Таня сидела ссутулившись, обхватив руками плечи. Черное маленькое платье было покрыто ржавыми пятнами. Иван представил, как она взбиралась по пожарной лестнице, и ему стало не по себе. Она сообщила об этом обыденно, без страха и вообще без всякого выражения. Он спросил, что случилось – она ответила. А человек – женщина ли, мужчина, неважно – не должен быть таким сильным. Сила не только солому ломит, но и самую жизнь, это он знал не понаслышке.

Он подумал именно такими отчетливыми словами. Впервые за долгое время структурировались мысли; это удивило его.

– Тебе не холодно, Тань? – спросил Иван.

– Не-а.

Если бы она ответила, что холодно, он обнял бы ее. Ему этого хотелось. Но просто так обнять, без внешней причины, он не решался, под таким бетонным куполом одиночества она сидела.

– Странно, – сказал Иван. – У меня вот зуб на зуб не попадает.

Это было неправдой, но произвело необходимое воздействие: Таня тут же придвинулась к нему, прижалась. И он обнял ее уже без боязни нарваться на возмущение.

Может, она собиралась положить голову ему на плечо – безотчетно, скорее всего, – но достала только до подмышки. Ткнулась таким образом головой ему в бок и, вздохнув, сказала:

– Ничего у меня с ним не выходит, Вань.

– А по-моему, все у тебя с ним отлично, – пожал плечами он.

– Ага, отлично. Чуть не угробила его.

– Обошлось же. Теперь пойдет как надо.

Он сказал это, только чтобы ее успокоить. И от этих его слов, совершенно безответственных, Таня действительно успокоилась. Подняла голову, посмотрела на него, улыбнулась жалкой улыбкой.

– Ты как-то все про него угадываешь, – сказала она. – Почему?

Иван не ответил. Ей не обязательно знать, почему он угадывает, что люди думают и чувствуют. Не все люди, может, но про детей он всегда это знал точно.

За год, который Вадька прожил у бабки и деда в Перми, Иван и Лиля навещали его раза три. Странно было испытывать стыд перед двухлетним ребенком, но именно его Иван и испытывал. Ему казалось, Вадька как-то замкнулся в себе за этот год. То уже и разговаривать начинал – лопотал не только «мама-папа», но и длинные слова вроде «горшок»; все умилялись. На горшок и просился даже. А теперь разговаривать перестал, про горшок забыл вовсе, да и про родителей, кажется, тоже. Когда они с Лилей прилетали, даже не смотрел в их сторону.

– Характер у парня такой, – говорил дед. – Мужской, без соплей.

Бабка уверяла, что все мальчишки позже начинают говорить, чем девочки, беспокоиться не о чем. Лиля ей верила, а Иван чувствовал именно беспокойство. Но оно было смутным, и высказывать его тестю с тещей он не стал.

Пока, еще полгода спустя, они сами его не высказали.

К тому времени Лилина карьера стремительно пошла в гору. Она оставила инженерную работу, сосредоточилась на управленческой, и все ее способности раскрылись в полной мере. У Ивана работа была скромнее, но тоже жаловаться не приходилось. Особенно когда ему предложили перейти в конструкторское бюро «Боинга», которое открылось в Москве.

– Вот теперь можно и Вадичку забрать, – решила Лиля.

Она уже искала няню, придирчиво выбирая самую лучшую, когда теща позвонила и попросила приехать поскорее.

– Что-то с ним не так, доча, – сказала она, когда встревоженные родители явились в Пермь. – И сидит, и сидит, и не глянет ни на кого. Игрушек вы навезли уж таких красивых, сама б игралась, а ему и дела нету. Одну машинку туда-сюда катает и в одну точку смотрит. И простукивает все. Пол, стены… На улицу не выманить, силой выведешь – плачет, заходится. Аж страшно, Лиль.

– С племяшом моим такое же было, – подал голос тесть. – Точно так сидел, ухом не вел, в глаза людям не смотрел. Больной, оказалось. Лечили-лечили, в психушке лежал – все без толку, так в двадцать лет и помер. Заклякнул.

Ивану захотелось взять тестя за грудки и стукнуть об стенку. Однажды он уже испытывал подобное: когда, приехав на свадьбу, тот заметил, что у гербольдовского кота течет из уха, и посоветовал: «Выкидайте его, негодный он. Нового возьмите».

– Папа, перестань! – возмутилась Лиля. – Что значит «такое же было»? Кто это проверял? Надо Вадичку хорошим врачам показать.

Вадьку они забрали в Москву. Иван взял отпуск, и ребенка повели по врачам; Гербольды мобилизовали всех знакомых, чтобы найти наилучших.

Что у мальчика аутизм, выяснилось сразу. Правда, до трех лет такой диагноз официально не ставили, но и скрывать его от родителей не стали. Труднее оказалось выяснить другое: как это лечить. Вернее, вовсе невозможно оказалось это выяснить. Из всего, что говорили врачи, Иван понял одно: аутизм неизлечим.

– Как неизлечим? – возмутился он, услышав это в очередной раз. – Он живой же, дышит, смотрит. Делать-то надо что-то!

– Делать надо, – согласился врач. – Но лекарств от этого нет. И честно вас предупреждаю: делать все придется лично вам, на существенную помощь государства не рассчитывайте. У нас и диагноз-то этот всего пятнадцать лет назад начали ставить. Методики, по которым ребенка можно – предположительно можно – научить усваивать социальную информацию, разработаны в основном за рубежом, мы их только перенимаем. И в любом случае действовать по этим методикам придется лично вам, – повторил он.

