василиса притормозила и припарковалась у обочины. – Вон тот дом, я прямо перед ним парковаться не стала, мало ли…

Они вышли из машины и направились к дому, который виднелся за большим каменным забором. Василиса вдруг подумала, что дом запросто могли продать, и там живут другие люди, и если это так, а Тина заявилась туда…

Но калитка была открыта.

– Генерал, я не знаю, кто вам рассказал всю эту чушь!

Старший Леонтьев вальяжно расположился в кресле напротив стола генерала. Им с Бережным и раньше приходилось встречаться, но Леонтьеву все время удавалось выкрутиться – хорошие адвокаты, большие деньги, связи. И сейчас Леонтьев был уверен, что тоже выкрутится, но Бережной решил его дожать во что бы то ни стало.

– Семен Тобольцев был вашим сыном, я могу это доказать. – Бережной спокойно смотрел на Леонтьева. – Но сейчас меня интересуют две вещи: кто убил моего патологоанатома в морге и напал на подполковника Реутова и кто совершил двойное убийство в доме на Веснина.

– Ну, откуда же я могу это знать? – Леонтьев тонко улыбнулся и широко развел руками. – Генерал, не надо делать из меня вселенское зло, я совершенно не причастен к убийствам, и…

– Убили вашего сына. То, что он ваш сын, мы докажем, – труп исчез, но мы успели взять пробы всех биологических жидкостей, и анализ ДНК докажет степень вашего родства, маркеры не лгут, – проговорил Бережной устало. – Так что не будем оскорблять друг друга ложью, карты на стол. Убили вашего сына – пусть внебрачного, но вы знали, что он ваш сын. Именно потому вы порекомендовали его Штерну, с дальним прицелом, возможно. Не удалось заполучить фирму Штерна, женив на Тине Михаила, так вы второго своего отпрыска пристроили. И я хочу знать, кто убил его и вашу невестку, и…

– Да не знаю я! – Леонтьев наконец вышел из себя, на что и рассчитывал Бережной. – Ладно, я признаю, Сергей был моим сыном, хотя я не питал к нему особых отцовских чувств. После гибели брата и Жанны в той аварии я заподозрил, что это было убийство, а потому проплатил заключение экспертизы о том, что найдены останки троих, а не двоих, – там очень мало осталось от тел, так что никто не возражал, а сам отослал Сергея за границу, выправив ему новые документы. А там он окончил колледж и уехал работать в Китай.

– В Китай? Почему – в Китай?

– Для энергичного парня Китай – это отличная школа менеджмента. Он завязался с интернет-торговлей, я вложил деньги, все у него получалось. Конечно, он не знал, что я его отец. Видите ли, генерал, я всегда придерживался того мнения, что не от каждой женщины нужно иметь детей. Спать можно с любой, которая понравится, но вот создание семьи и потомство – дело другое. И брать в жены прирожденную шлюху не нужно, я это и брату говорил, когда он на Жанке женился – господи, женился на девке, на которой пробы негде ставить было! А потом Миша женился на Милке, того же поля ягоде. Нельзя жениться на шлюхах, нельзя иметь от них детей.

– Мне Михаил показался хорошим, порядочным человеком. – Бережной решил ослабить давление. – Мы тут много с ним говорили.

– Он такой и есть. – Леонтьев кивнул. – Мы не всегда понимаем друг друга… Да мы, черт меня побери, никогда не понимает друг друга! Но Миша именно что хороший, порядочный парень, весь в свою мать, царствие ей небесное, два года как похоронил. Да, она не была первой красавицей и не была великосветской дамой – просто хорошая девчонка, которую я знал много лет. И я не соблюдал ей верность, конечно же, и она это знала – и прощала, но я ценил в ней те черты, которых никогда не было у меня: она была мне верной женой, создала дом, в который я всегда возвращался, и я никогда не слышал от нее жалоб или упреков. Она родила и воспитала мне отличного сына, который живет нормальную жизнь, не всегда мне понятную, но это не показатель. Чего мне еще желать? Мне семьдесят лет, я свою жизнь прожил как хотел. Единственное, на что я надеюсь, – теперь у Мишки хватит ума не жениться на шалаве.

– Вы не любили невестку?

