Эдуард Йорк уже заметил на востоке золотую полоску и облегченно вздохнул: повторения Барнета не будет. Он успел понять, какую роль сыграла удача в его тогдашней победе. Углубляться в размышления по этому поводу король не стал, поскольку ни во что глубоко не вникал, однако все-таки задержался мыслями на этом предмете. Пускай победу над Уориком и Монтегю ему подарила удача, но все остальное он добудет собственной силой, выдержкой – и жестокостью, превзойдя в ней своих противников.

Его усталое войско поднялось с первым светом и выкатило вперед дюжину привезенных с собой артиллерийских лафетов. Отряды молодых людей, тащивших их по дорогам, падали от изнеможения, спотыкались, едва находя силы стоять. Некоторые из них отстали в пути с переломами ног, попавших под колесо, или рук, невовремя застрявших между спицами. Однако остальные готовы были сыграть свою роль.

Туман понемногу тончал и рассеивался, и Эдуард без особой радости увидел войско Ланкастеров, выстроенное широкой полосой, на шесть-восемь ярдов выше его людей… Они как будто реяли над полосой тумана. Войско Маргарет заняло небольшую возвышенность, но этот факт тем не менее означал, что его солдатам придется атаковать, поднимаясь по склону. А люди его устали, совершив этот огромный переход ради того, чтобы не дать Маргарет уйти в Уэльс.

Эдуард недовольно ворчал, однако сделать он мог немногое – во всяком случае, до того, как солнце прогонит туман и он сумеет увидеть окружающую местность. Братец Джордж сидел на коне через несколько человек от него и рассматривал ряды армии Ланкастеров едва ли не с трепетом, словно какое-то религиозное видение.

Увидев приоткрытый рот Кларенса, король невольно поджал губы. Рать Ланкастеров действительно производила впечатление с этими развевающимися над головами огромными знаменами, синими и желтыми стягами Сомерсета, красными и желтыми Девона, черными и белыми перьями принца Уэльского. Эдуард не сразу разглядел три черных головы на знаменах Уэнлока и вынужден был указать на них своему герольду и спросить у него о них. Старика Уэнлока он помнил по репутации и был удивлен уже тем, что тот еще жив. Эдуард подумал, что Маргарет, должно быть, потеряла настолько много сторонников, что вынуждена теперь полагаться на мальчишек и старцев.

Брат короля Ричард проскакал вдоль шеренги – из-под копыт его коня разлетались комья земли и грязь.

– Ты заметил Сомерсета на нашем левом фланге? – окликнул он Эдуарда. – Говорят, он не простил нам своего отца и брата.

– А должен был? – возразил монарх. – Я тоже не всех простил, хотя терял и лучших людей, чем старый Сомерсет и его парень.

– Да, братец, подозреваю, что и я не забыл об этом. Но я слышал, что у него до сих пор дым валит из ушей. И если ты позволишь мне взять на себя левое крыло, я бы начал с того, что хорошенько раздразнил бы его стрелами и ядрами. Давай посмотрим, не удастся ли мне расшевелить его и заставить спуститься с этого пригорка.

Эдуард кивнул в знак согласия. Он доверял своему брату – как и лорду Гастингсу, кстати. Уж он-то знал, как много в битве зависит от такого доверия. Нет таких великих полководцев, которые в одиночку командуют своими людьми… во всяком случае, таких немного. На поле битвы людей соединяет боевое братство, и король знал, что ему куда уютнее на бранном поле, чем в тихом покое замков Лондона или Виндзора. Сам он был создан для шума битвы, звона оружия. Покой и мир отягощали его не хуже положенного на спину мельничного жернова.

