Париж, наши дни

На двери Армана был точно такой же золотисто-черный кодовый замок, как в подъезде на рю де Прованс. Эмма сняла там комнату для прислуги на другой день после того, как узнала, где работает Фанни. Сразу пошла в агентство недвижимости на пляс Републик и попросила найти самое дешевое, самое простое жилье в квартале Друо.

– Мало шансов! – заявил, играя глазами, молодой негр в белой рубашке, которая делала его кожу еще темнее. Вот странно: она отливала фиолетовым. Значит, лиловый негр Вертинского – не выдумка? А ладони у него были желтовато-розовые, словно нарочно выкрашенные… – Очень мало шансов.

Комната в квартале Друо нашлась. Разумеется, последняя, единственная.

– Невероятно, – пробормотал негр, всплескивая розовыми ладонями. – Поздравляю вас, мадмуазель!

И этот туда же. Мадмуазель!..

– Желаете посмотреть комнату? – Он откинулся на стуле так, что Эмма видела бугор, вспухший между бедер. – Если угодно, я лично отвезу вас туда, причем немедленно.

Ага, и что потом? Эмма представила его тело – лиловое, с этими розовыми ладонями и, конечно, розовыми ступнями. Бр-р, перебьешься!

– Нет нужды, – сказала она сухо, – я согласна на любую комнату. Давайте оформим документы.

Он так откровенно огорчился, что пришлось немножко поиграть с ним глазами на прощание, чтобы утешить. Да ладно, разве с нее убудет? Приятно получить еще одно подтверждение собственной неотразимости.

Нет, правда, с миром что-то случилось или это что-то в последние пять лет с ней? Она всегда нравилась мужчинам, но эти годы мужской мир натурально сходил с ума по Эмме Шестаковой. Даже в самой яркой, в самой ослепительной юности не приходилось видеть, чтобы мужики так откровенно шалели при ней. А теперь?..

Но у нее же морщинки! И волосы приходится красить, чтобы скрыть седину! И хоть она выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле, но видно же…

Или у них у всех Эдипов комплекс, который они тщательно скрывают в любое другое время, пока не смотрят на Эмму?

Кстати, она не одна такая, во многих женщинах это есть, взять хотя бы Фанни или Катрин. Вот интересно, если бы им сесть втроем и обменяться впечатлениями, на чьем счету оказалось бы больше разбитых сердец? О да, соберись они втроем, эти три девицы под окном, им было бы что обсудить!..

Эмма нахмурилась, но тотчас тряхнула головой, отгоняя ненужные воспоминания. Не думать об этом! Не злить, не мучить себя попусту. Сейчас главное – отбиться от Армана.

На повороте площадки она оглянулась и увидела, что Шьен за ними не пошла – легла на коврик у громадного зеркала на стене холла.

Открыли дверь в квартиру. Ну и планировка! Крохотная прихожая с дверкой в туалет. Арка – выход в столовую, она же кухня, она же спальня, она же гостиная, то, что у французов называется студия. В углу той же студии газовая плита с вытяжной трубой, раковина, мойка и неудобный кухонный столик. Чуть поодаль низкий диван, стол с компьютером, еще один стол, уставленный какими-то плоскими разноцветными коробками. Одна такая коробка стоит прямо на полу, чуть не посреди комнаты. Третий столик – маленький, с проигрывателем и стопкой дисков, здесь же несколько фотоаппаратов. Мутное зеркало на стене, под ним тумба, покрытая пылью. Кроме этой пыли, головной щетки и еще низкой вазы с поблекшими иммортелями, на тумбе ничего. Раздвинуты дверцы большого встроенного шкафа – видны стеллажи с книгами, полки с бутылками и плечики с одеждой. Арман вдруг метнулся вперед и стыдливо закрыл шкаф. Дверцы сомкнулись с ужасным скрежетом, Эмму даже передернуло.

Окна, конечно, без штор, только бледно-серые жалюзи, от этого свет в комнате какой-то унылый. Вообще все здесь унылое, бледное, тусклое, неживое. И тем более яркими кажутся большие фотографии на стенах. Портреты женщин, нет, одной только женщины.

Очень красивое лицо. К чертам можно придраться, но это выражение страсти, полудетского восторга, безудержного веселья, которым оно светится, делает его прекрасным.

– Теперь ты понимаешь, после какого события я решил подождать и не давать Катрин доказательств нового увлечения Фанни? – Арман задумчиво ласкал взглядом фотографии.

