Если бы не Веня, в колледж этот она ни за что не поступила бы. Портрет, натюрморт в цветных карандашах и в пастели, еще и в акриле могут предложить, и в акварели! Школьный кружок, в который Таня ходила в Болхове, ничему такому научить не мог. Да еще ведь историю сдавать, еще русский язык…

Когда Веня нашел в справочнике этот Московский художественно-педагогический колледж технологий и дизайна, когда сообщил ей, как в него поступают, Таня даже зажмурилась и головой замотала от испуга.

– Я не смогу! – воскликнула она. – Я просто парикмахершей хотела… На курсы пойти. Но это же… Я такое не смогу!

– Прекрати, – поморщился он. – Что значит не смогу? Откуда ты знаешь? – И сердито добавил: – То в Мэрилин Монро рвалась, никак не меньше, то – в вокзальной парикмахерской буду работать, на большее не рассчитываю. Черт знает что!

Таня мгновенно прикусила язык. Она на все была готова, только бы он был ею доволен. Или не сердился хотя бы.

Он съездил на Мурманский проезд, поговорил с директором колледжа и записал Таню на курсы, которые должны были начаться через полгода и без которых не допускали к экзаменам. А пока курсы не начались, она стала ходить на уроки к Гербольдам. Николай Васильевич сам взялся заниматься с ней и портретом, и натюрмортом. То есть не сам, а по Вениной просьбе, конечно.

Два раза в неделю она ездила к репетиторам по истории и по русскому, а уроки французского давала ей Евгения Вениаминовна. В институте иностранных языков та работала теперь только на четверть ставки и взялась учить Таню с удовольствием.

– Кстати, попробую с тобой новую методику, – сказала она. – Тебе надо быстро усвоить основы языка, чтобы сравняться со всеми, а для этой цели она подходит идеально.

Методика заключалась в том, что на первом занятии Тане не было понятно ни единого слова, она могла только однообразно повторять какие-то словесные конструкции вслед за Евгенией Вениаминовной. На втором занятии ни единого слова не было понятно тоже, но материал первого давался уже почти что легко, а если вернуться к нему не после второго, а после четвертого занятия, то весь этот материал уже казался проще простого.

Веня сказал, что поступать она будет на международное отделение. Таня заикнулась было, что туда ведь конкурс бешеный, но он отрезал:

– Учиться на деревенского цирюльника не имеет смысла. Профессия универсальна по самой сути, глупо этим не воспользоваться в полной мере.

Таня не решилась спорить.

На международном отделении учили французский и английский, притом оба языка не с нуля. По-английски Таня хоть что-то знала после школы, хоть читать могла, а французский был для нее темным лесом и пугал ужасно, потому что все слова в нем надо было читать совсем не так, как они написаны.

То ли методика была хорошая, то ли по другой какой причине, но после месяца занятий она уже недоумевала: а что ж страшного-то находила во французском языке?

– Это потому что ты очень способная, Таня, – объясняла Евгения Вениаминовна. – У тебя быстрый и точный ум, ты открыта новому. Плюс упорства не занимать. Все будет хорошо, не беспокойся. Все восполнишь, чего недобрала.

Все вокруг говорили ей, что все у нее получится – и преподавательница истории, и Николай Васильевич, и даже Ваня Гербольд. Нэла училась в Берлине, а с ним Таня виделась во время своих занятий. После женитьбы он жил отдельно, но у родителей бывал часто.

Про натюрморт с тарелкой, кувшином и брошкой в виде зеленого яблочка из коллекции австрийских фруктов – Таня изобразила все это акварелью – он сказал:

– Живое яблоко тоже положи. Чем больше неожиданного, тем больше в этом тебя. Интереснее получится.

Она так и сделала, добавила в композицию яблоко из гербольдовского сада, и в самом деле вышло интереснее, живее. Даже удивительно – художественных способностей у Ваньки не было, сам говорил, но подсказал он правильно.

Когда она спросила у Вени, почему так, тот ответил:

– Иван способен к эмпатии. Даже слишком, я бы сказал. Ну и понимает жизнь в целом, потому понимает и частности.

