Цирховия. Шестнадцать лет со дня затмения

Тот, кто никогда не считался белой вороной, вряд ли поймет, какое это счастье – быть таким, как все. Не избранным, не неповторимым, а просто серой массой, «одним из», частью толпы. Чувствовать, что рядом есть кто-то с теми же проблемами, надеждами и стремлениями. Ощущать себя нормальным. Ведь нормальное – это лишь то, что легко укладывается в стандарт.

Утро плавно оседало на столицу. Серое, хмурое, холодное, пропитанное ароматами кофе, трезвоном будильников, шелестом душевых струй и торопливыми стонами тех редких извращенцев, которые любят заниматься сексом при пробуждении. Улицы пустовали, поднявшийся на рассвете ветер гонял по ним мусор, словно упрекая нерасторопного дворника. Где-то вдалеке звонили тонкоголосые колокола, созывая мятущихся за утешением в темпл светлого. Собачники зевали и жались в легких куртках, выгуливая на поводках своих четвероногих детищ. Приверженцы здорового образа жизни снисходительно смотрели на них, пробегая мимо в ореоле раздражающей бодрости.

Он тоже бежал. Небыстро, с наслаждением, накинув на голову капюшон серой ветровки, прижав согнутые в локтях руки к бокам, выдыхая длинные облачка горячего воздуха через равные промежутки времени. Таких, как он, на набережной было достаточно. Неприметные серые ветровки носил практически каждый второй. Два километра в одну сторону, затем два – в другую, измерить пульс, сделать несколько силовых упражнений и с чувством выполненного долга пойти домой.

Димитрий тоже направлялся домой. Не в темпл темного бога, который часто называл так, и не в другое жилище, которым пользовался время от времени, а в свой настоящий дом. С запахом материнской выпечки, шорохом свежей газеты в отцовских руках, звонкими голосами младших. Все нормальные семьи завтракают по утрам вместе, за круглым столом, обсуждают планы на день и доставленные прессой новости.

В голове было тихо. Димитрий понимал, что купил эту тишину, причем купил ее всего лишь на время, на какой-то не очень длительный промежуток, но именно поэтому первым делом и отправился домой. Он гордился собой, потому что вовремя угадал наступление срыва и погасил его, прекрасно помнил все события минувшей ночи и знал, что сумел обойтись всего одной жертвой. Пугающего провала сознания, когда оборачивался волком и потом не ведал, что творил, не случилось. Его жизнь по-прежнему под контролем, а семья останется в безопасности, когда он откроет дверь и войдет к ним.

И все-таки, какой же неописуемо вкусной казалась эта тишина! В ветвях деревьев пели птицы, нежно-розовое солнце поднималось над крышами домов, вверх по течению реки уходил рыболовецкий катер, прихватив под мышкой пустые и сухие сети. Димитрий бежал вдоль парапета и провожал его взглядом. Никто вокруг его не узнавал и не обращал внимания. Он поймал себя на мысли, что улыбается.

Впрочем, улыбка быстро сползла с его лица, а утро потеряло всю свежесть и прелесть, стоило лишь увидеть одинокую женскую фигурку на скамейке у фонтана. Димитрий узнал ее с первой секунды. Та самая туристка из Нардинии, которая нашла его у реки и пыталась наставить на истинный путь. Вот и знакомый фотоаппарат на шее, и одежда в характерном стиле: порванные на коленях и обтрепанные по низу джинсы, куцая болотного цвета курточка с клетчатой рубашкой под ней.

Петра дрожала от холода, сгорбившись и уставившись себе под ноги, и он поторопился ускорить шаг, чтобы быстрее пробежать мимо и не встречаться взглядами. На его счастье девушка углубилась в свои мысли и не замечала ничего вокруг, головы не поднимала. Почти повезло… но Димитрий не учел одного: трое позолоченных толстозадых львов в круглой чаше выложенного голубой мозаикой фонтана, сплотившись спинами, дружно изрыгали вверх потоки хлорированной воды. Именно из-за шума и плеска он сразу не услышал, что Петра плачет. Уловил слабые хлюпающие звуки, только когда миновал скамью, и ветер унес грохот струй куда-то вдаль.

