Приняв окончательное решение, Уорик почувствовал, что без колебаний может вести свое войско по Большой Северной дороге на Лондон. Если в его душе еще оставались какие-то остатки верности Эдуарду Йорку, или Ричарду Глостеру, или даже этому дураку-зятю Джорджу Кларенсу, он расплатился с ними до конца, до последней монеты, позволив им уйти от него в Ковентри. Голова его просветлела. Прошлое было вычеркнуто из памяти, в которой оставалось только то, что ждало впереди. Графом владело приятное чувство, он ощущал себя подобием корабля с перерубленным якорным канатом, вырвавшегося на свободу. Все прошлое превратилось в пепел. Он понял это.

Только дурак будет строить планы на будущее перед встречей с Эдуардом Йорком на бранном поле, так что Ричард Уорик не предавался этому занятию. Он располагал внушительным войском и вез с собой отличные пушки, отлитые в мастерских Ковентри, которые па́рами везли пони. Его войсками командовали закаленные в боях командиры – Эксетер, Оксфорд и Монтегю. Граф знал, что они не дадут Йоркам пощады, даже если те попросят об этом.

Но этого приказа он отдать не мог. При Таутоне Эдуард запретил брать пленных и отправил на смерть выживших в том великом побоище. Воспоминание это… снег и земля, куда ни глянь, залитые кровью… до сих пор терзало Уорика. Иногда это кровавое поле снилось ему, и он просыпался, неведомо от кого защищаясь руками. Он знал, что его люди без колебаний выполнят такой приказ. Убивать легче, покоряясь беспричинной жестокости… куда легче, чем сдерживать себя, повинуясь рассудку. Граф мог приказать отбросить всю сдержанность, дать себе полную волю.

Когда он проявлял кротость, когда был добрым, последствия всегда обращались против него. Когда, стоя рядом с Эдуардом, Уорик не позволил ему убить короля Генриха, Маргарет воспользовалась этим и превратила своего мужа в символ, так что вся страна восстала против Йорков. Когда Эдуард был у него, Уорика, в плену и он не отправил его на плаху, результатом этой доброты стала реставрация Йорка и его изгнание. Поговаривали даже, что старый герцог Йорк вышел из замка Сандал для того лишь, чтобы спасти отца Уорика, и в результате столь доблестного и полного мужеской дружбы поступка погиб… Головы обоих были выставлены рядом на железных пиках. Почти два десятка лет любое проявление милосердия или чувства чести приводило к несчастью. А отрицание возможности выкупа пленных, убийство обезоруженных побежденных, открытое наслаждение кровопролитием приносило победу за победой.

Ричард Уорик не мог вернуть назад те безумные мгновения, которые остановили его руку при Ковентри. Они стали платежом за прошлую верность, и былые долги оказались выплаченными сполна.

Если тень его отца все еще следит за ним – Уорик надеялся, что это не так, – дух старого графа будет доволен. Большая Северная дорога была заново отремонтирована, и, пустив рысью своего коня, Ричард наслаждался чистым воздухом.

Он словно заново родился. На войне прошло больше половины его жизни, и сражения с походами, как ржавчина, источили его душу, принизили ее. Ричард устал воевать. Поначалу его удивляло, что он не может догнать Йорков на дороге, а потом граф понял, что Эдуард бросился к городу, перенапрягая силы своих людей ради того, чтобы попасть в столицу. Осознав, какой превосходный шанс был упущен, Эксетер погрузился в холодную неприязнь. Молодой герцог не смел нападать на самого Уорика, однако постарался, чтобы его неудовольствие и презрение стали известны в войске, и теперь половина колонны шептала, что Ричарду следовало остановить Йорка у Ковентри и не выпускать его. Уорику оставалось только желать всякого блага тем, кто так крепок задним умом и в точности теперь знает, как оно было и как именно следовало поступить. При всем понимании собственных ошибок, он прекрасно знал, что вести войско – значит войти в темную комнату, а потом попытаться отбиться от того, кто встретил тебя в темноте и втащил внутрь. Чувство ответственности за жизни тысяч человек представляло собой некую комбинацию нераздельно перемешанных между собою трепета, гордости и мрачного сожаления. Победы принадлежат полководцу, но и поражения принадлежат ему же. И тем не менее граф не был готов расстаться ни с одним мгновением своей судьбы.

