Ночью на поля лег густой туман, чем-то напоминающий снежные заносы. Дозорные теряли друг друга из виду, как только расстояние между ними превышало десять шагов, и немедленно доложили о новой опасности сержантам. Звезды исчезли, тьма сделалась абсолютной, как будто войско Йорка поглотила колоссальная яма.

Тьму на короткий миг разрывали лишь пушки Уорика, рассыпая во все стороны золотые и зеленые отблески. Пушкари все предрассветные часы попусту тратили порох и ядра, так и не догадавшись о том, что враги затаились едва ли не у самых орудийных жерл.

Эдуард попытался спать – во всяком случае, какое-то время изображал сон, чтобы его люди видели, что он спокоен и ничего не боится. Наконец король вскочил с земли, с облегчением после столь долгого лежания в неудобной позе. Солнце, его личный символ, еще не взошло. Ни единый желтый луч еще не прорывал серую пелену тумана, его извечную сырость и холод.

Оттого, что он встал на ноги, разом пробудилось все войско, вскочившее с мест своего ночлега.

Некоторых, наверное, пришлось будить, но большинство королевских бойцов уже находились в полной готовности. Они понимали, что ждет их дальше, и знали о том преимуществе, которое получили, подобравшись вплотную к лагерю своих врагов.

Когда люди и лошади готовятся к бою, шума не избежать. Животные фыркали и пытались ржать, и сильные руки пригибали их головы к земле, не позволяя перекликаться друг с другом. Люди оступались, громко переругивались, и кольчуги и пластины их панцирей звенели, как колокола. А потом воины становились в строй, ожесточенные и нервные, но решительные, ожидающие пения горнов; они крестились, возводя глаза к скрытым туманом небесам.

Взревели трубы, и стрелки на обоих флангах армии Йорка выпустили стрелы – по шесть в минуту, имея ясную цель перед собой, и по десять, таковой цели не имея. Стрелков было всего несколько сотен, однако они выпустили тысячи стрел в белую пелену, из которой донеслись крики и стук ударов по панцирям и щитам.

Тут уже люди Уорика поняли, где находится Эдуард со своим войском – и что находятся они близко. На ряды Йорка из тумана посыпался град стрел, смущая набиравших шаг людей. Железные наконечники отскакивали от панцирей или втыкались в поднятые над головой щиты. Некоторые находили щели и попадали в них, так что рыцари оседали на землю, а кони медленно валились вперед, словно у них подкосились ноги. Однако был взят неверный прицел, и основная часть стрел пролетала над головами йоркистов. На стрелы ответила сотня фламандских пищальников, выстроенных перед Эдуардом, и дружный залп послал в туман сотню свинцовых шариков. Ответом на него стали полные муки вопли, не желавшие утихать.

Оставив при себе в запасе всего по нескольку стрел на брата, лучники Йорка, разразившись неровным криком, отступили назад, посмеиваясь на ходу над стрелками-иноземцами с их единственным залпом. Пропустив стрелков, три больших полка Эдуарда рванулись с места вперед. Каждый старался смотреть только на спину бегущего перед ним – чтобы не упасть и не оказаться под ногами задних шеренг.

Подобная перспектива прежде всего вселяла страх в души бегущих вперед в тумане бойцов. Только бы не споткнуться, не упасть, не расстроить общий строй и не оказаться затоптанным! Сжимая в руках секиры, алебарды, полэксы, мечи и топоры, они посматривали себе под ноги. Вперед могли смотреть только несколько первых шеренг, и, увидев перед собой врагов, они испустили протяжный вой, полный жестокой угрозы и сулящий смерть противнику. Их сердца лихорадочно забились, все нормы обыденного человеческого бытия оказались отброшенными. В руках их было железо, и железом грозили они всякому, кто преградит им путь. Железо погубит многих, и они не вернутся домой. Уцелевшие получат основания гордиться собой – те же, кто пал, останутся гнить в земле.