Дальше набережная делала поворот. Убедившись, что скамейка у фонтана осталась позади, Димитрий остановился у парапета, положил ладони на холодный белый изгиб мрамора и долго-долго смотрел в воду невидящим взглядом. Со стороны казалось, что один из бегунов просто остановился передохнуть, и он по-прежнему не привлекал чужого внимания.

В голове все еще было тихо. Мягкое, как болотная трясина, и такое же обманчивое впечатление безопасности мешало трезво мыслить. В пятнадцати метрах от фонтана, прямо за спиной у Петры находилась цветочная лавка, а за ней – узкий и тихий переулок. Там, в одном из домов, давно никто не жил. То есть, создавалось впечатление, что никто не живет, но деятельность там кипела, особенно по ночам, и довольно бурная, к истинным хозяевам жилья не имеющая никакого отношения.

Заболтать девчонку, повести туда под благовидным предлогом, прижать к стенке. Приставить к горлу острый кусок стекла или что там найдется под ногами и посмотреть, что из этого выйдет…

Нет. Все равно в башке стояла звенящая тишина. Чудовище уснуло крепким сном, безразличное к соблазнительному вишневому вкусу губ девушки. Осторожно, как человек, ступающий по минному полю, Димитрий повернулся и пошел обратно.

Петра подняла на него красные заплаканные глаза, когда он звякнул молнией ветровки. Вздрогнула, но тут же с благодарным вздохом закуталась в пропитанную теплом его тела одежду, упавшую ей на плечи. Димитрий опустился на скамью и прожег ее сердитым взглядом. Если бы не эти слезы, застывшие на длинных ресницах, он бы уже свернул на улицу, ведущую домой. Время тишины могло закончиться в любой момент, а он, как идиот, тратил его на совершенно ненужные вещи. Чего она расселась тут и ревет?

– А я узнала вас, – Петра шмыгнула носом и кивнула в сторону поворота набережной, – еще когда вы пробежали туда. Вы ведь не хотели останавливаться. Почему решили вернуться?

Вот ведь глазастая. Узнала, значит. А виду не подала.

– Не выношу женских слез, – ответил Димитрий после недолгого молчания.

Ложь легко скользнула с языка, но по большому счету таковой и не являлась. Странное ощущение свербило между ребер и не давало покоя. Он не хотел, чтобы Петра плакала. Точно, по-другому и не скажешь. Странное ощущение.

– Я в вас ошиблась, – она вытерла мокрую верхнюю губу рукавом его ветровки и, похоже, даже не заметила этого. – Вы не бродяга. Теперь я вижу, что у вас есть дом. Извините.

– У меня есть одежда, – усмехнулся он. – О доме пока речи не было. Может, я снял ее с того бедняги, которого полчаса назад прирезал в подворотне?

Петра недоверчиво покосилась на него и вздохнула. Из-за недавних рыданий вздох вышел судорожным.

– А вы сегодня другой. Не злой, как тогда. Какой-то… расслабленный. И трезвый.

Она снова не поверила ему, это читалось во взгляде. Конечно, Димитрий ни с кого не снимал одежду, а надел свою собственную, но дело заключалось в другом. Слава всегда бежала впереди него, многие поступки приукрашивались людьми больше, чем стоило. И страх. В ее глазах не было страха. Осуждение, сочувствие, презрение в их первую встречу, или вот как теперь – недоверие и беззащитность. Но не ужас, не оцепенение и не немой вопрос, станет ли она его следующей жертвой.

– Похмелился, вот и протрезвел, – проворчал он с неохотой.

– А меня обокрали! – вдруг громко воскликнула Петра и без разрешения уткнулась зареванным лицом ему в грудь.