Странно: все снимки как бы размыты, чуточку не в фокусе. Некоторые, понятно, сделаны в движении, как вот эта, где она хохочет, откинувшись, а на переднем плане – голова деревянного коня. Карусельная лошадка. Все другие фотографии как будто сильно увеличены с маленьких, такое впечатление, что лицо выхвачено из группы других. Женщина нигде не смотрит в объектив – не знала, что ее снимают?

Не знала.

Эмма вздрогнула, услышав за спиной звон гитары. Обернулась: Арман около проигрывателя, держит коробку от диска.

Длинное вступление, мучительный перебор струн, и вот обозначилась мелодия, а потом зазвучала песня:

Арман подпевал, слегка фальшивя, но хрипловатый голос его звучал так страстно, так самозабвенно, что у Эммы слезы выступили на глазах.

Гитары звенели, звенели…

Эмма резко вздохнула, но даже не попыталась вырваться, когда Арман обнял ее. Его губы скользнули по ее шее, его руки потянули с плеч куртку, потом забрались под свитерок. Он медленно раздевал Эмму, а музыка звучала и звучала:

Сам он не стал раздеваться, только джинсы расстегнул. Пока Арман двигался, и задыхался, и стонал, и молил ее, и проклинал, Эмма лежала неподвижно, вдыхая запах табака и каких-то горьковатых духов, исходивших от его свитера, и слушала музыку, и смотрела на смеющееся, счастливое женское лицо на стене.

Лицо этой женщины, блеск сжигавшей ее страсти, ее улыбка – что в ней? Любовь? Ложь? Солнце? Туман? Губы этой женщины припухли от поцелуев, волосы разметал не ветер, их разметала рука ее любовника, да вот она, эта загорелая рука с тяжелым металлическим браслетом на тонком запястье, вот она обхватила ее за плечи… Это все, что осталось от него на фотографиях, и не понять, кто он, где он, что с ним, с кем он теперь и с кем она?

Вдруг у Эммы перехватило дыхание. Тело Армана стало невыносимо горячим, он обжигал ее снаружи и изнутри.

«Нет, это насилие, я подчинилась насилию, шантажу, я не должна, не могу», – пыталась твердить она себе, но подчинялась уже не шантажу, подчинялась наслаждению, которое накатывало волна за волной, волна за волной… Цунами!..

Счастливое лицо с фотографий поплыло перед глазами, слезы размыли его. Эмма сотрясалась в рыданиях или в приступах оргазма – она не могла понять.

– Bésame, bésame mucho…

– Ничего, это катарсис, очищение. – Арман откинулся на подушку и вытер вспотевший лоб.

Тварь! Что он понимает?

Ладно, не думать о нем, не вспоминать о том, что только что испытала.

Как странно! А она была убеждена, что только один человек на свете способен довести ее до этих содроганий, до этих исступленных криков.

Ну, строго говоря, он ее и довел, нет, не он, а воспоминания о нем…

Наконец она оделась, кое-как причесалась головной щеткой Армана. Щетка больно драла волосы, и Эмма небрежно швырнула ее под иммортели, на тумбочку.

Потом подошла к стене и принялась по одной снимать фотографии.

– Погоди, ты что? – начал было Арман, но осекся, когда она оглянулась и смерила его холодным взглядом:

– Я выкупила их, тебе не кажется? Или ты намерен считать поштучно? Со мной этот номер не пройдет.

– Я понимаю. – Он встал с дивана, застегнул джинсы, потом причесался той же щеткой, тоже поморщился от боли и подошел к ней помочь снимать фотографии.

– Дай мне какой-нибудь пакет.

Арман покорно вытащил из-под кухонного стола прозрачный пластиковый пакет из магазина Monoprix, и Эмма принялась рвать фотографии на мелкие кусочки.

– Кто-нибудь еще видел эти фото?

– Нет, никто.

– Катрин?

– Нет.

– Но ведь это по ее заданию ты следил за мной?

– По ее заданию я следил за Фанни. А эти фотографии сделал случайно, когда работал совсем по другому делу. Кто-то похищал детей с карусели в парке Аллей. Я мотался там с фотоаппаратом, снимал всех мужчин, которые стояли возле карусели. Да я фотографировал одних подозреваемых, а эти снимки сделал просто так, для маскировки. Только потом рассмотрел и узнал…

– Меня? Ты узнал меня и понял, что дама в морковном парике и я – одно лицо?

– Нет, – усмехнулся Арман. – Я тебя не узнал, я тобой очаровался. Узнал я другого, того, кто был с тобой. И только сегодня, когда ты вошла в бистро и затеяла этот никчемный скандал с Фанни, я связал концы с концами.