Что такое эмпатия, Таня не знала, но переспрашивать не стала. Веня бывал дома редко. То ли на работе допоздна задерживался, то ли еще где, не узнаешь же, и на выходные, случалось, исчезал тоже. В первый год, прожитый в левертовском доме, Таня видела его так мало, что каждая минута с ним казалась ей драгоценной, и жаль было тратить эти минуты на какие-то посторонние расспросы. Это уже на следующий год, когда стала учиться в колледже, то привыкла, что он есть, хотя по-прежнему просыпалась по утрам и, вспомнив об этом, зажмуривалась от счастья: есть он, есть, увижу его за завтраком, может, или вечером, тоже хорошо… Она впитывала его в себя, как пересохшая земля впитывает воду, и все в ней от этого расцветало.

Когда она начала учиться, то заметила, что Веня стал проводить с ней больше времени. Это, несомненно, были связанные вещи, что она теперь студентка и что она стала ему интереснее. Поняв это, Таня набросилась на учебу, которую и без того уже полюбила, с такой самоотверженностью, что Евгения Вениаминовна стала беспокоиться за ее здоровье.

Но она была здорова, она была счастлива, потому что Веня все чаще стал разговаривать с нею, стал брать ее с собой то в театр, то в гости к своим друзьям, и она больше не впадала от этого в панику: не волновалась, что не знает, куда встать и что сказать. Таня ловила его взгляд и почти всегда встречала в этом взгляде одобрение тому, что она говорит и делает, и довольно быстро догадалась, что достаточно делать то, что кажется ей естественным, и это понравится ему.

Это не сразу стало так, это было ново для нее, и она с замиранием сердца ждала, когда придет то, чего она ждала больше всего на свете, про что он сказал ей ночными горчащими губами: «Не торопи меня», – и знала, что это придет непременно. Ей было непросто этого ждать, слишком ее тянуло к нему всю, и телом не меньше, чем душой. Но если прикосновение к нему душой становилось все отчетливее с каждым днем, то телом… Нелегко ей было выдержать свою отдельность от единственного мужчины, при одной только мысли о котором ее будто током пронизывало.

Но и в самом ожидании было так много счастья, что Таня не считала дни, проходящие в нем, пустыми. Счастливые это были дни, огромные в своем содержании.

И так это было до того дня, который переменил ее жизнь безвозвратно.

Это был не день, а вечер. Обычный вечер раннего мая. Сгустились сумерки, шел дождь. Таня сидела за столом в большой комнате и старательно вырисовывала на листах ватмана задание по специальности – прическу в стиле барокко: локоны и пучки, зигзагообразный пробор, челка с напуском… Ветки сиреневого куста, разросшегося под окошком, стучали в стекло. Она закончила с барокко и, придвинув к себе новый лист, взялась за прическу в футуристическом стиле – неровные края, асимметрия, необычный цвет… Футуристический стиль нравился ей больше, она даже язык высунула от усердия.

– Подъехал кто-то, – сказала Евгения Вениаминовна; она вязала, сидя за другим концом стола. – Слышишь, у ворот остановился?

Таня глянула в окно. У ворот действительно стояла большая машина с включенными фарами. Машина посигналила – длинно, потом два раза коротко, потом снова длинно. Это был сигнал для своих, Веня так звонил в дверь, если забывал ключи. Но машина была незнакомая.

– Кто такие? – пожала плечами Таня.

Ей стало тревожно, почти страшно. Наверное, из-за Вениной работы – она никогда не ждала от нее хорошего. Даже сказала ему однажды, что у таких, как он, должна быть охрана. С президентом же работает, мало ли что!..

– Конспирологию оставь, пожалуйста, – поморщился он. И, догадавшись, что она не знает этого слова, пояснил: – Не строй у себя в голове теории заговора. Я не делаю ничего особенного. Должностными возможностями не торгую. Обычная юридическая работа. От чего меня охранять?

Возразить на это Тане было нечего, но все равно она за него боялась.

