В однообразном течении времени прошло пять лет. Вадьке пора было в школу. Об обычной не могло быть и речи – он умел читать, даже писал печатные буквы, в этом смысле навыков для обычной школы было достаточно, но то, что мамаша в песочнице когда-то назвала «больной аурой», что отличало его от «нормальных детей», осталось в неизменности.

В Москве было лишь несколько школ с совместным обучением, Иван готов был возить Вадьку в любую из них, но, съездив в каждую и присмотревшись, понял, что в этом нет смысла. Ему показалось, что, хоть учителя и стараются, все равно одноклассники смотрят на таких, как Вадька, отчасти презрительно, отчасти с отвращением или опаской. Он не столько понял это, сколько почувствовал: ему ежедневно приходилось настраиваться на чужую, пусть и сыновнюю волну, поэтому он стал чувствовать любые чужие волны мгновенно. А уж догадаться, чего хотят или не хотят дети, распознать их нехитрые импульсы, – это не представляло для него ни малейшей сложности.

Вадьку дети не хотели. Как, впрочем, не хотел его и весь мир, в котором он обречен был жить.

Что ж, его взяли в школу при Центре, и потихоньку-помаленьку он стал в ней учиться, и даже успешно. Главное, ему стало проще усваивать новое – стена, которой он был отделен от мира, сделалась проницаемой.

Лиля воспряла духом, стала строить планы на будущее – как они поедут отдыхать вместе с ребенком, а потом возьмут ему няню, теперь ведь это уже проще, а потом съездят куда-нибудь с Иваном вдвоем…

Сам он тоже думал о будущем, но не об отдыхе, а о том, что начнет работать. Много лет он не позволял себе думать о себе как об отдельной единице. Это были бесплодные размышления, в них не было смысла, вот и не позволял. Но теперь… Наверное, вернуться к специальности не получится, ведь все ушло так далеко вперед… Или получится?.. Иван стал смотреть, что представляет собой нынешняя авионика, и с радостным удивлением понял, что все это не кажется ему темным лесом. Если займется всерьез, то…

Все планы пошли прахом, когда у Вадьки начался переходный возраст. Гормональный удар оказался разрушительным: внутри у него словно обрушились все конструкции, которые возводились много лет. Он снова замкнулся в своем пространстве, перестал реагировать на окружающих, отказывался чему-либо учиться… Все надо было начинать заново.

Если бы не школа Центра аутизма, выкарабкаться из этой ямы было бы невозможно. Но школа была хорошая, методики использовались самые передовые, приезжали педагоги из разных стран. И Бенджамен Джойс был одним из таких педагогов.

Увидев его впервые, даже Иван улыбнулся. Невозможно было иначе отреагировать на человека такого неодолимого обаяния. Бен Джойс был высокий, чернокожий, широкоплечий, а улыбка у него была такая, что женщины должны были бы вешаться ему на шею гроздьями.

Реакция женщин значения для Ивана не имела, а вот то, как отнесся к Бенджамену Вадька… Это было нечто неожиданное и поразительное, особенно после только что пережитого краха всех навыков.

Впервые за всю жизнь, за это Иван мог поручиться, его сын проявил интерес к какому-либо человеку. Притом к человеку незнакомому, необычному на вид, говорящему на непонятном языке… Любой из этих черт было достаточно, чтобы Вадька отказался даже близко подойти к Бену. Но он не только не отказался от этого, наоборот, продемонстрировал явное к нему расположение. И очень скоро стал с ним разговаривать, притом – в это поверить было совсем уж невозможно – по-английски.

Иван с ранних лет пытался развивать у Вадьки самые разные навыки. Ему посоветовали это делать, и он надеялся: вдруг окажется, что его «человек дождя» феноменально способен к математике, или к программированию, или к музыке, да мало ли еще к чему; аутизм мог обернуться самым неожиданным талантом. Но жизнь никаким даром не захотела восполнить то, что отняла, и с этим пришлось смириться.

Английскому Вадьку учить почему-то не пытались. Не пришло в голову – он и по-русски-то говорил лишь короткими словами и фразами. А тут вдруг что-то повернулось в его сознании, и он заговорил по-английски, причем сразу целыми конструкциями. Даже Иван был удивлен, а уж Лиля и вовсе потрясена.