– И ты даже Фанни ничего не сказал? – Она недоверчиво поглядела на него.

– Клянусь, никто не знает! – вскинул руку Арман. – Если бы Фанни что-то знала, она разговаривала бы с тобой совершенно иначе.

– Предположим, – пробормотала Эмма. – Еще отпечатки есть? А где негативы?

Арман со вздохом вытащил из-под проигрывателя фирменный конверт фотоателье.

– Вот все.

Она вытащила из конверта еще несколько фотографий. Жаль, какие чудные кадры… Может быть, оставить? Потом, когда все закончится, она будет разглядывать их с таким удовольствием!..

С удовольствием? Нет, теперь, когда бы она ни взглянула на эти снимки, она будет вспоминать не свежий ветер, не бег карусели по кругу, не блеск солнца на глянцевых листьях магнолий, не счастливый смех, не прекрасные голоса, она будет вспоминать фальшивое пение Армана и свои стоны, свою унизительную возню под ним.

Эмма разорвала все отпечатки, а потом, увидав на столе среди разноцветных коробок ножницы, изрезала на мелкие кусочки пленку.

Ссыпала обрезки в пакет.

Кажется, все. Такое ощущение, будто она что-то забыла. Огляделась – нет, вроде все собрала.

– Погоди, – тихо попросил Арман. – Ты что, вот так уйдешь, и все? Для тебя это ничего не значит, да? Ты просто заплатила мне за мол– чание?

Мгновение Эмма смотрела на него холодным взглядом, и вдруг глаза ее смягчились. Она подбежала к зеркалу, едва не споткнулась о стоящую посреди комнаты коробку и размашисто написала на пыльном стекле несколько слов.

– Что это? – Он пригляделся. – Я ничего не понимаю!

– Это по-русски. Так, теплое дружеское пожелание. Мой привет тебе. Моя благодарность. Понимаешь?

На миг она прижалась губами к его губам.

– Какие у тебя глаза, – пробормотал Арман. – Я люблю твои глаза. Я люблю тебя! Мы еще увидимся? Когда?

– Когда ты прочитаешь вот это! – засмеялась Эмма и помахала рукой. – Чао, бамбино!

И она выскочила за дверь, весело размахивая своей сумкой и прозрачным пакетом. Тому, что там, не сомневался Арман, суждено быть разбросанным по всем мусорным контейнерам, какие только попадутся Эмме на пути.

Она сказала, что встретится с ним, когда он прочтет эту русскую абракадабру на зеркале?

Арман взял листок бумаги и аккуратно переписал буквы. Что за варварский альфабет! Да и почерк у его новой пассии, конечно…

Придирчиво сравнил то, что было написано, с копией, остался доволен своим старанием, переснял текст на телефон и набрал номер.

– Борис? Привет, амиго. Ты еще не забыл свой родной язык? Я тебе сейчас пришлю один русский текст, а ты мне быстренько переведи, ладно?

Сообщение ушло. Почти тотчас зазвенел портабль.

– Арман?

Голос приятеля звучал как-то странно.

– Перевел?

– Перевести-то перевел… А скажи, откуда ты взял эти слова? Они адресованы тебе?

– Нет, не бери в голову, это я по одному делу работаю, – быстро соврал Арман. Что-то было такое в голосе Бориса, что заставило его соврать.

– Тогда ладно, отправляю сообщение. Сказать тебе такое язык не поворачивается.

Что она там написала?

Через минуту портабль звякнул.

– Чтоб ты сдох, козел, – повторил Арман. – Чтоб я сдох? Это мне? Теплое дружеское пожелание? Привет, благодарность?.. Она обещала, что мы увидимся, когда я прочту текст? Вот я его прочел. Значит, мы увидимся очень скоро!

Голос его звучал мстительно, но в глазах была печаль, и губы дрожали обиженно, совсем по-мальчишески.

Ладно, ерунда, это просто стресс. Он достал из бара бутылку «Зюс», налил в стакан и залпом выпил. Потом осушил еще стакан, еще. Бутылка опустела. Арман поставил ее в угол, открыл дверь на площадку и свистнул. Снизу прибежала Шьен, видимо, очень довольная, что ее позвали. Арман опустился рядом с собакой на колени, обнял ее, зарылся лицом в загривок. Шьен забеспокоилась, рванулась было раз и другой, но не смогла высвободиться и вдруг тоненько, тоскливо заскулила, словно заплакала.

Сам-то он плакать не может, пусть хоть Шьен над ним поскулит…