И сейчас ей вдруг представилось, что это его привезли на большой черной машине раненого или даже… Она вздрогнула.

– Я открою, – сказала Евгения Вениаминовна.

Может, ей тоже представилось что-нибудь подобное.

– Еще не хватало! Сама открою.

На крыльцо они вышли вдвоем.

– Кто здесь? – спросила Евгения Вениаминовна.

Водительская дверца открылась. Из машины выбрался огромного роста мужик, широкий, как шкаф.

– Евгения Вениаминовна! – зычно воскликнул он. – Драгоманов я! Вася Драгоманов, помните?

– Боже мой! – воскликнула та. – Васенька! Как же не помнить! Заходи, заходи скорее, не стой под дождем.

Открылась дверца с пассажирской стороны, из машины вышла женщина, потом обе дверцы хлопнули, закрываясь… Все это были обычные приметы неожиданных, но радостных гостей.

– Ставь чайник, Таня, – сказала Евгения Вениаминовна.

Таня пошла в дом, но в дверях обернулась. Огромный Вася доставал что-то из багажника машины, а женщина шла от калитки к дому с большим букетом. В сумерках казалось, что тюльпаны светятся в ее руках. Или что сама она светится?.. Да, именно так: она шла в сплошном сиянии, и невозможно было думать, что это просто преломление света от уличных фонарей.

Большая комната сразу наполнилась голосами, смехом, как будто в нее вошли не два человека, а целая компания. Правда, Василий Драгоманов один стоил десятерых, во всяком случае, по тому, как много места занимала его большая фигура.

Легко, будто коробку конфет, Василий внес в комнату здоровенный ящик.

– Сахалинские гостинцы, – сказал он.

Чаепитием дело, конечно, ограничиться не могло. Евгения Вениаминовна всегда говорила, что из приличного дома никто не должен уйти голодным, и хотя Вася Драгоманов не производил впечатления изголодавшегося, она, конечно, собиралась накормить его ужином.

– Идите к гостям, – сказала Таня, когда та забежала в кухню. – Все сама подам.

– Счастье, что я плов приготовила, – сказала Евгения Вениаминовна. – Возьми под него блюдо узбекское, Таня. Знаешь, с голубым рисунком? Надо же, будто почувствовала! Вася с детства плов любит.

– А он кто? – спросила Таня.

Плов стоял на плите горячий: Евгения Вениаминовна засыпала в казан рис, когда час назад Веня позвонил и сообщил, что выезжает с работы домой.

– Драгомановых младший сын, – ответила она. – Помнишь, я тебе рассказывала? Соседи наши, когда здесь коммуналка была, они переехали потом.

Ага, теперь Таня вспомнила. Все-таки не переставала она удивляться! Уж если б к ней подселили каких-то непонятных людей, она б только перекрестилась, спровадив их. И вряд ли их появление – через сколько там, через двадцать, что ли, лет или больше даже? – доставило бы ей радость.

Когда Таня внесла в гостиную большое блюдо с пловом, стол был накрыт скатертью, и тарелки, бокалы, приборы были уже расставлены. Всегда здесь так бывало – если Веня приезжал с гостями, то стол накрывался за пять минут, все для этого было готово.

– Все как было, – обводя стол довольным взглядом, заметил Василий Драгоманов. – Эх, теть Женя! Мать, покойница, всегда вот это вспоминала. К Левертовым, говорит, и ночью люди придут, всегда их накормят-напоят. Хоть наскоро, хоть каши гречневой с жареным луком, а приготовят.

– Познакомься, Васенька, – сказала Евгения Вениаминовна. – Это наша Таня.

Что значит наша, кем она приходится Левертовым, Драгоманов не спросил. Он окинул Таню быстрым взглядом, словно оценил ее вес, широко улыбнулся и сказал:

– Будем знакомы, Тань. А это жена моя. Аделина.

Таня обернулась. Жена его Аделина стояла в дверях, держа большую прозрачную вазу. Видно, воду в нее ходила набирать. Таня еле удержалась от того, чтобы разинуть рот.