Пока Эдуард погружался в раздумья, Ричард Глостер скакал меж рядов в сопровождении дюжины капитанов, перестраивая целые роты, так что они останавливались и занимали новые позиции на обоих флангах. Делу ни в коем случае не помогал ландшафт. Войско Ланкастеров невозмутимо располагалось на своем пригорке, однако ротам Йорка приходилось протискиваться по узеньким тропкам среди зеленых изгородей или искать калитку в конце поля, обсаженного густым боярышником, через который невозможно было пробиться. Препятствия явно имели преднамеренный характер, что не делало их проще. Эдуард никак не мог винить собственных врагов в том, что они выбрали наиболее удобное для себя место и заставили его нарушить излюбленный строй. И в итоге он сам оказался в запутанном лабиринте дорожек среди живых изгородей, отделенный от собственных людей. Йорк потерял из виду войско Ланкастеров – в тумане или среди высоких колючих зарослей. В своем доспехе он уже пропотел, как кузнец, и утратил то жизненно важное спокойствие, в котором нуждался, чтобы командовать. Эдуард ощущал, как в душе его закипает гнев. И радовался этому.

Эдмунд Бофорт, герцог Сомерсет, взирал сверху вниз на распростершуюся внизу местность, белую и зеленую, среди которой передвигались отряды пехотинцев и всадников, поторапливавших пехоту. Открывавшаяся его взору картина вполне удовлетворяла его. Он успел оценить количество канав, выкопанных крестьянами к югу от занятой им позиции, и находил известное удовольствие в том, как знамена Йорка плутали по старинным тропкам, пытаясь возвратиться на выбранное заранее направление перемещения. Если б не опасение нарушить собственный строй, спустившись на эти поля, Эдмунд, пожалуй, поддался бы искушению послать войско вперед и ошеломить врага неожиданным натиском, пока Йорки не успели построить свое войско. Так что он не отдавал приказ и только наблюдал за тем, как армия Эдуарда подступала все ближе и ближе.

Они придут к нам усталыми и вспотевшими, думал он. Людям, шедшим в середине войска Йорка, пришлось подняться на невысокий холм, так что его знамена почти поравнялись со знаменами Сомерсета, однако им предстоял новый подъем, ибо оба войска разделяла теперь ложбина. Бофорт улыбнулся, заметив, как в полумиле от него латники Эдуарда перебираются через каменную стенку по деревянному перелазу. Он не намеревался давать врагам никакого послабления, тем более теперь, когда вышел на битву за законного короля Англии и его сына.

Маргарет с первым светом в сопровождении четверых телохранителей отъехала в город, дабы найти такое место, где она могла бы ждать новостей. Сомерсет не завидовал ей. При всех тех опасностях, которые ему предстояло испытать, он не допускал и мысли о том, что мог бы выдержать час за часом это мучительное и тревожное ожидание вестей с поля брани.

Люди его были готовы – одеты в прочное железо, которое не лопнет, не рассядется под ударом, будь то тонкая кольчуга или пластинчатый панцирь. Многие из них покрыли свои доспехи краской и теперь напоминали темно-зеленых или ярко-красных жуков. Рыцари победнее и простые латники красовались в более или менее ржавом железе – в бронях, оставшихся от отцов и дедов.

Сомерсет ощущал их спокойствие. Они занимали возвышенность и обладали нужным числом для того, чтобы удержать ее. Но что более важно, они по справедливости ощущали собственное превосходство над спотыкающимися, мокрыми от пота шеренгами, подступающими к ним. Герцог видел решительный настрой своих людей, и это его радовало. Он видел, как они грозили своим противникам, пробиравшимся сквозь клочья тумана. Они стремились начать.

Число солдат не является единственной гирькой на весах победы – Бофорт превосходно знал это. В любом вооруженном конфликте всегда возникает такой момент, когда обычный человек готов удариться в бегство. И если он побежал, если зараза его страха распространилась на остальных, тогда дело его погибло, женщины его будут захвачены, земля достанется другим. Но если он каким-то образом устоит, если найдет в себе силы остаться с друзьями и товарищами по железу… тогда будет Спарта, будет Рим, будет Англия.

– А сейчас мы заломаем их, – вдруг проговорил Сомерсет над головами своих людей. Конь его фыркнул и вздернул голову, заставив герцога провести его по узкому кругу, чтобы успокоить животное. – Они придут к нам, и мы им скажем: хватит, ребята. Хватит с нас вашего вздорного честолюбия, пустой злобы! Пусть это услышат все. У нас есть король. И сын его, принц Уэльский, стоит с нами на этом поле.