Смертному воплю ответил другой, подобный ему вопль. Истерзанное стрелами, кровоточащее войско Уорика застыло в тумане, взяв оружие на изготовку, приготовившись к встрече.

Ричард Глостер сидел на боевом коне в третьем ряду правого крыла войска своего брата. Его рота должна была первой, опережая всех остальных, вступить в бой с врагами, с его самыми сильными рыцарями и опытнейшими капитанами. Впереди были только лучники, которые, выпустив свой запас стрел по невидимому врагу, побежали назад, в тыл шеренгам.

Наступал его черед. Крыло Глостера было боевым молотом в руках Эдуарда Йорка… занесенным над врагом, но еще не обрушившимся. Сознание собственной ответственности переполняло Ричарда, в свои восемнадцать лет сидевшего в полном доспехе на коне и взиравшего на мир через узкую щелочку, предоставляемую шлемом. Все вокруг тонуло в похожем на белую жидкость клубящемся тумане – и вот из него появились враги, которые столкнулись с его людьми. Однако Глостер не решился поднять забрало. Одна пущенная стрела, одно брошенное копье – и он падет в первой же своей битве. И поэтому Ричард погнал вперед коня, ощущая каждый удар его покрытой доспехом груди, с которым животное валило пеших на землю или отбрасывало их под удар его меча. Плечо горело, шею стиснула такая боль, что ему уже казалось, что ее жжет огнем, – но он размахивал мечом, крушил, убивал, чувствуя свою силу такой, какой она и должна была быть.

Враги не могли прикоснуться к нему. Враги не могли выбить его из седла. Он сбивал с ног вопящих пехотинцев, наносил им страшные раны… И тут на него выехал рослый рыцарь в полном доспехе, сидевший на таком же крупном коне. Рыцарь замахнулся громадной шипастой дубиной, предназначенной для того, чтобы разбивать шлемы вместе с черепами. Ричард нанес ему колющий удар под оплечье, отчего рука противника сразу бессильно упала вниз, а потом обрушил свой меч на его шею, и тот судорожно дернул руками, прощаясь с жизнью.

Рыцарь свалился с коня, под ноги топающей рати. Глостер ударил своего коня пятками, заставив животное обогнуть только что лишившуюся всадника лошадь. Он не мог поверить тому, какое множество людей собралось на этом поле. Ричард видел перед собой знамена Эксетера и понимал, что Генри Холланд просто так не уступит ему дорогу, однако крыло Глостера продвигалось вперед шаг за шагом, как будто ему никто не мог противостоять. Ричард и сам не мог понять этого, но в конце концов туман впереди рассеялся, и он увидел, что его крыло охватило линию Эксетера – благодаря чистой удаче.

Его люди постепенно огибали боевой порядок Холланда, заходя его полку во фланг и повергая в ужас солдат Уорика, вынужденных обороняться с двух направлений, как если б они попали в засаду. Ситуацию эту подстроил туман, и Ричард с внезапной радостью ударил пятками своего коня. Прокричав боевой клич, он срубил солдата, целившегося своим топором ему в бедро.

– Дави их! Дави! Нажимай! – гаркнул герцог Глостер своим капитанам. – Заходи сбоку! Разворачивайся.

Нет ничего страшнее для бойца, чем ощутить, как отступает, пытаясь сохранить строй, весь его полк. Каждый ошибочный шаг, каждое отступление подтачивали их дух, так что они могли дрогнуть в любой момент – побежать для того лишь, чтобы быть зарубленными во время бегства. Только это удерживало солдат в строю – понимание того, что покорность тому ужасу, который охватывал всех по мере отступления, и желание бежать неминуемо закончатся их смертью. Тем не менее страх завладевал ими, что было понятно по выражению их глаз, по мере того, как их шаг за шагом оттесняли назад.