Никогда в жизни она не видала такой красоты. Аделина была совершенна, как драгоценный камень в тонкой оправе, то есть природное совершенство соединялось в ее облике с отделанностью, продуманностью формы, которая была ему придана.

Какие там пучки и локоны барокко, какая там футуристическая асимметрия!.. Человеческой рукой не сделать, чтобы волосы падали на плечи такой свободной темно-золотой волной. И никаким макияжем не придашь такого блеска глазам. Присмотревшись, Таня поняла, что глаза у Аделины Драгомановой необыкновенные. Крыжовник бывает таким, когда его зелень переходит в спелость и ягоды светятся поэтому то одним, то другим цветом.

– Вася много о вас рассказывал, – сказала Аделина. – Ни о ком я не слышала от него таких добрых слов, как о Левертовых.

Она улыбнулась, и сияние, исходящее от ее лица, сделалось сильнее. Говорила она необычно. С акцентом, что ли? Во всяком случае, с какой-то неуловимой интонацией. Такая была у Анны Герман, когда она пела про то, как светит незнакомая звезда.

«Да-а… – подумала Таня. – И как такой Вася такую жену отхватил?»

Даже ее житейского опыта было достаточно, чтобы понять разницу между супругами Драгомановыми. Впрочем, она такие вещи всегда улавливала сразу. Заметила ведь подобную же разницу между Ваней Гербольдом и его молодой женой, хотя там разница была гораздо менее очевидна.

– Садитесь за стол, – сказала Евгения Вениаминовна.

– А Венька где? – спросил Василий. И пояснил, глядя на жену: – Мы с ним в детстве то и дело дрались. Силами мерились. А сейчас за счастье вспоминаю.

– Через полчаса будет, я думаю, – сказала Евгения Вениаминовна.

– Тогда, может быть, дождемся его? – предложила Аделина.

– А плов? – возразила та. – У Вени такая работа, что могут в дверях неизвестно на сколько еще задержать, а плов надо есть горячим.

Но никто его не задержал. Когда первая порция плова была съедена и выпита первая рюмка коньяка за встречу, от дверей раздалось:

– Вот это да! Василий Палыч, ты ли?

– Я, Вениамин Александрыч!

Василий поднялся из-за стола и пошел навстречу соседу и другу своего детства. Они обнялись. Таня тем временем взяла со стола узбекское блюдо и пошла в кухню, чтобы подложить горячего плова. Она видела, что Веня хоть и рад приезду Драгоманова, но сильно усталый – лицо осунулось, глаза щурятся от недосыпа. Удивляться нечему: неделю он был в командировке в Сибири, вернулся рано утром после ночного перелета и сразу поехал на работу, только душ принял, и не прилег даже.

Когда Таня с блюдом плова в одной руке и с тарелкой нарезанных помидоров в другой вернулась в комнату, все уже сидели за столом и по второму кругу выпивали за встречу.

Стол был большой, четыре человека размещались за ним свободно. Поставив на него блюдо и тарелку, Таня пошла к своему месту рядом с Василием и Евгенией Вениаминовной, наискосок от Вени и Аделины…

Этого невозможно было не почувствовать. Даже просто не увидеть. Да, это было именно видно, видно воочию. Они сидели поодаль друг от друга, но сияние озаряло теперь их обоих. Как такое получилось, почему, было непонятно. Но от непонятности, от необъяснимости это не становилось менее очевидным.

– Потолка своего достиг на Сахалине, – рассказывал Василий. – Рыболовецкий бизнес освоил в полном объеме. А по-человечески себя не исчерпал еще. Хочется пошире взять.

– То есть в Москву ты перебираешься насовсем? – спросила Евгения Вениаминовна.

– Это как дела пойдут! – хохотнул Василий. – Может, и дальше двинусь. В Европу, в Америку, не исключаю. Но пока да, Москву буду брать.

Его жена молчала, Веня тоже. Они не смотрели друг на друга, но Тане вдруг показалось, что они – один человек. Это было так странно, так как-то… страшно, что она поежилась.

