Как только Таня вошла в поселок Сокол, ей показалось, что она попала в другой мир. Она не понимала, почему так, но минут через пять все-таки догадалась: здесь же воздух не такой, как на вокзале или у выхода из метро. Просто для нее-то привычно, когда сиренью пахнет, потому и не сразу сообразила, в чем отличие.

Она шла мимо этой разноцветной сирени, которая выплескивалась из-за штакетниковых заборов, и чувствовала такую растерянность, такую робость, что ноги у нее подкашивались.

Может, зря идет? Может, их здесь и нет уже. Или есть, но идет она все-таки зря, потому что…

Мысли путались у нее в голове.

В беседке на Звездочке сидела большая компания. Кто-то играл на гитаре и пел, другие смеялись. Может, песня смешная, а может, просто весело им. Таня постаралась пройти мимо поскорее. Хотя чего бояться? Кто ее здесь узнает, кто окликнет? Она и сама себя не узнала бы.

Когда свернула на улицу Сурикова, вокруг стало совсем тихо и безлюдно. Только запах сирени, наоборот, сделался крепче. У Тани даже голова от него закружилась. Нет, не от него, конечно.

Она подошла к калитке, подняла руку к звонку – и не смогла позвонить. Рука упала, она подняла ее снова, но смогла только схватиться за забор. Сирень нависала над нею огромными гроздями, белыми, бордовыми, светло-фиолетовыми. Таня вдохнула побольше воздуха и толкнула калитку.

Позвонила она уже в дверь дома. Позвонила, подождала, прислушиваясь. Внутри тихо. Или это она не слышит, потому что сердце колотится в груди, как в бочке? Она хотела уже позвонить еще раз, но тут дверь открылась. Открылась, распахнулась, Таня ахнула, будто не ожидала этого, но как же не ожидала, для того ведь и звонила, чтобы ей открыли, и все-таки ахнула и замерла, не в силах ни пошевелиться, ни взгляд отвести…

– Таня… – сказал Левертов. – Таня!

И обнял ее так, что сердце у нее занялось, перестало биться, остановилось совсем. Она замерла в его объятии, прижалась лбом к его плечу и разревелась так, как не плакала никогда в жизни. Как уж точно не плакала в детстве, когда поднялась на это крыльцо впервые.

– Таня, Таня!.. – Он обнимал ее теперь уже только одной рукой, а второй стряхивал слезы с ее щек, гладил ее по голове и утирал ей нос; по тому, что он делал и то, и другое, и третье, она поняла, что плачет уже долго. – Тише, Танечка, не плачь!

Она подняла глаза. Она могла бы смотреть на него вечно – на этот речной изгиб его смеющихся губ, на огоньки в глазах, на ясный высокий лоб.

– Пойдем.

Веня взял с крыльца ее сумку и, обнимая Таню за плечи, повел в дом.

– Туфли не надо снимать, – сказал он, забирая у нее куртку и заметив, что она дергает ногой за ногу, перед тем как войти из прихожей в комнату.

– Грязно же на улице.

– Ничего.

Таня перестала дрыгать ногами и прошла в комнату в туфлях.

Ничего здесь не изменилось за пять лет. Ни-че-го! Она зажмурилась от счастья. И, чтобы Веня не заметил глупой улыбки на ее лице, спросила:

– А где Евгения Вениаминовна?

– У соседей, – ответил он. – У Гербольдов, помнишь?

Таня кивнула. Как бы она могла забыть? Все помнила.

– У них свадьба сегодня, – сказал Веня.

– Чья?

Ей было все равно, чья свадьба. Но если не спросить об этом, если не говорить с ним о чем-нибудь самом обыкновенном, то что тогда делать? Только в голос кричать: я тебя вижу своими глазами, ты на меня смотришь и улыбаешься, господи, какое счастье!

– Иван женится, – ответил он. – Через два часа праздновать начнут. Пойдешь?

– Так меня не звали же…

– Нас звали. И тебя, значит, тоже.

От этих его слов Таня заплакала бы опять, да стыдно уже было реветь. Поэтому она только кивнула и огляделась.

– Иди умывайся, – сказал Веня. – Полотенце в белом комоде. Сумку я в твою комнату отнесу.