Он умолк, и солдаты разразились одобрительными криками. Их бодрые голоса несколько развеяли всегдашнее мрачное настроение Сомерсета.

– Кричите «за Ланкастера!» или «за Уэльс!», если хотите, – добавил он. – Но положим конец этим узурпаторам, недостойным короны нашей страны!

Одобрительные крики сделались громче – их сопровождали хохот и топот ног, помогающие сбросить напряженность перед началом боя. Присоединив к общему крику собственный голос, Сомерсет заметил перед собой знамена Глостера, до которых, казалось, можно было рукой подать. Он поискал взглядом самого герцога и тут же увидел его – в зелено-черном панцире без шлема на голове, темно-русые волосы рассыпались по плечам. Сам облик Ричарда Глостера дышал жестокостью, и глядя на этого восемнадцатилетнего мальчишку, непринужденно скакавшего, едва прикасаясь к поводьям и позволяя коню самому переступать пласты земли и травы, Эдмунд сразу ощутил всю тяжесть прожитых лет.

Туман уже начинал редеть под лучами солнца.

И хотя еще едва светало, Сомерсет увидел, что Глостер привел к его флангу массу лучников в коричневых куртках. Он заметил также черные трубы пушек – каждая между двух тележных колес, с колодами позади и курящимися жаровнями. Утренний ветерок, разгонявший туман, прихватывал с собой и дымки с этих жаровен. Бофорт услышал, как его капитаны прокричали приказ прикрыться щитами. Его людям придется потерпеть какое-то время, но это следовало уже из выбора позиции и решения стоять на ней. Прикроют его собственные стрелки. Хотя у самого Сомерсета пушек не было, он считал, что должен увидеть собственными глазами их достоинство на поле боя. Да, они великолепно взламывают стены крепостей, это уже доказано вне всякого сомнения. Там, где войско двигалось, там, где солдаты могли захватить пушечные расчеты, он не видел никакого толка в этих грязных, вонючих штуковинах… Не побежит же храбрец от одного вида этой дряни!

Затем на глазах Эдмунда перед лучниками выстроилась жидкая линия с какими-то короткими копьями на плечах. Заметив курящиеся фитили, герцог недовольно повел головой. Фузилеры… Итак, оказывается, сегодня с утра ему придется стоять под роем пчел. Он не намеревался проявлять никакого страха, вообще никаких эмоций. Ему не хотелось бы, чтобы его люди увидели, что он дрогнул – не то подумают, что он испугался. В конечном счете Ричарду Глостеру придется пойти вперед. Перспектива заставила Сомерсета стиснуть кулак в латной рукавице. Тогда его солдаты получат возможность взять плату за всю пролитую ими кровь. Он хотел одного – сойтись с младшим Йорком лицом к лицу. И поэтому завел тихую молитву:

– Боже Всемогущий, если угодно Тебе, помяни моего брата и моего отца. Прими их в свои объятия, полные света и мира. Молю Тебя только о том, чтобы Ричард Глостер оказался на расстоянии протянутой руки от меня. Я не прошу у Тебя ничего большего, Господи, окажи мне эту небольшую милость. Если мне суждено жить, прошу Тебя, дай мне волю и желание пережить этот день. Если же мне надлежит умереть, прошу: соедини меня с моими родными.

Ричард Глостер взглянул направо и налево – и остался доволен построением примолкшего полка. Люди его стояли перед началом подъема, но туман уже рассеивался и вставало теплое солнце. Есть некая причина, которая заставляет людей давать сражения весной, и они чувствовали ее – ощущали эту бегущую по жилам горячую кровь.

Сомерсет выбрал этот холм и оставался на нем все то время, пока люди Глостера приближались к его позиции. Теперь лучники Ланкастеров будут иметь преимущество в дальности, но с этим невозможно было что-либо поделать. Ричард остановил своих людей в четырех сотнях ярдов от темневшей на гребне холма шеренги противника. Оба молчаливых войска вызывающе посматривали друг на друга и были готовы дать ответ на вызов врага – как отвечает олень-рогач ударом кости в кость, рогом в рог.

Глостер набрал воздуха в грудь и выпрямился, опустив руку на рукоять остававшегося в ножнах меча:

– Стрелки, приготовиться! Пушкари, готовьсь! Медленно с места!