Больше всего Димитрию хотелось оттолкнуть ее. Его личное пространство не стоило так нарушать. Но он не мог пошевелиться, просто сидел как истукан, даже не ощущая утренней прохлады, и позволял ей вытирать слезы о его футболку.

Если бы Петра плакала из-за него, он бы знал, что делать. Утешил бы ее, стал бы шептать нежные слова, целовать заплаканные глаза и щеки. А когда бы она успокоилась – сделал бы снова так, чтобы зарыдала. И снова бы утешал. Обычно ему нравилась эта игра, нравилось раскачивать эмоциональные качели и наблюдать, что творится с тем, кто сидит на них. Люди после такого превращаются в податливое желе, из которого можно лепить что угодно.

Но Петру обидел кто-то другой, и Димитрий не придумал ничего лучше, как прорычать сквозь стиснутые зубы:

– Кто?

Она опять судорожно вздохнула и протяжно хлюпнула носом.

– Какая разница? Все равно их никто не накажет. В полиции, вон, сказали, что будут искать, но сразу стало понятно, что не найдут. Я же не дура, вижу, когда люди искренне хотят помочь, а когда стараются отвязаться побыстрее.

Стараясь не делать резких движений, Димитрий положил руку на спинку скамьи позади девушки, но деревянная рейка, кажется, хрустнула под его пальцами и оскалилась россыпью щепок. Хвала позолоченным львам, фонтан все-таки заглушал лишние звуки.

– Мне просто любопытно, – проговорил он уже более спокойным голосом. – Кто?

Петра отстранилась, похожая на мышь со своими красными глазами и припухшим носом. Посмотрела исподлобья… он отвернулся.

– Только пообещайте, что не будете их искать, ладно? Я же вижу, вы заступиться хотите, поэтому и спрашиваете. Я вам очень благодарна, правда. В наше время мало таких неравнодушных людей. Другой бы прошел мимо. Мало ли чего я сижу и плачу. Кому нужны чужие проблемы? А вы не такой. Вы – мой единственный друг в этом городе.

– Я не друг.

Он отчеканил это слишком резко, и Петра смутилась.

– Да. Конечно не друг. Простите, я так расстроена, что говорю лишнее. Вы – мой знакомый. Я просто больше никого тут не знаю, кроме вас. Вот и все.

– Странно. Обычно те, кто много болтает, быстро обрастают связями на новом месте.

– Я много болтаю, да? – она вспыхнула и насупилась.

– Много, – не стал спорить он. – И все-таки самого главного я так и не услышал. Кто и что украл?

Петра отодвинулась, нахохлилась, уйдя в его ветровку почти по самые глаза, и долго сидела так. Димитрий ждал, терпеливо, в молчании.

– Я просто не хочу, чтобы вас из-за меня убили! – наконец, сдалась она. – Я уверена, эти люди очень опасны, если даже полиция не желает с ними связываться! Начнете их искать, и вас поймают и изобьют. Или зарежут…

– Я вырос на улице, майстра, – процедил он, теряя терпение. – Я очень быстро бегаю, поэтому поймать меня непросто. И это последний раз, когда я спрашиваю: кто это сделал?

– Их было двое, – девушка опустила глаза, словно в чем-то провинилась. – Видимо, они приметили меня еще на рыночной площади. Там много специй с моей родины, я ходила, выбирала, смотрела, что есть еще. Но сумку держала крепко, знаю же, как в толпе бывает. А потом пошла дальше, в кварталы. Там темпл… такой… неописуемо красивый…

– Темпл темного бога, – вполголоса подсказал Димитрий.

– Да. Я отвлеклась. Моя ошибка, конечно. Захотела его сфотографировать и обо всем забыла. Я когда фотографирую, знаете, себя даже забываю. А тут такой памятник самобытной архитектуры… Пока настраивала линзы, сумку за спину перекинула, чтобы не мешала. Вот тогда они подбежали, один меня толкнул, а другой поймал, ремешок срезал, и оба тут же убежали. Они в темпле спрятались, но я спрашивала, никто их там не видел. И полиция только развела руками…

– Все правильно. Полиция их не найдет. Эти люди живут под землей. И соваться к ним опасно.