– Дави! – сверкая зубами, радостно повторяли за Глостером его капитаны. Они понимали, что сумели раздавить крыло Уорика. И если туман разойдется, они сразу узнают, как обстоят дела на остальном поле боя. А до тех пор они были предоставлены самим себе – собственной судьбе, битве, борьбе с яростью, страхом и триумфом.

Своей жуткой, белой и сырой стеной, сразу же навалившейся на его лицо и горло, туман мгновенно напомнил Эдуарду о Таутоне. Опущенное забрало не давало ему толком вздохнуть, и он поднял его, вдыхая пропитанный запахом железа воздух.

Со спины своего рослого боевого коня король должен был иметь полный обзор развернувшейся битвы, однако туман ослепил и его самого, и он уже мог ощутить зерна паники в своей груди. Эдуард прокричал в обе стороны линии приказ «Наступаем!» – и капитаны с сержантами погнали людей вперед. Судя по давлению правого крыла на его собственный строй, король чувствовал, что крыло его брата Ричарда продвинулось вперед. Когда в тумане возникали какие-то просветы, он видел, что правое крыло продвинулось вперед подобно брошенному копью. Оно давило на центр, подгоняя его вперед.

Тем не менее на левом его крыле лорд Гастингс отступал почти с той же самой скоростью. Эдуард даже заметил там знамена Оксфорда, стоящие над его собственными рядам. И, будучи сердцем баталии, монарх ощущал, как раздирают его эти два движения: направленное на юг на одном фланге и на север – на другом. Надлежало развернуть весь его полк, или же он потеряет связь с флангами и окажется в окружении.

– Поворачиваемся налево! – наконец прокричал Эдуард. – Полк Йорка! Капитаны! Поворачиваем на месте налево! Тихим шагом!

Этот маневр трудно было бы осуществить даже на параде. Но пытаться развернуть сражающийся полк в три тысячи человек было столь сложной задачей, что король даже прокусил губу и не сразу заметил, что рот его полон его собственной крови. Он уступал Уорику в численности с самого начала. А теперь его левое крыло отступало и отступало, люди Оксфорда торжествовали, а Гастингс пятился.

К третьей шеренге, посреди которой Эдуард сидел на своем коне, начали прибегать гонцы. Задыхаясь, надрывая голоса и поводя в воздухе руками, они пытались объяснить королю, что именно видели.

Осадив коня, он огляделся по сторонам и наконец все понял.

В темноте его люди и люди Уорика заняли позиции так, что дальние края обоих флангов охватывали край противника, не имея никого перед собой. В обычный день они перестроились бы во время атаки, но сейчас туман сделал перестроение невозможным. В результате правые крылья обоих войск окружили противника, и битва превратилась в огромный жернов: фланги медленно поворачиваясь друг вокруг друга, и обе армии перетирали плоть и кости в кровавую кашу.

Как-то использовать это движение было уже слишком поздно. Эдуард увидел, как рухнуло его левое крыло и солдаты Оксфорда, те самые, что бежали от него считаные дни назад, с воем хлынули вперед стаей погнавших оленя волков, охваченные самозабвенной и полной ярости жаждой убийства. Не бывает свободы более ужасной и истощающей душу. Этот смешанный с ужасом восторг был прекрасно знаком Эдуарду, и по телу его побежали мурашки. Пред ним кружил великий людской водоворот, истинный потоп, вздымающий и опадающий, не ведая памяти и отваги. Король изверг из своей глотки новые приказы ближайшим капитанам, однако те уже не могли ничего сделать, и все его две или три тысячи развернулись в обратную сторону и, как зайцы, помчались назад. За ними погналась конница Оксфорда, примерно сорок или около того рыцарей, вооруженных длинными мечами, вздымавшимися и рушившимися на очередную жертву. Начиналась кровавая бойня, слишком памятная Эдуарду по Таутону. Он не мог смириться с этим и поэтому отправил на левый фланг копейщиков, а сам отправился на помощь своему брату Ричарду.