Солнце неторопливо опускалось к горизонту, суля скорую теплую и ласковую весну, отрицавшую всякую зимнюю непогоду, превращавшую ее в какое-то смутное воспоминание… как если бы зимы не было вообще. Однако для солдат и их командиров весна всегда становилась предгрозовым временем. Начиналось время походов и сражений, когда восставшие от зимней спячки войска сгоняли накопившийся жирок крепкими ударами и длинными милями, отмеряемыми собственными ногами. Возле стен Лондона они окажутся уже затемно, и поэтому Уорик велел протрубить остановку колонны. Они стали лагерем к северу от городка Барнет – чтобы люди могли поесть, а некоторые из офицеров даже выспаться в настоящих кроватях, а не на подсохшей земле. Однако Эксетер выслал дозорных и начал организовывать ночные караулы. До Лондона оставалось всего восемь десятков миль – достаточно близко для форсированного марша и внезапной атаки.

Врасплох их не застанут.

Настала полная темнота. На невероятно чистом небе, совершенную черноту которого вот-вот должна была нарушить восходящая луна, зажглись звезды. Первые роты уже получили свой харч из походных кухонь, а оставшиеся с оловянными котелками в руках становились в очереди – у них уже подводило животы. Тут на южном краю лагеря поднялся шум, заставивший стоявших с разочарованием посмотреть на котлы с варевом и высокие, в рост человека, штабеля буханок. Крики становились все громче, а область, откуда они доносились, – все шире, и ожидавшие пищи, ругнувшись, оставили свои надежды и бросились к тем местам, где находилось их снаряжение и доспехи. Капитаны с сержантами уже носились вдоль шеренг, выкликая:

– Стройтесь квадратами! Квадратами! Скорее!..

Ощутив невольную дрожь, Уорик поднялся в седло и буркнул слова благодарности сквайру, придержавшему в темноте его коня и направившему его ногу в стремя. Отчасти так было потому, что подчиненным следует доверять – Ричард знал это. Располагая таким количеством людей, он имел возможность придерживать резерв позади трех главных полков. Уорик был при Таутоне и видел, как в нужный момент герцог Норфолк нанес удар во фланг. Резерв – если он есть – нужен для того, чтобы использовать его там, где он необходим больше всего. У графа был резерв – его собственные шесть тысяч, в то время как Монтегю, Эксетер и Оксфорд перегораживали дорогу тремя большими полками, столь же многолюдными, как и его собственный. Однако перед его собственным взором продолжали вспыхивать яркие воспоминания, и Уорик снова поежился. За прошедшие годы он успел забыть некоторые эпизоды, однако они все-таки впечатались в его память, наполняя ее злыми предчувствиями. Ночное сражение двух крупных армий. Жуткая тьма, полная стрел, дыма и металлических лезвий, когда воинское мастерство ничего не значило. Приняв шлем от сквайра, Ричард сглотнул и застегнул пряжку под подбородком, чтобы шлем не слетел с головы. Он был готов к бою. Несмотря на то что было темно и Уорик вместе с конем находился позади передовых линий, он приказал поднять собственные знамена и услышал, как тяжелые, расшитые полотнища, словно крылья, захлопали за его спиной.

Эдуард не рассчитывал обнаружить войско Уорика у Барнета, так близко к Лондону. К этому времени он успел отойти от стен всего на пять миль. Можно было подумать, что передовые дозорные прискакали к нему с известием о преградившей им путь большой армии сразу же, как только его войско вытянулось из города. Они выходили на закате, и Эдуард намеревался пройти по широкой дороге миль десять-пятнадцать, а потом стать лагерем и накормить людей. Погрузившись в размышления, он дал волю коню и едва заметил герольдов, присланных шедшим впереди Ричардом и замыкавшим колонну лордом Гастингсом. Оба всадника терпеливо дожидались приказов короля.

