В дом вошли молча. Вешалка в прихожей висела на одном гвозде, как будто на ней кто-то подтягивался.

А и подтягивался, может. Сама виновата. «Надо же придумать для него хоть что-нибудь привлекательное»! Допридумывалась, дура набитая.

«Все обошлось! – напомнила себе Таня. – Теперь умнее буду».

– Они правда не подначивали, – сказал Алик. – Я сам туда залез.

Он смотрел исподлобья. Светились карие Венины глаза. Что он думает, Таня перестала понимать снова. На лестнице чувствовала его мысли, но лестница кончилась. Все вернулось на круги своя.

– Я поняла, поняла. – Силы выходили из нее с каждым словом, с каждым движением. – Давай спать ляжем, а? – попросила она.

Кажется, таким же жалобным голосом, каким он спрашивал, далеко ли еще до земли.

В большой комнате все было перевернуто вверх дном. Правда, стулья лежали на полу в некотором порядке – похоже, изображали что-то, необходимое для игры.

– Я сейчас все уберу! – сказал Алик.

– Сейчас не надо, – помотала головой Таня. – Сейчас спать. Пожалуйста.

– Ладно.

Он постоял немного, ожидая, может быть, не скажет ли она что-нибудь еще. Но у нее больше не было сил даже на слова.

Алик поплелся по лестнице на второй этаж. Дверь в его комнату закрылась беззвучно. Таня постояла немного, собираясь с силами, чтобы тоже подняться наверх. Или лучше постоять под горячим душем? Или под холодным? Сил не было ни на одно, ни на другое, ни на третье.

Что томило ее и мучило, что, ей казалось, исчезло, когда она увидела Алика, прижавшегося к зыбкой лестнице между четвертым и пятым этажом, – не исчезло, оказывается, а лишь отступило на то краткое время, когда все, что составляло ее натуру, собралось только в теле, позволив ему совершить необходимое физическое действие.

А теперь, когда физическое действие было уже не нужно, воспоминание нахлынуло на нее такой волной, в которой у нее не было ни малейшей возможности выжить. Она захлебывалась в этой волне, хватала воздух ртом – и тонула, тонула!..

На подгибающихся ногах, в самом деле хватая ртом воздух, невыносимый воздух жизни, Таня добрела до двери, ведущей в сад, распахнула ее и почти вывалилась из комнаты.

Тишина стояла полная, кромешная. Сирень склоняла ветки над скамейкой у забора. Таня упала на эту скамейку и, обхватив голову руками, затряслась, тонко, беспомощно вскрикивая:

– Зачем?! Заче-ем?.. Ты не должен был… Почему ты так со мной?! Не должен ты был со мной… так!..

Она раскачивалась из стороны в сторону, и звуки, срывающиеся с ее дрожащих губ, мало напоминали человеческую речь.

Но этими несвязными словами она проговаривала все, что было главным мученьем ее сегодняшнего дня, что было сильнее страха перед бездной и сильнее даже стыда.

– Тань… Тань… Не надо, а? Я больше никогда!.. Тань, ну пожалуйста!

Она подняла голову. Алик тряс ее за плечо, его глаза блестели, потому что в них стояли слезы.

– Я больше никогда тебе такого не сделаю! – уже не сдерживая их, крикнул он. – Лучше сдохну, Тань! Ты же… Ты…

Он махнул рукой и разревелся в голос.

– Саша! – Притянув за руку, она посадила его рядом с собой на скамейку. – Ты что? Да я не про тебя! Господи, совсем не про тебя же!

– А про кого?

Он заглянул ей в лицо. В его слезах блеснуло любопытство.

– Про отца твоего! Что он со мной сделал?! Я же ничего теперь не могу, ничего! Полюбить никого не могу! С любым расстаюсь без печали. И человек порядочный, хороший, а я смотрю и думаю: нет, не он. А при чем здесь он? Его же нету, нету! Даже жить из-за него так не могу, как все живут! Чтоб ни до чего мне дела не было, ни на что внимания чтоб не обращать, как все нормальные люди… Везде – он, он, во всем он! Я же такая стала, как он хотел, а зачем, зачем?! Он не должен был меня бросать!