Настал тот ненавистный всякому солдату момент, когда надо идти вперед и смотреть на шеренги противника, ожидая, когда воздух потемнеет от тысяч выпущенных стрел и в рядах врага закурятся белые пороховые дымки.

Сомерсет не отдавал приказа стрелять, и Ричард нервно сглотнул.

Герцог Глостер знал, что в своем темном панцире представляет собой превосходную мишень. Он не без усилия заставлял себя держаться впереди строя, однако не сомневался в том, что не погибнет в тот день. В отличие от многих. Он, Ричард, избран и благословен… он ощущал это. Смерть, зови ее, не зови, к нему не приблизится. Его стрелки, зная следующий приказ, заранее напрягали луки. Приказ был дан, когда взревел Сомерсет и воздух почернел от свистящих в полете древков.

– Стой! Лучники, стрелы на тетиву, напрягай! Отпускай!

Приказы Ричарда подхватили капитаны, обращавшиеся каждый к своим людям. Фузилеры опустились на одно колено, чтобы выстрелить до лучников, и когда напущенный ими дым рассеялся, Глостер заметил упавших в противостоящем строе. Впрочем, он не хотел, чтобы дым ослеплял его под дождем стрел. Расстояние было убойным, и за отсутствием щита он вынужден был полагаться на прочность собственного доспеха. Герцог понимал, что пробить его панцирь можно только самым точным из выстрелов, однако трудно было не дергаться под градом стрел. Лишь конь его невозмутимо стоял, не пугаясь, а может, и не замечая стрел, втыкавшихся в землю или плюхавшихся вокруг них обоих.

А потом он увидел, чего добился. По благословению брата Ричард сосредоточил весь свой огонь на позициях Эдмунда Бофорта. Стрелы, ядра и пули проделали узкую брешь возле знамен Сомерсета, перебив дюжины людей, попавших под ливень стальных наконечников и свинцовых шаров, в то время как пушечные ядра пробивали весь строй, забирая одновременно жизни двоих или троих человек. Одно из знамен Бофорта дрогнуло и повалилось, и, конечно же, вся армия Йорков разразилась радостными криками при виде первого успеха.

Лучники Сомерсета старательно выцеливали подступающих солдат короля, прикрывавшихся щитами и одетыми в надежную броню. Были раненые. Кое-кто из его латников, словно уснув, повалился на землю. Но таких было не слишком много.

Ричард поднял и опустил руку – к этому времени пушки уже перезарядили. На сей раз окружавшие Эдмунда шеренги зашевелились. Стоявшие в них понимали, что являются мишенью, и никто из них не хотел находиться рядом с самим Сомерсетом.

Эдмунд Бофорт невозмутимо восседал на своем жеребце. Лоб коня защищал шипастый налобник, предназначенный для рукопашной. Знаменосцы пятились назад, конь бил копытом. Заметив движение, герцог обернулся, чтобы отдать приказ.

Внизу, у подножия холма, Ричард Глостер улыбнулся, увидев этот жест.

– Лучники! Еще раз. Цельтесь в Сомерсета! – скомандовал он.

Стрелки пускали стрелы точнее, чем пушкари, и внушали куда больший страх. Некоторые из них оставались в общем строю пехоты, в то время как другие выбегали вперед, чтобы выгадать хотя бы несколько ярдов, после чего стреляли и стремительно возвращались к своим. Они перекликались, постоянно обсуждая свои и чужие выстрелы, осмеивая неудачников, чьи стрелы срывались с тетивы и падали в нескольких ярдах от стрелка. Стрелки были безжалостны к неудачникам, ибо владели только одним мастерством и ценили только его.

