Как только за мной захлопнулась массивная тугая дверь приемного покоя роддома, ночь абсурдных вопросов продолжилась.

– Вы беременная? – спросила меня кругленькая женщина в белом поварском колпачке, по-партизански выглядывающая откуда-то из-под стола. Интонация ее вопроса была какая-то недоброжелательно-недоверчивая. И я впала в ступор. Будучи человеком чрезвычайно мнительным, всегда я начинаю тормозить, когда сталкивалась с чьей-то не совсем доброй требовательностью.

– Я надеюсь, ты выучила новую теорему? – грозно спрашивала меня школьная математичка Ольга Алексеевна. И я, всегда крайне ответственно относящаяся именно к урокам по алгебре и геометрии, немедленно начинала сомневаться в своих знаниях. Шла к доске как на эшафот, судорожно сжимала дрожащими пальцами непослушный, выскальзывающий из пальцев огрызок мела и…застывала со скорбной гримасой на лице, бессознательно копируя несчастную фигурку двоечника со знаменитой и известной всем советским школьникам картины «Опять двойка». И я таки получала ее, эту самую двойку, прекрасно зная теорему.

Все мои ранние влюблённости непременно заканчивались грозным вопросом моих ухажеров: «Ты любишь меня?» Интонации в этот момент у вопрошающего были такие серьезные, а глаза столь пытливые, что я моментально начинала видеть перед собой Ольгу Алексеевну и в панике бежала прочь. Потом я могла жалеть об испорченных отношениях и упущенных возможностях, но ничего поправить было нельзя. Мой будущий муж стал мужем настоящим только потому, что он вообще не разговаривал. Все наши отношения озвучивались одной мной. Ну, знаете, так бывает, например, в мультиках, когда за всех зверей говорит один актер.

Иногда мне казалось, что мы страстно любим друг друга, и тогда я произносила пылкие любовные монологи и за него и за себя. Временами чудилось, что отношения исчерпали себя, и я скоренько изображала бандитскую разборку в духе итальянских фильмов о мафии. Нередко, правда, мне приходилось сконфуженно замолкать на самом интересном месте, когда я вдруг обнаруживала, что муж в процессе действа уже успел уснуть. С возрастом я помудрела и перестала обращать внимание на такие мелочи. Уж если мне захотелось скандала, никакой спящий муж не мог мне помешать.

Так вот, услышав такой странный в этих стенах вопрос от не менее странной тетеньки, почти полностью скрывшейся под столом, я глубоко задумалась. Беременная я или нет?

Моя мама, например, любила взбодрить меня в девичестве какой-то дикой историей о своей знакомой, которая была-была беременная, а потом взяла да сдулась! Оказалось, у нее была ложная беременность. Вспомнив это, я в панике стала ощупывать свой совсем незаметный под толстой дубленкой живот. Уф, отлегло, пузо на месте! И тут я очень вовремя вспомнила о результатах УЗИ: мало того, что я истинно, а не ложно беременная, я вообще целым мальчиком беременная!

Хотя в это поверить тоже трудно. Ну как внутри девочки может получиться мальчик? До сих пор этот вопрос иногда ночами мучает меня. Но, во всяком случае, я могла теперь с надлежащей моменту твердостью дать строгой врачихе утвердительный ответ. Призрак Ольги Алексеевны растаял, я гордо выпрямилась, тетенька решительно выдвинулась из-за стола. И сразу стало понятно ее странное телорасположение под столом. Просто это была тетя-гномик. В ней вряд ли было намного больше метра. Я опять растерялась. Во мне 1 метр 74 сантиметра. Не бог весть что в нынешний век акселерации, но все же.

В моей маме полтора метра, и когда я дотянулась до метра семидесяти, она впала в продолжительное состояние какого-то неприличного восторга. Ее ликование проявлялось так: стоило нам оказаться хоть в каких гостях, она, выждав несколько минут для приличия, срывалась со стула и начинала упрашивать каждого из присутствующих мужчин помериться со мной ростом. И если я оказывалась выше, глаза ее загорались неземной радостью. Не знаю, какие личные комплексы изживала мамуля таким образом, но я лично сгорала от стыда, и мне хотелось навсегда перестать быть человеком прямоходящим, а стать незаметной малышкой кривоползующей и уползти под стол.

Это чувство неловкости за мой немалый рост возвращалось всегда, когда рядом со мной оказывался небольшой человек. А уж гномик-врач – это было вообще что-то из области ночных кошмаров. И действия этого кошмара были ужасны: ведерная клизма на холодной клеенке, ржавый душ с холодной водой опосля. Я все четче понимала, что оказалась, если не в аду, то где-то в близком к нему месте. В конце концов крикучий злобный гном-привратник отволок меня в родильное отделение. На ноги мне нацепили матерчатые, спадающие при каждом шаге тапки, на моих худеньких плечах еле держалась безразмерная ужасная рубаха, вся в каких-то подозрительных пятнах.