Она кивнула снова и не стала сдерживать улыбку. Все равно он не увидел бы, потому что уже поднимался по лестнице с ее сумкой в руке.

Пока она умывалась, пока вытиралась большим белым полотенцем, которое, ну конечно, лежало в том же самом комоде, стоящем в ванной на том же самом месте, что и пять лет назад, пока причесывалась перед зеркалом, глядя себе в глаза, прозрачные как лед и лихорадочно блестящие, на свое белое от волнения лицо с алыми пятнами на щеках, тоже знаками волнения, – Веня вернулся вниз и ожидал ее в большой комнате.

– Обеда вот только нет, – сказал он, когда Таня вышла из ванной. – Исключительное явление. Мама с утра помогает к свадьбе готовиться. Вообще, половина соколян, по-моему, бродят сегодня голодные, ожидая свадебного пира у Гербольдов.

– Я есть совсем не хочу, – сказала Таня.

– Речь не про «совсем». Супа нет, вот про что. Бутерброды только. Худая ты какая-то, – сказал он, вглядываясь в ее лицо. – Скулы, как у китаянки, стали.

Это Таня и сама знала. Как только она закончила школу, мать сказала, что кормить здоровую кобылу больше не собирается, пускай сама себя кормит, раз шибко много об себе понимает, и запретила брать из холодильника продукты. Хлеб, правда, разрешила, но Таня и его брать не стала. Устроиться на работу она не смогла, и без нее желающих хватало, тем более несовершеннолетняя, поэтому перебивалась случайными приработками – что-нибудь помыть, лед с крылечек сколоть, кому-нибудь гряды посадить. Но в Болхове не многие стремились заплатить за то, что можно сделать самому, заработки у нее были малые и редкие, да и гряды только весной начались. Не удивительно, что за год, прошедший после окончания школы, у нее заострились скулы. Выбор-то невелик был: или похудеть, или расползтись на хлебе и макаронах. Таня предпочла первое, поэтому бывали дни этой зимой, когда она ела даже и мясо, а бывали – когда только воду пила.

Пришли в кухню, и Веня сказал:

– Бери там сама что найдешь. В холодильнике, – уточнил он, видя, что она топчется на пороге. – Таня! Забыла, где холодильник, что ли?

Она встряхнулась торопливо, как собака, подошла к холодильнику, открыла дверцу. Еды было столько, что глаза разбегались. Таня вспомнила, как пять лет назад, оказываясь в этой кухне, сразу начинала есть, будто не в себя, не в силах насытиться. И сейчас она почувствовала то же – что может есть и есть, потому что не просто проголодалась с дороги, а изголодалась, измучилась, не может больше жить без всего этого… Она прислонилась лбом к холодильнику и постояла несколько секунд, зажмурившись. Невозможно, чтобы он видел ее дурой, рыдающей при взгляде на еду. Хотя он, конечно, понял бы, что не в еде дело.

– Сядь, – сказал Веня. – Сядь за стол. И дай мне масленку, не то на ногу уронишь.

Он забрал тяжелую глиняную масленку из дрожащих Таниных рук. Она послушно села за стол, а он стал доставать из холодильника и ставить перед нею сыр в фарфоровой сырнице, колбасу на длинной тарелке, красную икру в стеклянной вазочке с крышкой, черную в такой же, помидоры, редиску с зелеными веселыми хвостиками… Потом он резал хлеб на круглой деревянной доске, а Таня как завороженная смотрела на его руки, на тонкие его пальцы.

– Почему ты не женился? – спросила она.

Вопрос был наглый, Таня сама не поняла, как он у нее вырвался. Но Веня не удивился. Может, только наглых вопросов от такой, как она, и ожидал.

– Откуда ты знаешь, что не женился? – усмехнулся он.

– Здесь женщины нету, – покачала головой Таня. – Ну, только Евгения Вениаминовна.

Он пожал плечами:

– А зачем?

– Женщина зачем? – усмехнулась уже Таня.

– Жениться зачем. Только не говори: чтобы хозяйство вела. Этот вопрос решается без женитьбы. Как и твое ехидное замечание про нужду в женщине – это дело тоже женитьбы не требует.

Тане стало так стыдно, что даже нос зачесался.