Переходить в нападение во тьме, тем более когда впереди находился такой мастер оборонительных действий, каким Уорик зарекомендовал себя при Сент-Олбансе… Мог ли он подготовить свою позицию? Даже за несколько часов граф мог выкопать одну-две траншеи, способные погубить кавалерию и укрепить их валами, чтобы прикрыть своих стрелков от ответного огня. Эдуард запустил руку под обшитую тканью кожаную подбивку своего шлема и почесался. Кожа зудела от нервного напряжения, и он удивился – неужели с ним так было обычно? Так или иначе, он не отступит.

Монарх вышел из Лондона затем, чтобы дать сражение, и обнаружил врагов, терпеливо ожидавших его.

– Слушайте мой приказ, джентльмены, – обратился он к обоим герольдам, и все, кто мог слышать его, невольно повернулись к королю, нарушая строй и сбиваясь с ноги. – Я не стану начинать битву во тьме. Прикажите людям, чтобы перед рассветом все были на ногах, готовыми к бою. Я построю полки настолько близко к неприятелю, насколько это окажется возможным, чтобы напасть на врагов с первым светом. Никаких факелов. Никаких звуков. Я не хочу, чтобы они навели пушки на наш лагерь. А когда они вступят в битву, пощады не предлагать, выкупа не брать. Я не намерен еще раз встречаться с этой сволочью.

Кое-кто из окружавших Эдуарда закаленных солдат отозвался на эти слова одобрительным ропотом или ухмылкой. Прочие передавали приказ из уст в уста тем, кто не мог его услышать, так что весть поползла во все стороны. Тем не менее шествие продолжалось. Дозорные выезжали на три мили вперед и возвращались назад галопом.

Эдуард принял решение остановиться и отдал своим людям приказ, когда его авангард отделяли от войска Уорика всего полчаса марша по ровной дороге.

Войско Йорка прошло по тихим улочкам Барнета в бодром, но задумчивом расположении духа. Весть о том, что уже утром их ждет встреча и сражение с огромным войском противника, быстро разошлась по рядам. Смешки раздавались нечасто, разговоры притихли, часто сменяясь негромкой молитвой.

Войско Уорика стояло за городом поперек Большой Северной дороги, обрамленное далеким частоколом факелов.

Быть может, это свидетельствовало о том, что его командиры не боятся внезапной вылазки из Лондона, или же о том, что опытные полководцы не хотят, чтобы Йорк впотьмах наткнулся на них.

Вокруг царила темная ночь, укрывавшая равнину, на которой торчало лишь несколько деревьев посреди зеленых изгородей. Дорога то плавно шла под уклон, то снова поднималась по мере продвижения войска. Оценивая рельеф, Эдуард рассудил, что мили до врагов будет довольно. Отдав приказ, он скривился, услышав громкие крики, с которыми его повеление распространилось по колонне. Люди перестраивались с шумом и лязгом, всякий сержант и всякий капитан собирал своих солдат, ставя их в ряды по одному и отчаянно костеря отставших, громко разыскивавших своих друзей. Вокруг царил полный хаос, и Эдуард почти ничего не видел: он мог только слышать и радовался тому, что Уорик не рискнул напасть на него в такой час. Тем временем показалась луна, которая медленно поползла вверх по небу. Даже ее узкий серпик кое-как рассеял тьму.

Эдуард получил возможность похвалить себя за предусмотрительность, заставившую его запретить капитанам зажигать факелы, когда в миле от него прозвучал первый пушечный выстрел – звук, сопровождавшийся вспышкой огня. Король не видел ядра и не слышал, куда оно угодило, однако необходимость провести ночь под обстрелом вдруг показалась ему непереносимой.