До нее вдруг дошло, что она говорит все это ребенку, который не понимает ни слова, потому что для него не существует прошлого. Того прошлого, лучше которого не было ничего в ее жизни и уже не будет. Того прошлого, до которого не дотягивается все, что теперь способна дать ей жизнь.

– Не обращай внимания, Алька. – Таня шмыгнула носом и провела по нему ладонью. – Саша то есть.

– Зови Аликом. Он тоже так звал. Мне нравится вообще-то.

– Ладно, – улыбнулась Таня.

Кривовато, едва-едва, но уже могла она улыбаться.

– Я думал, ты меня не возьмешь, – вдруг сказал он.

– Куда не возьму? – не поняла Таня.

– Из детдома. Не станешь забирать. Ну, после того… В магазине. Думал: оно тебе надо, такого брать? Или возьмешь, а потом обратно сдашь.

Таня все-таки не понимала, о чем он, а когда поняла наконец…

– Господи! – воскликнула она. – Так ты все время об этом думал?!

– Ну да. А ты б сама не так думала?

– Так, – согласилась она. – Я сама так и думала. Сидела вон там, на чердаке, в окно слуховое смотрела и думала: если Веня, отец твой, Вениамин Александрович, меня не выгонит, то прямо на чердаке могу жить, только бы оставил.

– Это когда ты такое думала? – удивился Алик.

– В твоем примерно возрасте. Я-то похлеще была Маугли, чем ты.

Таня видела, что ему страшно любопытно узнать, почему она так думала, при чем тут Маугли, что вообще происходило в этом доме, когда его самого еще и в помине не было. Любопытство блестело у него не только в глазах, но даже на кончике носа.

– Иди спать, Алька, – сказала она.

– А ты?

– Я потом.

– Не. – Он покачал головой. – Я тогда тоже потом.

– Да ты не бойся… – начала Таня.

– Ты правда не бойся, Александр Вениаминович, – раздалось у нее над головой.

От неожиданности Таня вскрикнула и подпрыгнула.

Иван Гербольд смотрел на нее, раздвинув кусты сирени. Он высился над забором, сиреневые дудочки падали на его коротко стриженную голову.

– Ванька! – сердито воскликнула Таня. – Ты сдурел? Нельзя же так орать!

– А сами? – заметил он. – На весь Сокол. Мертвый бы услышал. А я живой вроде.

При этих словах в его голосе не прозвучало уверенности.

– Иди правда спать, Алик, – сказал Иван. – Я с ней посижу.

– Я что, душевнобольная? – фыркнула Таня. – Сиделка не нужна.

– Иди, иди.

Иван подтолкнул Алика, тот посмотрел на него исподлобья, но без разговоров двинулся к стеклянной двери, ведущей из сада в дом.

– Смотри ты, как тебя слушается, – сказала Таня, когда эта дверь закрылась за ним.

– Не то чтобы именно меня.

– В смысле?

– Да он сейчас только и хотел кого-нибудь послушаться, – пожал плечами Иван.

– Ну да? – не поверила Таня. И тут же вспомнила: – А ведь ты и правда понимаешь про него! Говорил, что он от меня чего-то плохого ждет, за завтраком, помнишь? Так и было, оказывается. А как ты узнал? – с любопытством спросила она.

– Узнал, и все. Почувствовал.

По тому, как резко он ответил, Таня поняла, что говорить об этом ему почему-то неприятно. Да и понятно почему: мужчины не любят, когда их уличают в излишней чувствительности. А он очень уж мужчина.

Таня окинула взглядом его тяжелую фигуру. Словно в ответ на ее взгляд, Иван поставил ногу на рейку, скрепляющую штакетник, и перемахнул через забор. Все соколянские дети так сокращали себе путь друг к дружке, не улицами же обходить.

Он сел рядом с Таней на скамейку. Она хотела снова сказать, что сидеть с ней не надо… Но не сказала. Должен же кто-то быть с человеком, когда ему невыносимо тяжело. Ну так пусть будет он. Он – ее детство. Ее юность. В его доме блеснули ей веселые огоньки австрийских фруктов, будто сказав, что жизнь может быть ясной и радостной. Видно, поэтому, когда он сидит рядом, то уже не остается места мучающим ее воспоминаниям.

Хотя никуда они не деваются все же. И уже не денутся, наверное.