Ричард пожалел, что привел недостаточное количество лучников, так как его брат ждал подхода еще одной тысячи стрелков. Они разнесли бы крыло Сомерсета вдребезги. Его лучники молотили по противнику, а Глостер внимательно изучал последствия. Эдмунд Бофорт был еще жив. Его знамя снова поднялось в воздух, однако подхвативший его солдат прожил всего лишь мгновение, прежде чем пал, пронзенный несколькими стрелами. Сомерсет бросил вызов, однако его крыло продолжали засыпать ядрами, пулями и стрелами. Дым клубами расходился от пушек, мешая всем видеть противника. Лучники бросали ядовитые взоры в сторону пушкарей, портивших им совершенный прицел, однако общими усилиями им удалось проломить огромные бреши в строю фланга Ланкастеров. Впрочем, никто не понимал, зачем Глостеру понадобилось изводить все свои стрелковые и артиллерийские боеприпасы на одного человека – никто, кроме самого Ричарда и стоявшего в центре Эдуарда. В течение часа он превращал в пекло позицию Сомерсета, который понимал, что все эти снаряды предназначены лично ему.

Панцирь Эдмунда уже не один раз подвергался сильным ударам, и герцог ощущал вкус крови во рту. Он принял щит и взял в руку шипастую булаву. Крепкая рукоятка оружия приятной тяжестью легла ему в ладонь. Он чувствовал, как в нем закипает гнев, и тут в его шлем со звоном ударила пуля, откинувшая его голову назад. Бофорт призвал к себе посыльного, и тот явился, кланяясь и пригибаясь к земле. Сомерсет отругал парня за трусость:

– Довольно тебе кланяться! Сообщи лорду Уэнлоку, что я выступаю. Он должен поддержать меня. Я не могу больше терпеть подобный огонь. Это приказ. Центр должен поддержать крыло. Пусть атакует одновременно со мной.

Вестник бросился прочь, от всей души радуясь тому, что может оставить это место, где сам воздух был полон осиного жужжания и ужаса.

Сомерсет повернулся к солдатам противника, жуками ползшим внизу. Забыв о дисциплине, они продвигались вперед, и Бофорт осудил их за это, еще не до конца поддавшись багровой пелене гнева, уже наползавшей на него. Этот Ричард Глостер… юный, наглый, ничего не смыслящий мальчишка. И эта семейка, лишившая Сомерсета возлюбленного брата и отца! Погубившая столь многих добрых людей, мужчин и женщин, разорвавшая на части страну… И вот они как ни в чем не бывало, во всей своей тщете и надменности, засыпают его самого и его людей огнем… Это уже слишком.

Король Эдуард поднял голову и оторвал свой взгляд от созерцания луки седла, удерживавшей его бедра, так что он мог держать оружие в обеих руках. Некоторые из рыцарей пользовались щитами, однако ему рост и сила позволяли носить доспех из толстых пластин, и он предпочитал меч и клевец на длинной ручке.

Головка оружия была как будто маловата для человека его роста – длиной в его собственную ладонь. Тем не менее, Йорк умел наносить ею удары сокрушительной силы, а железной рукояткой можно было отразить почти любой удар меча.

После того как его брат обрушил весь огонь на крыло Сомерсета, игнорируя всех остальных, прошла уже целая вечность, которую Эдуарду пришлось посвятить изучению собственного оружия. Его раздирали пополам две потребности. С одной стороны, королю хотелось проскакать вверх по этому склону и врезаться в приглашавшие на битву ряды. Им хватало смелости дразнить его, оставаясь на расстоянии в пару сотен ярдов. В такой ситуации всякий – храбрец. Однако Эдуарду хотелось посмотреть, что будут они делать, когда он ворвется в их ряды. Но, с другой стороны, он дал обещание брату и вынужден был терпеть, ощущая головокружение от бурлящей в жилах крови, заставляя себя стоять на месте, хватая ртом воздух, словно готовящийся к прыжку волк.

Оторваться от созерцания его заставил общий вопль, когда потрепанное крыло Сомерсета рванулось вниз по склону на людей Глостера. Глаза Эдуарда округлились. Это была идеальная ситуация, и он благословил светлую голову брата.

– Центр, вперед! – зарычал он, и голос его был слышен по всему полю. – Роты центра, вперед!

Выполняя его приказ, солдаты немедленно сдвинулись с места. Эдуард с неотступным вниманием продолжал следить за действиями потерявшего голову Сомерсета.