– Призовите моих капитанов – только тихо, – сказал он герольдам. – Пройдите по всему войску и пришлите ко мне их всех.

Он отдал приказ дюжине вестников, тут же растворившихся в темноте и обошедших всю колонну, так что прошло совсем немного времени, и перед ним предстала сотня озабоченных капитанов, окруживших короля в ожидании его приказов. На севере три пушки отрыгнули языки пламени, и все напряглись или перекрестились. Неподалеку, ярдах в двухстах, раздался глухой шлепок, и оттуда донеслись крики испуга или боли, немедленно затихшие под шиканье окружающих. Эдуард гневно мотнул головой – как если б собирался немедленно перейти к нападению – и сказал:

– Здесь оставаться нельзя.

Трудно было в такой темноте рассудить, согласны с ним его капитаны или нет. В их положении было безумием зажечь факел и дать врагам прицелиться. Ночь оставалась темной, и Эдуард говорил, обращаясь едва ли не к пустоте:

– Мы можем и отступить, однако я предпочитаю передвинуться вперед. Если мы сумеем не поднять шума, они целую ночь останутся в неведении насчет того, где мы находимся. Мы будем спать крепким сном, а они будут попусту изводить свой порох.

Король дождался, пока капитаны дружным шепотом одобрили его приказ, понимая, что он никак не может увидеть их кивки.

– Только молча, ребята, – сказал Эдуард. – Если они обнаружат, что мы ушли, то сменят прицел. Если это понятно, возвращайтесь к своим людям, и пусть они имеют в виду, что я сдеру шкуру со всякого, кто поднимет шум. Идем на полмили вперед, джентльмены, после чего все могут лечь и отдохнуть. Сохраняйте полковой строй, чтобы прямо с утра мы могли пойти в атаку. А сейчас приказываю – вперед. Не торопясь и неслышно. Не торопясь и неслышно.

Его опытные командиры не возражали, а некоторые даже посмеивались при мысли, что они будут отдыхать, слушая свист пролетавших над головой вражеских ядер. Однако выгода такой позиции была обманчивой. По правде говоря, шансов поспать у них было немного.

– С первым же светом переходим в атаку, – пообещал Эдуард.

Переместить в ночной тьме десять тысяч бойцов сложно само по себе, хотя открытого сопротивления этой идее заметно не было. Никто не хотел дожидаться, пока прилетевший каменный или железный шар проломит брешь в их рядах. Шеренга за шеренгой осторожно продвигалась вперед, рассчитывая на то, что идущие впереди способны отсчитать восемь сотен и восемь десятков ярдов. В конечном итоге Ричард Глостер заметил впереди длинный пригорок, находящийся примерно в пяти сотен шагов от факелов, ограждавших стан графа Уорика. Расстояние это едва превышало длину полета стрелы, да и сам пригорок был совсем невысоким. Уорик не замедлил бы колонну на марше, и все-таки за ним можно было уснуть, расположившись на весенней траве между кочек и кустиков, предоставив свое тело ползающим во тьме насекомым.

Пушечная пальба продолжалась всю ночь, и ядра благополучно пролетали над головами лежащих. Выстроенное тремя большими полками войско Йорка ожидало утра.

Сильное волнение на море не смущало Маргарет. Она с удовольствием еще раз ощутила, что может не страшиться разгула стихии, а также что ее сын чувствует себя подобным образом и раскачивающаяся палуба и валящие с ног порывы ветра никак не влияют на него. Вчера вечером королева собственными глазами увидела этот зажженный специально для нее факел, и сердце ее запрыгало от восторга. Однако, когда речь зашла об управлении судном, капитан начисто отказался следовать ее приказам, и Маргарет пришлось с разочарованием наблюдать за тем, как моряки заносили якорь. Берег был совсем рядом! Она, пожалуй, могла бы доплыть до него. За многие проведенные в изгнании годы ей приходилось претерпевать множество мелких неудобств и откровенных унижений. Опальная королева познала бедность и долги, а также позор полной зависимости от щедрости другого человека, которому в любой момент мог сделаться безразличным сам факт ее существования.