– Под землей?! – на лице Петры даже слезы высохли от удивления. – Да как же тут можно жить-то под землей? Тут у вас вечно сыро. И холодно. Вот у меня на родине, понятно, среднегодовая температура такая, что хоть в пещере живи, хоть в шалаше, и не простудишься. А здесь…

– Вот и уезжай к себе домой, – неожиданно для самого себя произнес Димитрий и повернулся к девушке. – Уезжай. Посмотрела, пофотографировала, впечатления разные получила – пора обратно.

Петра растерянно моргнула. Потом прищурилась.

– А я не могу уехать. У меня вместе с сумкой все документы украли. И деньги тоже. Я даже в гостиницу не пошла, все вещи там бросила, потому что за проживание заплатить нечем. Знаю, что нечестно, но там уже приличная сумма набежала.

– Что, хочешь сказать, всю ночь здесь просидела?

– Просидела, – она упрямо выпятила нижнюю челюсть. – И поспать собиралась, но очень холодно…

Он ядовито усмехнулся.

– В следующий раз, если захочешь поспать на улице, газетами утепляйся. Собираешь их в парке, там чаще всего после прочтения оставляют, комкаешь, под куртку засовываешь и под себя стелешь. Так и спишь.

Теперь Петра взглянула на него по-другому. Уже не доверчиво-умоляюще-беззащитно. Внимательно, чуть сердито, как в их первую встречу.

– Врете вы все. Шутите некрасиво. И про газеты только что придумали. А на самом деле уже голову ломаете, как бы половчее мне денег на обратный билет предложить. Я ведь права? Только вот денег я ваших не возьму. Во-первых, потому что не хочу, чтобы вы мне последнее отдавали, а вы отдадите, даже если сами голодать станете, вы такой. Во-вторых, потому что не хочу быть вам обязанной. Может быть, я не хочу быть никому обязанной. Может быть, поэтому я и уехала из дома.

Так вот она какая. Независимая. Такие часто попадают в беду. Женщине нельзя быть независимой, вокруг слишком много опасностей. Ей обязательно нужен кто-то рядом, чтобы уберечь. А иностранке в чужом городе – особенно. Проблема заключалась в том, что из всех мужчин столицы она выбрала именно того, кто не мог ее защитить. Особенно от самого себя.

– И как же ты планируешь добраться домой, если я не дам денег? – с издевкой поинтересовался Димитрий.

– Я уже все решила. На вокзале теперь буду ночевать. Там теплее. Устроюсь куда-нибудь посудомойкой. Денег на обратный билет заработаю. И уеду.

Ну да, как же. На вокзале она будет ночевать. Да у нее на лице написано «неместная, наивная, беззащитная». А он слишком хорошо знал, что за личности водятся в районе вокзала… впрочем, как и в районе площади трех рынков и во многих других районах за исключением, разве что, элитарной части города, где селились аристократы.

Чем больше Димитрий смотрел на скрюченную дрожащую фигурку, тем больше понимал, что не может отпустить ее так просто. Усмехнулся, на этот раз от самого себя, от собственной реакции. Что-то новенькое с ним происходило. Что-то забавное.

– В Нардинии все женщины такие?

– Какие? – Петра выпрямила спину. – Эмансипированные?

– Слепые.

– Я не слепая, – тут же сдулась она.

– Слепая, если думаешь, что мой город – это только красивая набережная и дома самобытной архитектуры. Или что здесь острая нехватка посудомоек, готовых работать за ничтожную плату. Или что тебе удастся с такой зарплаты накопить на билет в ближайший месяц. Или что каждый, кто подсаживается к тебе на скамейку, когда ты плачешь, – твой друг.

Ну вот, он добился, чего хотел. Нижняя губа у Петры задрожала, в глазах снова набухли слезы. Она принялась стягивать с себя его ветровку.