– Надо пригласить этого врача в гости! – воскликнула она, услышав, как Вадька довольно связно рассказывает по-английски про свой сегодняшний школьный день. – Это же чудо какое-то, просто чудо!

– Он не врач, – уточнил Иван. – Педагог.

– Неважно! Я сама пойду и приглашу. Господи, Ванечка, неужели действительно чудо?

Она в самом деле сходила в Центр, где бывала нечасто, познакомилась с Беном Джойсом, пришла от него в полный восторг, позвала в гости… Он пришел, с ним было легко, и весь вечер Вадька сидел вместе со всеми за столом, хоть и не обращая по своему обыкновению ни на кого внимания, но и не пытаясь уйти. Такое и представить было невозможно, он не покидал своей комнаты, даже когда приходили бабушка с дедушкой.

Бен пробыл в Москве месяц и, уезжая, пообещал включить Вадьку в программу, которая позволит ему посетить Америку. Не было ни малейшего сомнения в том, что обещание свое он сдержит.

Еще через месяц пришло приглашение из города Амарилло, где в фонде поддержки аутистов работал Бен. Небольшой этот город в штате Техас был Ивану, как ни странно, известен: там было развито авиастроение, и когда-то он должен был ехать туда на стажировку… В какой-то другой своей жизни; ему уже не верилось, что она вообще была.

В Амарилло с Вадькой полетела Лиля. Это было рискованное предприятие, но Иван и сам понимал то, что она высказала:

– Тебе надо отдохнуть, Ваня. Нельзя так больше, этого живой человек не может выдержать. А Вадичка, слава богу, как-то полегче стал. Я справлюсь.

Программа, по которой Вадька ехал учиться, была рассчитана на два месяца. Лиля взяла предстоящий отпуск и неотгулянный предыдущий.

Отвезя ее и Вадьку в Шереметьево, Иван вернулся домой и два дня лежал, отвернувшись к стенке. Он не знал, что делать с собою. Кто он, что он?.. Ему стало страшно.

Через два дня он заставил себя подняться, выйти на улицу. Он привык требовать от себя усилия, но давно уже ему не приходилось делать это ради себя самого. Оказалось, усилие такого рода дается гораздо труднее, чем то, к которому он привык.

Он ходил по улицам как неприкаянный. Зашел в кино, но через десять минут вышел. Выпил водки в баре – полегчало. Впрыснулось вместе с водкой равнодушие, прошел безотчетный страх перед самим собой.

Он понимал, что его состояние нельзя назвать здоровым, но что с этим делать, не знал. Родители ничем не могли ему помочь, слишком далеко разошлись их жизни. Они любили его, но больше жалели, наверное, и это его раздражало.

Нэла, с которой в детстве думали и поступали если не совсем одинаково, то очень схоже, жила то в Германии, то в Италии, то выходила замуж, то расходилась, и ее богемная жизнь тоже была теперь отдельна от всего, что Иван мог бы соотнести с собою.

Лиля сняла в Амарилло квартиру, из которой звонила по скайпу каждое утро, перед тем как вести Вадьку на занятия. В Москве в это время был вечер. Вадька к экрану не подходил, но Лиля потихоньку подносила айпад к приоткрытой двери его комнаты, и Иван видел, как тот увлеченно играет в компьютерную игру, притом сложную. Это было огромное достижение: как многие аутисты, Вадька с трудом усваивал какие-либо правила, а без этого невозможна была любая игра.

– Он с детьми дружит, Вань, – рассказывала Лиля. – Совершенно самостоятельно дружит, представляешь?

– Где, в фонде? – спрашивал он.

– В том-то и дело, что нет! С обычными детьми, соседскими, на нашей улице. Бегает с ними, на скутере катается. Смеется.

При этих словах Лиля шмыгнула носом и чуть не заплакала.

Поверить, что Вадька дружит с детьми и смеется, было трудно, но она это не выдумала, конечно.

