Школа начальная. Сегодня о ней. Давайте опять доверимся волнам нашей памяти и отправимся туда, где белые бантики, деревянные пеналы, колготки гармошкой на коленях. Мешок со сменкой в руках, ранец за плечами. Первые трудовые будни маленького человека, которого так неожиданно назначили взрослым.

Первое казенное учреждение в жизни. Садик не в счет. Даже моя мамуля, которая так вопила, когда ее тащили в садик, что к бабушке моей подходил милиционер и требовал предъявить права на ребенка, попав в школу, не смогла удержаться от горестного вопроса: «И что мне, дуре, в садике-то не нравилось?!» Так, по крайней мере, она мне сама рассказывала.

Я – первый ребенок в семье. Первому всегда достается по полной. У родителей еще слишком много энергии и мало опыта. Меня отдали в престижнейшую английскую школу на Патриарших прудах. Чтобы поступить туда, я прошла собеседование. Но, так как беседовать я полюбила с где-то с года с небольшим, никаких неприятных впечатлений, кроме беглой мысли, что уж как-то быстро и бестолково мы пообщались с двумя немолодыми тетями и одним дядей в галстуке, у меня не осталось.

Первого сентября меня привели в эту школу. Взрослые люди решили, что первый день детской неволи – это великий праздник. В соответствии с этим двор перед школой был забит разнокалиберными школярами, сосредоточенными учителями и растерянными, криво улыбающимися родителями. Первоклассников выстроили в шеренгу, и к нам стали подходить десятиклассники. Получались пары: выпускник – мелкий новобранец. Я напряженно следила, кто же достанется мне?

Мне досталась самая некрасивая долговязая девушка в очках. С ней за руку я и вскарабкалась на высокое каменное крыльцо, прошла через зеленые двери, протащилась по гулким длинным коридорам и, наконец, оказалась в своем классе. Первом «А».

В классе нас встретила средних лет учительница среднего роста и средней упитанности. Круглое лицо, светлые, коротко стриженные волосы. Очень узкие, сжатые в ниточку губы и совершенно прозрачные льдистые голубые глаза. Много людей прошло перед моими глазами за жизнь, много разных лиц я видела год за годом, но именно ее так врезалось в память, что сейчас, когда я пишу о ней, она как живая стоит перед моим внутренним взором, все так же укоризненно поджимая губы и щуря прозрачные глаза.

Она меня сразу возненавидела. Почему? Бог весть. И конечно, тогда я этого не понимала. Потому что во мне такого чувства не было и быть не могло. Опытные духовно люди пишут, что если мы видим в ком-то какие-нибудь недостатки, то, вне всякого сомнения, эти же недостатки присущи и нам. Пороки замечают порочные, светлому все светло.

В моей душе чувства нелюбви в то время быть не могло. Я росла среди любящих взрослых, в стайке веселых и добрых подруг. Жизнь моя была ясной и солнечной. Меня все любили, и я любила всех.

А тут первый раз столкнулась с деятельной нелюбовью взрослого человека. По-моему, я ей была противна даже физически. Она отсадила меня как можно дальше от себя, на предпоследнюю парту. Соседом мне назначила мальчика, которого все в классе избегали. У него из носа постоянно текли зеленые сопли, и он их слизывал длинным розовым языком. И так урок за уроком. Я с ужасом косилась на него и старалась как можно дальше отодвинуться.

Еще оказалось, что я левша. Учительница сразу категорически запретила мне пользоваться привычной левой рукой, а правая моя вырисовывала такие каракули, что учительница показывала всем мои тетради в качестве доказательства моей полной умственной неполноценности.

Я недоумевала. До школы меня все считали умной-преумной красавицей. И я, честно говоря, тоже в этом и не сомневалась. Дома лежали сотни моих фотографий, профессионально снятых отцом-журналистом. И с них на меня смотрела милая забавная девочка. Знаменитые поэты и писатели, постоянно наводнявшие квартиру родителей на улице Горького, целовали мне руки, называли на «вы» и пророчили блестящую будущность. Я была тоненькая и гибкая, меня отобрали из сотен девочек в школу Ольги Корбут. Какая же злая фея заколдовала меня? Почему теперь я всем кажусь отвратительной?

Гонимый и отвергаемый обществом человек выглядит и звучит иначе. Люди на каком-то уровне умеют считывать информацию о том, что перед ними изгой. Мои одноклассники довольно быстро стали обращаться со мной так же пренебрежительно, как и учительница.

Помню: понуро я иду из школы домой, а навстречу – две одноклассницы с мамами. И одна из девочек громко кричит, показывая на меня рукой:

– Смотрите: это самая плохая ученица в нашем классе!

Я втягиваю голову в плечи и убыстряю шаг. Ничто не вызывает у меня протеста. Я уверена, что это правда и что я сама во всем виновата. Иду домой и мечтаю не дойти туда никогда. Потому что опять перечеркнута красной ручкой вся домашка, а внизу краснеет приказ немедленно все переписать. Легко сказать! Мы и так с мамой вчера сидели до поздней ночи над моими тетрадками. Мама сначала заставляла писать меня, потом водила моей рукой по прописям, направляя и корректируя. И наконец, рассказав мне все, что она обо мне в этот момент думала, сама стала писать дурацкие словосочетания про Машу и Мишу. Эти прописные «Т» с кокетливой шляпкой и тремя паучиными ножками, эта жеманная «А» с нереально витым пупком посредине. Мне не забыть их никогда. Наклон, дистанция между буквами и чернильная ручка с пером, которая рвет серую бумагу прописей, оставляет на руках и манжетах синие кляксы. Учительница моя не признавала шариковых ручек категорически.