– Ну-ну. – Веня бросил быстрый взгляд в ее сторону. – Опять реветь собралась?

– Не-е… – пробормотала она.

– Не женился потому, что без любви жениться непорядочно и просто глупо. И давай на этой пафосной ноте закроем тему.

Таня поспешно кивнула.

Она поглощала один бутерброд за другим, Веня едва успевал их для нее делать. Пролепетала было «не надо, я сама», но он не обратил на ее лепет никакого внимания, и она махнула рукой, и ела, и ела, как дворняга, которой вдруг досталась целая прорва еды, а Веня отрезал хвостики от редисок, потому что, наверное, думал, что иначе она съест их вместе с хвостиками, и правильно думал, кстати.

Когда Таня наконец без сил откинулась на спинку стула и вытерла выступившие под глазами капельки пота, он поинтересовался:

– Сыта?

И расхохотался.

– Извини… – пробормотала Таня.

Ей хотелось смотреть и смотреть на его смеющееся лицо. Но было стыдно смотреть не отрываясь.

– За что же? Ты мало изменилась за пять лет. Повзрослела, покрасивее стала, но, по сути, не изменилась вообще. И это хорошо.

Что он считает ее сутью, собачий аппетит, что ли, Таня уточнить не успела.

– Мать знает, где ты? – спросил Веня.

– Мне восемнадцать лет, – ответила она. – Вчера исполнилось.

Он молчал. Таня молчала тоже. Что он скажет сейчас? Спросит, надолго ли приехала? Или – зачем вообще приехала? Или – кто ей сказал, что ее здесь ждут?

Она не смогла бы ответить ни на один из этих вопросов. Но он ни одного из них и не задал.

– К Гербольдам идем через два часа, – сказал Веня. – Может, поспишь с дороги?

Таня кивнула. Спать ей совсем не хотелось, но если бы он предложил ей простоять эти два часа на голове, она тоже не стала бы возражать.

– А подарок? – все-таки спросила она. – У меня же…

– У нас есть. Присоединишься.

Уже поднявшись на второй этаж, Таня присела на корточки и потихоньку глянула между балясинами лестницы вниз. Веня этого не заметил – он смотрел перед собою, и по тому, как сведены были его брови, Тане показалось, он думает, что с ней делать. И что надумает? Ох, лучше не загадывать!

Она вспомнила, как он сказал: «Сумку я в твою комнату отнесу», – и все у нее внутри сжалось. Вот она, ее спортивная сумка, стоит на коврике в той самой комнате. Таня села рядом на пол и обхватила себя руками за плечи, чтобы унять дрожь.

«Если скажет, чтобы уезжала, утоплюсь, – подумала она. – Даже и не скажу никому, пойду и в речку брошусь. С моста можно, где танки стояли. Он и знать не будет».

Эта мысль ее успокоила, и она прилегла на кровать не раздеваясь, только сбросив туфли. Может, и уснула бы даже, если б не прислушивалась к каждому звуку внизу.

Некоторое время там было тихо, потом хлопнула входная дверь, раздался голос Евгении Вениаминовны. Таня вскочила, подкралась к двери. Но, наверное, Веня догадался, что она будет подслушивать, и, наверное, этого не хотел. Они с Евгенией Вениаминовной ушли в кухню, и ничего ей поэтому не было слышно, а выходить из комнаты она побоялась.

Через пять минут послышались шаги на лестнице.

«Постарела она, – подумала Таня, отпрянув от двери. – Еле поднимается».

Раздался негромкий стук в дверь. Таня не знала, что на него ответить. Входите? А кто она такая, чтоб разрешить или не разрешить войти хозяйке? Поэтому она просто открыла дверь.

– Таня, милая, здравствуй, – сказала Евгения Вениаминовна. – Как я рада твоему приезду!

– Правда?

Таня сама не поняла, как с ее разъехавшихся в улыбке губ сорвался этот глупый вопрос. Будто бы Евгения Вениаминовна когда-нибудь говорила ей неправду! По счастью, та на ее вопрос не обиделась, а может, и вовсе пропустила его мимо ушей.

– Ну конечно! Я часто думала о тебе. Мне было очень горько.

– Обо мне думать горько?