– Я не люблю шлюх, если они лезут в мою семью. То есть я понимаю, что есть бабы, которые могут заработать только тем, что раздвигают ноги, – я и сам не чужд того, чтобы пользоваться ими, но жениться на такой – очень тупо. К сожалению, ни Серега меня не слушал, ни Миша. А вот Сергей женился правильно, Тина девка порядочная, из хорошей семьи… Хотя Штерн, упокой, господи, его душу, был тот еще урод. Скородумный, хитрый, злопамятный и очень жестокий. Но Тина девка хорошая, порядочная, тут и разговору нет, и если бы у них с Мишей сейчас что-то склеилось, мне и желать больше было бы нечего. Но не похоже на то, к сожалению.

Леонтьев вытащил из кармана платок и вытер вспотевший лоб.

– Так вы сказали, что спрятали своего внебрачного сына за границей под чужим именем, заподозрив в аварии, которая унесла жизни вашего брата и невестки, умысел на убийство? Но кому могло понадобиться его убивать?

– Я думаю, это из-за политики. – Леонтьев оглянулся, что-то ища глазами. – Можно мне воды?

Бережной поднялся и достал из холодильника бутылку с водой.

– Стакан не нужен, спасибо. – Леонтьев скрутил крышку и жадно отхлебнул из бутылки. – Серега зачем-то полез в политику – решил стать депутатом, нашего бизнеса ему вдруг стало мало. Я говорил ему, что не стоит завязываться с этим. Вот так жили себе тихо, делали свой бизнес, имели хорошую жизнь – зачем ввязываться в заведомо грязные игры, светиться на публике, давать повод всякой швали совать нос в твои дела? Но Серега если что брал в башку, то ему уже хоть кол на голове теши, а он свою линию гнет. Вот и тогда ехали они с какой-то встречи, и я не знаю, как его машина оказалась на дне котлована, а уж тем более – как она могла практически дотла сгореть… В общем, я решил, что рисковать не стоит, и услал Сережку. Нет, он так и не узнал, что я его отец, – это чтобы прояснить ситуацию. А потом он вдруг вернулся из Китая… Я не спрашивал, что случилось, но видел, что произошло нечто неприятное. Он сказал, что больше туда не вернется, и я пристроил его к Штерну. А дальше вы знаете.

– Знаю. – Бережной чувствовал, что Леонтьев сейчас не говорит всей правды, но так же знал, что время для правды придет очень скоро. – А не связано ли убийство вашего брата с убийством Анны Штерн?

Леонтьев едва заметно напрягся, и его лицо стало непроницаемым, как у игрока в покер.

– Насколько я знаю, Анна упала с лестницы и свернула себе шею. – Леонтьев снова отхлебнул воды. – Какое убийство?

– Обычное. – Бережной вел игру осторожно. – Мы провели эксгумацию тела Анны и выяснили…

– Что можно выяснить по горстке костей? – Леонтьев ухмыльнулся. – У вас ничего нет.

Бережной подвинул Леонтьеву папку с фотографиями, сделанными в морге.

– Что? Это когда? – Леонтьев отшатнулся. – Зачем вы мне это…

– Это снято вчера, и, как видите, от тела осталось больше, чем просто горстка костей. Фактически тело отлично сохранилось, оно оказалось в пригодном для экспертизы состоянии, и наш патологоанатом говорит, что ни о каком падении с лестницы и речи не было, учитывая сигаретные ожоги и обожженную руку, не говоря уже о сломанных глазничных костях и прочих повреждениях, которые Анна никак не могла получить при падении с лестницы. – Бережной забрал у Леонтьева фотографии и спрятал их. – А еще у нас есть свидетельские показания, согласно которым именно ваш брат, Сергей Леонтьев, был тем человеком, который пришел в морг к патологоанатому и предложил альтернативный вариант, скажем так. А потому я могу предположить, что вы тоже в курсе того, что происходило в доме Штернов в день, когда погибла Анна, и ваш тогдашний партнер Саша Браво, которого нашли мертвым через некоторое время, натолкнул вас на мысль о том, что вовсе не политика была причиной убийства вашего брата, потому что тогда незачем было бы прятать сына. Нет, вы знали, что кто-то убивает ваше окружение, и знали почему.

– Что вы имеете в виду, генерал?

В кабинет вошел Реутов и подал Бережному папку, в которой лежал один-единственный лист бумаги.

– Нашли, Андрей Михайлович. – Реутов ухмыльнулся. – Все, как мы и предполагали.