– Знаете, что? Шли бы вы…

На этом поле Димитрий всегда играл уверенно. Теперь, когда Петра расстроилась уже из-за него, ему стало легче дышать и проще думать. Он потянулся и привлек к себе непослушное сопротивляющееся тельце, запутавшееся в рукавах одежды, прижался подбородком к пахнущей цветочным шампунем макушке и закрыл глаза, подавляя в объятиях слабые трепыхания.

– Денег я не дам. И не собирался, самому мало. Но у моего друга есть квартира. Не волнуйся, она пустует. Он уехал надолго, ключи оставил мне. За проживание платить не надо. И это лучше, чем спать на вокзале.

– Дурак вы, – она шмыгнула носом, – совсем с женщинами обращаться не умеете. Отпустите, мне больно и у вас подмышки воняют.

– Не умею, – Димитрий послушно разжал руки и улыбнулся от того, что Петра пусть и неловко, но попыталась обидеть его в ответ. Молодец, показывает зубы.

Отталкиваясь ладонями от сиденья, она отодвинулась от него подальше, но ветровку не сняла, подтянула на себя обратно. Взглянула волчонком.

– А вы там тоже живете? Ну, в этой квартире?

– Нет, – он покачал головой, – меня там не будет. Я живу в другом месте.

– Хм. После всего, что вы мне наговорили, я подозреваю, что если пойду, то вы меня запрете там, изнасилуете и убьете, – с вызовом бросила Петра.

– Изнасилую и убью, – спокойно согласился он, задумчиво посмотрев куда-то поверх ее плеча. – Скорее всего, так все и случится.

Она фыркнула и невесело рассмеялась.

– И все равно продолжаете врать. Вам кто-нибудь говорил, что вы врать не умеете? Плохо у вас получается. Я люблю наблюдать за птицами. И за людьми – тоже. Знаете, люди очень похожи на птиц. Есть такие коршуны, стервятники. Есть безобидные сладкоголосые канарейки. Есть важные попугаи или павлины. А вы – чайка.

– И что это значит? – приподнял бровь Димитрий.

– Чайки любят свободу, – мечтательно ответила Петра. – Морской простор, свежий ветер в лицо, бушующее море под ногами. Вы очень цените свою независимость. Вот вроде и хотите меня пожалеть, но постоянно отталкиваете, будто боитесь. А когда я вас хотела пожалеть, тоже оттолкнули. По той же причине. Но чайки не созданы для убийств. Я не верю, что вы тоже на это способны.

Он еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Свобода? Ветер в лицо? Где она понахваталась этой романтической чуши? Его независимость строилась исключительно на маниакальном самоконтроле. Только бы голос в башке не проснулся, а то поржали бы вдвоем. Пришлось откашляться, прочистить горло и вежливо выдавить:

– Милая присказка. Я запомню.

– Запомните, – сказала Петра, и ее лицо стало непроницаемым. – Пойдемте. Я вам доверяю.

Они поднялись и пошли вдоль парапета на некотором расстоянии друг от друга. Теперь, когда лицо Димитрия не скрывал капюшон, встречные прохожие начали посматривать на него, и он испытал приступ глухого раздражения. Аристократическое сочетание оттенков кожи, волос и глаз выдавало его с потрохами, и если люди и не узнавали его лично, то в любом случае недоумевали, что делает здесь в такой час один из белых волков. Подобные ему еще только просыпались в своих мягких и теплых постелях под шарканье ног расторопной прислуги.

Это все его проклятое желание быть нормальным. Зачем оно ему? Зачем ему эта девчонка с тонкими ногами и фотоаппаратом на шее? Какая ему от нее польза? Она совсем не возбуждает его, у него не встает от мысли, как он станет играть с ней, превратит в комочек боли, сведет с ума. Ему противны ее слезы. Зато ему нравится запах ее волос и губ, приятно просто сидеть рядом и вдыхать аромат, не делая ничего больше. Но он не надышится ей, рано или поздно захочет чего-то большего. А она не сможет ему этого дать.