– Горько было, что мы ничего не можем сделать, чтобы изменить твое ужасное положение. Горько, что это было положение вещей, неизбывность. И ни написать тебе было невозможно, ни позвонить… Я собиралась поехать.

– Куда?! – Таня ушам своим не поверила. – В Болхов, что ли?

Она представила, как Евгения Вениаминовна садится в поезд, потом в автобус, потом, обходя колдобины, идет по болховским улицам… Могла бы и ногу сломать… Да нет, Веня ее, конечно, на машине отправил бы… Да и не отпустил бы одну… Танины мысли метались, она потрясенно смотрела на Евгению Вениаминовну.

– Ну конечно, – кивнула та. – Я полагала, что Вене ехать нельзя, это могло бы плохо кончиться для всех. Твоя мама… Понятно, что она на все способна. Я забыть не могу, как… – Она вздрогнула и поспешно проговорила: – Не будем больше об этом. Я знала, когда тебе исполняется восемнадцать, и приехала бы в ближайшее время, поверь.

Таня даже поежилась, так невыносимо было слышать, как Евгения Вениаминовна оправдывается перед ней. За пять лет та в самом деле резко постарела, из дамы превратилась именно в старушку. Нет, одета-то была с прежней аккуратностью, но сгорбилась, и лицо стало будто мятая бумага для выпечки. Вспомнила, как Евгения Вениаминовна выкладывала на ту бумагу тесто для пирога с франжипаном…

– Я думала, вы-то не рассердитесь, если я приеду, – сказала Таня.

– А кто рассердится? Веня?

– Ну…

– Веня тоже рад, уверяю тебя, – улыбнулась Евгения Вениаминовна. – Он сказал, ты пойдешь с нами вместе на свадьбу к Гербольдам?

– Ага, – кивнула Таня. – Только я же не знала… У меня джинсы только.

Джинсы, в которых она приехала в Москву, были лучшей Таниной одеждой. Настоящие ливайсы. Купила она их, правда, в секонд-хенде, где одежду продавали на вес; одноклассница, которая туда продавщицей устроилась, выискала и припрятала их для нее. Но кто узнает, уже поношенными она их купила или просто износила сама? В общем, их можно было бы не стыдиться. Но ведь в джинсах на свадьбу не ходят, а все остальное… Таня вспомнила дом Гербольдов – картины на стенах, вьетнамские фигурки… Австрийские фрукты! Нет, невозможно явиться туда в стираной китайской майке.

– Ты можешь идти в чем хочешь.

Евгения Вениаминовна улыбнулась снова. Тане показалось, она любуется ею. Хотя чем любоваться-то? И правда, худющая, будто кошка облезлая. И скулы, Веня сказал, китайские стали, как майка. Не на что глянуть, в общем.

– Ресторан не заказывали, молодые приедут из загса прямо домой, – сказала Евгения Вениаминовна. – И все будет непринужденно. Конечно, столы вдоль всей улицы выставлять, как здесь бывало, не станут, но и церемоний никаких не будет.

– Это когда ж здесь столы так выставляли? – заинтересовалась Таня.

В Болхове свадьба на всю улицу была обычным делом, но здесь она не могла себе такого представить.

– До войны. Да и после тоже. Когда подселение началось. – Заметив Танин непонимающий взгляд, Евгения Вениаминовна объяснила: – Дома наши во время нэпа строились и считались частным владением. Ну а потом, когда нэп свернули, стало считаться, что ничего частного в советской стране быть не должно. И сюда начали людей подселять.

– И к вам тоже? – поразилась Таня. – Чужих людей? Вот сюда, вот в этот дом?!

Она даже головой повертела, прикидывая, как это могло быть. Таня всю жизнь прожила в бараке, где люди были набиты в комнаты, как селедки в жестяные банки, но представить в доме Левертовых даже одного-единственного постороннего человека не могла. Вот эта большая комната внизу – ее пришлым отдали, что ли? Или Венин кабинет? Нет, невозможно!

– Да, в этот дом, – кивнула Евгения Вениаминовна. – Но меня здесь тогда еще не было. Еще Венин папа был ребенком. Ему это подселение жизнь спасло, кстати.

– Как это?

Вот же умеют они рассказывать, что Веня, что мама его! Тане стало так интересно, что она даже про страх свой о том, что с ней дальше будет, позабыла, хотя все время только про это и думала.