Дневник был заполнен моими нелестными характеристиками. Но на последнем замечании моя онемевшая от горя и недоумения душа вдруг встрепенулась. Это же вранье! Я просто один раз забыла тетрадь по русскому. Как я могу не делать домашку, когда каждую буковку и цифру контролирует мама?!

В моем детском мире первый раз появился недобрый и несправедливый взрослый. И мир начал рушиться. А самое страшное, что эта несправедливость оказалось заразной.

Моя мама, вызванная в школу, вошла в класс, крепко держа меня за руку. Учительница моя, не вставая из-за стола, окинула ее цепким взглядом. Кого она увидела? Красивую молодую женщину, худенькую, маленького роста, абсолютно непредставительную, в джинсах и ветровке. Ничто из перечисленного не могло ей понравиться.

– Посмотрите, – холодно сказала она маме, – я могу взять любую тетрадь со стола, и все они будут лучше тетради вашей дочери. Ваша дочь хуже всех.

Я стояла опустив голову, но в какое-то мгновение осмелилась взглянуть на маму. Она молчала, лицо ее было непроницаемым.

«Она поверила», – решила я.

И мой печальный вывод подтвердил разговор с мамой дома. Мама предложила мне поехать жить и учиться в лесную школу, месяца на три.

Я поняла, что больше не нужна своим родителям. Тем более у них только что появился новый ребенок, моя младшая сестра.

Я погрузилась в полный мрак. Разговаривала я откровенно только с портретом отца в кабинете. Этому папе-портрету рассказывала, как я люблю его, как не хочу огорчать. Слезы капали на паркетный пол. Прямо около плинтуса. Деревянный плинтус в одном месте расходился: там была маленькая мышиная норка. Родители залепили ее. И, глядя на эту замурованную норку, я плакала еще горше, представляя запертую там несчастную мышку. Я присела на корточки и ручкой проковыряла в замазке новый лаз. Мое измученное детское сердечко, настрадавшись, училось сострадать.

Я по-прежнему любила родителей. Но это была уже другая любовь, с такой горчинкой и с пониманием того, что, как бы они меня ни любили, им никогда не понять, что на самом деле мне нужно. Я продолжала любить и первую учительницу. От избытка добрых чувств я подарила ей на День учителя свой виноград, заботливо засунутый мне в портфель мамой.

И я не обиделась, когда педагог потребовала немедленно убрать его с учительского стола. Конечно, ведь другие дети принесли нарядные свертки и красивые букеты. Просто в моей семье знать не знали о многих советских праздниках, вот и не подготовились.

Я попала впросак и с газетой к Новому году. Неделю я рисовала на большом куске ватмана кривые елочки и монстров-дедоморозов. А все остальные одноклассники принесли переливающиеся блестками и мишурой листы, с тщательной заботой разрисованные родителями.

Годовалая сестренка съела мои краски и разрисовала ручкой книгу для чтения в классе. Меня первый раз в жизни выпороли ремнем. Несчастья множились, а я по-прежнему была просто маленькой девочкой. И тогда организм взбунтовался. Меня стало рвать днем и ночью без перерыва. Я попала в больницу.

И это был новый круг испытаний. В моей палате была умственно неполноценная девочка и девочка из детского дома. В соседней – грудные дети – отказники. Мы с девочкой из детдома должны были ухаживать за ними, переодевать, забавлять, укачивать. Мне это было нетрудно, но эта реальность тоже никак не укладывалась в моей голове.

Девочка из детдома была старше меня года на три, и она взяла надо мной шефство. Я не сопротивлялась. Но однажды мама передала мне (надо ли говорить, что в советские детские больницы родителей не пускали?) роскошную куклу с прической. Замысловатую прическу держала невесомая сеточка с мелкими искусственными жемчужинами. Я в немом восхищении крутила эту красавицу, которую только что принесла мне нянечка. И вдруг как буря на меня налетела моя покровительница. Она выхватила из моих рук куколку и стала рвать ее на части, разбрасывая вокруг бусинки и кружева. От страха я даже рыдать не могла…

Два месяца я болела. И учительница первая моя ни разу не позвонила моим родителям, чтобы спросить, а где, собственно, ее ученица?

И тогда моя мама, забрав измученную меня из больницы (в больнице меня еще одномоментно заразили ветрянкой и свинкой), посмотрела внимательно на мою распухшую и покрытую зелеными пятнами мордочку, схватила телефон, набрала номер мучительницы первой моей и сказала ей все, что может сказать любящая мама, глядя на своего изнемогающего ребенка.

Навсегда мама перестала спрашивать меня об оценках, никогда больше в жизни меня не ругали за школу. И всегда с тех пор мама стояла за меня горой.

Больше я в эту школу не вернулась.

И все же я очень благодарна судьбе за этот опыт. Он мне помог. Я побывала в шкуре идиота, отверженного всеми. И я знаю точно, насколько несправедливым может быть мнение большинства. Это знание дало мне силы в те моменты, когда кого-то начинали травить, во взрослом коллективе или в детском, бросаться на защиту гонимого, не рассуждая, какими последствиями мне это грозит. Этот опыт помог мне выстраивать отношения со своими детьми. Я точно знаю, что ребенок часто страдает молча и в одиночестве. Что к нему надо постоянно очень чутко прислушиваться. Что ни один посторонний человек НЕ имеет права оценивать моих детей, игнорируя мое мнение. И что школа начальная допустима только в том случае, когда классом руководит очень добрый и очень любящий детей учитель.

Я знаю, что у всех свой опыт вхождения во взрослую жизнь. Конечно, у многих и многих самые лучшие воспоминания о начальной школе. Но они не мои. Мои только такие, уж простите великодушно.

Да, и еще: этот текст я с огромной любовью, пониманием и сочувствием посвящаю всем двоечникам всех стран!