Петра, как назло, не унималась. То и дело бросала на Димитрия косые взгляды, сопела носом и вздыхала и, наконец, не утерпела:

– Возьмите меня за руку.

– Это еще зачем? – довольно недружелюбно отозвался он.

Она насупилась.

– Мне грустно и на душе тяжело. Разве не бывает так, что вам хочется, чтобы кто-то просто подержал вас за руку, когда вам грустно?

Димитрий одарил ее красноречивым взглядом.

– Нет.

– А мне вот хочется. Все-таки плохо вы знаете женщин. Совсем их не понимаете.

С решительным выражением лица Петра сама сунула озябшие пальцы в его ладонь – как будто кусок льда вложила, – а он от неожиданности зачем-то стиснул их. Рукав его собственной ветровки, которым девушка вытирала слезы, был неприятно мокрым и холодил ничем не прикрытое запястье Димитрия, зато Петра удовлетворилась и затихла. Возможно, он на самом деле чего-то в ней не понимал.

Так они и шли рука об руку, пока не достигли нужного дома. Селился здесь в основном рабочий люд из тех, кто не может пока позволить себе отдельное жилище, но упорно трудится с утра до ночи, чтобы на него заработать. Именно поэтому в свое время Димитрий и остановил выбор на «муравейнике». Целый квартал занимали здания в пять этажей, с несколькими подъездами и несколькими квартирами на одной площадке. Место, где соседи уходят на рассвете, а возвращаются на закате, усталые валятся спать и дрыхнут – хоть пушкой буди, вполне позволяло еще одному жильцу оставаться незаметным. Здесь никого не волновало, что за звуки раздаются за стенкой и что за незнакомцы шастают по лестнице.

Оставившись у декоративной кирпичной ограды вокруг запущенного палисадника, Димитрий поставил ногу на привычный выступ, подтянулся, пошарил рукой по влажной от утренней росы мшистой щербатой кладке с обратной стороны стены и достал ключ. Спрыгнул на землю и протянул его Петре.

– Ключ в единственном экземпляре. Больше его ни у кого нет. Дверь железная. Если запереть ее – никто не войдет.

Это была правда. Он никогда не носил с собой ключ, просто держал его тут, в незатейливом тайнике, чтобы при случае и Ян мог воспользоваться. Естественно, по договоренности и только с разрешения. В квартире не хранилось ничего ценного, просто Димитрий не любил, когда на его территорию ходят без спроса.

Петра задумчиво взвесила на ладошке металлическую пластину с зубчиками.

– Вы сейчас меня успокаиваете, что не сможете войти без предупреждения, или себя?

Он только скрипнул зубами, развернулся и пошел в подъезд, не оглядываясь и предоставив ей самой выбирать – идти следом или остаться на сырой утренней улице. И совсем не удивился, услышав за спиной легкий стук ее туфель. Даже пожалел, пожалуй, что она так и не передумала.

Смазанный дверной замок щелкнул без труда. Петра порхнула в квартиру и замерла, оглядываясь и приоткрыв рот. Димитрий тихонько закрыл дверь и остался на пороге, сложив руки на груди и прислонившись плечом к стене. Девушка растерянно повернулась вокруг себя, несмело коснулась кончиками пальцев плетеной спинки кресла, задрала голову и несколько секунд изучала люстру, затем вдруг нахмурилась, подошла и распахнула шкаф.

– Здесь нет одежды…

– Здесь никто не живет. Как я и сказал ранее.

С преувеличенной осторожностью Петра закрыла дверки обратно и повернулась.

– Но мебель очень дорогая.

– Не знаю. Я в этом не разбираюсь.

– Зато я разбираюсь, – она стала серьезной, даже строгой. – Ваш друг – очень богатый человек. По внешнему виду здания этого не скажешь… но внутреннюю обстановку снаружи не видно, ведь так? Ваш друг не хочет афишировать свой достаток? Предпочитает, чтобы все считали его таким же, как остальные, кто здесь живет? Хочет слиться с толпой? Стать незаметным, не выделяться из нее? Но он привык окружать себя роскошью. И там, где этого никто не видит, он позволяет ее себе.