Впереди сильнейшая часть армии Маргарет катилась вниз с холма, только и предоставлявшего ей единственное преимущество. Роты Глостера приняли на себя лобовой удар, а сам Эдуард Йоркский врезался им во фланг ударом копейщиков и пикинеров. Люди Ланкастера не могли защитить себя от флангового удара. Копья ударили, обагрились, послышались вопли раненых, падавших под ноги идущим.

Алая ярость в сердце Сомерсета еще больше возросла, когда он оглянулся и увидел, что лорд Уэнлок не сдвинулся с места. Заснул этот старик, что ли? Уэнлок и принц мирно наблюдали за тем, как гибнут их лучшие люди, как пропадает последний и единственный шанс. Бофорт не мог предоставить сыновьям Йорка возможность по очереди расправиться со всеми частями его армии. Такой исход был чреват катастрофой и смертью.

Едва съехав со склона, Сомерсет заметил, насколько потрепанными оказались его силы. Он махнул Уэнлоку, однако этот надменный старый ублюдок не подумал шевельнуться и поддержать его.

– Отступаем назад в полном порядке! – рявкнул Эдмунд своим капитанам.

Доверившиеся ему, вынесшие обстрел измученные люди со стоном повиновались. Им было приказано отступить обратно на верх холма, под натиском воодушевленного, размахивающего железом врага. Сделать это было трудно, однако в противном случае Йорк и Глостер растерли бы их в порошок, и поэтому они остановились и попытались выставленным вперед оружием удержать на месте воодушевленные шеренги Глостера.

У них были копья, и они успели сделать первые шаги еще до того, как Глостер, не веря своим глазам, понял их намерение и бросил вперед все свое крыло.

Сомерсет направил своего коня вверх по склону, понимая, что само животное будет пятиться дольше. Повернувшись, он увидел отряд копейщиков, выбежавших из леса по левую руку от него с длинными копьями на изготовку, готовых к нападению.

В этот момент военачальник никак не мог отреагировать на их появление, кроме как предупредить своих об опасности. Копья использовались при обороне или в качестве рыцарской пики, и Бофорту оставалось только проводить недоуменным взглядом бегущих в атаку копейщиков.

– Внимание! Слева! Берегись, копья слева! – выкрикнул он, однако на его собственных людей давили спереди и сбоку, где напирали другие копейщики. Свободным у них теперь был только один фланг, и им оставалось только отступить, когда две сотни свежих врагов обрушились на них, пронзая стоявших в первой шеренге, угрожая окровавленными наконечниками напиравшим за ними. Зрелище это, похоже, лишило людей Сомерсета желания сопротивляться: они ощущали себя попавшими в ловчую яму, утыканную снизу копьями. Солдаты попытались рассыпаться во все стороны, однако побоище продолжалось и пощады не было.

Сомерсет дал шпоры коню, однако почувствовал, что животное пошатнулось под ним. Он не мог видеть, какую рану получил конь, но нетрудно было заметить, что силы оставляют его. Фыркая кровью, животное одолело подъем. Герцог с бесстрастным выражением лица оставался в седле и только снова и снова подгонял коня шпорами. Он прекрасно понимал, что в данный момент Глостер и Йорк бросают вверх по склону все свои силы, однако теперь ему было уже все равно. Он подогнал свою умирающую лошадь к потрясенным происходящим шеренгам среднего полка, остававшимся на месте и наблюдавшим за тем, как умирают их сотоварищи.

Барон Уэнлок восседал на коне посреди третьей шеренги в окружении вестников и герольдов. Заметив Сомерсета, сидевший на коне рядом с Уэнлоком Эдуард, принц Уэльский, заметно побледнел. Даже шлем герцога был забрызган кровью, а из ноздрей его коня текли алые струйки.

– Почему ты не поддержал меня, милорд?! – оскалился Эдмунд, посмотрев на Уэнлока. – Я послал тебе приказ. Почему ты остался на месте?

Старый лорд ощетинился – седину его подчеркивало побагровевшее лицо:

– Да как ты смеешь покушаться на мою честь?! Щенок! Я не позво…

Удар булавы Сомерсета пришелся прямо в открытое забрало Уэнлока, не позволив старику договорить. Кровь хлынула по лбу барона, недоуменно шевелившего губами. В следующий миг он получил еще один удар, а затем возмущенный Бофорт проводил взглядом Уэнлока, уже бездыханным свалившегося под копыта коня.