– Расскажу, – сказала Евгения Вениаминовна. – Только давай пойдем ко мне в комнату.

– Зачем? – насторожилась Таня.

– Ты всего пугаешься. – Та покачала головой. – Как ты провела эти пять лет?.. Страшно представить. Мы пойдем ко мне, чтобы ты посмотрела – может быть, выберешь себе что-нибудь. Мой гардероб не всегда был старческим, да и ретро нынче в моде. Теперь это «винтаж» называется, ведь так?

Таня понятия не имела, что такое винтаж, но надела бы даже ватник, если б Евгения Вениаминовна сказала, что это нужно.

Евгения Вениаминовна жила на первом этаже, в отдаленной части дома. В ее комнате пахло сиренью, потому что на столе стоял большой расписной кувшин с разноцветными ветками.

– На ночь приходится на веранду выносить, – сказала она про сиреневый букет. – Любимые мои цветы, но спать при них невозможно, голова болит.

Она открыла шкаф из светлого узорчатого дерева и сказала:

– Посмотри, Таня. Может, что-нибудь понравится.

В шкафу стоял тот же запах, что и в комоде, из которого Таня взяла полотенце. У нее даже в носу защипало, но не от запаха, едва ощутимого, цветочного, а от того, что она чувствует его снова. В комоде лежали подушечки, набитые травой, Евгения Вениаминовна когда-то объяснила, что они называются «саше». И в этом шкафу, наверное, тоже они разложены, оттого и запах.

Таня обвела взглядом вешалки с платьями, юбками, блузками. Старомодные, конечно, что и говорить. И цвета чересчур уж интеллигентные, еле-еле друг от друга отличаются.

– Тебе действительно пойдет ретро, – наверное, заметив, что она колеблется, сказала Евгения Вениаминовна. – У тебя внешность очень современная и такая, знешь… В идеальном смысле простонародная. Если ее оттенить, например, вот этим платьем, то сочетание получится необычное.

С этими словами она сняла с вешалки светло-синее платье без рукавов, из какого-то необыкновенного материала. Он был плотный, но очень легкий и тускло поблескивал в солнечных лучах, падающих из окна. По всему платью были вышиты маленькие, не больше ногтя, разноцветные розы.

А ведь правда!.. Таня приложила платье к себе, глянула в зеркало на внутренней стороне дверцы.

– Это тафта, – сказала Евгения Вениаминовна. – Старинная прекрасная ткань. И цветы вручную вышиты. С твоей прической просто замечательно выглядит. Эклектично, непринужденно.

Знала б она, сколько Таня перед отъездом помучилась, добиваясь, чтобы ее подстригли так, как она хотела. Чтобы казалось, будто ее прямые светлые волосы сами собой образовали такой резкий ломаный рисунок. Она сама придумала такую прическу, в Болхове в парикмахерской никто не понимал, чего она хочет, пришлось в Орел ехать.

– Ну как, наденешь это? – спросила Евгения Вениаминовна.

– Ага, – кивнула Таня.

– Поверх надо болеро. – Она протянула Тане крошечную узкую кофточку. – И по-моему, у тебя мой размер обуви. Да, точно. Тогда и туфли посмотри.

Она стала одну за другой доставать и открывать коробки, стоящие в шкафу под вешалками. Коробок было много, штук семь. У Тани глаза разбежались, когда она увидела лежащие в них туфли. Особенно одни, белые с лаковыми вставками, ей понравились.

– Белые туфли принято носить только до пяти часов дня, – сказала Евгения Вениаминовна. – У Гербольдов, конечно, не королевский прием, но вот эти, синие, к платью подойдут гораздо лучше. А белые завтра наденешь, если захочешь. Я вывешу платье на веранду. Оно из химчистки, не беспокойся. Но пусть хотя бы десять минут на ветерке повисит, запах шкафа выветрится.

Евгения Вениаминовна вышла из комнаты, а Таня взяла одну синюю туфлю, поставила на ладонь. Она была легкая и мягкая, будто не туфля, а перчатка. Таня пригляделась – туфля была расшита мелкими бисеринками.

– Туфелька Золушки. – Вернувшись, Евгения Вениаминовна увидела, как она рассматривает туфлю. – Муж всегда удивлялся моему размеру обуви.