– Молодцы. – Бережной просмотрел документ и поднял взгляд на Леонтьева. – Это накладная на товар, который был в фуре, в пропаже которой обвинили Штерна и требовали компенсации. Холодильники и стиральные машинки, общим весом полторы тонны. Ну, с килограммами. Мои люди точно выяснили, сколько весило такое количество упакованного товара, и получилось, что в грузовике было двести килограммов чего-то лишнего. И я думаю, что в фуре перевозили нечто, что ценилось гораздо выше всего товара, вместе взятого. И это что-то вам нужно было позарез, и чтобы простимулировать Штерна, некто послал людей в его дом, где на тот момент находилась его семья, и эти люди перестарались. В результате жена Штерна погибла, а малолетняя дочь была изнасилована. А потом вдруг, возможно, фура нашлась. И Штерну предложили отступного – бессрочную «крышу» и всяческое содействие, всецело бесплатное – в обмен на то, что он забудет случившееся, потому что сделанного не воротишь, а жить как-то надо, и Штерн согласился. Двое из тех, кто так «увлекся» в доме Штерна, были убиты на месте. Думаю, вами или вашим братом, потому что Саше Браво было наплевать на растерзанного ребенка, а вот вам – нет. И вы…

Леонтьев молча встал и вышел из кабинета.

– Задержать его, Андрей Михайлович? – Реутов вскинул брови, удивляясь спокойствию генерала. – Он может скрыться.

– Не скроется. – Бережной улыбнулся. – Нет, он не такой человек, чтоб бежать. Думаю, это не он отдавал приказ пытать Анну, чтобы надавить на Штерна, но его брат мог это сделать, и он это знал. Зато теперь мы выяснили, кем был убитый Семен, но не знаем, кто и как убил его.

– Я бы начал…

В кабинет Бережного ввалился Виктор, и по его виду было ясно, что стряслось нечто скверное.

– Что?

– Стажеры наши, мать их так! – Виктор кипел от ярости. – Рассказываю по порядку: в отдел приехала эта рыжая девица Василиса. Похоже, она взяла машину вашей жены, Андрей Михайлович. Она собралась искать Тину по городу, но потом позвонила какому-то Марковичу – он вроде как авторитет среди таксистов, и тот кинул по рации клич, и кто-то из таксистов отозвался: опознал Тину, поскольку подвозил ее по адресу. Василиса накануне лишилась телефона, а потому не стала возвращаться к вам домой, рассудив, что Диана ее никуда не отпустит, а поскольку телефон ее разбился и никому из нас позвонить она не могла, то приехала в отдел, но там никого из нас не застала. Зато в кабинете были наши бравые стажеры, которые рассудили, что раз начальство занято, они сами съездят по тому адресу вместе с рыжей бестией. Оставили Марусича разгребать бумаги, а сами дернули с Василисой. И телефоны у них на данный момент отключены, а адреса Василиса не сказала.

– Тогда нам тоже стоит подъехать по адресу и пообщаться с честной компанией. – Бережной поднялся. – Какой там адрес старого дома Штернов? Улица Юности?

– Так точно. – Виктор кивнул. – Семенов выяснил, что дом до сих пор является собственностью Анны Штерн, а значит, принадлежит Тине.

– Значит, едем туда. – Бережной достал из шкафа свою куртку. – Видимо, Тина вспомнила больше, чем нужно для выживания.

Замок открылся, словно только и ждал этого. А может, и ждал – кто знает, что чувствуют замки, которые годами никто не отпирает.

Тина вошла в переднюю, ее рука нащупала выключатель за дверью, просто привычно легла ладонь – но пришлось сделать поправку на то, что с того момента, как она в последний раз зажигала здесь свет, она выросла. Но выключатель нашелся, и свет загорелся – точечные светильники по периметру потолка, свет не яркий, но достаточный.

Тина огляделась.

Все казалось таким знакомым – и круглый ковер на полу в передней, и полка для ключей, и лестница, ведущая наверх, и дверь в столовую. Тина сделала несколько шагов и открыла дверь, зажгла свет. Комната с полукруглым окном, большой антикварный буфет, брат-близнец двух ее буфетов, которые вывезли из дома, где она жила с отцом и мужем.