Представьте себе картину. Ночь, ноябрь, длинные холодные коридоры, еле освещенные мертвенным светом белесых ламп под потолком. В этом неживом свете, поминутно теряя тапки, бреду я, спотыкаясь, вздрагивая и оглядываясь на свою суровую конвоиршу, чья голова маячит где-то как раз на уровне моего живота, в котором спряталось мое маленькое напуганное дитя. Надо ли говорить, что от ужаса даже схватки мои стали сходить на нет. Организм, внимательно изучив сигналы, поступающие от центральной нервной системы, сделал вывод, что шансов на спасение нет, и включил энергосберегающий режим. Какая уж тут родовая деятельность! Живой бы остаться!

Меня стали оформлять в родовом отделении. Рожала я по направлению от четвертого управления. Кто не в курсе, это был самый блатной блат в те далекие годы. Четвертое управление – это ЦК. В Центральном комитете Коммунистической партии работал мой дед. Он и расстарался для внучки на номенклатурные роды. В чем, правда, были мои привилегии, я так и не поняла. Тем более, что я забыла взять в роддом паспорт и даже, что значительно хуже подействовало на оформляющую меня медсестру, забыла, какую должность занимает дедуля в этом комитете.

Поэтому отнеслись ко мне как к Дмитрию-самозванцу. Но все-таки определили в пустую темную палату с одинокой скрипучей железной кроватью. Посидев с часок на холодной панцирной сетке, слегка декорированной тощим матрасом, я вышла поискать туалет. Но тут же была возвращена в свою камеру неумолимой властной рукой медсестры. Сестра велела мне пользоваться ночным горшком под койкой. Нагнувшись и узрев мерзкий железный горшок, я чуть не взвыла от горя. Все детсадовские кошмары вернулись ко мне. Я не могла поверить, что этот ненавистный атрибут казенного детства догнал меня и здесь. Однако делать было нечего, и я решительно дернула горшок на себя. Упс! Супрайз! Горшочек оказался полным. Ну, честно говоря, уже не таким полным. Часть его содержимого украсила мой больничный прикид. Обтекая и теряя тапки, я опять потащилась на дежурный пост. Тут уже потеряла терпение медсестричка:

– Не буду я тебе новую рубаху давать, – закричала она. – Все равно скоро еще хуже изгваздаешься.

На этой патетической ноте она закончила свой монолог, втащила меня в больничную камеру и вколола целый шприц снотворного. Видимо, не хотелось ей всю ночь наблюдать, как по коридору взад-вперед, роняя тапки и стеная, ползает тощее обосранное чудище, которое всего лишь часа два назад было милой и ухоженной маминой дочкой и любимой мужниной женой-красавицей.

До сих пор мне кажется, что лечение схваток снотворным – не самая удачная идея. Но, насколько мне известно, этот чудесный терапевтический прием используют и в наши дни под кодовым названием «медикаментозный сон». Типа чтобы мамаша будущая отдохнула. А что там с ребеночком происходит, который, собственно, уже на подходе, никогда никого не интересовало?

Я, в жизни не видевшая никаких лекарств, кроме анальгина, вырубилась замертво.

Шли часы. Моя мама, не находившая себе места от тревоги, заставила мужа искать частные ходы в данное заведение. Спустя какое-то время был обретен врач местного значения, которого попросили отыскать меня и посмотреть, что происходит. Врач все сделал и с легким сердцем сообщил моему мужу, что я крепко сплю. Моя мама, понимавшая, что в нормальных родах надолго не уснешь, сделала вывод, что, видимо, я уже померла, а компетенции врачей не хватает для того, чтобы отличить временный сон от вечного. Короче, дома началась паника.

К вечеру следующего дня я стала очухиваться. Во рту пересохло, правда и рубаха стала сухой. Но все равно было ужасно холодно. Из незаклеенного окна дуло, вместо одеяла мне полагался коротенький фрагмент простыни. И я была совершенно одна. И я чувствовала, что сейчас тресну. Приоткрыв дверь, стала звать сестру. Минут через десять она появилась, быстро осмотрела меня и заорала: «Ты чего разлеглась, ты рожаешь уже, быстро бегом в родзал, никого нет с тобой тут возиться!»

И глупая я, покорно подхватив вонючую рубашонку и окончательно наплевав на тапки, побежала в родзал. Счастье, что мой умненький мальчик в это время, видимо, растопырил свои ручки и ножки, чтобы не вывалиться на пол, и дождался, пока я вскарабкаюсь на железный высокий стол, где через минуту он и появится на свет.

Рядом со мной рожали еще три женщины. Все мы разродились в течение следующих пяти минут. И, понятно, у врачей, действительно, был аврал.

Как только малыш закричал, его схватили и унесли. Таких нежностей, как раннее прикладывание к груди или выкладывание на живот, в те суровые времена и знать не знали.

Меня же лихо перебросили на каталку, шлепнули лед на живот и выставили в коридор. И вот, лежа там, я пыталась осмыслить, что же произошло со мной? Я родила своего мальчика – но его нет со мной, у моего мужа появился сын, но мужа тоже нет здесь, у моих родителей теперь есть внук. Но где же они, мои папа с мамой? Ни одного родного лица вокруг. И я поняла, что, помимо своей воли, стала участницей какой-то жестокой и неправильной игры.