– Я б такую не купила, честно, – сказала Таня.

– Почему?

– Очень уж дорогая. Кожа натуральная, и бисер еще…

Евгения Вениаминовна улыбнулась.

– Мама моя любила хорошую обувь, – сказала она. – Говорила: если на деньги, отложенные на черный день, купить дорогие туфли, то черный день не наступит никогда. И мне передалось.

– А почему Вениного отца жильцы спасли? – напомнила Таня.

Она и сама не понимала, отчего спросила об этом, от любопытства или от неловкости.

– Их сюда подселили в тридцать седьмом году, – ответила Евгения Вениаминовна, складывая туфли обратно в коробки. – А родителей его арестовали в тридцать восьмом. Тогда же и расстреляли, но это много позднее выяснилось. В тот год стольких соколян забрали, что просто страшно. Тогда ведь аресты вообще повальные были, хватали ради плана всех, кто хоть чем-нибудь выделился из общей массы, а в поселке неординарных людей было много. Каждую ночь воронки здесь шныряли. Ну и его родителей взяли тоже. Они были старые политкаторжане, Сталина знали еще не великим вождем, а обычным бандитом. Естественно, ему не требовались свидетели его восхитительной юности. Алику было девять лет, конечно, должны были забрать в детдом. Но соседи упросили с ними его оставить. Хотя с Аликовыми родителями отношения у них сложились далеко не радужные. Соседи были люди простые, бесхитростные и бесцеремонные, а Алика мать, он запомнил, была прямолинейная, безапелляционная, идейная, к тому же еврейка – в общем, весь набор малоприятных качеств, ведущих к полной несовместимости с кем бы то ни было.

– Их сколько было? – деловито поинтересовалась Таня. – Этих, подселенных?

Она уже надела туфли и чуть не мурлыкала от того, как вошли в них ноги.

– Пять человек. Фамилия их была Драгомановы. Мать с отцом, бабушка и двое детей. Потом еще один мальчик родился, Венин ровесник. Приехали они в Москву из деревни, устроились на завод, и их вселили сюда в те две комнаты, что на втором этаже, а кухня и ванная общие стали.

– Тесновато, – заметила Таня.

– Им, думаю, казалось, что простор бескрайний. Ты не представляешь, в какой тесноте москвичи тогда жили!

Что такое теснота, Таня как раз очень даже представляла. У них с матерью комната была как пенал, еще и в бараке, с общим коридором и кухней да с выгребной ямой на улице. Но обо всем этом она Евгении Вениаминовне говорить не стала. Ей вдруг показалось, что та знает о жизни гораздо больше, чем она, и об этой стороне жизни тоже. Хоть вроде бы не должна была Венина мама знать о бараках и выгребных ямах больше, чем Таня, но вот почему-то казалось, что знает.

– А куда они потом девались, Драгомановы эти? – спросила она.

Ей снова надо было спросить хоть что-нибудь, чтобы избыть неловкость.

– Я их здесь еще застала, когда за Вениного отца вышла замуж. Ну а когда родился Веня, то мой муж добился для них отдельной квартиры. Алик был хороший адвокат, и клиентов благодарных у него было много.

– А Веня так до сих пор в мэрии и работает? – спросила Таня.

Стоило ей услышать его имя, как все остальное ее интересовать переставало.

– Теперь в администрации президента, – ответила Евгения Вениаминовна. – Чему я совершенно не рада.

– Почему?

– Потому что от власти надо держаться подальше. И полагать, что это твоя страна и ты в ней что-то значишь, – опрометчиво.

Что такое опрометчиво, Таня не знала, но смысл этого слова поняла. Что б ты про себя ни думал, а в любую минуту тебя кто посильнее возьмет да прихлопнет, и пискнуть не успеешь. Таня вот, например, об себе, как мать говорила, понимала всегда шибко много, но значит она что-то в своей стране или не значит… Этого она не только не понимала, даже не задумывалась на такие темы.

«А Веня-то как раз кое-что значит, раз задумывается», – поняла она.

Для нее он значил все, потому понять это ей было нетрудно.

– Будем одеваться, Танечка, – сказала Евгения Вениаминовна. – Не то опоздаем молодых встречать.