– А с жильем у тебя что? – спросила Евгения Вениаминовна. – Пока определишься, можете у нас жить сколько понадобится, ты же знаешь.

– Спасибо, теть Женя, – кивнул тот и опрокинул в рот очередную порцию коньяка. – Сегодня переночуем. Расслабился я, неохота в отель возвращаться. А завтра дом здесь хочу снять, в поселке. Детство тут прошло, сами понимаете, воспоминания, то-се. Раз в Москву возвращаюсь, так уж сюда. Я б и сразу дом тут купил, если есть на продажу.

– Снять можно, на Верещагина, по-моему, сдается дом. А с покупкой много сложностей, – покачала головой Евгения Вениаминовна. – Самоуправление наше очень в этом смысле придирчиво. Не каждому дают разрешение.

– И правильно, – кивнул Драгоманов. – Нечего тут не пойми кому. Ну, сниму пока, значит. А там, глядишь, и лояльность свою докажу. Венька поможет, – подмигнул он. – Ты ж теперь большая шишка, Вень. Мы у себя тоже наслышаны.

– Для нашего самоуправления это значения не имеет, – улыбнулась Евгения Вениаминовна. – Попросись сюда хоть сам президент, отнесутся скептически.

– Правильно, правильно, – снова кивнул Василий. – Ну, давайте за успех.

Он подмигнул Тане и выпил. Веня молча смотрел на Аделину. Таня взяла бокал и поняла, что у нее дрожат руки.

Пили, вспоминали детство, рассказывали, как жили все годы, что не встречались… Родители Василия давно умерли, Евгения Вениаминовна и Веня виделись с ним последний раз на их похоронах, а сам он приезжал на похороны уже с Сахалина, куда перебрался сразу после техникума.

– И правильно, скажу тебе, Венька, я сделал, что уехал тогда, – говорил он. – Хорошо там развернулся. С японцами у меня дела, вообще, стою крепко. Да и судьбу, видишь, тоже там нашел.

Он кивнул в сторону жены. Та уже ушла из-за стола и, устроившись за ломберным столиком в углу, разглядывала левертовский семейный альбом. Веня сидел теперь к ней спиной. Иногда она поднимала взгляд от фотографий и смотрела на него. В эти мгновения он замирал и будто спрашивал, не оборачиваясь: «Что?» А она молчала, улыбаясь краем губ, и глаза ее становились из золотых зелеными.

– Евгения Вениаминовна, можно, я посмотрю вашу сирень? – спросила Аделина, откладывая альбом.

Все обернулись к ней.

– Конечно, – кивнула Евгения Вениаминовна. – Уже темно, правда, но в саду фонарики, можно разглядеть. Еще не расцвела, но вот-вот. Я покажу, если хотите.

– Спасибо.

Аделина улыбнулась. Веня смотрел на нее. Таня увидела, как у него судорожно дернулось горло.

– Я ее, если честно, из серьезной передряги вытащил, – глядя вслед уходящей жене и понизив голос, сказал Василий. – Биография у нее по родителям непростая, помотало их сильно, ну, такое вам, Левертовым, по себе известно. А муж у нее был опасный мужик, прямо сказать, бандит, хоть и не урка. Числился бизнесменом. Ну, это сейчас не разберешь, да, кто бизнесмен, кто бандит.

– Она не похожа на жену бандита, – произнес Веня.

Когда Аделина вышла, бледность как-то схлынула с его лица. Он словно в себя пришел.

– Однако так и было, – хмыкнул Василий. – Но с нее он пылинки сдувал, чисто князь с ней обращался. От рака сгорел за месяц. Тяжело бы ей одной пришлось, такая женщина, сам понимаешь, не для суровых наших краев. А тут я. Сначала думал, позанимаемся, как говорится, любовью и разойдемся, как в море корабли. Ну а что? У колодца быть да не напиться? А потом зацепила она меня. Судьба, говорю же. Поженились – и в Москву.

Таня тихо вышла из комнаты. Могла бы, правда, и дверью грохнуть, Веня не услышал бы.