Иногда Лиля позвонить не успевала, потому что Вадькины занятия становились все более разнообразными, не только в фонде, но и в жизни. Он ходил с соседскими детьми в игровой комплекс, где они ели вместе мороженое и прыгали на батуте. Представить Вадьку прыгающим на батуте Ивану было трудно. Ему вообще трудно было представить ту жизнь, которой теперь жили его сын и Лиля. Особенно Лиля…

Иван привык к тому, что жена существует на периферии его жизни. Это получилось само собою и было, в общем-то, благом. Не хватало, чтобы и она погрузилась в ту жизнь, которую вел он! Эта жизнь изменила его интересы и привычки. Мама сказала однажды, что он стал мрачнее, но содержательнее, чем в юности, но Иван не очень ей поверил. Ну да, стал больше читать, и не специальную литературу, как в студенческие годы, а книги из родительской библиотеки. На общение с людьми, если те не имели отношения к Вадьке, у него не оставалось времени, и книги заменили ему многое. Может, это действительно сделало его содержательнее, потому что в обыденности он не прожил бы того, что проживал читая. Но к обычному миру, к обычной человеческой жизни никак его не приближало ни чтение, ни одинокие размышления – единственное, на что у него хватало сил вечерами. Он оказался на отшибе от всех, и от Лили тоже.

И все-таки Ивану трудно было представить ее отдельную, какую-то совершенно ему незнакомую жизнь.

Время обучения в Техасе подходило к концу. Иван радовался, что Лиля и Вадька снова будут с ним, что жизнь его войдет в привычную колею и сама собою, без его усилия приобретет смысл.

За неделю до этого срока Лиля попросила его приехать в Амарилло.

– Зачем? – не понял Иван. Но тут же догадался: – Боишься одна с Вадькой лететь?

Может, став общительнее, он стал и беспокойнее? Вполне вероятно.

– Нет. – Она посмотрела на Ивана каким-то странным взглядом. Или на экране так показалось? – Приезжай, пожалуйста, нам надо поговорить.

Когда они решали, кто повезет Вадьку в Америку, то на всякий случай открыли визы для обоих. Обстоятельства могли сложиться любым образом, могли быстро перемениться, следовало подготовиться ко всем возможным.

Иван прилетел в Хьюстон и думал добираться до Амарилло самостоятельно. Но, включив после приземления телефон, увидел сообщение от Лили о том, что его встречает Бенджамен.

Иван был ему за это признателен, хотя и удивился, что посторонний человек, пусть и педагог, пусть и такой доброжелательный, как Бен, готов потратить на него свое время.

В чем тут дело, выяснилось сразу же, как только выехали на хайвей. Иван думал, что по прямым и гладким американским дорогам водители носятся с бешеной скоростью, но оказалось, разрешено только семьдесят миль в час. Такая скорость давала возможность для внимания и для разговора.

Они начали его в машине и продолжили в кафе на заправке.

– Я ее люблю, Иван, – сказал Бен. – Это получилось неожиданно для нас обоих. Мы не имели этого в виду, но, возможно, слишком много времени проводили вместе. Сначала только для занятий с Вадом, а потом… Мы поняли, что любим друг друга. Что ты скажешь?

– А что я должен сказать? – усмехнулся Иван.

Лиля!.. Лиля любит какого-то мужчину, да не какого-то, а вот этого чернокожего красавца с хорошими печальными глазами и чудесной улыбкой. Такой, конечно, способен сделать счастливой любую женщину.

«Я ничего о ней не знаю, – подумал Иван. – Уже много лет. Что она любит, к чему стремится, о чем тоскует?»

Он привык думать, что его жена любит их несчастного ребенка, стремится, чтобы тот был благополучен, и тоскует, если это не удается. С ним самим дело обстояло именно так.

Но его-то жизнь была ограничена жестким набором действий, событий, возможностей, а Лилина… Что представляет собою ее жизнь, Иван не понимал и впервые осознал это.

«Я о ней даже не скучал, – с ужасом и отвращением к себе подумал он. – Хотел, чтобы она вернулась, но совсем же не так, как муж жену хочет. Выпивал на ночь водки, проваливался, и плевать мне было, что ее нет рядом в постели. А что она молодая еще, красивая женщина, что она одна и для нее все это иначе… Разве я об этом думал?»