Так что последняя ночь оказалась самой трудной из всех – рядом со скрывшимся во тьме берегом Англии, после того как для нее зажгли сигнальный свет, рядом с капитаном-французом, не пожелавшим слушать ее просьб до того, как встанет солнце.

Всем не спалось, а к тем, кто засыпал, приходили дурные сны. Сын королевы, Эдуард, основную часть ночи провел на ногах и даже сумел пофехтовать с одним из посланных королем Луи рыцарей. Топот железных башмаков по палубе над головой пробудил от дремоты Маргарет, прилегшую не раздеваясь в душной каюте.

Наконец, в это помещение пробился серый и неяркий утренний свет – скорее лишь бледный отблеск рассвета, заставивший дыхание королевы заторопиться. Сначала, подозвав к себе служанку, чтобы та зашнуровала ее ботинки, еще розовая после сна Маргарет вышла на палубу – и сразу же поежилась под пронизывающим ветром. За ночь волнение улеглось, капитан встретил ее улыбкой, и шлюпка уже была спущена на воду.

В эту рассветную пору берег окутывал туман, клубившийся под дуновением морского ветра, открывая то зеленое, то белое пятно на берегу – так пляшущая деревенская девчонка задирает юбку, показывая белые ноги. Маргарет улыбнулась. Какой же молодой она была, когда впервые увидела этот берег – первый в ее жизни берег, не принадлежавший Франции!

– Дай мне руку, мама, – сказал стоявший рядом с ней Эдуард, протягивая ей ладонь. – Волнение еще не совсем улеглось… Так говорит капитан Серсе.

Маргарет позволила своему юному, но сильному сыну сопроводить ее до проема в борту, за которым на воде раскачивалась шлюпка. Перспектива пересаживаться в нее казалась не слишком ободряющей, однако королева заставила себя улыбнуться и легким поклоном головы поблагодарить капитана, показавшегося ей надутым ничтожеством.

Эдуард спустился первым и, уже стоя в шлюпке, помог Маргарет благополучно сойти в нее. Проявив заботу о матери, он убедился в том, что та надежно устроилась, и только после этого принял спущенные сверху несколько сундучков, выданных ей в помощь Людовиком. Один или два из них, насколько знала Маргарет, были полны кошельков. Она надеялась, что деньги ей не понадобятся, однако после долгой бедности присутствие их грело ей сердце.

Наконец ее сын занял свое место. Шлюпке предстояло в тот день совершить еще с полдюжины рейсов, чтобы доставить на берег все их пожитки и сквайров, охранявших сундуки на палубе и провожавших принца Уэльского печальными глазами, словно их забыли на корабле. Впрочем, важнее всего было высадить Маргарет. Она пыталась разглядеть в тумане приближавшийся причал. На нем толпились солдаты, и сердце ее невольно сжалось от страха, хотя Сомерсет высоко выставил собственные знамена, чтобы ободрить прибывших. Бофорт – человек надежный, подумала королева. Как прежде были его отец и старший брат. Война забрала слишком многих, погубила столько семей… И Маргарите Анжуйской оставалось только надеяться, что она вернулась домой для того, чтобы увидеть конец долгой войны.

На краю причала были выложены каменные ступеньки. Эдуард легко перепрыгнул на них, а затем протянул руку матери. Французские матросы сложили весла и расслабились, отдыхая. Маргарет поднялась и увидела перед собой ожидавшего ее герцога Сомерсета, показавшегося ей таким симпатичным в своем доспехе.

– С благополучным возвращением, миледи, – произнес Эдмунд Бофорт, опустившийся на одно колено и склонивший голову, когда королева выбралась на причал и впервые за десять лет, едва ли не день в день, ощутила английскую почву под своими стопами.