– О боже! – охнул принц Эдуард, глядя вперед – не на Уэнлока, а за него, на подступающие ряды йоркистов. Повернулся туда и Сомерсет – и людской потоп охватил их.

Эдуард Йорк посмотрел на серебристые пластины своих латных перчаток. Они были в крови, пусть он и не помнил, чтобы ударял кого-нибудь кулаком в битвенном безумии. Когда пало крыло Сомерсета, он нашел, что этот момент благоприятствует для удара по врагу, и погнал своих людей вверх по склону – и сам с рыком въехал на вершину холма. Он видел, как отбивался Бофорт и как не сумел защитить себя молодой парень с гербом дома Ланкастеров. Эдуард снова посмотрел на свою перчатку. Сколько же крови пришлось ему повидать в своей жизни… Не по его собственному желанию! Что ж, сегодня одна женщина будет рыдать, услышав печальную весть. Все надежды Маргариты Анжуйской рассыпались в прах – сын ее, бледный и бездыханный, лежит среди всех остальных.

Король вдруг понял, что и сам рыдает, и, утирая слезы, рассердился на себя за это. Окружающие отворачивались, подмечая даже более странные вещи. Некоторых выворачивало на траве наизнанку, другие валились на землю, как пьяные, и засыпали. Остальные расхаживали по полю, незаметно для окружающих смеялись или плакали, осознавая, что остались в живых. Все забытое в пылу только что закончившейся бойни возвращалось урывками… Они останавливались, терли глаза кулаками и пытались отдышаться, прежде чем сойти с места.

Наверное, виноват возраст, сокрушенно подумал Эдуард, и усмехнулся, представив со стороны, как выглядит плачущий король во всей нелепости подобного зрелища. Он видел, что его брат Ричард обменивается поздравлениями со своими людьми – как надлежало делать ему самому. Горло его пересохло, и он отобрал у проходившего мимо слуги полный мех и, прижав его ко рту, перевернул его. Эдуард рассчитывал обнаружить в нем воду, но там оказался пенистый эль, плотный и горький. Он глотал и глотал, подобно припавшему к материнской груди младенцу, прерываясь только для того, чтобы перевести дух.

– Боже мой, я совсем засох… – пробормотал король и, увидев приближавшегося к нему расстроенного Ричарда, усмехнулся и проговорил с ноткой возмущения: – Клятву свою я выполнил, братец. И понял, что меня терзает жажда.

– Я знаю, Эдуард, но дело не в этом. Мне сказали, что рыцари Ланкастера попросили убежища в находящемся возле города монастыре, – ответил герцог Глостер.

– Кто именно? – спросил его старший брат. Выпитый эль заставил его щеки порозоветь. Он сделался каким-то легким, ясным и более приветливым.

– Не знаю, – ответил Ричард. – Монахи не впустили наших людей посмотреть.

– Ого, неужели? – переспросил Эдуард. Вернув мех с пивом слуге, он свистом подозвал к себе коня. Животное к нему подвел лорд Риверс, и короля окружили телохранители, люди свирепые и уже снявшие шлемы.

– Поедем со мной, – пригласил Эдуард брата. Тот вновь поднялся в седло, и они поскакали к аббатству.

Местное аббатство в Тьюксбери располагалось не столь далеко от последних рядов полегшей рати, оттесненной назад от того места, где она стояла сначала. Эдуард помрачнел, заметив рядок монахов в черных рясах, стоявших перед громадной нормандской аркой и дверью в ней, и перевел своего коня на легкий галоп.

Риверс и телохранители припустили следом за ним, прекрасно понимая, что на свете найдется немного столь же устрашающих зрелищ, как ватага разгневанных рыцарей на закованных в сталь боевых конях.

Эдуард осадил коня возле двери, одновременно развернув его. Монахи явно дрогнули, но не отступили.

– Я приказал разыскивать моих врагов в любом месте, где они могли бы спрятаться! – крикнул король, обращаясь внутрь монастыря. Он знал, что находящиеся внутри могут услышать его, и постарался, чтобы это произошло.