Левый фланг был разбит, и теперь его ждала судьба быть изрубленным в мелкое крошево. С этим ничего нельзя было поделать, и Эдуарду не оставалось ничего другого, кроме как наступать под покровом тумана.

– Давай, руби! – заорал он голосом, подобным пушечному выстрелу. – Они бегут! Налегай! – Слова эти были безумной ложью, однако те, кто видел Йорка, рубили сильнее… до изнеможения. Они ворвались в прорубленную брешь. Правое крыло Ричарда Глостера по-прежнему наступало, сохраняя порядок; трудно было даже просто уследить за ними взглядом.

Люди Эксетера не отступали под натиском с фронта и фланга, их просто вырубали ряд за рядом. Кошмарное зрелище, злое и утомительное… На глазах Ричарда пал и сам Эксетер – его знамена дрогнули, воодушевив этим людей короля, погнавших колесо дальше. Туман превращал сражение в хаос, и бойцам оставалось только обращать железо и древки против врагов, видеть, как те падают, и переступать через павших, предварительно позаботившись о том, чтобы те никогда не смогли подняться.

Джон де Вер, граф Оксфорд, считал себя опытным человекоубийцей и с холодной гордостью наблюдал за тем, как его люди опрокинули и раздавили все левое крыло армии Йорка. Туман позволял ему видеть только приятное для себя: враг отступает, люди его победоносны и истребляют всех, кто пытается противостоять им. Он пустил шагом коня по залитой кровью земле… Казалось, что порозовел даже туман над нею. Когда войско Йорка дрогнуло и побежало, он по-волчьи взвыл, прикрывая ладонью рот и подражая крику собирающего стаю серого зверя, и дал шпоры коню. Старинный охотничий сигнал был знаком людям из его личных поместий, и они с дикой радостью повторяли его, стараясь воспользоваться своим преимуществом.

Солдаты Йорка, которыми командовал лорд Гастингс, утратили волю к сопротивлению и обратились в бегство, подставив спины врагам. Преследователи испустили хищный вопль, вселивший еще больший страх в бегущих. Они больше не были равными… Они превратились в охотников и добычу. Люди Оксфорда наступали, размахивая насаженным на длинные рукояти железом, словно вышедшие на зрелое поле косари.

Разделяя общее движение, Оксфорд скакал вперед посреди своих хохочущих и воющих бойцов, втыкая свой длинный меч в шеи разбегавшихся от него солдат Йорка. Он привык убивать подобным образом вепрей и наслаждался этим процессом. Солдаты пытались увернуться и поднимали вверх руки, предоставляя ему редкую возможность проверить свое мастерство. Они валились от его колющих ударов… А он сопровождал свои успехи победными воплями после отличных уколов, чисто приканчивавших противников, и хмурясь только в тех случаях, когда удар оказывался режущим и его меч по-мясницки рассекал плоть. Недобитых, не представляющих собой спортивного интереса, он оставлял остальным.

Оксфорд настолько увлекся технической стороной дела, что даже не заметил, насколько далеко осталось за его спиной поле боя. Он вгляделся в серую пелену, только когда копыта его коня загрохотали по уличной мостовой, и прошипел проклятие себе под нос. Оказалось, что он загнал бегущих солдат Гастингса на самую окраину Барнета, городка, представляющего собой подлинный лабиринт улочек, проулков и переулков, обшарить которые не легче, чем выковырять булавкой из раковины улитку.

Граф слышал вокруг себя топот металлических башмаков по камням, пыхтение сошедшихся в невидимой схватке. Отличить врага от друга в такой обстановке было полностью невозможно, и ему вдруг представилось, что он со всех сторон окружен готовыми сразить его противниками, отчего по коже его продрал холодок. Мысль о том, чтобы оставить недобитых врагов за спиной, совершенно не нравилась ему, однако они и в самом деле бежали, а кроме того, половина их погибла в ходе преследования – в этом Оксфорд был уверен. Граф поджал губы и вытер какой-то подвернувшейся под руку тряпкой клинок. К его досаде, рука нащупала под тканью щербины и заусенцы, пожалуй, слишком глубокие для того, чтобы их можно было заполировать. Он выругался, а потом крикнул свой приказ, обращаясь скорее к окружавшему его туману:

– Строимся! Оксфордцы! Строимся в порядке вокруг меня! Капитаны и сержанты, собирайте людей! Оксфордцы!