Это чувство еще более усилилось, когда на следующий день мне не принесли малыша на кормление.

– У него нервный крик, надо дать ему отдохнуть от родов, – так объяснила отсутствие ребенка на кормлении педиатр.

«Ничего себе, – думала я, – неужели ребенку надо отдыхать от матери, которую он и видел всего минуты две в жизни? Чушь какая. Я и то от своей не кричу нервным криком, хотя общаюсь с ней уже 20 лет.»

И я написала мужу, что нас нужно спасать из смертельных объятий советской медицины. Мой муж тогда работал в Филатовской больнице. Его коллеги, движимые чувством сострадания, тут же приехали в роддом на машине скорой помощи, осмотрели нашего сына и потребовали немедленно выдать его мне.

Через час я держала чудесную Каркушу-2 в своих объятиях. Это действительно была Каркуша номер два. Он поразительно был похож на своего отца. Только синенькая щетинка отсутствовала. Потом он, конечно, изменился и стал похож на себя самого. Но в первые недели был вылитый папаша. Когда со вторым ребенком произошла та же история с кратковременной похожестью на отца, я придумала теорию, объясняющую данный феномен. Ребенок рождается копией отца для того, чтобы этот самый отец признал его и не съел. Как, например, это могло произойти в дикие доисторические времена. Без такого умилительного сходства большинство отцов просто выбросили бы своих противно пищащих потомком из пещеры прямо в пасть саблезубым тиграм. И род человеческий бы прекратился, не успев начаться.

– Странно, – задумчиво рассуждала педиатр через день. – Нервный крик прекратился.

Я-то отлично понимала, что ничего странного в этом нет. Ребенок просто решил, что остался сиротой, раз матери рядом не наблюдается. Вот и оплакивал свою незавидную участь. А когда ему вернули мать – сразу успокоился.

Но теперь уже у меня начинался нервный крик, когда моего мальчонку уносили в детскую. Я стала часами простаивать у детской палаты. Добрая медсестричка спросила, как моя фамилия, и вынесла мне сверточек. К сверточку была привязана бирочка, на которой не было ни слова правды: «Николаева Анастасия Владимировна, мальчик, 3 300». А на самом деле в кулечке лежала не Анастасия Владимировна, в 20 лет ставшая почему-то мальчиком, а самое любимое на свете дитя. Мое!

– Значит, это ваш такой красивый малыш? – улыбаясь, сказала милая сестричка.

Мне, конечно, любезен был мой первенец. Но что касаемо красоты, как-то слишком смело это прозвучало над красной курносой мордочкой. Поймав мой смущенный взгляд, сестричка решительно потянула меня за рукав, приглашая зайти. Я вошла: много-много сверточков лежало в кроватках. Желтые, оранжевые, ошпаренно-красные, синенькие. Те, которые не спали, кривили личики в каких-то ужасных гримасах и истошно орали. Я стала пятиться к дверям.

– Теперь поняли, что ваш настоящий красавчик? – по-прежнему улыбаясь, прочирикала сестричка.

Она преподала мне важнейший пример правильного отношения к действительности. Как только вам кажется, что в жизни все не так, оглянитесь вокруг. Муж не подарил цветы? А вон соседкин муж, хрюкая, под забором ромашки ищет, лежа на животе и пуская пьяные слюньки.

Ребенок двойку принес? Фигня! Подружкина дочка в пятнадцать лет вообще в подоле принесла!

После такого сравнительного анализа жизнь сразу хорошеет на глазах!

Мои родные и близкие тоже поддерживали меня как могли. Например, писали в роддом записочки:

«Бедненькая! Намучалась? Дальше еще хуже будет!» – это первые две строчки из письма моей подружки. У нее уже был дитенок, и она знала, о чем говорит.

«Мы все волновались за тебя. А у твоей мамы, пока ты рожала, отнялись ноги», – это из поздравительной записочки моей родной тети. Вчитавшись в текст, я в одной рубашке с четвертого этажа сбежала на первый, сметая по дороге всех, кто пытался меня затормозить. Дрожа, я нервно накручивала диск телефона, пытаясь дозвониться домой. «Так, – стучало у меня в голове, – теперь у меня на руках не только младенец, но и мать-инвалид. Господи, а что же сейчас с бедным папой?» Когда я наконец дозвонилась, слезы рекой лились по моему лицу. Оказалось, что тетя просто пошла на поводу у образного стиля повествования. У мамы ноги от страха за меня подкашивались, вот и все. И я поняла, что, пока я еще окончательно сама тут не подкосилась, надо сматываться.

– Знаешь, что делал твой муж, пока ты была в роддоме? – спросила меня мама в день выписки, скорбно поджав губы. Сердце мое провалилось в пятки. А глазах замелькали грудастые разбитные цыганки, размахивающие цветными юбками прямо перед лицом моего беспечного мужа, уже готового упасть в бездну разврата…