На его голос из огромной двери вышел аббат.

– Милорд Йорк… – начал он.

– Обращайся ко мне так, как положено обращаться к королю! – рявкнул Эдуард.

– Ваше Величество, если вам это угодно, перед вами освященная земля. Перед вами Убежище. Я не могу впустить в аббатство ваших людей.

Король обернулся к своим рыцарям:

– Меня изгнали из моей собственной страны, моя жена и дети были вынуждены просить убежища. Вернувшись домой, я сказал, что навсегда покончу с этой историей. Я никого не щажу. Я не принимаю никакого выкупа. Я считаю это аббатство тем же полем боя. И я буду милостив к тем, кто войдет и прикончит всех, кто еще остался в живых.

Двое рыцарей направили своих коней прямо к двери.

Охваченные гневом и ужасом монахи разразились воплями, тщетно поднимая безоружные руки, словно бы ими можно было защититься. Замелькали мечи, послышались короткие рубящие удары, на камни брызнула кровь. Аббат попытался войти внутрь и запереть двери, однако всадники уже распахнули их и хлынули внутрь. Полный страха вопль прокатился по двору монастыря. Кричали те, кто пришел сюда в поисках последней надежды… раненые, испуганные. Рыцари исчезли в дверях, и послышалась новая какофония стонов боли и ярости.

Эдуард смотрел на братьев. Кларенса корчило, ему было дурно, а Ричард взирал на короля едва ли не с любопытством. Монарх пожал плечами. В своей жизни он был свидетелем слишком многих смертей и кровопролитий. Новая бойня ничего не значила для него.

Они нашли Маргарет на следующий день. Она уже слышала ужасную для нее новость, а ее телохранители разбежались, оставив ее в одиночестве. Королева попыталась укрыться в расположенном примерно в миле от аббатства женском монастыре, но монахини уже были наслышаны о том, какая судьба ждет тех, кто посмел сопротивляться Эдуарду, так что, при всех криках и протестах, не стали мешать грубой солдатне, явившейся к их кельям, чтобы извлечь из монастыря Маргарет.

Поглощенная своим горем, она не стала сопротивляться. Капитан, посадивший ее на коня и ведший его под уздцы, даже сжалился над несчастной женщиной и позволил ей проститься с сыном, тело которого положили в аббатстве Тьюксбери. Погибший принц был прекрасен в своей молодости, и королева, отупевшая, опустошенная своими страданиями, погладила сына по щеке и долго не выпускала из своих пальцев его руку.

Невзирая на все ее мольбы, армия Йорков оставила Эдуарда Ланкастера вместе с сотнями убитых у Тьюксбери и направилась обратно в Лондон. Неф аббатства был залит кровью, и никто не знал, как отмыть ее.

Маргарет сперва ожидала, что ее приведут к королю Эдуарду, дабы тот мог в полной мере насладиться победой, но он не был похож на собственного отца и не интересовался ею. В пути его люди обходились с ней достаточно любезно, однако особого интереса не проявляли. Похоже было, что судьба ее отныне была безразлична дому Йорков.

Король-победитель досыта насладился местью. Ни один из служивших Ланкастерам лордов не был оставлен в живых. Всех, кто был связан с родом короля Генри происхождением, клятвой или службой, Эдуард Йоркский отправил на кладбище. Дом Ланкастеров закончил свое существование при Тьюксбери и на плахе палача – не пощадили даже раненых.

Маргарет скорбела, раскачиваясь в седле. Конь увозил ее невесть куда. Она не хотела, чтобы солдаты слышали, как ей больно, однако вдруг поняла, что все время негромко скулит, как больное дитя. Смерть забрала ее сына, ее Эдуарда, как еще не созревший плод, и все ее надежды, вся ее радость ушли вместе с ним.

Она больше не увидит его смеющегося лица, и это было настолько чудовищно, настолько невозможно, что она никак не могла смириться с утратой… Внутри нее теперь зияла пустота. Она отдала свою молодость, веру и единственного сына Англии – и теперь у нее больше ничего не осталось.