Вокруг него послышались отклики: его люди останавливались, тяжело дыша после боя. Многие, забрызганные кровью, озирались по сторонам одичалыми глазами, потрясенные тем, что только что пережили; другие ухмылялись и пересмеивались, радуясь тому, что убивали и остались живы.

Строй восстанавливался медленно; уже угрюмо поглядывая по сторонам, солдаты понимали, что им предстоит возвращение в гущу опасности. Пара злых голосов порекомендовала Оксфорду отправляться в дальнюю даль, после чего разъяренные капитаны и сержанты принялись объезжать неровные ряды, угрожая немедленно размозжить голову всякого, кто посмеет нанести оскорбление своему господину. Граф Оксфорд являлся лендлордом почти всех своих офицеров, что подразумевало их безоговорочную поддержку. Но в любом случае эти поседевшие в походах мужи не имели времени на розыски грубиянов, посмевших нанести оскорбление лорду под покровом тумана и из середины толпы.

Поднялся легкий ветерок, суля некоторую надежду на то, что он прогонит туман, пока они будут возвращаться на поле боя. Ощущение замкнутости за последнее время только окрепло, странным образом мешая некоторым вздохнуть полной грудью, так что солдаты на ходу тяжело дышали и пыхтели, как кузнечные мехи.

Оксфорд занял место во второй шеренге, горделиво покачиваясь в седле рядом с дюжиной других всадников. Он поздравлял своих знакомых, и, по правде сказать, у всех них были основания для гордости. Теперь, в это утро, ему оставалось пожелать только одного: получить возможность нанести удар одному из сыновей Ричарда Йорка. Если же это не удастся, Оксфорд надеялся пробиться к обозу и запасам короля-самозванца. Самое лучшее следовало искать за средним полком Эдуарда. Подобная возможность стала бы ответом на его молитвы, и на ее осуществление имелись все шансы. Граф знал, что вместе со своими людьми удалился на милю от поля боя. Ощутив его волнение, конь заторопился, и всаднику пришлось сдержать его.

– Ищите Пламенеющее Солнце! – обратился он к своим людям. – Дайте мне знать, как только заметите врага!

Гербом его собственной семьи служила золотая estoile, звезда с шестью волнистыми лучами. Его люди носили на груди бляшку в виде отлитой из пьютера звезды, и такая же звезда украшала собой огромные знамена, колышущиеся над их головами. Оксфорд подумал о том, насколько похожи их с Эдуардом гербы. И языки пламени, и лучи способны жечь.

Спереди до слуха графа донеслись резкие, полные страха и смятения крики, причины которых он понять не мог. Долг требовал, чтобы Оксфорд вернулся на бранное поле, и местный успех не позволял ему уклониться от этой обязанности, так что он послал своих людей вперед, хотя воздух вдруг наполнился стрелами, и некоторые из находившихся рядом воинов с железным лязгом повалились на землю.

– Измена! – донеслось спереди, и этот крик подхватили полные паники голоса. Оксфорд ударил в бока коня шпорами, проливая новую кровь. Животное рванулось вперед, расталкивая его собственных солдат.

– О чем крик? Какая измена? – обратился он к своим капитанам.

Однако посреди пелены тумана те могли только пожать плечами. А крик все продолжался:

– Измена! Предатели!

– Кто этот человек? Кто кричит? Оксфорд здесь! Оксфордцы! – Капитаны графа вновь и вновь выкрикивали его имя, однако спереди доносились звуки боя, и Оксфорду оставалось только пробиваться к месту, откуда они исходили.