Но этот буфет почти пуст, только сине-белые кружки, расписанные тонкими линиями, образующими ромбовидную сеточку, и в каждой ячейке небольшой цветок – кружек три, они висят на специальном колышке для кружек, и Тина их не помнит, как не помнит и этот буфет.

Но круглый стол в центре столовой она помнит, как и ковер, посреди которого этот стол стоит. Правда, скатерти нет, и блюда нет… Ах да, блюдо же тогда разбилось.

Тина скользнула под стол и замерла. Руками она ощутила знакомую прохладную гладкость дерева, прижалась к ножке стола и закрыла глаза. Нет, ей здесь не так удобно, как тогда. С тех пор тело ее выросло. Но то, что она помнит, должно вернуться сейчас, ей очень нужны ответы на вопросы. Давно нужны, просто тогда она не могла их получить, потому что не знала, какие вопросы задавать, а теперь знает.

Но теперь задавать вопросы некому – разве что себе самой.

– Что было тогда? Что было правдой?

Она погрузилась в пустоту, где начала звучать музыка, но музыка не мешала вспоминать.

Сейчас нужно склеить разбитое блюдо, осколки не такие уж мелкие. И хотя, конечно, посудина уже никогда не будет прежней, но восстановить жизнь, которая была на той картинке, что на дне блюда, можно – да, не идеально, а все же лучше, чем ничего.

– Сиди здесь.

Мама отчего-то испугана, и Тина подчиняется – мама не такая, как всегда, она не улыбается и не сочиняет для Тины песенку о принцессе. Она хочет, чтобы Тина залезла под стол, и убирает со стола чашку, из которой Тина пила чай. И только блюдо со свежим печеньем осталось.

Тина чувствует запах печенья – Елена Игоревна уехала на несколько дней, и мама оставалась с Тиной, вот почему они все утро вместе пекли это печенье. То-то папа удивится, когда придет домой!

– Что там было? – Тина прислушивается к звукам, которые спрятаны там, за музыкой. – Что-то грохочет, чужие люди кричат, и мама кричит, и потом кто-то идет к столу и ест их печенье, а наверху кричит мама. А чужак ест печенье, наливает себе чаю… Тина видит его туфли, начищенные до блеска. Она отчего-то знает, что нужно сидеть так тихо, как только можно. Чужаки не должны ее увидеть.

Вот чужой вышел из столовой, а Тина ощущает запах листьев из сада – они с мамой открыли окно, чтобы проветрить дом, потому что запах выпечки слышен даже наверху. И запах листьев, начинающих увядать, примешивается к запаху выпечки. Только осенью сад пахнет вот так.

И Тине уже холодно, она дрожит. Нужно представить, что она не здесь, а живет в том домике, который на блюде. Окно открыто, занавеска трепещет на ветру, а на подоконнике цветок в горшке. В том доме есть очаг, где на крюке висит котелок – совсем как на картинке из книжки о Буратино. И она может сейчас выйти из дома и поговорить с мальчиком, который гонит овец, а то и пойти вместе с ним на луг. Это здесь осень, а там лето, цветы и травы пахнут и кружат голову, и нет страха, нет опасности, нет чужих людей в начищенных туфлях, ничего нет, кроме нее и счастливой жизни, которую можно рассказывать как угодно долго, и реальность будет податливо меняться так, как она хочет. Овцы будут есть траву, а мальчик сыграет ей на свирели… Он же пастух, у него должна быть свирель.

И кто-то спускается по лестнице и разговаривает по телефону. У папы тоже есть такой телефон. А человек ест печенье и разговаривает с набитым ртом.

– Девчонка в доме?!

Тина тонет во тьме – ее нет, она там, в доме с камином, на ней коричневое длинное платье и фартук с оборками, а на голове чепец, как в книжке о Золушке. Именно в таком платье можно жить в том голубом волшебном домике, там старые времена… Или молодые? Если они были раньше, то они старые сегодня, но для тогда это были молодые времена? Тина запуталась, и пытается решить этот вопрос, а начищенные туфли останавливаются прямо перед ней, клетчатая скатерть поднимается, а она хватается за нее руками, чтобы опустить.

Но кто-то хватает ее за руку и тянет наружу, она больно ударяется головой о столешницу. И голова болит, болит все сильнее – разбей, разбей стекло, Тина! Это лишь картинка на стекле, разбей его, и картинка исчезнет, как будто ее и не было!