– Я перед тобой страшно виновата, Ваня, – сказала жена, когда он наконец оказался в Амарилло, в ее съемной квартире. Вадька был на занятиях, они сидели вдвоем на просторном балконе. – Но перед Вадичкой… Для него будет лучше, если он останется здесь. И это мало сказать, лучше. Господи, я и представить не могла, насколько другая здесь жизнь! Мы все этого просто не понимаем, не сознаем, хоть и считаем себя современными людьми. Хайвеи, зарплаты, развлечения, все это можно воспроизвести где угодно. Но то, как к людям относятся… Глазам своим не веришь. Хоть бы кто-нибудь, хоть бы один-единственный человек посмотрел на Вадичку с недовольством! Даже в голову никому не придет. Ни взрослому, ни ребенку. Только и слышишь от всех: я могу помочь? И не притворяется никто, они в самом деле такие. И детей с младенчества к тому же приучают. Приемные дети в каждой второй семье. А наших им теперь на усыновление не отдают сирот, даже инвалидов! В аду гореть подонкам, которые до такого додумались. Если б я здесь рассказала, как в Москве возле нас в детском садике хотели инклюзивную группу сделать, а тетки по квартирам стали ходить, подписи против собирать… Никто бы мне не поверил, что такое может быть. И Вадичка совсем переменился, ты сразу поймешь.

Не понять этого было невозможно. Неизвестно, в чем была причина, в методиках или в том, о чем рассказывала Лиля, но перемена за два месяца произошла разительная. Вадька сам ходил на занятия, не боялся улицы, разговаривал по телефону с каким-то своим приятелем… Правда, только по-английски – за все время, что Иван провел в Амарилло, по-русски сын не произнес ни слова. Но, наблюдая навыки, которые он приобрел, печалиться по этому поводу было бы странно. По этому поводу Иван и не печалился, но когда впервые увидел, как Вадька улыбается навстречу Бену… Выдержать это было тяжело. Он много лет не расставался с сыном ни на день, но не видел такой его улыбки.

Лиля сказала, что Вадьку готовы принять в школу, в обычную паблик-скул. Он еще не имел оснований для постоянного проживания в США, но школьное руководство, которому Бенджамен обрисовал ситуацию, рассказав о своих планах, обратилось к местным властям, те – к властям штата, и разрешение на учебу было получено.

– Здесь люди важнее, чем бумаги, – сказала Лиля. И добавила, помолчав: – Я впервые просыпаюсь без этой ужасной мысли: что с ним будет, когда нас не будет?

Иван был благодарен ей за то, что она не говорит о своих чувствах к Бену. Он и сам видел, что они есть. Это не добавляло ему счастья. Но, собственно, счастья он и так не ждал.

Бумаги, необходимые для заочного развода, Лиля скачала в Интернете, подписала и заверила, чтобы Иван мог взять их с собой в Москву. Он тоже подписал все, что было нужно, чтобы Вадька мог остаться в Америке.

– Ты в любое время можешь приезжать, Иван, – сказал Бен. – Я лучше других понимаю, что ты сделал для Вада. Если бы не ты, перелом не случился бы.

Легче ли ему было от того, что это, может быть, правда? Нисколько.

Всю дорогу от Хьюстона до Москвы он то пил купленный в дьюти-фри джин, то проваливался в сон, от которого не трезвел. То же продолжилось и в Москве.

Может, он хватил через край? И пустая самоотверженность разрушила его жизнь? Но как было иначе? Или все-таки можно было иначе? Он не знал. Ничего он теперь не знал.

«…и равнодушная природа красою вечною сиять», – эти слова всплыли в его мутном сознании непонятно зачем и никак не хотели уходить.

Длился и длился внизу океан, потом горы, потом равнины. Равнодушная природа. И он лишь ее часть, ничего больше.

Ничего нет – ни справедливости, ни любви, ни добра, ни зла, – одна сияет равнодушная природа, одна она и есть жизнь, она всех несет в своем бессмысленном потоке, не разбирая, кто прав, кто виноват.

Эта мысль впилась Ивану в мозг, как раскаленная игла, от нее было не избавиться, она доводила до умоисступления.

И вдруг эту иглу вышибло, и чем!.. Тяжелым кулаком сутенера, с которым он от воспаленных нервов затеял дурацкую драку, когда увидел, что тот бьет по лицу проститутку.

Он огляделся, ошеломленный. И из боли удара явилось вот это – перепуганный мальчишка и женщина в маленьком черном платье, измученная своей внутренней силой. Эта женщина отвергала любую помощь, даже такую малую, как тепло чужого тела во время ночного холода, но сама, не раздумывая, придвинулась своим теплом, когда поняла, что оно необходимо.

Это потрясло его так, что он сидел рядом с этой женщиной не двигаясь, пока она не уснула, а потом отнес ее в дом и уложил в постель.