Не сказать, чтобы Иван рассчитывал в своей жизни на помощь государства, да и вообще на то, что кто-нибудь сделает что-либо за него, но масштаба этого «лично вам» он все-таки не представлял.

Оказалось, что центр, занимающийся детьми с аутизмом, в Москве только один. Он находился в Останкине, на улице Кашенкин Луг. От Сокола сравнительно недалеко, но все-таки пешком не дойдешь, Вадьку туда надо было возить. Но главное было даже не в этом…

Главное заключалось в том, что окружающий мир был совершенно не приспособлен для того, чтобы в нем существовал такой ребенок. Не радовался, не развивался в нем, а просто существовал.

Иван и предположить не мог, что в людях умещается столько ненависти. И не к убийце, не к вору или мошеннику – к ни в чем не повинному ребенку!

Вывести Вадьку на улицу было действительно нелегко: при малейшей попытке изменить привычную для него обстановку он начинал жалобно плакать, а потом и вовсе заходился в крике. Но когда после долгих попыток и неудач Иван все-таки научился с этим справляться, то обнаружил, что люди шарахаются от Вадьки, как от зачумленного. Когда он, к огромной своей радости, заманивал его в песочницу и Вадька начинал катать в ней свою любимую машинку, мамаши тут же вытаскивали из песочницы детей и, бросая на Ивана испуганные и сердитые взгляды, уводили их прочь.

– Вы бы не приводили его сюда, – сказала ему наконец одна такая мамаша; она выгуливала на детской площадке двойняшек, мальчика и девочку, таких хорошеньких, что они казались сошедшими с рекламного плаката. – Как вы сами не понимаете? Здесь же дети, нельзя же их пугать!

– А он, по-вашему, не ребенок? – поинтересовался Иван. – И чем он ваших детей пугает?

Он еле сдерживался, чтобы не ответить этой плакатной мамаше как-нибудь порезче. Вадька привык к песочнице, именно к этой, в другие его было не зазвать, и тихо, однообразно играл в ней, не замечая никого вокруг. Надо было только следить, чтобы дети не бросали в него песком и не били его совочками.

– У него больная аура! – отрезала та. – Невооруженным глазом видно, что он ментальный инвалид. Почему, не понимаю, нельзя водить его куда-нибудь, где нет нормальных детей?

И это было еще самое безобидное, что Ивану приходилось слышать о своем ребенке.

В песочницу он его водить перестал: не ради благополучия «нормальных детей», а потому что сам боялся не сдержаться. Вадька, к счастью, не заметил, что катает теперь свою машинку по другому песку, на пролысине газона, и в полном одиночестве.

Он вообще не замечал ничего, происходящего вне его самого и вне того маленького пространства, в котором он только и мог существовать. Стоило кому-либо вторгнуться в это пространство с самыми добрыми намерениями – чтобы обнять его, просто погладить по голове, – как он заходился плачем.

Слыша этот плач, Лиля начинала плакать и сама.

– Мы ему безразличны, – с невыносимой горестью говорила она. – Если бы я видела, что мы ему хоть капельку нужны! Но нет же этого, нет…

Иван успокаивал ее, но возразить ему было нечего. Ужас болезни, о которой он раньше не знал ничего, а теперь узнал, кажется, все, что было возможно узнать по-русски и по-английски, заключался именно в том, что ребенок не мог существовать на волне других людей. Не мог самостоятельно учиться чему бы то ни было ни у кого, в том числе и у родителей, потому что ни на кого не мог настроиться.

– Он не может, значит, вы должны настроиться на него, – объяснила врач в Центре на улице Кашенкин Луг. – Это кропотливое, однообразное усилие, но если вам не безразличен ваш ребенок, то альтернативы нет.

Что альтернативы нет, Иван понимал и сам. И довольно быстро выяснилось, что на усилие такого рода никто, кроме него, не способен. О том, чтобы найти няню для аутиста, и речи быть не могло, Лиля плакала, родители выдерживали день-два, не больше… А главное, Вадька позволял настраиваться на свою волну только папе. Не то чтобы он выказывал какие-либо признаки любви к Ивану – точно так же не смотрел в глаза ему, как и всем остальным, точно так же не отвечал на его вопросы, – но по крайней мере готов был повторять за ним несложные движения, звуки, слова, не плакал, когда Иван водил его гулять и на занятия…

– Что нам делать, Ваня? – сказала Лиля. – Тебе решать.

А что тут было решать? Иван ушел с работы и стал заниматься только Вадькой. Не сказать, чтобы это далось ему легко, но альтернативы в самом деле не было. Объективно не было.

Лиля работала как проклятая, денег было достаточно. Чтобы возить Вадьку на занятия, купили машину. Через несколько лет продали квартирку в бывшем бараке на Соколе и купили трехкомнатную возле Ботанического сада; Лиле дали ссуду на работе. Теперь можно было ходить на занятия в Центр пешком. Правда, это оказалось непросто: Вадька панически боялся шумной улицы. Но Иван знал, что через месяц-другой его ежедневных усилий Вадька привыкнет; так оно и вышло.

Да, такими временными единицами он теперь оперировал: месяц-другой на освоение одного навыка, полгода-год – другого… Он понимал, что такое осознание им времени – выморочное, неправильное. Иногда ему казалось даже, что близкие – Лиля, родители, сестра – смотрят на него с ужасом. Но в том мире, в котором жил Вадька и в который Иван был поэтому погружен, время шло именно так, и он привык. Ко всему привыкаешь.