Ей казалось, что она не спит. Тьма поглощала ее, а сна не было, она была в этом уверена. Но когда включила ночник и взглянула на разноцветные настенные часы, то оказалось, уже два часа ночи.

За стеной, в Вениной комнате, было тихо. Да Таня и так знала, что его нет в доме.

Она оделась, спустилась вниз. Не включая свет, прошла в прихожую, надела, что под руку попалось на вешалке.

Тепла или холодна эта ночь, было ей непонятно. Она не чувствовала ничего физического.

На всей улице Верещагина светилось единственное окно в одноэтажном рыжем домике с островерхой крышей. Перелезть через низкий штакетник не составляло ни малейшей сложности. Хорошо ли перелезать через чужой забор и подслушивать чужие разговоры в чужом саду – это было последнее, о чем Таня могла бы подумать.

Она об этом и не думала. Стояла за углом и слушала, о чем говорят двое на веранде, выходящей на противоположную от улицы сторону дома. И смотрела на этих двоих, как будто хотела навсегда их запомнить, хотя на самом деле хотела бы только одного: не видеть их вместе никогда.

– Ты зря думаешь, что я могу дать тебе счастье.

Голос Аделины был похож на омут.

– Я так не думаю, – ответил Веня.

Они сидели на ступеньках веранды. То есть Веня сидел на ступеньках, а Аделина у него на коленях, обнимая его и прижимаясь щекой к его щеке. Волна ее волос лежала на его плечах. На ней был его плащ, он закрывал ее до пяток, и Таня знала, что под его плащом ничего на ней нет. Это было так же очевидно, как то, что плащ застегнут как пришлось, не на те пуговицы.

– Ты думаешь, тебе нужна фам фаталь? – спросила она.

– Я так не думаю, – повторил Веня. – Я знаю, что не могу без тебя жить. И не буду.

– Как ты можешь это знать? Невозможно понять так быстро.

– Я это понял в ту минуту, когда тебя увидел. И можешь мне поверить, ни с чем бы я это не перепутал. Мне просто не с чем это перепутать.

– Я не понимаю. Объясни мне.

Вместо объяснения он стал ее целовать. Таня стояла в двух шагах от них. Сердце ее колотилось, как молоток, которым забивают крышку гроба. Она не боялась, что ее заметят, услышат ее дыхание за углом дома. Им было ни до чего, этим двоим на ступеньках.

– Ты безумный… – задыхаясь, проговорила Аделина. – Совсем без границ. А я думала, ты живешь в рамках жестких правил…

– Ты думала обо мне?

Кажется, это было единственное, что он расслышал в сказанном ею.

– Да, – ответила она. – Да, да! Только о тебе и думала. И не приходила с Васей к вам после того вечера, потому что… Ты понимаешь? Боялась, не сумею держаться с тобой как с посторонним. Мне казалось, как только увижу тебя… Обниму, стану целовать, брошусь к твоим ногам – я не знала…

– Теперь знаешь?

– Теперь я твоя.

– Прости меня.

– За что?

– Я должен был в тот же вечер тебя не отпустить.

– В тот же вечер было невозможно.

– Возможно.

– Нет-нет! И сейчас… Сейчас тоже!

Веня откинул голову и, глядя в ее глаза, спросил:

– Ты что, думаешь, я теперь тебя отпущу? Буду дальше жить, как будто тебя нет?

– Но как ты себе представляешь…

– Не тебе об этом думать. Мое заявление об увольнении подписано. Мы уедем.

– Но это невозможно! – воскликнула она.

– Возможно.

– Нет, ты не понял. – Аделина покачала головой. Ее волосы блеснули тусклым золотом в свете, падающем из окна. – Нельзя так поступить по отношению к Васе.

– Знаю. И по отношению к нему, и… Не только к нему. Но что делать? Ну рассуди. – Он провел по ее голове ладонью, как будто она была маленькой девочкой, и она, быстро повернув голову, поцеловала его ладонь. – Останешься ты с ним, останусь я с Таней, и что? Лгать изо дня в день – им, себе? Никакой порядочности на это не хватит. Да и какая во лжи порядочность?

– Ты прав, – тихо проговорила она. – Я именно это все время и думаю. С той минуты, когда ты вошел, когда мы друг на друга посмотрели. Думаю, что я ведь лгу ему теперь. А он этого совсем не заслуживает. Он простой, хороший. Вытащил меня из отчаяния. Я любила одного человека… Очень сильно, до полного самозабвения. То есть мне так казалось тогда. Может быть, мне всегда хотелось такой любви, а тебя я прежде не знала. Когда он умер, я как-то… покачнулась. Как по-русски говорят… Я не все слова сразу вспоминаю, знаешь. Земля ушла из-под ног, да, вот так. И тогда Вася…

– Куда ты хотела бы уехать? – перебил ее Веня.

– Куда ты скажешь. – Она ни на секунду не задумалась над ответом. – Куда скажешь, когда скажешь. И не уходи от меня сегодня.

– Не уйду.

Таня попятилась дальше за угол. Можно было стоять здесь еще час, два. Можно было перейти под окно, потому что они ушли с веранды в дом. Можно было стоять под этим окном, в котором погас свет, прислушиваться…

Но зачем? Все было кончено. Если бы перед ней разверзлась бездна, это не было бы ей так понятно, как понятно стало теперь, в пахнущем сиренью саду: все кончено.

Назавтра Таня собрала свои вещи и ушла из дома на Соколе. Она вернулась бы в Болхов, но возвращаться ей было некуда, и она просто перебралась в общежитие. Странно, но в те дни она сохраняла абсолютную холодность ума. Слезы Евгении Вениаминовны, ее просьбы остаться, подождать, ведь это кончится, Таня, это безумие у него какое-то, наваждение, это пройдет, – было единственное, что касалось ее чувств. Все остальное она воспринимала так, будто это происходит не с нею. Она не только не покончила с собой, но даже не ушла из колледжа. В том, чтобы покончить с собой, не было необходимости, она и так чувствовала себя мертвой. А все, что было связано с учебой, с работой в салоне «Баттерфляй», куда она вскоре устроилась, с экзаменами, с курсами в Париже… Это происходило в ее жизни без осознанного усилия, как дождь или снег. То, что от других требовало напряжения всех сил, ей далось легко; удача была дана ей вместо счастья.

А потом она привыкла, наверное. Всех когда-нибудь предают, и все к этому привыкают.

Веня уехал в Америку, в Бостон. Тане сказал об этом Ваня Гербольд, которого она спустя полгода встретила в метро. С кем уехал, Иван не сказал, да она и не спрашивала.

Ей надо было забыть Вениамина Левертова. Надо было жить дальше, и не просто существовать как физическое тело, а найти в своем существовании какой-то смысл. Он всегда говорил ей, что это нужно. Его она забыла, а это забыть не могла.