Ливень стрел утих, и он увидел, что его люди убивают сбившихся в кучу стрелков.

– Боже, сделай так, чтобы это были резервы Йорка! – почти неслышно выдохнул Оксфорд. В тот день ему уже приводилось творить чудеса, и он мог сотворить еще. Однако крики про измену и предательство становились громче с каждым мгновением. Граф попытался что-то разглядеть в пелене тумана – и с ужасом поник в седле.

Течение битвы полностью переменилось, пока он перестраивал свои ряды возле Барнета. Сражавшиеся полки вращались около одного центра, и вместо тыла Йорка люди Оксфорда ударили в самый центр армии Уорика, его собственной армии. Граф Оксфорд видел, как пало знамя Монтегю, но его люди ломились вперед, растворяясь в тумане и не имея возможности остановиться, хотя некоторые из них махали руками и что-то кричали.

Когда рухнул стяг Монтегю, дрогнула вся армия Уорика – Эдуард Йорк нанес удар в самое ее сердце. Он получил один-единственный шанс – и без колебания воспользовался им. Его люди выстроились клином и ринулись пробивать или прорубать дорогу сквозь запаниковавшие ряды людей Оксфорда и Монтегю, не знавших, как выпутаться из убийственных объятий своих союзников.

Ричард Уорик слышал доносившийся спереди протяжный и хриплый крик, подобный грохоту волны, разбивающейся о береговой галечник. Проклятый туман не позволял понять, куда именно он должен вести свои резервы, однако мгновение вводить их в бой, безусловно, настало. При нем было шесть тысяч бойцов, свежих, без единой царапины, готовых вступить в бой по его слову.

– Вперед, в центр! – скомандовал он, отдавая приказ своему войску.

Уорик не мог не думать об участи своего брата Джона, находившегося в самом центре битвы, где шла наиболее напряженная схватка. Однако пелена тумана вдруг разошлась, и граф повернул голову, стараясь разглядеть на фланге как можно больше, пока окутывавшее их белое облако не сгустилось снова, предоставив ему возможность ужасаться тому, что он увидел. Глостер изрубил в капусту его правый фланг, и теперь его ряды заходили во фланг укрепившему центр Уорику. Это было жестокое решение, однако он ставил своих людей под двойной удар.

– Копья на фланг! Укрепить фланг! Копья и пики направо! – закричал граф, и сержанты бросились исполнять его приказ. Ничего больше Уорик сделать не мог, кроме как подставить колючий бок тем, кто пытался взломать его. Центр должен был устоять, иначе настанет конец и все труды его пойдут прахом.

Ощутив трепет в рядах спереди, Ричард извлек меч из ножен. При всей свежести своих сил, его люди понимали, что им зашли во фланг, а значит, со временем зайдут и с тыла. Ни один боец не воспримет подобную ситуацию без смятения, но они наступали. Они не могли бежать вперед, пока перед ними оставался терзаемый полк Монтегю.

Ряд за рядом резервный полк Уорика продвигался к центру сражения, а навстречу им брели умирающие, раненые, смертельно бледные от потери крови люди. На фланге победоносные роты Глостера с рыком топтали остатки войска Эксетера и врубались в свежий фланг резерва. И в это мгновение Ричард Уорик увидел Эдуарда, высоко сидящего на своем коне в помятом доспехе, с поднятым забралом и со знаменем, на котором красовалось Пламенеющее Солнце, над головой. Молодой король явно не замечал старого друга.

Уорик сражал каждого, кто становился на его пути. Неторопливым шагом он продвигался вперед вместе с рядом рыцарей, проламывавшим себе путь силой и свирепостью. Некоторые из упавших, уже умирая, замечали проходящего над ними коня и старались поразить животное. Не было предела злобе и ярости, выхлестнувшимся на поле этой брани.