Димитрий спокойно выдержал ее напряженный взгляд и чуть улыбнулся – холодно, надменно.

– Может и так, майстра. Но я не знаю.

– Такие квартиры… – Петра подошла к полированному столу, взяла в руки вазу из дарданийского хрусталя. На столешнице остался круглый след среди пыли, – …держат для того, чтобы приводить сюда любовниц, когда дома ждет жена.

– Мой друг не женат. И никогда не был.

Она со стуком вернула вазу обратно.

– Это радует. Было бы не очень приятно спать на кровати, на которой… – Петра покусала губы, подбирая слова, – …имели всех подряд.

– Тут я не могу ничего гарантировать, – прежним тоном отозвался он. – Я не знаю наперечет всех, кого здесь имели.

Она на миг склонила голову, хмуро разглядывая свои туфли, а когда снова подняла, на лице сияла безмятежная улыбка.

– Действительно, что это я? Мне нужно быть благодарной за то, что вы вообще меня сюда пустили. Здесь есть кухня? Может, выпьем чаю?

Стуча каблуками по паркету и немного нервно размахивая руками, Петра двинулась в соседнее помещение. Димитрий мягко отлепился от стены и направился за ней. Девушка уже вовсю хлопала дверцами шкафчиков и исследовала содержимое пыльных полок.

– Чай есть, – бормотала она под нос, делая вид, что не замечает присутствие мужчины, притаившегося у дверного косяка, – горный дарданийский… сахар… тростниковый из Нардинии… посуда… ну конечно же, кто бы сомневался… – Петра вынула две чашки тонкого, почти прозрачного фарфора и бесцеремонно грохнула их на стол.

– Здесь нет еды, – вполголоса заметил Димитрий, проигнорировав неуважительное отношение к чашкам. – Я прикажу одному из своих друзей, чтобы он пришел сегодня же. Его зовут Ян. Ему нужен будет список продуктов. Все, что надо купить. Он купит и принесет. Заказывать можно все, что угодно. Он достанет.

Петра замерла, упираясь ладонями в столешницу. Медленно повернула голову. Прожгла взглядом.

– Друзьям не приказывают, – так же негромко ответила она. – Друзей просят.

Он едва заметно поморщился.

– Значит, я его попрошу.

– Скажите… – Петра сделала глубокий вдох, помолчала, – …вы не обидитесь, если вдруг я уйду отсюда? Тихо, без предупреждения, просто уйду? Мне можно уйти? Вы только не подумайте, я очень благодарна за все и…

– Не обижусь, – разом остановил Димитрий словесный поток, забурливший в ее груди. – Только ключ на место верни, когда будешь уходить. Он, правда, в одном экземпляре.

– Что ж, – она выдохнула и, кажется, немного расслабилась, – тогда давайте все-таки выпьем чаю.

Чайник нашелся тут же, на плите. Петра набрала в него воды, поставила на огонь, спохватилась и вылезла из ветровки Димитрия, протянула ему одежду:

– Спасибо. Я уже согрелась.

Он взял неохотно. Куртка пахла духами Петры, надевать ее на себя не хотелось. Иначе будет ощущение, словно ее кожа прикасается к его телу, а такие мучения ему не нужны. Тогда уж лучше содрать остатки одежды с себя и с нее и нюхать ее, голую, чистую, водить носом по горячим пульсирующим жилкам, собирать жадным ртом вишневый вкус с ее губ. Где-то в затылке зашевелилось что-то знакомое, темное, а затем в сознание прокрался тихий, еще только просыпающийся, но уже навязчивый шепот:

– С-с-сла-а-адка-а-ая де-е-евочка-а-а…

Петра открыла банку с дарданийским чаем и занималась тем, что отмеряла серебряной ложкой поровну в каждую из чашек крохотные тугие цветочные бутоны. Не говоря ни слова, Димитрий развернулся и ушел, захлопнув за собой дверь.