– Тогда получается, что и мамы не было. – Тина поднялась и подошла к крану. – Тогда меня тоже не было, и того, что было хорошее, никогда не существовало.

Она освежила лицо под струей прохладной воды, но голова болела все сильнее. Нельзя, нельзя думать о том, что произошло, нельзя смотреть!

Тина медленно поднималась по лестнице.

Вот столбик, который немного шатается, а эта ступенька тонко скрипит. И ступенек всего одиннадцать – семь, восемь, девять… Нет, нельзя туда ходить, нельзя думать, нельзя смотреть! Слушай музыку, Тина, слушай вальс Шопена – это сама весна, а осени в этом доме не было, и дома тоже не было! Слушай музыку, впусти ее!

– Десять, одиннадцать. Нет. Осень была, и все было по-настоящему.

Тина шагнула с последней ступеньки и открыла знакомую дверь. Зажгла рассеянный свет светильников, и комната набросилась на нее вихрем воспоминаний, которые мелькали так быстро, словно кто-то перематывал кадры кинохроники. Встроенный шкаф с ее одеждой – вот оно, коричневое платье Золушки и чепец, мама сшила его для новогоднего карнавала, но Тина частенько надевала его потом, просто чтобы поиграть. Особенно ей нравился белый кружевной чепчик в кружевах – конечно, у несчастной Золушки не могло быть такого чепчика, вряд ли злобная мачеха дала ей кружева, чтобы украсить чепчик, – но для Тины его шила мама, и хотя она изо всех сил старалась сделать наряд по-настоящему сиротским, и даже нашила несколько искусственных заплаток, платье было роскошным, а чепчик казался кружевным чудом.

Тина приходила из школы, надевала его и превращалась в Золушку. Это была игра в какую-то другую жизнь, где нет мамы и папы, а есть злобная мачеха и гадкие сестры… И роль злобной мачехи доставалась Елене Игоревне, хотя она и не была злобной, но игра есть игра!

Тина повернулась к кровати. Белые столбики, белый с розовым полог – папа говорил, что это кровать принцессы, и вечерами Тина засыпала, представляя себя принцессой в замке, Золушкой в замке короля – она вышла замуж за Принца и завтра утром будет жарить ему на кухне омлет с грибами и сыром, как и положено жене.

Или будет Спящей красавицей, а утром Принц разбудит ее поцелуем. Для чего нужны поцелуи, Тина в общих чертах уже понимала, но надеялась, что ей самой не придется делать такие гадости, это же противно, наверное, – целоваться с каким-то чужим мальчишкой, еще чего!

А мама учила ее играть на пианино. Вот оно, у стены, на нем стопка нот. Тина постоянно слушала мамины пластинки, кассеты – и пробовала играть, как там… А потом она никогда уже не играла, и пластинок не слушала, потому что они все переселились в ее голову, да там и остались.

Кто-то хватает ее за руки и бросает на кровать – маленькая принцесса, так вот чья это кровать! И Тина отбивается, потому что двое страшных людей делают то, чего нельзя, это стыдно, это… А потом мамин голос умолкает, и слышна только скрипка. И больше уже ничего не слышно, а перед глазами осколки блюда и раскрошившееся печенье. Картинка разбилась, но страшное осталось. Дело не в картинке.

– Смотри на меня, Тина, смотри на меня! Давай же, детка! Ну же, принцесса, смотри на меня, останься со мной!

Этот голос она знает, он из прошлого. Так папа называл ее – принцесса. Он и комнату ей сделал как у принцессы, а на полке стоит шкатулка с ее украшениями и маленькой короной.

– Ну же, не сдавайся, смотри на меня.

Тина пробирается сквозь заросли звучащих нот, они спрессовались в плотную пелену, и не выбраться никак, потому что она отсекала страшное вместе с этими нотами, и они падали, падали на дно ее самой, пока не заполнили всю, но теперь ей ни за что не выбраться. Тина кричит, потому что чужие делают ей больно, и чей-то голос перекрывает скрипку – слышишь, ты слышишь? Отдай, или она умрет!

Она и умерла, наверное, потому что все дальнейшее было просто игрой в то, чего не было.

– Тина!

Она открыла глаза – перед ней стоит отец.