Конь графа Уорика вздрогнул и пошатнулся, и всадник торопливо выпрыгнул из седла, чтобы упавшее животное на придавило его собой. Оказавшись на земле, он оступился и столкнулся с незнакомцем, вооруженным остроконечной алебардой, насаженной на рукоять топора.

Ричард Уорик попытался ударить его кулаком в металлической перчатке, однако противник уклонился от удара и с дикой силой вонзил алебарду в его бок. Оружие застряло в пластинах, и, выворачивая его, враг нанес Уорику такую рану, что тот застонал. Не имея возможности добраться до меча, он молотил и молотил по лицу незнакомца, превращая его в кровавую кашу, а потом, тяжело дыша, опустился на одно колено, ощущая при этом, что не может набрать воздуха в грудь.

Вокруг шла битва, орали люди, звенел металл. Уорик покачал головой, посмотрел на землю и увидел, что кровь капает у него изо рта. В этот миг он понял, что смерть близка, и последним отчаянным усилием попытался устоять на ногах.

Граф прижал руку к боку, из которого тоже текла кровь. Здесь боль сделалась еще более жгучей; она втекала в тело Ричарда потоком огня или едкой кислоты. Он кашлянул, обагрив ратную рукавицу кровью, и ощутил, что задыхается. Со страхом оглянулся. Взгляд его коснулся выпавшего из руки меча – он сделал к оружию нетвердый шаг и подхватил меч. Ощущая, как его оставляют силы, Уорик вонзил клинок в землю и оперся на него одной рукой. А потом преклонил колено на потоптанной траве, задохнувшись так, что в теле его больше не осталось дыхания. Неподалеку победоносный Эдуард вел своих людей в атаку на остатки его армии, являя собой великолепное зрелище.

Рука Уорика соскользнула с меча, и он упал.

Когда закончились последние схватки и остатки сил Ричарда Уорика бежали с поля боя, Эдуард Йорк вместе с обоими братьями обошел поле, чтобы собственными глазами увидеть те строки, которые они написали поперек Большой Северной дороги, и ту цену, в которую обошлась им эта надпись. Солнце встало и развеяло, наконец, туман. Некоторые из солдат посматривали в сторону светила, чтобы проверить, не троится ли оно, как перед одной из прошлых жестоких битв, о чем всем им в свое время рассказывали их матушки. Было утро Светлого воскресенья, о чем за полем без устали звучно повествовали церковные колокола Барнета.

Красными и сухими глазами смотрел Эдуард на тело Уорика. Он встал перед ним на колени, и Ричард с Джорджем присоединились к нему. Братья простились с ним и помолились за человека, во многом бывшего им отцом. Однако Ричард Невилл предпочел выйти против них на бранное поле и заслужил жестокую смерть. Через какое-то время Эдуард поднялся на ноги и, не глядя на братьев, обратился к Ричарду Глостеру:

– Я не жалею об этом, я говорил, что должен стать для всех них пылающей ветвью. Жалко мне одного – что Оксфорд бежал от меня.

– И что же будет теперь? – спросил Джордж, глядя на тело своего тестя.

– Тела Уорика и Монтегю я заберу в Лондон и выставлю под охраной. Я не могу допустить никаких слухов о том, что они, мол, до сих пор живы и готовы вернуть трон Ланкастеру. Вы же знаете, каковы люди.

– А потом прикажешь привязать их к конскому хвосту и четвертовать, как изменников? – уточнил Ричард, посмотрев на старшего брата. Король покачал головой:

– Нет. Я мог бы обойтись подобным образом с Монтегю, но не с Уориком. Он был… хорошим человеком. Я отошлю его тело Невиллам – пусть похоронят.

Эдуард погрузился в молчание, и братья не стали прерывать его.

– Я обещал, что положу конец этой истории, – пробормотал, наконец, монарх, подняв голову и сверкнув глазами. – И выполню свое обещание. Они изгнали меня. Но я больше не отступлю, кого бы Ланкастеры ни выставили против меня.