– Ну, конечно. – Тина кивнула ему. – Я знаю, что меня не было рядом, когда ты умер. Семен говорил, что ты хотел именно кремации, и я была этому рада, потому что не хотела видеть тебя мертвым, но та вазочка с серым порошком тоже не была тобой. Хорошо, что ты пришел.

Тина раскачивалась в такт музыке – нужно слушать звуки, рождающиеся в душах тех, кто несет красоту, и твоя душа будет звучать в унисон им, и они живы, пока жив кто-то, кто слушает музыку, рожденную их горем и надеждами. Почему-то счастливые люди музыку не пишут – по крайней мере, ту музыку, которая станет жить вечно. И стихов не пишут счастливые, им незачем придумывать себе другую жизнь. Счастливые живут сегодня.

– Детка, посмотри на меня.

– Папа, они сделали мне больно. – Тина расплакалась. – Я знаю, что не должна думать эти мысли, но теперь уже поздно. Они так кричали, а мама молчала, молчала… Мы испекли тебе печенье, но они съели его, а блюдо разбилось.

Она должна была ему это сказать двадцать два года назад, пока он был жив – но почему-то не сказала. Он остался в жизни, которую ей пришлось забыть. Ей все пришлось забыть, потому что частями забыть не получилось.

И теперь он мертв, и это хорошо – мертвому можно сказать то, чего не скажешь живому.

– Я так боялась, они пришли… А он ел наше печенье, мы для тебя испекли с мамой, а этот, который в блестящих туфлях, ел его… А потом они сделали больно маме, и кричали, все кричали, и этот, в туфлях, сказал – девчонка в доме, и блюдо разбилось. Папа, я не хотела! И они…

– Я знаю, детка, знаю. Но их больше нет.

Голос отца совсем такой, как когда-то давно, – она болела, удушливая температура накрывала ее горячим колючим одеялом, из-за которого невозможно было дышать, и папа брал ее на руки и носил по комнате, а мама поила прохладной водой, и становилось легче, а утром можно было заснуть.

– Их больше нет, никого из них. – Отец гладит ее по голове. – Они больше не причинят тебе вреда.

На лестнице послышались шаги, кто-то бежал, и Тина сжалась от страха. Она никого не хочет видеть, потому что, если войдут чужие, отец исчезнет, а ей нужно поговорить с ним, даже если он сейчас просто в ее голове. Но его рука такая настоящая, и голос… Но Тина уже не знает, что настоящее, а что нет, и возможно, шаги на лестнице ненастоящие, или она сама.

– О господи!

Этот голос Тина помнит, он тягучий, как первый мед, но его обладательница тверда, как самый прочный сплав.

Свет режет ей глаза, и в комнате много людей. И генерал Бережной, и подполковник Реутов – боже мой, какой красавец, невероятно! И Василиса, рядом с которой двое парней, и еще какой-то мужчина, она не знает, почему они все сюда пришли, но сейчас она их уберет, сотрет – и они с отцом снова останутся одни, им пора поговорить.

– Вы все ненастоящие. – Тина раскачивается в такт песни, которую она слышала в Юкатане. Слов она не знает, но песню помнит, она древняя, как сам Юкатан. – Вы должны уйти, здесь нельзя никому быть. Это нельзя помнить, этот дом не должен помнить вас, а я не хочу вас видеть. Вы все остались в той, другой жизни. А может, я ее придумала, а вас и не было…

Тина закрыла глаза, погружаясь во тьму, но кто-то тряс ее за плечи, и Тина закричала:

– Нет, нет, не трогайте меня! Не надо делать мне больно! И маме тоже! Не надо! Папа! Папа, папочка!

– Я здесь, принцесса. – Знакомые руки обнимают ее. – Я всегда буду с тобой.

Тина сжимается, пытаясь отсечь то, что не нужно помнить, но уже не получается. Некоторые двери проще открыть, чем закрыть. И музыка гремит, аккорды рояля сплетаются с рыданиями скрипки, и больше нет ничего в этой пустоте, и не нужен уже никто, потому что стены рухнули.

– О господи!

Этот голос она не могла придумать.

Тина открывает глаза. Рядом с ней стоит Василиса.

Реальность навалилась на Тину, и музыка умолкла.

Рядом с Василисой стоял ее отец.

– О господи. Папа?!

Отец пошатнулся и сел в кресло, стоящее у кровати.

Никто не шелохнулся.